Вопросы уралистики 2014 PDF

Российская академия наук
Институт лингвистических исследований
Российский государственный педагогический университет им. А. И. Герцена
Институт народов севера
ВОПРОСЫ УРАЛИСТИКИ 2014
НАУЧНЫЙ АЛЬМАНАХ
СанктПетербург
«НесторИстория»
2014
УДК 811.51
ББК 81.2
В74
В74 ВОПРОСЫ УРАЛИСТИКИ 2014.
Научный альманах / Инт лингв. исслед. – СПб.: Нестор
История, 2014. – 816 с.
ISBN 978–5–4469–0278–1
Второй выпуск альманаха продолжает публикацию статей и

материалов, относящихся к различным разделам уралистики. В
работах освещаются общие вопросы уралистики, вопросы
фонетики, грамматики и лексикологии различных языков
уральской семьи. В ряде статей анализируются проблемы
фольклористики, литературоведения и истории. Определенное
место в альманахе занимают публикации языковых материалов,
научная полемика и дискуссии.
Альманах предназначен для специалистов по финно
угорским и самодийским языкам, может быть интересен
широкому кругу читателейносителей уральских языков.
Печатается по решению Ученого совета ИЛИ РАН,
Ученого совета Института народов Севера РГПУ им. А. И. Герцена
РЕДКОЛЛЕГИЯ:
С. А. Мызников (отв. редактор), И. В. Бродский,
Р. В. Гайдамашко (отв. секретарь), М. Д. Люблинская
РЕЦЕНЗЕНТЫ:
А. М. Певнов, А. И. Гашилов
ИЗДАНИЕ ПОДГОТОВЛЕНО ПРИ ФИНАНСОВОЙ ПОДДЕРЖКЕ
гранта РГНФ № 140400501 «Лингвокультурологический атлас
терминов оленеводства народов уральской языковой семьи
(саамский, ненецкий, коми, хантыйский, мансийский)»
ISBN 978–5–4469–0278–1 УДК 811.51
ББК 81.2
© Коллектив авторов, 2014
© ИЛИ РАН, 2014
К 80-летию
Марии Яковлевны Бармич
Содержание
От редактора 9
Общие вопросы уралистики
О финно-пермском вокализме 11
В. В. Понарядов
Категория личной принадлежности в самодийских языках 32

И. П. Сорокина, А. П. Володин
Названия оружия в прасамодийском языке 86

Ю. В. Норманская
К вопросу о булгарско-пермских взаимоотношениях и их ин-

терпретации по данным лексики 116
Г. В. Федюнёва
Вопросы фонетики, грамматики и лексикологии
Этимологии названий яичных блюд в марийском языке 134

Т. А. Албахтина
Лексическая характеристика языка канинских ненцев 148

М. Я. Бармич
Номинация растений по признаку места их произрастания в

финно-пермских языках 300
И. В. Бродский
Еще раз о самодийской этимологии тунгусо-маньчжурского са-

ман ‘шаман’ 362
А. А. Бурыкин
Погребальный обряд манси и семантика лексики, связанной с
этим обрядом 369
В. С. Иванова
Некоторые лингвистические особенности первого перевода

Евангелия от Луки на удмуртский язык 383
Л. М. Ившин
Модальные и эвиденциальные слова и сочетания в хантыйском

языке и их представление в словаре 397
А. Д. Каксин
Названия дорог и тропинок в удмуртских диалектах 406

Л. Е. Кириллова
Терминология снега и льда в ненецком языке 423

Р. И. Лаптандер
Координация адъективного предиката в коми языке 429

В. М. Лудыкова
Единицы фонологии в ненецком языке 442

М. Д. Люблинская
О некоторых вепсских этимологиях в SKES в балто-славянском

контексте 466
С. А. Мызников
Еще раз к вопросу о происхождении компаратива в коми языке 474

Г. А. Некрасова
Фрагменты концепта «природа» в языковой картине мира: на

материале обско-угорских языков 485
В. Н. Соловар, М. В. Кумаева
Фонетические особенности гыданского говора ненецкого языка 498

Г. П. Сэротэтто
Дифтонги и дифтонгоиды йоканьгского диалекта саамского

языка 502
С. Н. Терёшкин
Некоторые особенности формирования наименований месяцев
в восточных диалектах хантыйского языка 506
М. Н. Тоноян
Заметки о гастрономических интернационализмах финно-

угорского происхождения: штрихи кулинарной лингвистики 515
Силард Тот
Синтаксис наречий в удмуртском языке 520

А. А. Шибанов
Вопросы фольклористики, литературоведения и истории
Мотив «зверь, перегрызающий тетивы луков» в русском, си-

бирском и дальневосточном фольклоре 539
А. А. Бурыкин
Традиции И. Куратова в коми прозе конца ХХ – начала ХХI

веков 548
Т. Л. Кузнецова
Карелы Боровичского уезда Новгородской губернии в конце

XIX – начале XX века и ранее 557
Н. М. Шварёв
Публикации языковых материалов
Исторические предания, мифы, традиционные рассказы ненцев,

энцев, нганасан 613
М. Я. Бармич
Вепсские названия растений: материалы для словаря 639

И. В. Бродский
Шурышкарский диалект хантыйского языка: лексика живот-

ного мира 696
М. Е. Лонгортова
Первая отечественная научно-популярная статья о самоедах

(1732 г.) 702
А. А. Малышев
Дискуссии и обсуждения
К статье В. В. Понарядова «О финно-пермском вокализме» 723
М. А. Живлов
О важности внутренней реконструкции и методике выявле-

ния независимых инновационных процессов в истории финно-
угорских языков: дискуссионная заметка к статье В. В. Пона-
рядова «О финно-пермском вокализме» 728
Ю. В. Норманская
О сильных и слабых аспектах разных подходов к праязы-

ковой реконструкции: ответ на замечания М. А. Живлова и
Ю. В. Норманской 749
В. В. Понарядов
Некоторые комментарии к статье Ю. В. Норманской «Названия

оружия в прасамодийском языке» 760
В. И. Молодин, А. И. Соловьёв
Комментарий к статье Ю. В. Норманской «Названия оружия в

прасамодийском языке» 764
Н. В. Фёдорова
О статье Ю. В. Норманской «Названия оружия в прасамодий-

ском языке» 766
Ю. П. Чемякин
К статье Ю. В. Норманской «Названия оружия в прасамодий-

ском языке» 770
А. П. Зыков
Заметки на полях книги Е. Б. Маркус и Ф. И. Рожанского «Со-

временный водский язык: Тексты и грамматический очерк: мо-
нография в 2-х т.» 772
М. З. Муслимов
Фонология и грамматика водского языка в контексте проблем

описательной лингвистики: в порядке дискуссии с М. З. Мусли-
мовым 801
Ф. И. Рожанский
От редактора
Второй выпуск научного альманаха «Вопросы уралистики» как

регулярного совместного издания Института лингвистических иссле-
дований РАН и кафедры уральских языков, фольклора и литерату-
ры Института народов Севера РГПУ им. А. И. Герцена продолжает
традиции, намеченные в первом выпуске.
На его страницах получили освещение различные вопросы урали-
стики, в том числе общие теоретические проблемы этногенеза, исто-
рии, этнографии уральских народов, литературоведения и фолькло-
ристики, при доминировании работ по языкознанию.
Нашли место научная полемика и дискуссии по некоторым про-
блемам вокализма финно-пермских языков, истории самодийских
языков, языковой ситуации в Ингерманландии.
Публикуются в альманахе языковые материалы по вепсскому,
ненецкому и хантыйскому языкам.
Надеемся, что второй выпуск альманаха привлечет внимание спе-
циалистов по различным отраслям гуманитарных знаний.
Данный выпуск посвящен восьмидесятилетию Марии Яковлевны
Бармич, педагога, лингвиста, специалиста по самодийским языкам.
Мария Яковлевна родилась в Канинской тундре в семье олене-
вода. После окончания Ленинградского педагогического института
им. А. И. Герцена и аспирантуры защитила кандидатскую диссерта-
цию по теме «Лексика канинского говора ненецкого языка». Мария
Яковлевна Бармич является автором десятков книг, учебно-методи-
ческих пособий, учебников по ненецкому языку.
С. А. Мызников
Вопросы уралистики 2014. Научный альманах. — СПб., 2014. — С. 11–31.
В. В. Понарядов | Сыктывкар
О финно-пермском вокализме
Введение
Все современные концепции исторического развития финно-
угорских гласных имеют в своей основе реконструкцию праязыковой
вокалической системы, которая была впервые предложена в середине
XX века финским исследователем Э. Итконеном [Itkonen 1953; 1969].
В соответствии с ней в праязыковую эпоху в первом слоге различа-
лись краткие гласные *a, *o, *u, *ä, *e, *i, *ü и долгие *ō, *ū, *ē,
*ī, а в последующих слогах могли наличествовать только гласные
*e, *a, *ä, причем два последних находились в отношениях дополни-
тельной дистрибуции согласно действовавшему в праязыке правилу
сингармонизма и, таким образом, они составляли единую гиперфоне-
му *a/*ä. Характерной особенностью долгих гласных первого слога
было то, что они встречались только в составе открытого слога (т. е.
употребление их в позиции перед консонантными кластерами было
запрещено) и только в e-основах (т. е. если последующим гласным
в составе обычно двусложного праязыкового корня был *e, но не
*a/*ä).
В действительности эта реконструкция является ничем иным,
как проекцией на прафинно-пермский и прафинно-угорский уровни
первичной протосистемы, которая выводится почти исключительно
из прибалтийско-финских данных и, таким образом, более коррект-
но может считаться лишь праприбалтийско-финской [Helimski, 1984,
243]. Хотя некоторые основания считать прибалтийско-финские во-
калические системы особенно архаичными действительно существу-
ют, методологическая слабость такого подхода очевидна. Поэтому
неудивительно, что теория Э. Итконена оказывается неспособной
объяснить многие факты восточных финно-угорских языков. Часто
подчеркиваются проблемы, возникающие при попытках выведения
из постулируемых в соответствии с ней реконструкций пермских и
марийских рефлексов, но в действительности ее объяснительная си-
ла оказывается невелика даже для мордовских языков, генетическая
дистанция которых от прибалтийско-финских значительно короче.
То же самое относится и к более поздним модификациям этой
теории, как, например, предложенная венгерским ученым К. Ре-
деи [Rédei, 1968], который позднее использовал ее в ставшем стан-
12 В. В. Понарядов
дартным руководством по прауральской и прафинно-угорской лек-

сике «Уральском этимологическом словаре» [UEW]. К. Редеи от-
метил, что прибалтийско-финская долгота гласных в большинстве
случаев не находит никаких особых корреспонденций в восточных
финно-угорских ветвях и, следовательно, нет оснований для про-
ецирования ее на более глубокий хронологический уровень, чем
праприбалтийско-финский. Поэтому он ввел в реконструируемую
праязыковую систему лишь один дополнительный гласный *e̮, ко-
торый дает специфические рефлексы в угорских и пермских языках
и рутинно соответствует долгому гласному *ō у Э. Итконена. По-
скольку никаких других модификаций в реконструкцию не вносится,
не удивительно, что теория К. Редеи объясняет восточный финно-
угорский вокализм ничуть не более успешно, чем у Э. Итконена.
Более перспективный путь избрали финские исследователи
Ю. Янхунен и П. Саммаллахти. В 1977 г. Ю. Янхунен впервые со-
здал прасамодийскую реконструкцию [Janhunen, 1977]. Она могла
быть использована как ценный новый источник для прояснения исто-
рии уральского вокализма, чем автор не замедлил воспользоваться.
Путем сопоставления прасамодийской реконструкции с прафинно-
пермской, принимаемой в виде, предложенном Э. Итконеном, была
разработана особая, относящаяся к более глубокому хронологическо-
му уровню прауральская реконструкция [Janhunen, 1981]. Ю. Янху-
нен продемонстрировал, что прибалтийско-финские долгие гласные,
спроецированные в прафинно-пермскую реконструкцию Э. Итконе-
на, часто имеют в прасамодийском особые соответствия в виде ди-
фтонгов. В качестве их прауральского источника Ю. Янхунен пред-
полагает не долгие гласные или дифтонги, но сочетания кратких
(точнее, не различающихся по фонологической долготе) гласных с
особым «ларингальным» сегментом *x, который предположительно
имел консонантную природу. Другим нововведением стало постули-
рование существования на прауральском уровне особого гласного *i̮,
который в финно-угорской ветви стал неотличим от *a, но обнару-
живает особые рефлексы в самодийских языках. Было предложено
также некоторое перераспределение других гласных, восстанавлива-
емых более традиционно.
Прауральская реконструкция Ю. Янхунена подверглась дальней-
шей разработке в трудах П. Саммаллахти, который попытался про-
следить развитие гласных от прауральского языкового состояния до
современных языков-потомков [Sammallahti, 1988]. Однако оба ис-
следователя принимают прафинно-пермскую вокалическую систему
в том виде, как она реконструирована Э. Итконеном (хотя П. Самм-
аллахти и вносит некоторые небольшие уточнения на прафинно-
угорском уровне, предполагая, в частности, сохранение в угорских
языках особых рефлексов прауральского *i̮), и потому никакого про-
гресса в объяснении развития гласных в восточных финно-пермских
языках достигнуть не удается. Следует отметить, что в последнее
время в разработанной Ю. Янхуненом и П. Саммаллахти концеп-
ции прауральского вокализма обнаруживается все больше слабых
мест, и она подвергается серьезной критике [Reshetnikov, Zhivlov,
2011; Aikio, 2012; Kallio, 2012, 166–169; Понарядов, 2012, 79–80].
Реконструкция Э. Итконена принимается также и Ю. В. Нор-
манской, которая пытается решить проблему путем введения нового
фактора просодического характера, а именно места праязыкового
ударения, которое, по ее мнению, было словарно закреплено за пер-
вым или вторым слогом древних лексических основ и в некоторых
языках повлияло на развитие гласных [Норманская, 2008]. Хотя эта
гипотеза выглядит довольно перспективной, она, несомненно, нужда-
ется в дальнейшей разработке и верификации. В современном виде ее
принятие наталкивается на определенные трудности по крайней ме-
ре в свете данных пермских языков, где ударение в коми-язьвинском
идиоме лучше объясняется как инновационное в соответствии с клас-
сической теорией В. И. Лыткина, а не как архаическое, что предпо-
лагает эта гипотеза.
Как ни странно, до настоящего времени никто не попытался вы-
явить полную систему регулярных фонетических соответствий меж-
ду отдельными финно-пермскими языками, хотя согласно стандарт-
ной методологии сравнительно-исторического языкознания ее уста-
новление должно предшествовать любым попыткам реконструкции
фонетической прасистемы.
Как первый шаг в этом направлении, в настоящей работе мы
рассмотрим рефлексацию прафинно-пермских гласных первого сло-
га в четырех представляющих разные генетические ветви современ-
ных языках-потомках: финском, эрзянском, (луговом) марийском и
коми-зырянском1 . Исследование производится на основе материала,
собранного в составленном К. Редеи «Уральском этимологическом
1
Ниже используются следующие сокращения: ф.-п. – прафинно-пермский;
фин. – финский; эрз. – эрзянский; мр. – (луговой) марийский; кз. – коми-
зырянский; кп. – коми-пермяцкий.
словаре» [UEW], который остается наиболее полным и авторитет-

ным источником реконструкций праязыковых лексем в современной
уралистике. (Как указано выше, К. Редеи при восстановлении пра-
языкового вокализма использует немного модифицированную клас-
сическую теорию Э. Итконена, исключив из нее лишь фонематиче-
ский признак долготы гласных; при этом в необходимых случаях
праформы с долготой в его словаре тоже приводятся на правах аль-
тернативных вариантов реконструкции.)
Учтены в основном лишь те случаи, которые К. Редеи считает
надежными и не сопровождает соответствующие словарные статьи
вопросительными знаками или альтернативными вариантами рекон-
струкции. Из представленного в словаре корпуса финно-пермских
этимологий нас интересуют только те, в которых межъязыковые со-
ответствия гласных систематически повторяются, ибо только такое
систематическое повторение и может служить основой для выявле-
ния регулярности, позволяющей строго реконструировать праязыко-
вые архетипы.
Реконструкция прафинно-пермского *a
Прафинно-пермский *a в a-основах
Реконструкция ф.-п. *a в a-основах основывается на сохранении
его в фин. a, эрз. a и обычном развитии в мр. o, кз. u.
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*ala ala alo (ül-) uv ‘низ’
*amta- anta- ando- – ud-2 ‘давать’
*jaka- jaka- javo- – juk- ‘делить’
*kaδ'a- katoa- kado- koδe- (kol'-)3 ‘оставаться’
*kakta kaksi kavto kok (ki̮k) ‘два’
*karwa karvas – – kuri̮d ‘горький’
*maksa maksa makso mokš mus[k] ‘печень’
*para paras paro poro bur ‘хороший’
*śata sata śado (šüδö)4 (śo)5 ‘сто’
*waŋka vanka – – vug ‘крюк’
2
‘давать пить, поить’.
3
Необычный рефлекс вызван позицией перед палатальным согласным.
4
Марийское слово, по-видимому, восходит к форме с переднерядным вокализ-
мом *śetä, вторично развившейся под влиянием начального палатального соглас-
ного *ś.
Прафинно-пермский *a в i-основах6
При реконструкции ф.-п. *a в i-основах надо различать позиции
в открытом слоге (перед одиночным согласным) и в закрытом слоге
(перед сочетаниями согласных). В первом открытом слоге i-основ
гласный *a нормально развивается в фин. uo, эрз. u, мр. o, кз. u.
*ćaδi- suoti- – – ćue̮d- ‘течка’
*kali- kuole- kulo- kole- kul- ‘умирать’
*ńali- nuole- (nola-)7 (nule-) ńul- ‘лизать’
*pali puola – – puv ‘ягода’
*śali suoli śulo šolo śuv ‘кишка’
Если прафинно-пермские трехсложные основы претерпевали в

финском языке сокращение до двухсложности за счет выпадения
срединного гласного *i, то ф.-п. *a, вторично оказавшись в закры-
том слоге, дает в финском особый рефлекс aa8 .
*parimɜ paarma puromo pormo puri̮m ‘слепень’
*tarinɜ taarna – – turun ‘трава’
5
Вероятно, необычное развитие в результате стяжения гласных первого и второ-
го слогов после утраты интервокального согласного. С другой стороны, возможно
возведение к той же ассимилированной форме с переднерядным вокализмом, что
и в марийском.
6
На месте гласного, реконструируемого Э. Итконеном и его многочисленны-
ми последователями как полуширокий *e, мы по типологическим соображени-
ям предпочитаем вслед за П. Саммаллахти, М. А. Живловым и А. Айкио вос-
станавливать узкий *i, хотя это решение, конечно, во многом носит формально-
конвенционный характер и не является для прафинно-пермской вокалической ре-
конструкции принципиальным вопросом.
7
Необычные рефлексы в мордовском и марийском указывают на локальный
волжско-финский архетип *ńuli-. Представляется вполне убедительной возмож-
ность его появления в результате раннего проникновения из пермского праязыка,
в котором закономерный переход *o > *u в первом открытом слоге i-основ к мо-
менту заимствования уже совершился.
8
Вероятно, в данном случае правильнее говорить не о сохранении в финском
языке качества исходного финно-пермского гласного, а об инновационном разви-
тии aa < *uo во вторично образовавшемся закрытом слоге. В пользу такого реше-
ния говорит случай фин. paahta- ∼ кз. pe̮ž- ‘печь’, который объясним только из
праформы *poši(-ta) c регулярным развитием в первичной i-основе кз. e̮ < ф.-п.
*o > фин. *uo > aa.
Перед сочетаниями согласных, т. е. в первом закрытом слоге,

ф.-п. *a в i-основах восстанавливается на основе соответствия фин. a,
эрз. a, мр. o, кз. a, т. е. имеет место сохранение качества прафинно-
пермского гласного во всех языках, кроме марийского, в котором
ф.-п. *a отражается как o всегда, независимо от типа основы.
*akki akka – – akań ‘старая женщина’
*ańći- – – ońće- aʒ́ʒ-́ ‘видеть’
*lappi lappea lapuža lop lap[t]9 ‘плоский’
*rańći- – – rońće- raź- ‘распутывать’
*takki- takka- – – take̮d- ‘прицеплять’
*tal'li- tallaa- – – tal'al- ‘топтать’
*tappi- tappa- tapa- – tapki̮- ‘топтать’
*wanši vanha – – važ ‘старый’
*śalki salko śalgo- – ʒ́av[j]10 ‘шест’
Реконструкция прафинно-пермского *o
Прафинно-пермский *o в a-основах
Реконструкция ф.-п. *o в a-основах основывается на регулярном
сохранении в фин. o и развитии в эрз. u, мр. u, кз. u.
*kočka kotka kućkan kučkǝ̑ž kuč ‘орел’
*kolma kolme11 (kolmo)12 kum kuim ‘три’
*kopa – kuvo13 kuwo14 ku15 ‘кора, кожа’
*lowna lounas16 – – lun ‘день’
*oδa-mз – udoma (omo)17 un[m] ‘сон’
*oja oi- uje- (ije-) uj- ‘плыть’
9
‘ветвь хвойного дерева; (диал.) ступня ноги’.
10
‘дранка’.
11
Ср. сохранение a-основы в производном kolmas ‘третий’.
12
Необычный рефлекс можно объяснить нерегулярным уподоблением гласному
второго слога в высокочастотном слове.
13
‘корка’.
14
‘кожура, скорлупа’.
15
‘кожа, шкура’.
16
‘юго-запад’.
17
Необычный рефлекс вызван, видимо, стяжением сочетания гласных *oa после
выпадения интервокального *δ.
*ora orava ur ur ur ‘белка’
*pola – pulo18 pulǝ̑š19 puli-pom ‘плечо’
*śoδka sotka śulgo20 – śuvće̮ž ‘вид утки’
*śoka – śuva šu śu21 ‘мякина’
*śokćaj – suvoźej22 – ćukći ‘глухарь’
*tola – tulo – tuv[j]23 ‘клин’
*wosa- osta-24 – užale- vuzal- ‘продавать’
Прафинно-пермский *o в i-основах
В первом открытом слоге i-основ ф.-п. *o регулярно развивается
в фин. uo, эрз. a, мр. ö, кз. e̮:

*kori kuori kaŕ – (ki̮rś)25 ‘кора’
*ńoli nuoli nal nölö ńe̮v[j] ‘стрела’
*ńori – – nörǝ̑ ńe̮r[j] ‘прут, ветка’
*soni suoni san šön se̮n ‘жила’
*śomi suomu śav (šüm)26 śe̮m ‘чешуя’
*δ'omi tuomi (l'om)27 (lombo)28 l'e̮m[j] ‘черемуха’
*woli- vuole- vala- – ve̮lal- ‘строгать’
*wori vuori (v́iŕ)29 – ve̮r ‘гора, лес’
18
‘хвост’.
19
‘предплечье’.
20
Слово обычно приводится в этимологических словарях, однако ни в одном
эрзянско-русском словаре мы его не нашли.
21
‘рожь’.
22
С депалатализацией начального *ś по диссимиляции с последующим *ć.
23
Вставочный j при присоединении аффиксов с вокалическим началом в коми
языке обычно указывает на историческую e-основу, но в данном случае как мор-
довский вокализм, так и переход гласного первого слога в коми u определенно
указывают на первичность a-основы.
24
‘покупать’.
25
Коми слово скорее отражает ф.-п. *käri или *kurɜ.
26
По-видимому, марийская форма продолжает архетип *śümi, нерегулярно раз-
вившийся из *śomi в результате опереднения гласного под влиянием начального
палатального согласного *ś и последующего переднерядного гласного *i.
27
Ср. более регулярный вокалический рефлекс в мкш. lajmaŕ.
28
Предположительно из *löm-pu (pu ‘дерево’) с ассимиляцией гласных.
29
Необычный вокализм заставляет сомневаться в принадлежности мордовского
слова к данному этимологическому гнезду. Возможно, прав К. Редеи, который
исключает его из сопоставления.
Перед сочетаниями согласных, т.е. в первом закрытом слоге i-

основ, было бы естественным ожидать фин. o при сохранении в дру-
гих языках того же ряда соответствий, что и в первом открытом
слоге, т. е. эрз. a, мр. ö, кз. e̮. Однако в действительности подобное
соответствие не встречается. Поэтому на отражение ф.-п. *o в пер-
вом закрытом слоге i-основ претендуют немногочисленные случаи
соответствия фин. o, эрз. o, мр. u, кз. a:
*čučki – čočko – ǯaǯ[j]30 ‘бревно’
*komri31 koura32 komoro – kabi̮r ‘горсть’
*kowti (kuusi)33 koto kuδ kvajt ‘шесть’
*loppi – lopode-34 lups35 lapi̮d ‘сырой’
Реконструкция прафинно-пермского *u
Прафинно-пермский *u в a-основах
Развитие ф.-п. *u в a-основах приводит к ряду соответствий фин.
u, эрз. o, мр. u, кз. i̮.
*čukka hukka – – či̮k- ‘портиться’
*kuma- kumoa- koma-36 kumǝ̑kte- ki̮mi̮ńt- ‘опрокидывать’
*kumpa kumpu37 – – gi̮bal-38 ‘волна’
*kuwra kuura – – gi̮e̮r ‘иней’
*muwra muurain – – mi̮rpom ‘морошка’
*puna- puno- pona- pune- pi̮n- ‘вить, плести’
30
‘полка’.
31
В коми и финском вероятно развитие через промежуточную форму *kombri с
вставкой эпентетического взрывного согласного между двумя сонорными, причем
в финском согласный *-m- выпал в связи с запретом на трехсогласные кластеры,
а в коми языке сочетание *-mb- в соответствии с регулярной закономерностью
претерпело деназализацию.
32
Переход в финском в a-основы, очевидно, вторичен.
33
Непосредственным источником финского слова должен быть локальный вари-
ант *kuwti.
34
‘намокнуть, промокнуть’.
35
‘роса’.
36
‘нагибаться’.
37
‘бугор’.
38
‘плескаться (о рыбе)’.
*puńća – – punčale- pi̮ćki̮- ‘выжимать’
*pura pura – – pi̮riʒ́ ‘пешня’
*sula- sulaa- sola- šule- si̮l- ‘таять’
*tulka – tolga – ti̮v ‘перо’
*turpa turpa (turva) (türwö) ti̮rp ‘губа’
Рефлексы ф.-п. *u в i-основах зависят от того, находился ли этот

*u перед одиночным согласным, т. е. в открытом слоге, или перед
сочетанием согласных, т. е. в закрытом слоге. В первом открытом
слоге i-основ его рефлексы полностью аналогичны рефлексам в a-
основах, т. е. фин. u, эрз. o, мр. u, кз. i̮.
*kuli- kulke- kol'ge-39 – ki̮lal-40 ‘идти, ехать’
*luki- luke- lovo- luδe- li̮d'd'i̮- ‘считать’
*lumi lumi lov lum li̮m[j] ‘снег’
*puri- pure- pore-41 pure-42 (pur-)43 ‘кусать’
*tuli tuli tol tul ti̮v ‘огонь’
*tuni- – tonado- tuneme- (tun)44 ‘учиться’
*uči (uuhi)45 – užγa46 i̮ž ‘овца’
*wuδ'i (uusi)47 od u vi̮l' ‘новый’
В первом закрытом слоге i-основ рефлексы ф.-п. *u в финском и

эрзянском языках прежние, но в марийском и коми языках обнару-
живаются особые расширенные рефлексы соответственно o и e̮, так
что в общем наблюдается ряд соответствий фин. u, эрз. o, мр. o, кз. e̮.
39
‘капать, течь, протекать’.
40
‘плыть’.
41
‘грызть’.
42
‘грызть, кусать’.
43
Лабиализация гласного объясняется влиянием предшествующего губного со-
гласного p.
44
‘колдун’. Необычность семантики и необъяснимость лабиализации гласного за-
ставляет сомневаться, действительно ли коми слово этимологически связано с мор-
довским и марийским.
45
Причина появления долготного рефлекса не ясна.
46
‘шуба’.
47
Здесь финская долгота, видимо, из-за стяжения сочетания *wu. На былое на-
личие в этом слове начального *w- указывают пермские рефлексы, где этот звук
в виде v- сохранился.
*čukki – – čoka če̮ki̮d ‘частый, густой’
*kuwli- kuule- – kole- (ki̮l-)48 ‘слышать’
*kuwsi kuusi (kuz) kož (koz[j])49 ‘ель’
*tumpi- – tomba-50 – de̮be̮d- ‘трогать’
*tumti- tunte- – – te̮d- ‘знать’
*tuwli tuuli – (taul) te̮v ‘ветер’
*uksi uksi – – e̮ʒ-́ e̮s ‘дверь’
*utri udar odar woδar ve̮ra ‘вымя’
Реконструкция прафинно-пермского *ä
Прафинно-пермский *ä в ä-основах
Реконструкция ф.-п. *ä в ä-основах опирается на сохранение его
в фин. ä и развитие в эрз. e, мр. e, кз. e̮.
*čänčä – šenže – će̮ž ‘утка’
*kärä- – keŕksa- kere-51 ge̮re̮d52 ‘нанизывать’
*kältä – – kelδe ke̮vte̮m ‘невод, бредень’
*kämä – kem kem ke̮m53 ‘сапоги’
*pälä (pieli)54 pel' pel pe̮v ‘половина’
*räppä räppänä – – re̮pe̮d ‘дымник’55
*säppä (sappi) sepe – se̮p[t] ‘желчь’
*särä – – šer56 vir-se̮r ‘вена’
*säksä – seks (šakše)57 se̮s ‘грязный’
48
Очевидно, в пермской ветви на каком-то этапе развития сочетание *uw здесь
стянулось в гласный *u, который оказался перед одиночным согласным и в даль-
нейшем изменялся по правилам открытого слога.
49
Ср. кп. ke̮z с более регулярным рефлексом.
50
‘ушибить; мять; толочь’.
51
‘вдевать; втыкать; засовывать’.
52
‘узел’.
53
‘обувь’.
54
‘край, сторона’.
55
‘дымовое отверстие в бане’.
56
‘пульс’.
57
‘безобразный, скверный’. В этимологических словарях обычно в соответствии
с коми и мордовским приводится это марийсое слово, однако ср. также мр. šekš
‘желчь’ с лучше подходящим вокализмом.
*säsä säsy – – se̮z58 ‘костный мозг’
*śälä säle59 – šele-60 će̮li̮št- ‘резать’
*tälwä (talvi) t'el'e telǝ̑ te̮v ‘зима’
*wärkkä – – werγǝ̑ ve̮rk ‘почки’
Прафинно-пермский *ä в i-основах
Как и в случае с ф.-п. *a, *o и *u, в некоторых языках ф.-п.
*ä в i-основах обнаруживает различное развитие в открытом первом
слоге (перед одиночным согласным) и в закрытом (перед сочетанием
согласных).
Особенностью нашей реконструкции является восстановление *ä
во всех случаях, когда финский язык демонстрирует в первом от-
крытом слоге i-основ дифтонг ie. В реконструкции Э. Итконена и
его последователей здесь обычно восстанавливается долгий гласный
*ē, противопоставленный в этой позиции краткому *e. Однако до
сих пор не была замечена лакуна в системе, выражающаяся в по-
чти полном отсутствии надежных примеров на наличие гласный *ä
в первом открытом слоге i-основ61 . Таким образом, появляется воз-
можность исключить из реконструкции отдельный долгий гласный
*ē, предположив, что фин. ie регулярно развивается из *ä в этой
позиции. Данный вывод находит подкрепление в самодийских соот-
58
‘сок, лимфа’; ср. также se̮za li̮ ‘кость с губчатым веществом на конце, мозговая
кость’.
59
‘обрывок нитки; нитка’.
60
‘откалывать, расщеплять; делить’.
61
Единственный хороший пример – ф.-п. *käte (так реконструируется по Э. Ит-
конену) ‘рука’ с рефлексами фин. käsi, эрз. ked', мр. kiδ, кз. ki. Невозможно от-
рицать возводимость это слова не только на прафинно-пермский, но и уральский и
даже доуральский (ср. хорошее монгольское соответствие kötö-le- ‘вести за руку’ с
полной семантической и фонетической выводимостью и продуктивной морфологи-
ческой деривацией). Однако наблюдающийся в этой этимологии ряд вокалических
соответствий фин. ä, эрз. e, мр. i, кз. i оказывается совершенно уникальным; он
больше нигде не встречается. Поскольку невероятно, чтобы здесь были представ-
лены отдельные рефлексы особого, нигде более не встречающегося праязыкового
гласного, остается заключить, что развитие вокализма в этом слове оказалось по
каким-то неизвестным причинам совершенно нерегулярным. В связи с этим мы
не можем быть даже уверены, что прафинно-пермским гласным первого слога в
этом слове был именно *ä; тем более невозможно использовать его как контрар-
гумент против постулируемого нами развития этого ф.-п. *ä в i-основах с первым
открытым слогом.
ветствиях, на основании которых Ю. Янхунен предлагает возведение

ф.-п. *ē (восстанавливаемого в соответствии с теорией Итконена) к
прауральскому сочетанию гласного с ларингалом *äx.
Таким образом, мы принимаем, что ф.-п. *ä в первом открытом
слоге i-основ регулярно развивается в фин. ie, эрз. e, мр. e, кз. i̮.
*käli kieli kel' – ki̮v ‘язык’
*käri(-kз) (kärki)62 keŕgata kerγǝ̑ ki̮r ‘вид дятла’
*lämi liemi l'em63 lem (l'em)64 ‘суп, бульон’
*mäli mieli mel' – mi̮vki̮d ‘желание; ум’
*mäni- – meńe- – mi̮n- ‘освобождаться’
*näri – neŕ65 ner ni̮r ‘нос’
*ńäli- niele- (ńil'e-) nele- ńi̮vni̮ ‘проглатывать’
*säli (silava)66 – šel si̮v ‘жир, сало’
*šäŋiri (hiiri)67 čejeŕ – ši̮r ‘мышь’
*täwi – t'evel'av – ti̮ ‘легкие’
В первом закрытом слоге i-основ, т.е. перед сочетаниями соглас-

ных, наблюдается развитие в фин. ä, эрз. e, мр. ǝ̑, кз. e̮.
*jälti jälsi68 – – je̮v69 ‘сок’
*jäsni jäsen eźńe jǝ̑žǝ̑ŋ je̮z-vi70 ‘сустав’
*käski- käske- – (küšte-) ke̮sji̮ni̮ ‘велеть’
*käwδi köysi – kǝ̑l71 ke̮v[j]72 ‘веревка’
62
В финском языке после выпадения срединного гласного развитие вокализма
подчинилось правилам для i-основ с первым закрытым слогом или любых a-основ.
63
‘сало, жир’.
64
Не является ли коми форма древним заимствованием из мордовских или ма-
рийского? Ср. удм. li̮m ‘бульон’ с более регулярным развитием.
65
‘рыло; клюв; острие’.
66
Развитие неясно. Возможно, метатеза гласных первого и второго слогов?
67
Нерегулярно из-за выпадения срединного согласного и последующего стяже-
ния гласных.
68
‘сок дерева’.
69
‘молоко’. Вероятно, коми форма продолжает ф.-п. *jälä, а финское слово вос-
ходит ко вторичному суффиксальному образованию *jälä-ti > *jälsi.
70
Коми форма, не имеющая n-овой суффиксации, позволяет предположить ф.-п.
*jäsä, от которого в финно-волжском праязыке было образовано производное
*jäsä-ni > *jäsni.
71
‘струна; дужка (ведра); ручка (двери и др.); связь’.
72
‘шнур, шнурок; завязка’.
*säwni säynäs seńej73 – (si̮n)74 ‘вид рыбы’
*tälśi – – tǝ̑lźe te̮li̮ś ‘луна, месяц’
*täwδi täysi – (tić)75 de̮la76 ‘полный’
Реконструкция прафинно-пермского *e
Прафинно-пермский *e в ä-основах
После того, как мы установили, что фин. ie развивается не из
предложенного Э. Итконеном ф.-п. *ē, а в особых позиционно опреде-
ляемых условиях из ф.-п. *ä, оказывается, что ф.-п. *e в марийском
и пермских языках обычно дает только лабиализованные гласные
(мр. ü77 , кз. o). Этим снимается не имевший ранее решения вопрос
об условиях лабиализации ф.-п. *e в марийском и пермских.
В ä-основах ф.-п. *e регулярно развивается в фин. e, эрз. i, мр. ü,
кз. o.
*ćečä setä – ćüćö ćož ‘дядя’
*elä- elä- – (ile-) ov- ‘жить’
*ertä – iŕd'ez 78
(örδǝ̑ž) ord ‘бок, сторона’
*kerä- kerä- – – kor- ‘просить’
*mertä – miŕd'e79 – mort ‘человек’
*ńeljä neljä ńil'e (nǝ̑l) ńol' ‘четыре’
*pe(n)čä petäjä piče pünčö pože̮m ‘сосна’
*perä perä piŕe80 – (be̮r)81 ‘задняя часть’
*pesä pesä pize (pǝ̑žaš) poz ‘гнездо’
*terä terä82 – tür dor ‘край, сторона’
73
‘сом’.
74
‘язь’. Коми вокализм объясняется ранним выпадением согласного *w, в связи
с чем регулярное развитие для первого открытого слога i-основ.
75
Необычное развитие из-за стяжения сочетания *äw?
76
‘совсем, полностью’.
77
В марийском есть довольно многочисленные исключения, однако они должны
быть признаны нерегулярными.
78
‘ребро’.
79
‘муж, супруг’.
80
‘огород; хлев’.
81
Вероятно, из ассимилированной по вокализму формы *pärä.
82
‘лезвие, острие’.
*teškä (tähkä) t'ikše84
83
tüška toš[k]86 ‘растительность’
85
В праязыковых i-основах (независимо от открытости или закры-

тости первого слога) ф.-п. *e регулярно развивается в фин. e, эрз. e,
мр. ü, кз. o.
*keli- – kel'ge-87 küle- kol- ‘быть нужным’
*keri keri keŕ kür kor[j] ‘кожура, кора’
*keski keski-88 – – kos[k] ‘поясница’
*lewli (löyly)89 – – lov ‘душа’
*mekši mehiäinen mekš mükš mal'a-muš ‘пчела’
*meti mesi med' müj (ma) ‘мед’
*peli- pelkää- pel'e- – pol- ‘бояться’
*peni penikka90 (pińe) (pij) pon[j] ‘собака’
*weti vesi ved' wüδ (va) ‘вода’
Реконструкция прафинно-пермского *i
Прафинно-пермский *i в ä-основах
Довольно необычно развивается ф.-п. *i в ä-основах. По-
видимому, его нормальными рефлексами здесь являются фин. i, эрз.
o, мр. u, кз. e.
*ilma ilma – – jen[m] ‘бог’
*(j)iša – jožo juž91 ež ‘поверхность’
*minä minä mon (mǝ̑j) me[n] ‘я’
*mińä minia – – (moń)92 ‘невестка, сноха’
*pićla pihlaja (piźol) (pizle) peli̮ś ‘рябина’
83
‘колос’.
84
‘трава’.
85
‘толпа, группа’.
86
‘борода’.
87
‘помещаться’.
88
‘средний’.
89
‘банный жар’. В финском языке дифтонг öy регулярно из *ew.
90
‘щенок’.
91
‘воздух’.
92
Вероятно, из локального варианта *meńä.
*tinä sinä ton (tǝ̑j) te[n] ‘ты’
*wirtä- – – wurδe- verd- ‘кормить’
*wiša vihanta ožo93 užar vež ‘зеленый’
Прафинно-пермский *i в i-основах
Нормальными рефлексами ф.-п. *i в i-основах являются фин. i,
эрз. e, мр. i, ü94 , кз. i. Изредка финский язык демонстрирует дол-
готный рефлекс ii; поскольку мы отказываемся от реконструкции
других долгих гласных, естественным будет применить здесь старое
решение М. Лехтинена, который предлагает восстанавливать в по-
добных случаях сочетание *ij95 .
*kiwi kivi kev kü iz-ki96 ‘камень’
*nimi nimi l'em lüm ńim ‘имя’
*nijni niini l'enge nij ńin ‘лыко’
*niki97 (nyky-) ńej98 – ńin ‘теперь’
*pilwi pilvi pel' (pǝ̑l)99 piv ‘облако’
93
‘желтый’.
94
Рефлекс ü регулярен рядом с губными согласными.
95
Особое свидетельство в пользу такой реконструкции дают пермские рефлексы
кз. vit, удм. vit', необъяснимые из реконструируемой в соответствии с теорией
Э. Итконена праформы *wīte, ибо интервокальный *t в пермских языках нор-
мально утрачивается (ср., например, *käti ‘рука’ > кз., удм. ki; *weti ‘вода’ > кз.
va, удм. vu). Его сохранение можно регулярно объяснить, только предположив его
вхождение в состав какого-то консонантного кластера, а палатализация в удмурт-
ском является отдельным свидетельством в пользу того, что вторым элементом
этого кластера был *j, т. е. внутренняя реконструкция на пермском материале
независимо приводит к реконструкции той же праформы *wijti. Относительно
возможности вторичного происхождения *wijti < *wiδti, см. [Понарядов, 2011,
27].
96
‘жернов’.
97
Реконструкция условна. Восстановление интервокального -k- основано на фин-
ской форме, этимологическая связь которой с коми и мордовскими словами из-за
необычного вокализма проблематична. Если она на самом деле сюда не относится,
то на основе мордовских и пермских рефлексов, возможно, лучше будет рекон-
струировать ф.-п. *niŋi.
98
‘уже’.
99
Необычный рефлекс ǝ̑ в марийском слове может указывать на восхождение к
локальной праформе *pälwi, где в первом слоге *ä вместо *ü мог появиться из-за
диссимиляции с последующим *w.
*piŋi – pej püj piń ‘зуб’
*śilmi silmä śel'me śińća śin[m] ‘глаз’
*wijti viisi vet'e wić vit ‘пять’
*wiri (veri) veŕ wür vir ‘кровь’
Реконструкция прафинно-пермского *ü
Прафинно-пермский *ü в ä-основах
Развитие ф.-п. *ü в ä-основах приводит к ряду соответствий фин.
y, эрз. e, мр. ü, кз. e̮.
*δ'ümä tymä – lümö (l'em)100 ‘клей’
*üškä – – üškǝ̑ž e̮š[k] ‘бык’
*künä kynä – – ge̮n ‘перо, пух’
*kürtä – (kšńi) kürtńö ke̮rt ‘железо’
*lümä – l'em lümö le̮m ‘болячка, струп’
*püśä – – püžwüδ pe̮ś ‘пот’
*rümä – – rümbalγe re̮m
101
‘цвет’
*śüδämi sydän śed'ej šüm śe̮le̮m ‘сердце’
*śülkä- sylke- śel'ge- šüwǝ̑l102 śe̮vźi̮- ‘плевать’
*šürtä – – šürtö še̮rt ‘нитки, пряжа’
*üktä yksi vejke (ik, ikte) e̮t'i(k) ‘один’
*wüδä – vedrekš103 wül'ö104 ve̮v105 ‘телка, кобыла’
*wüŋä vyö – üštö ve̮ń ‘пояс’
Прафинно-пермский *ü в i-основах
Развитие ф.-п. *ü в i-основах аналогично развитию в ä-основах
везде, кроме коми языка, в котором наблюдается отличающийся ре-
100
Необычный вокализм коми слова может быть объяснен тем, что оно продол-
жает огласовку *δ'imä, развившуюся из *δ'ümä в связи с диссимилятивной дела-
биализацией исходного гласного *ü в соседстве с билабиальным сонантом m.
101
‘сумерки’.
102
‘слюна’.
103
‘телка’.
104
‘кобыла’.
105
‘лошадь’.
флекс i̮, т. е. в общем наблюдается ряд соответствий фин. y, эрз. e,
мр. ü, кз. i̮.
*jüri jyrsi- – – (jir-)106 ‘грызть’
*külmi kylmä kel'me (kǝ̑lme)107 ki̮nmi̮-108 ‘холод’
*künči kynsi kenže küč gi̮ž[j] ‘ноготь,
коготь’
*küsi – – küžγö ki̮z ‘толстый’
*lüsi – – lüs li̮s[k] ‘хвоя’
*lüšti- – – lüšte- li̮śti̮- ‘доить’
*lüwi- lyö-109 – lüje- li̮j- ‘стрелять’
*mükti – – müktö110 mi̮k 111
‘вид рыбы’
*müŋi myös112 mejel'113 (möŋγeš)114 mi̮st'i115 ‘после’
*nüški – (noška)116 nüškö ni̮ž ‘тупой’
*süli syli sel' šülö si̮v[j] ‘обхват,
сажень’
*süri- – – šüre-117 zi̮r- ‘гнать’
*tüŋi tyvi – tüŋ (din), di̮n ‘комель’
*türi tyrehty- –
118
– ti̮r ‘полный,
целый’
*ürkinɜ – – würγene i̮rge̮n ‘медь’
106
Диал. ji̮r-. Сдвиг i̮ > i в литературном коми языке объясняется влиянием
предшествующего палатального согласного j.
107
‘мерзлый; мерзлота’. Необычный рефлекс ǝ̑ в марийском слове может указы-
вать на восхождение к локальной праформе *kälmi, где в первом слоге *ä вместо
*ü мог появиться из-за диссимиляции с последующим *m.
108
‘мерзнуть’. Ср. также ki̮n ‘мерзлый’.
109
‘бить’.
110
‘пескарь; малек, мальки’.
111
‘елец’.
112
‘тоже’.
113
‘последний’.
114
‘обратно’.
115
‘после, спустя; через’.
116
Мордовское слово, вероятно, отражает ранний вариант *niškä.
117
‘цедить; мазать’. К семантике ср. тюрк. sür- ‘гнать’ и ‘мазать’. Разумеется,
есть большая вероятность, что эта пермско-марийская лексическая параллель не
должна возводиться к прафинно-пермскому архетипу, а объясняется ранним па-
раллельным заимствованием из тюркских языков.
118
‘иссякать’.
*wüli ylä , yli vel'ks
119 120
wülnö vi̮v ‘верх’
Обобщение результатов
Для большей наглядности данные по развитию гласных первого
слога, которые обнаруживаются после принятия предлагаемого нами
пересмотренного варианта прафинно-пермской вокалической рекон-
струкции, приведены в обобщенном виде в нижеследующей таблице.
Гласный Позиция фин. эрз. мр. кз.

в a-основах a a o u
*a в откр. слоге uo u o u
в i-основах
в закр. слоге a a o a
в a-основах o u u u
*o в откр. слоге uo a ö e̮
в i-основах
в закр. слоге o o u a
в a-основах u o u i̮
*u в откр. слоге u o u i̮
в i-основах
в закр. слоге u o o e̮
в ä-основах ä e e e̮
*ä в откр. слоге ie e e i̮
в i-основах
в закр. слоге ä e ǝ̑ e̮
в ä-основах e i ü o
*e в i-основах e e ü o
в ä-основах i o u e
*i в i-основах i e i, ü i
в ä-основах y e ü e̮
*ü в i-основах y e ü i̮
Как видим, получается весьма простая система, в которой каж-

дый праязыковый гласный (в установленной фонетической позиции)
имеет, как правило, только один закономерный рефлекс в каждом
из современных языков. Такой результат удается достигнуть путем
устранения из исходного этимологического материала редко встре-
чающихся типов межъязыковых вокалических соответствий. Надо
119
‘верхний’.
120
‘через’.
думать, что в дальнейшем они частично смогут быть объяснены на-
ложением на общие закономерности регулярного исторического раз-
вития частных фонетических правил, действие которых ограниче-
но лишь специфическими позициями в редких звуковых сочетаниях.
Однако нам представляется в высшей степени вероятным, что зна-
чительно большая часть из подвергшегося устранению нерегуляр-
ного в фонетическом отношении лексического материала, фигури-
рующего в этимологических словарях уральских языков, является
для праязыковой реконструкции недоброкачественным источником,
ибо представляет собой или поздние взаимные заимствования меж-
ду родственными языками, регулярность фонетических соответствий
в которых, естественно, не выдерживается; или же вообще случай-
но похожие слова, не имеющие в реальности ничего этимологически
общего. Эти примеры, естественно, тоже подлежат отдельному эти-
мологическому изучению, однако проецирование подобных слов на
праязыковый (в нашем случае прафинно-пермский) уровень и ре-
конструирование для них праязыковых архетипов, как это делается
в UEW и ряде других компаративистических работ121 , представляет-
121
Самый вопиющий случай подобного рода – уже за пределами уралистики – оче-
видно, представляет собой «Этимологический словарь алтайских языков» (EDAL)
С. А. Старостина, А. В. Дыбо и А. О. Мудрака, где стремление авторов обязательно
возвести на праязыковый уровень огромный собранный ими сходный лексический
материал отдельных алтайских групп привело к реконструкции (часто с делаемы-
ми ad hoc предположениями о нерегулярности фонетического развития и, вероят-
но, с неоправданным усложнением праязыковой звуковой системы) более двух с
половиной тысяч праалтайских лексем – количества совершенно невероятного для
праязыка столь глубокого хронологического уровня, ибо, как эмпирически сви-
детельствует весь опыт мировой компаративистики, даже для значительно более
молодых и хорошо изученных праязыков количество доступной для восстановле-
ния лексики обычно оказывается более ограниченным (что обусловлено, разуме-
ется, вовсе не бедностью словарного запаса древних людей, а природой языковой
эволюции, в процессе которой часть информации о раннем состоянии языковой
системы неизбежно безвозвратно утрачивается). Напомним, что для несомненно
более молодого уральского праязыка удается восстановить, по самым оптимисти-
ческим оценкам, лишь около 600 лексем, а наиболее осторожные исследователи
склонны сокращать количество надежно восстанавливаемых прауральских слов
до 200 и даже до 130. К этому следует добавить, что многие возводимые в EDAL
на праалтайский уровень лексемы никак не могут относиться к нему по историко-
культурным соображениям, так как обозначают хозяйственные реалии (например,
земледельческие), появление которых в центрально-азиатском ареале произошло,
по данным исторических наук, лишь через несколько тысячелетий после предпо-
лагаемого распада праалтайской общности [Janhunen, 2008, 232].
ся в этой связи занятием более чем сомнительным. Их исследование

должно вестись в совершенно ином плане, заключаясь в тщательном
отграничении подобных нерегулярных в фонетическом отношении
лексических схождений от действительного праязыкового наследия,
в фонетической рефлексации которого по современным языкам ожи-
дается значительно большая регулярность, и в дальнейшем, если это
возможно, в определении хронологии о историко-культурных обсто-
ятельств межъязыковых взаимных заимствований.
Литература
Норманская Ю. В. Реконструкция прафинно-волжского ударения. М., 2008.
Понарядов В. В. Опыт реконструкции урало-монгольского праязыка. Сык-
тывкар, 2011.
Понарядов В. В. Насколько достоверны современные реконструкции
прафинно-пермского вокализма? // Вопросы финно-угорской филоло-
гии. Вып. 3(8). Сыктывкар, 2012. С. 78–91.
Aikio A. On Finnic long vowels, Samoyed vowel sequences, and Proto-Uralic
*x // Per Urales ad Orientem. Iter polyphonicum multilingue. Festskrift
tillägnad Juha Janhunen på hans sextioårsdag den 12 februari 2012. Helsinki,
2012. P. 227–250.
EDAL – Etymological Dictionary of the Altaic languages. Vol. 1–3. Leiden,
2003.
Helimski E. Problems of phonological reconstruction in modern Uralic
linguistics // Советское финно-угроведение. XX, № 4. Таллин, 1984.
С. 241–257.
Itkonen E. Zur Geschichte des Vokalismus der ersten Silbe im Tscheremissischen
und in den permischen Sprachen // Finnisch-Ugrische Forschungen. XXXI,
heft 3. Helsinki, 1953. S. 149–345.
Itkonen E. Zur wertung der finnisch-ugrischen Lautforschung // Ural-Altaische
Jahrbücher. 41. Wiesbaden, 1969. S. 76–111.
Janhunen J. Samojedischer Wortschatz. Gemeinsamojedische Etymologien.
Helsinki, 1977.
Janhunen J. Uralilaisen kantakielen sanastosta // Journal de la Société Finno-
Ougrienne. 77. Helsinki, 1981. P. 219–274.
Janhunen J. Some Old World experience of linguistic dating // Bengtson J. D.
(ed.) In Hot Pursuit of Language in Prehistory. Philadelphia, 2008. P. 223–
239.
Kallio P. The non-initial-syllable vowel reductions from Proto-Uralic to Proto-
Finnic // Per Urales ad Orientem. Iter polyphonicum multilingue. Festskrift
2012. P. 163–175.
Rédei K. A permi nyelvek első szótagi magánhangzóinak a tőrténetéhez //
Nyelvtudományi Közlemények. LXX. Budapest, 1968. P. 35–45.
Reshetnikov K., Zhivlov M. Studies in Uralic vocalism II: Reflexes of Proto-
Uralic *a in Samoyed, Mansi and Permic // Вопросы языкового родства.
№ 5. М., 2011. С. 96–109.
Sammallahti P. Historical phonology of the Uralic languages with special
reference to Samoyed, Ugric and Permic // Sinor D. (ed.) The Uralic
Languages: Description, History and Foreign Influences. Leiden, 1988.
P. 478–554.
UEW – Uralisches etymologisches Wörterbuch. Budapest, 1988.
Zhivlov M. Studies in Uralic vocalism I: A more economical solution for the
reconstruction of the Proto-Permic vowel system // Вопросы языкового
родства. № 4. M., 2010. С. 167–176.
И. П. Сорокина, А. П. Володин | Санкт-Петербург

Категория
личной принадлежности
в самодийских языках
Категория личной принадлежности не всегда осознается как са-

мостоятельная категория имени (как, например, число или падеж)
и соответственно не всегда выделяется в качестве отдельной ка-
тегории при описании самодийских языков1 . М. А. Кастрен, опи-
сывая лично-притяжательные формы, во всяком случае не выде-
лял категории личной принадлежности [Castrén 1857]. В работах
Г. Н. Прокофьева говорится обычно о «падежных формах лично-
притяжательного склонения» [Прокофьев, 1935, 38; 1937а, 27]; из
этих описаний следует, что автор был не склонен разделять падеж и
личную принадлежность на две самостоятельные категории. Проти-
вопоставляя падежные формы безличного и лично-притяжательного
склонения, Г. Н. Прокофьев не проводит дальнейшего членения в
1
Это же можно сказать и о финно-угорских языках. Вопрос о личной принад-
лежности как самостоятельной категории имени связан прежде всего с традицией
описания, но, возможно, также и с сохранностью лично-притяжательных форм
в разных группах финно-угорских языков. Так, в прибалтийско-финских языках
система этих форм разрушена очень сильно или почти полностью [ОФУЯ, 1975,
62]. Полная лично-притяжательная парадигма из 6 форм сохранилась в финском,
но как самостоятельная категория эти формы не трактуются [Хакулинен, 1953;
Рenttilä, 1957]. Что касается саамского, волжских, пермских и обско-угорских язы-
ков, то категория притяжательности Снаряду с категориями числа и падежа) вы-
деляется в очерках, помещенных в [Языки народов …, 1966]; в более ранних ра-
ботах, например, по мансийскому и хантыйскому языкам эта категория не выде-
ляется [Чернецов, 1937, 174; Штейниц, 1937, 207] – в последнем случае показатели
личной принадлежности рассматриваются отдельно от падежных), давление тра-
диции описания сказывается в обобщающих трудах по финно-угроведению, издан-
ных в Советском Союзе (ср.: [ОФУЯ, 1975; ОФУЯ, 1976], где говорится о лично-
притяжательных формах падежа, но не о категории личной принадлежности).
В венгерском языке категория личной принадлежности описывается как отдель-
ная грамматическая категория имени, наряду с числом и падежом [Майтинская,
1955, 111–118; ср. также: ОФУЯ, 1976, 384; Хайду, 1985, 311 сл.].
лично-притяжательных формах падежей – эти формы, осложнен-
ные, кроме того, числовыми показателями, выглядят необычайно
громоздкими (ср. таблицы лично-притяжательного склонения в ра-
ботах: [Прокофьев, 1935, 39] – для селькупского языка, [Прокофьев,
1937а, 28–30] – для ненецкого языка, [Прокофьев, 1937б, 63–66] – для
нганасанского языка, [Прокофьев, 1937в, 81–83] – для энецкого язы-
ка). Такой же подход наблюдается в ранних работах Н. М. Терещен-
ко [Терещенко, 1947, 97–99; Пырерка, Терещенко, 1948, 342–347]. Из
публикаций последних лет надо отметить работу Э. Г. Беккер, посвя-
щенную селькупским падежам, где также говорится о безличном и
лично-притяжательном склонениях [Беккер, 1976, 19].
В более поздних описаниях самодийских языков Н. М. Терещенко
анализирует категории падежа и личной принадлежности как две
самостоятельные категории [Терещенко, 1965; 1966б; 1966в]; таким
же образом трактуются эти категории в работе [Прокофьева, 1966]
по селькупскому2 языку. Последнее по времени публикации описание
селькупского языка также содержит отдельный анализ категорий
числа, падежа и посессивности [Кузнецова и др., 1980].
Осознание того факта, что категория личной принадлежности
представляет собой самостоятельную грамматическую категорию
независимую от падежа3 , чрезвычайно важно для адекватного пред-
ставления не только о грамматической системе имени, но и обо всей
грамматической структуре в целом. Сказанное относится не только к
самодийским, но ко всем уральским языкам, однако к самодийским
в особенности, поскольку в них категория личной принадлежности
сохраняет целый ряд структурных специфических черт, утраченных
полностью или в значительной степени финно-угорскими языками.
2
Надо подчеркнуть, что в работах Н. М. Терещенко, опубликованных после
1966 г., говорится о двух посессивных категориях имени: личной принадлежности
(посессивности) и личного предназначения (дезидератива) [Терещенко, 1977; 1979].
Специально об этом см. ниже раздел «О лично-предназначительных формах».
3
В традиции описания самодийских (и финно-угорских) языков, как мы уже
говорили, категория личной принадлежности представляется связанной с паде-
жом весьма тесно, но это не значит – неразрывно. В агглютинирующих языках
Евразии, где выделяется категория личной принадлежности (кроме самодийских
и финно-угорских языков здесь следует назвать тюркские, монгольские, тунгусо-
маньчжурские и некоторые палеоазиатские языки), она сосуществует с категорией
падежа. Широко известны языки, имеющие падежы, но не имеющие личной при-
надлежности. Однако теоретически возможны языки, имеющие личную принад-
лежность и не имеющие падежей.
34 И. П. Сорокина, А. П. Володин
Речь идет о категории лица, которая пронизывает сферу как имен-

ного, так и глагольного словоизменения. Материальное совпадение
парадигм личной принадлежности и личных парадигм разных под-
классов глагольных слов было, разумеется, отмечено специалистами
уже давно. Тем не менее, на наш взгляд, необходимой теоретиче-
ской интерпретации этот факт еще не получил. Когда примеры типа
ненецких:
Тюку тым хада=в’ и хасава=в’

‘этого оленя убили’ ‘мужчина=мой’
тюку тым хада=р’ и хасава=р’
‘этого оленя убил=ты’ ‘мужчина=твой’
тюку тым хада=ми’ и хасава=ми’
‘этого оленя убили=мы (дв.)’ ‘мужчина=наш (дв.)’
тюку тым хада=ва” и хасава=ва”
‘этого оленя убили=мы (мн.)’ ‘мужчина=наш (мн.)’
и т. д. трактуются как свидетельство «морфологической неразгра-

ниченности именной и глагольной основы» [Прокофьев, 1937а, 16] и,
следовательно, как пережиток древнего синкретизма имени и глаго-
ла (ср. также: [Штейниц, 1937, 204] о хантыйском языке) – такая
трактовка, по сути дела, представляет собой взгляд на самодийские
(и шире – уральские) языки с точки зрения индоевропейской грамма-
тической структуры. Такой взгляд постепенно преодолевается (ср.:
[Терещенко, 1968]), но тем не менее необходимо подчеркнуть еще
раз: самодийские языки с их разветвленными и сложными система-
ми личной принадлежности имеют эту категорию не потому, что в
них законсервировано некое древнее состояние, а потому, что они
устроены на иных принципах, чем, скажем, индоевропейские языки.
1.1.
Категорию личной принадлежности составляют формы лица, раз-
личаемые по числам, единственному и множественному, или по един-
ственному, двойственному и множественному. В первом случае па-
радигма личной принадлежности состоит из 6 форм лица-числа об-
ладателя, во втором случае – из 9 форм. Содержательно эти формы
соответствуют притяжательным местоимениям.
Подобного рода парадигмы обнаруживаются в финно-угорских
языках, например:
Таблица 1.
Финский язык
ед. число мн. число
1 л. =ni =mme
2 л. =si =nne
3 л. =nsa/=nsä, =Vn
Хантыйский язык (ваховский диалект)4
ед. число дв. число мн. число
1 л. =m =mə̈ н/=məн =ə̈ γ/=əγ
2 л. =н =тə̈ н/=тəн
=тə̈ н/=тəн
3 л. =л =тə̈ л/=тəл
В самодийских языках, которые различают ед., дв. и мн. числа,

парадигма личной принадлежности должна включать 9 форм5 . Од-
нако предмет обладания (обладаемое) также может различаться по
числу: шапка=моя, шапки=мои (дв.), шапки=мои (мн.). Это разли-
чие в принципе не имеет отношения к категории личной принадлеж-
ности и должно, выражаться отдельно от нее, но возможен случай
его выражения в форме самих лично-притяжательных показателей.
Именно это мы и наблюдаем в самодийских языках, в описаниях ко-
торых постоянно выделяются лично-притяжательные аффиксы для
единственного и не-единственного (двойственного и множественно-
го) числа обладаемого (это противопоставление определяется как
«лично-притяжательные формы для ед. (дв., мн.) числа существи-
тельных» [Терещенко, 1966б, 381; 1979, 96–97]). С учетом этого об-
стоятельства парадигма личной принадлежности возрастает до 18
4
О хантыйской парадигме личной принадлежности см. также ниже, сн. 7.
5
Двойств. число сохранилось только в обско-угорских языках. В венгерском,
также входящем в угорскую группу, дв. числа нет, как и в остальных финно-
угорских языках (о венгерском см. также ниже, сн. 7). Таким образом, лично-
притяжательная парадигма в подавляющем большинстве финно-угорских языков
состоит из 6 форм. Исключение составляет саамский язык, в западном диалекте
которого лично-притяжательная парадигма состоит из 9 форм [ОФУЯ, 1975, 223].
форм, например, в ненецком языке эта парадигма имеет следующий

вид6 :
Таблица 2.
Лицо-число обладателя
ед. дв. мн.
ед. ч. 1 л. =ми, =в =ми’ =ма”/=ва”
облада- 2 л. =р, =л =ри’, =ли’ =ра”, =ла”
емого 3 л. =да/=та =ди’/=ти’ =да”/=та”
не-ед. ч. 1 л. =н(и) =ни’ =на”
облада- 2 л. =д =ди’ =да”
емого 3 л. =да =ди’ =до’
Парадигмы такого же состава выделяются в нганасанском и энец-

ком языках [Терещенко, 1966в, 423; 1966г, 444]. В селькупском язы-
ке парадигма личной принадлежности насчитывает только 9 форм
[Прокофьева, 1966, 401; Кузнецова и др., 1980, 185]. Число обладае-
мого в лично-притяжательной парадигме селькупского языка не раз-
личается7 .
6
Ненецкие парадигмы приводятся по данным Н. М. Терещенко, в работах кото-
рой различается два гортанных смычных: неназализированный /”/ и назализиро-
ванный /’/
7
Представляется полезным сопоставить данные самодийских языков с финно-
угорским материалом. Число обладаемого, насколько можно судить по имеющимся
описаниям, выделяется в лично-притяжательных формах угорских языков. Так,
в венгерском, где различается только ед. и мн. число, парадигма личной принад-
лежности насчитывает 12 форм. Мн. ч. обладаемого маркируется специальным
показателем =i, стоящим в препозиции к показателям лица-числа обладателя, ср.
следующую парадигму [Майтинская, 1955, 114]:
könyv=e=m ‘моя книга’ könyv=e=i=m 8‘мои книги’
könyv=e=d ‘твоя книга’ könyv=e=i=d ‘твои книги’
könyv=e ‘его книга’ könyv=e=i ‘его книги’
könyv=ü=nk ‘наша книга’ könyv=e=i=nk ‘наши книги’
könyv=e=tek ‘ваша книга’ könyv=e=i=tek ‘ваши книги’
könyv=ü=tek ‘их книга’ könyv=e=i=k ‘их книги’
Таким образом, венгерская парадигма личной принадлежности, хотя она и трак-
туется как 12-членная (cр.: [ОФУЯ, 1976, 386, табл. 4]), фактически состоит из 6
форм лица-числа обладателя при отдельном выражении числа обладаемого (эле-
менты =е, =ü в приведенных словоформах можно рассматривать как эпентетиче-
ские). В хантыйском языке ситуация сложнее. Лично-притяжательная парадигма
Таблицы лично-притяжательных аффиксов самодийских языков
приводятся нами ниже (см. табл. 5 – ненецкий язык, табл. 7 – энецкий
язык, табл. 9 – нганасанский язык, табл. 11 – селькупский язык).
1.2.
Существенной специфической чертой самодийских языков явля-
ется то, что в них, в отличие от финно-угорских, категория лич-
ной принадлежности имеет различное материальное выражение в за-
висимости от того, каким членом предложения является словофор-
ма, осложненная лично-притяжательным аффиксом – подлежащим,
прямым дополнением или косвенным дополнением. В соответствии с
этим во всех самодийских языках различается три отдельно лично-
притяжательных парадигмы. Впервые эти три парадигмы для основ-
ного (именительного), винительного и родительного падежей прини-
мают лично-притяжательные показатели из парадигмы родительно-
го падежа [Терещенко, 1965, 879–880]8 .
насчитывает 27 форм (по 9 форм лица-числа обладателя для ед., дв. и мн. числа
обладаемого). Формы личной принадлежности для не-ед. числа обладаемого раз-
личаются с помощью «этимологически выделяемого форманта» =γл (для дв. ч.),
=л (для мн. ч.) [Терешкин, 1961, 33–34]. Тем не менее лично-притяжательные фор-
мы не могут быть сведены к девяти формам лица-числа обладателя, по крайней
мере, столь же легко, как в венгерском, ср. äн'и=тə̈ н ‘ваша (дв.) сестра’ – äн'и=γлин
‘ваши (дв.) две сестры’, äн'и=тə̈ л ‘их (мн.) сестра’ – äн'и=γлäл ‘их (мн.) две сест-
ры’. Поэтому правильнее, по-видимому, было бы говорить, что хантыйская лично-
притяжательная парадигма состоит из 18 форм (по 9 форм лица-числа обладателя
для ед. и не-ед. числа обладаемого), так же, как в ненецком языке, ср. выше табл.
Аналогичная хантыйскому картина наблюдается в мансийском языке [Ромбан-
деева, 1973, 56–61, табл. 4, 5, 6].
8
Как было указано выше, Г. Н. Прокофьев различал в самодийских язы-
ках безличное и лично-притяжательное склонение. Парадигма безличного скло-
нения состоит из 19 падежно-числовых форм [Прокофьев, 1937а, 24]; в лично-
притяжательном склонении – 171 форма (19×9), см. там же. Особо Г. Н. Прокофьев
выделяет лично-предназначительное склонение, которое «состоит из трёх падежей:
1) именительного, 2) винительного и 3) назначительного» [там же, 32]; общая пара-
дигма этого склонения насчитывает 81 форму (3×27). В работах [Терещенко, 1947;
Пырерка, Терещенко, 1948] описание ненецкой категории личной принадлежности
ничем принципиально не отличается от описания Г. Н. Прокофьева.
Только в грамматическом очерке, приложенном к Ненецко-русскому словарю
[Терещенко, 1965] категория личной принадлежности описывается отдельно от
числа и падежа (см. табл. [Терещенко, 1965, 880]). Лично-предназначительные
формы не трактуются здесь как отдельное склонение, и лично-притяжательные
формы для предназначения специально не выделяются. Таким же образом описа-
В настоящей работе мы определяем эти три парадигмы личной

принадлежности как субъектный, объектный и косвенный ряды при-
тяжания (ср.: [Сорокина, 1981; 1984; 1985; 1986а; 1986б]) поскольку
выбор того или иного лично-притяжательного аффикса в каждом
конкретном случае детерминируется синтаксической функцией сло-
воформы, будем называть субъектный, объектный и косвенный ряды
функциональными рядами притяжания.
Каждый функциональный ряд представляет собой лично-притя-
жательную парадигму из 18 форм. Выше в таблице 2 приведены
ненецкие лично-притяжательные аффиксы субъектного ряда. Пара-
дигмы объектного и косвенного рядов притяжания для ненецкого
языка показаны в таблицах 3 и 4.
Таблица 3.
ед. дв. мн.
ед. ч. 1 л. =ми, в =ми’ =ма”, =ва”
облада- 2 л. =д/=т =ди’/=ти’ =да”/=та”
емого 3 л. =да/=та =ди’/=ти’ =до’/=то’
не-ед. ч. 1 л. =н(и) =ни’ =на”
облада- 2 л. =д =ди’ =да”
емого 3 л. =да =ди’ =до’
Таблица 4.
ед. дв. мн.
ед. ч. 1 л. =н(и) =ни’ =на”
облада- 2 л. =д/=т =ди’, =ти’ =да”, =та”
не-ед. ч. 1 л. =ни =ни’ =на”
облада- 2 л. =т =ти’ =та”
емого 3 л. =та =ти’ =то’
на категория личной принадлежности в ненецком в работе [Терещенко, 1966б] и в

нганасанском [Терещенко, 1966в]. В последнем описании нганасанского языка лич-
ное предназначение выделено в отдельную категорию [Терещенко, 1979; ср. также:
Терещенко, 1977]. О лично-предназначительных формах специально см. ниже.
Сопоставление таблиц 2 и 3 показывает, что лично-притяжатель-
ные показатели для не-ед. ч. обладаемого в субъектном и объектном
рядах совпадают полностью: 1. =ни ‘мои’, 2. =д ‘твои’, 3. =да ‘его’ (дв.,
мн.), 4. =ни’ ‘наши’ (дв.), 5. =ди’ ‘ваши’ (дв.)/‘их’ (дв.), 6. =на” ‘наши’
(мн.), 7. =да” ‘ваши’ (мн.), 8. =до’ ‘их’ (мн.). Следовательно, есть все
основания утверждать, что при не-ед. числе обладаемого для субъ-
ектного и объектного рядов притяжания имеется одна парадигма9 .
Таким образом, полная лично-притяжательная парадигма всех
трех функциональных рядов (субъектного, объектного и косвенного)
состоит из 45 форм: 27 форм (9×3) для ед. ч. обладаемого и 18 форм
(9×2) для не-ед. ч. обладаемого. Парадигмы такой структуры – пять
различных субпарадигм по 9 форм в каждой – выделяются в северно-
самодийских языках: ненецком, энецком и нганасанском.
Выбор лично-притяжательного аффикса из той или иной субпа-
радигмы связан с двумя факторами: (а) каким членом предложения
является данная словоформа, (б) в каком числе стоит данная сло-
воформа. Число словоформы, то есть число обладаемого, как уже
говорилось выше, не имеет прямого отношения к категории лич-
ной принадлежности. Категория грамматического числа имени су-
ществительного в самодийских языках – отдельная категория, име-
ющая собственное выражение, и показатели этой категории занима-
9
В данном случае на уровне словоформы неизбежна омонимия: например, нен.
няхаюд означает и ‘твои товарищи’ (дв.), и ‘твоих товарищей’ (дв.). Эта омонимия
разрешается в контексте. Если сказуемое выражается непереходным глаголом,
выступающим в субъектном спряжении, то указанная словоформа, естественно,
может быть только подлежащим, ср. (1) ня=хаю=д муно’=на=ха’ ‘товарищи=твои
(дв.) шумят (дв.)’. Имя и глагол согласуются в числе (=хаю/=ха’; морфологический
сегмент =ŋа в глаголе трактуется как компонент показателя дв. ч., см.: [Терещенко,
1966б, 385]); глагол имеет нулевой показатель 3 л., характерный для субъектно-
го спряжения. Однако словоформа няхаюд может выступать и в предложениях
с переходным глаголом, оформленным показателями объектного спряжения. Ср.
четыре нен. предложения:
(2) Ня=хаю=д хана=я=ди’ ‘Товарищи=твои (дв.) увезли=их (мн.) =они (дв.)’;
(3) Ня=хаю=д хана=ŋа=хаю=ди’ ‘Товарищи=твои (дв.) увезли=их (дв.) =они
(дв.)’; (4) Ня=хаю=д хана=ŋа=хаю=н ‘Товарищей=твоих (дв.) увез=их (дв.) =я’;
(5) Ня=хаю=д хана=ŋа=хаю=д ‘Товарищей=твоих (дв.) увез=их (дв.) =ты’. В (2–3)
словоформа няхаюд – подлежащее, в (4–5) – прямое дополнение.
В (2) глагол имеет аффикс 3 л. объектного спряжения =ди’ и показатель мн. ч.
объекта =я. В (3–5) как имя, так и глагол маркированы показатели дв. ч. =хаю,
но в (3) =хаю не является согласовательным элементом, как в (1). Здесь возмож-
на двоякая трактовка: ‘товарищи увезли’ и ‘товарищей увезли’, в (4–5) няхаюд
недвусмысленно трактуется как прямое дополнение.
ют в словоформе собственную позицию, отдельную от позиции ка-

тегории личной принадлежности. В то же время показатели личной
принадлежности противопоставлены по числу обладаемого. Если, на-
пример, в ненецком словоформа имеет лично-притяжательный пока-
затель субъектного ряда 2 лица ед. ч. обладателя, то при ед. ч. об-
ладаемого этот показатель – =р, при не-ед. ч. – =д, ср: ŋано=р ‘лод-
ка=твоя’ – ŋано=хою=д ‘лодки=твои (дв.)’ – ŋану=д ‘лодки=твои
(мн.)’.
Из сопоставления этих словоформ видно, что число в них
выражается дважды – специальными показателями числа: нуле-
вым показателем (ед.), аффиксом =хою (дв.) и переогласовкой ос-
новы ŋано=/ŋану= (мн.), а также противопоставлением лично-
притяжательных формантов: =р (ед.) – =д (не-ед.). Аналогичные при-
меры могут быть приведены и из других северно-самодийских язы-
ков.10
Обратимся к конкретному материалу этих языков. Их лично-
притяжательные парадигмы структурно однотипны; материальные
расхождения между аффиксами разных языков укладываются в
рамки фонетических соответствий.
10
Выше (сн. 7) мы уже говорили о том, что число обладаемого в лично-
притяжательной парадигме финно-угорских языков не находит специального вы-
ражения и передается стандартными показателями категории числа (исключая
обско-угорские языки). В этой связи любопытно отметить, что Л. Хакулинен ре-
конструировал финскую лично-притяжательную парадигму, в которой, помимо
мн. ч. обладателя, есть специальный формант также для мн. ч. обладаемого [Ха-
кулинен, 1953, 95–96]:
ед. ч. обладаемого
ед. число обладателя мн. число обладателя
1 л. *=mi *=mek/*=mmek
2 л. *=ti/*=δi *=tek/*=δek
3 л. *=sen/*=zen *=sek/*=zek
мн. ч. обладаемого
ед. число обладателя мн. число обладателя
1 л. *=nni (< *=nmi) *=nnek/*=mmek
2 л. *=nti *=ndek
3 л. *=nsen *=nsek
Ср. современную лично-притяжательную парадигму финского языка в табл. 1.
Как явствует из этой реконструкции, показателем мн. ч. обладаемого предполага-
ется формант =n, мн. ч. обладателя – =к, исчезнувший в финском, но сохраняемый
в этой функции современным венгерским языком (ср. сн. 7).
Ненецкий язык
2.1.
Лично-притяжательная парадигма ненецкого языка приведена в
табл. 5 (Источник – работы Н. М. Терещенко [Терещенко, 1947; 1965;
1966б]).
11
Таблица 5.
ед. дв. мн.
1 л. =ми, =в =ми’ =ма”/=ва”
субъ.
2 л. =р, =л =ри’/=ли’ =ра”/=ла”
ряд
3 л. =да/=та =ди’/=ти’ =до’/=то’
ед. ч. 1 л. =ми, =в =ми’ =ма”/=ва”
облада- объ. ряд 2 л. =д/=т =ди’/=ти’ =да”/=та”
1 л. =ни =ни’ =на”
косв.
2 л. =д/=т =ди’/=ти’ =да”/=та”
ряд
3 л. =да/=та =ди’/=ти’ =до’/=то’
1 л. =н(и) =ни’ =на”
субъ. и
2 л. =д =ди’ =да”
не-ед. ч. объ. ряд
3 л. =да =ди’ =до’
облада-
1 л. =н(и) =ни’ =на”
емого косв.
2 л. =т =ти’ =та”
ряд
3 л. =та =ти’ =то’
11
Нами приведены все фиксируемые в описаниях ненецкого языка варианты аф-
фиксов личной принадлежности.
Большинство их представляет собой алломорфы, распределенные в зависимо-
сти от типа основы, и в ходе дальнейшего анализа мы не будем учитывать их. В
работах [Терещенко, 1965; 1966б] приводятся варианты показателей для основ I
класса: =р, =да, =ри’, =ди’, =ва”, =ра”, =до’ и т. д. – иными словами алломорфы ею
также не учитываются. Исключение составляет пара =ми, =в ‘мой’ (субъектный и
объектный ряды притяжания при ед. ч. обладаемого). Эти форманты алломорфа-
ми не являются. Распределение их специально еще не исследовано, но некоторые
предварительные соображения мы хотели бы высказать.
В энецком языке, где паре =ми, =в соответствует пара =бь, =й (см. ниже
табл. 7), распределение этих морф обусловлено слоговой структурой слова: одно-
сложные слова предпочитают =бь (сой=бь ‘шапка=моя’), многосложные =й (эси=й
‘отец=мой’), ср. нен. хой=ми ‘гора=моя’ – хасава=в ‘мужчина=мой’. Корень ураль-
Как уже говорилось выше, парадигма личной принадлежности

состоит из пяти отдельных субпарадигм функциональных рядов:
для ед.числа обладаемого
1. аффиксы субьективного ряда притяжания,
2. аффиксы объективного ряда притяжания,
3. аффиксы косвенного ряда притяжания;
для не-ед. числа обладаемого
4. аффиксы субъектного и объектного ряда притяжания,
5. аффиксы косвенного ряда притяжания.
Каждая субпарадигма состоит из 9 форм, противопоставленных
по лицу-числу обладателя, поэтому для анализа собственно кате-
гории личной принадлежности достаточно взять одну из этих суб-
парадигм. Остановимся на субпарадигме (1) – субъектный ряд для
ед. ч. обладаемого. Формы этой субпарадигмы распадаются на три
группы в зависимости от числа обладателя, причем формы дв. и мн.
числа характеризуются наличием повторяющихся морфологических
сегментов: =и’ (дв. число), =а”, =о’ (мн. число). Это дает основа-
ние представить лично-притяжательные формы как разложимые на
показатели лица и числа обладателя. Для форм ед. числа целесооб-
разно постулировать наличие нулевой морфемы:
ед. число дв. число мн. число

1 л. ми + ø м + и’ (< ми + и’) в + а” (< ва + а”)
2 л. р+ø р + и’ (< р + и’) р + а” (< р + а”)
3 л. да + ø д + и’ (< да + и’) д + о’ (< да + о’)
ского праязыка имел структуру CVCV [ОФУЯ, 1974, 202]. Отпадение конечных
гласных приводило к переразложению основ и возникновению односложных слов
со структурой типа CVC; однако, стремление к сохранению первоначальной струк-
туры CVCV выражается, в частности, и в том, что односложные слова предпочита-
ют принимать аффикс, способный образовывать слог (ср. нен. хой=ми ‘гора=моя’;
эн. сой=бь первоначально, по-видимому, имело вид сой=би ‘шапка=моя’), тогда
как многосложные слова в этом не нуждаются (ср. нен. хасава=в ‘мужчина=мой’,
эн. эси=й ‘отец=мой’).
Следует подчеркнуть, что в современном ненецком языке указанное распреде-
ление вариантов =ми, =в прослеживается скорее как тенденция, а не жесткое пра-
вило, отмечаются односложные слова, принимающие показатель =в (ня=в ‘това-
рищ=мой’) и двусложные с показателем =ми (Ŋэся=ми ‘мешок=мой’); наконец,
фиксируются двусложные слова, принимающие как тот, так и другой формант:
ŋано=в/=ми ‘лодка=моя’, тубка=в/=ми ‘топор=мой’. Вопрос о распределении ва-
риантов =ми, =в требует дальнейшего исследования.
2.2.
Итак, в лично-притяжательной субпарадигме субъектного ряда
ед. ч. обладаемого выделяется три аффикса лица обладателя: 1 л.
=ми, =в, 2 л. =р, 3 л. =да, и три аффикса числа обладателя: ед. ч. ø,
дв. ч. =и’, мн. ч. =а”/=о’12 . Аналогичным образом могут быть разло-
жены лично-притяжательные формы других субпарадигм. Числовые
показатели в них те же, что и в субпарадигме субъектного ряда ед. ч.
обладаемого, поэтому рассмотрим только личные показатели.
Объектный ряд (субпарадигма 2): 1 л. =ми, =в, 2 л. =д, 3 л. =да.
Личные показатели косвенного ряда ед. ч. обладаемого матери-
ально полностью совпадают с личными показателями субъектно-
объектного ряда не-ед. ч. обладаемого (субпарадигмы (3) и (4) в
табл. 5): 1 л. =ни, 2 л. =д, 3 л. =да.
Косвенный ряд для не-ед. ч. обладаемого (субпарадигма 5): 1 л.
=н(и), 2 л. =т, 3 л. =та.
Помимо уже отмеченного полного совпадения двух субпарадигм,
в табл. 5 можно видеть еще целый ряд материальных совпадений
личных форм. Так, совпадают формы 1 л. субъектного и объектного
рядов для ед. ч. обладаемого (=ми, =в)13 и формы 2 и 3 л., объектного
и косвенного рядов для ед. ч. обладаемого (=д и =да соответственно).
12
В личных формах ед. ч. нами постулирован нулевой показатель числа, следова-
тельно, морфологические сегменты =ми и =да дальнейшему членению не подверга-
ются. Они рассматриваются как целостные показатели лица. Сегменты =и в =ми и
=а в =да являются чисто фонетическими элементами, призванными поддерживать
слоговую структуру словоформ типа CVCV. Еще М. А. Кастрен обращал внимание
на то, что слова в самодийских языках не могут кончаться на согласный [Castrén,
1854]. Тем не менее, в современных самодийских языках, особенно в ненецком и
энецком, существует тенденция к отпадению конечного гласного, о чем свидетель-
ствует наличие форм 1 л. на =в и 2 л. на =р. В нганасанском этот показатель имеет
форму =рǝ (см. табл. 9), в селькупском =лы (табл. 11), ср. также данные энецкого
диалекта маду, где показатель 2 л. имеет форму =ро. Фонетический строй диалек-
та маду, более архаичный по сравнению с диалектом бай, сохраняет много общих
черт со звуковым строем нганасанского языка.
В формах дв. ч. показатели числа выделяются нами из сегментов =ми’ > ми + и’,
аналогично в мн. ч.: =до’ > да + о’, и т. д. В этой связи ср. следующее высказы-
вание об уральских языках: «притяжательные аффиксы первоначально не имели
числовых различий» [Серебренников, 1971, 279].
13
Варианты =ми, =в, как отмечалось выше, не являются алломорфами, для даль-
нейшего анализа категории личной принадлежности в качестве показателя 1 л. мы
будем пользоваться морфой =ми.
Форма 3 л. =да совпадает во всех трех функциональных рядах для

ед. ч. обладаемого. С учетом всех материальных совпадений личные
показатели могут быть сведены в следующие системы:
Таблица 6а: Ед. ч. обладаемого.

субъ. ряд объ. ряд косв. ряд
1 л. ми н(и)
2 л. р д
3 л. да
Таблица 6б: Не-ед. ч. обладаемого.

1 л. н(и)
2 л. д т
3 л. да та
2.3.
Итак, в табл. 5 в пяти разных субпарадигмах насчитывается 15
форм лица. В табл. 6а,6б их количество сведено до 10, причем совпа-
дения между показателями трех функциональных рядов, наблюда-
емые в этой системе, в принципе должны приводить к формальной
омонимии. Особенно отчетливо видно это в формах 3 л. (табл. 6а).
Тем не менее в реальных словоформах ожидаемая омонимия разре-
шается за счет стоящих в препозиции к =да специальных показате-
лей: =м для объектного ряда, =н для косвенного ряда, которым про-
тивопоставляется нулевая форма субъектного ряда14 . Ср. следующие
нен. словоформы:
ŋано=ø=да ‘лодка=его’ (субъектный ряд)

ŋано=м=да ‘лодку=его’ (объектный ряд)
ŋано=н=да ‘лодки=его’ (часть) (косвенный ряд)
14
Bыше было указано, что Н. М. Терещенко характеризует показатели ø, =м, =н
как падежные аффиксы основного, винительного и родительного падежей соот-
ветственно.
Во 2 л. совпадают показатели объектного и косвенного рядов (=д,
см. табл. 6а). Омонимия разрешается таким же способом, как и в
предыдущем случае:
ŋано=м=д ‘лодку=твою’ (субъектный ряд)
ŋано=н=д ‘лодки=твоей’ (часть) (косвенный ряд)
ŋано=p ‘лодка=твоя’ (субъектный ряд)
В 1 л. совпадающие показатели субъектного и объектного рядов
(=ми) противопоставлены показателю косвенного ряда =н(и):
ŋано=ми ‘лодка=моя’ (субъектный ряд)
ŋано=ми (< ŋано + м + ми) ‘лодку=мою’ (объектный ряд)
ŋано=ни (< ŋано + н + ни) ‘лодки=моей’ (часть) (косв. ряд)
Как видим, в реальных словоформах 1 л. аффиксы =м и =н отсут-
ствуют вследствие выпадения геминат – этот фонетический процесс
свойствен всем самодийским языкам.
Когда обладаемое выступает в не-ед. числе (табл. 6б), вышеупо-
мянутые маркеры функциональных рядов – ø, =м и =н не употребля-
ются. По их отсутствию разводятся лично-притяжательные формы
ед. и не-ед. числа обладаемого.
Формальная омонимия, которая для 1 л. наблюдается во всех
функциональных рядах (показатель =ни), а для не-1 л. – в субъект-
ном и объектом (показатели =д и =да), на уровне словоформы не
разрешается. Выступая в лично-притяжательных формах, субъект
и объект отличаются от косвенного дополнения и притяжательной
конструкции формой глагола-сказуемого, а также порядком слов.
2.4.
Известно, что формы не-ед. числа обладаемого и обладателя сло-
жились в уральских языках позже форм ед. числа [ОФУЯ, 1974, 221;
Серебренников, 1971, 280]. Поэтому естественно, что и в ненецком
языке лично-притяжательная субпарадигма для не-ед. ч. обладаемо-
го (табл. 6б) представляет собой результат более позднего развития,
базой для которого послужили лично-притяжательные формы для
ед. ч. обладаемого (табл. 6а).
В качестве показателя 1 л. для всех функциональных рядов не-
ед. ч. обладаемого использован формант =н(и) (табл. 6б), совпадаю-
щий с формантом косвенного ряда для ед. ч. обладаемого (табл. 6а).
Форма 2 л., =д, совпадающая в этой системе для субъектного и объ-
ектного рядов (табл. 6б), также заимствована из системы для ед. ч.

обладаемого, где формант =д обслуживает объектный и косвенный
ряды (табл. 6а). В косвенном ряду для не-ед. ч. обладаемого форме
=д противостоит =т. С помощью этого форманта разрешается омо-
нимия на уровне словоформы:
ŋано=хою=д ‘лодки=твои (дв.)’ (объектный ряд)
ŋано=хою=т ‘лодок=твоих (дв.)’ (части) (косвенный ряд)
ŋану=д ‘лодки=твои (мн.)’ (объектный ряд)
ŋану=т ‘лодок=твоих (мн.)’ (части) (косвенный ряд)
Не подлежит сомнению, что аффиксы =д и =т происходят из од-
ного источника, и мы считаем возможным сводить их к одной форме
=д.
2.5.
Как и число обладаемого, выделяемые в ненецком функциональ-
ные ряды притяжания – субъектный, объектный и косвенный – не
имеют отношения к собственно категории личной принадлежности.
Выбор того или иного варианта лично-притяжательного аффикса
определяется в конечном счете характером личной принадлежно-
сти. Различается прямая принадлежность (вэнэко=ми ‘собака=моя’)
и косвенная принадлежность (вэнэко=ни тэва ‘собаки=моей хвост’).
В первом случае обладатель и обладаемое связаны прямо, во вто-
ром случае –опосредованно. Именно это противопоставление легло
в основу категории личной принадлежности. На уровне 1 л., как
мы видели, это противопоставление обеспечивается различием фор-
мантов =ми/=ни, на уровне 2 л. – =р/=д (вэнэко=р ‘собака=твоя’ –
вэнэко=н=д тэва ‘собаки=твоей хвост’). На уровне 3 л. различия нет:
для прямого и для косвенного притяжания используется один и тот
же формант =да, хотя в реальных словоформах омонимия снимает-
ся (вэнэко=да ‘собака=его’ – вэнэко=н=да тэва ‘собаки=его хвост’).
Нужно заметить, что для не-ед. ч. обладаемого различие по 3 л. обес-
печивается противопоставлением формантов =да/=та: вэнэко=н=да
тэва ‘собаки=его хвост’ – вэнэко=хою=та тэваха’ ‘собак=его (дв.)
хвосты (дв.)’ – вэнэку=та тэва’ ‘собак=его (мн.) хвосты (мн.)’15 .
15
Необходимо подчеркнуть, что противопоставление прямого и косвенного при-
тяжания свойственно только самодийским языкам, повторяем, что внешнее выра-
жение этого противопоставления состоит в различном материальном оформлении
случаев, когда обладатель и обладаемое связаны непосредственно (мой отец) и ко-
Таким образом, аффиксы личной принадлежности ненецкого
языка могут быть представлены в виде следующей обобщенной си-
стемы:
Прямое притяжание Косвенное притяжание
1 л. =ми =н(и)
2 л. =р =д
3 л. =да =та
Энецкий язык
3.1.
Лично-притяжательная парадигма энецкого языка представ-
лена в табл. 7. Она приводится по данным И. П. Сорокиной,
которые несколько отличаются от данных Г. Н. Прокофьева и
гда они связаны через посредство другого лица или предмета (брат моего отца, дом
моего отца). Во всех финно-угорских языках, имеющих категорию личной принад-
лежности, прямое и косвенное притяжание в лично-притяжательных формах не
различается, ср. фин.:
(1) isä=ni ‘мой отец’ (1a) isä=ni talo ‘дом моего отца’
(2) isä=(si) ‘твой отец’ (2а) isä=si talo ‘дом твоего отца’
Аналогичные примеры могут быть приведены и из других финно-угорских язы-
ков. Самодийские языки дают иную картину, ср. соотносительные ненецкие приме-
ры: (1) нися=ми, (1а) нися=ни харад, (2) нися=р, (2а) нися=н=д харад. Подобного
рода примеры могут быть приведены и из других самодийских языков.
В тюркских, монгольских, тунгусо-маньчжурских, а также палеоазиатских язы-
ках, где выделяется категория личной принадлежности, противопоставления пря-
мого и косвенного притяжания также нет. Особого внимания в этой связи заслу-
живают данные эскимосского языка. Здесь выделяется две лично-притяжательных
парадигмы: (а) для абсолютного падежа, (б) для относительного (родительного)
падежа (его основные функции – оформление имени обладателя в притяжательной
синтагме и субъекта действия при переходном глаголе; иными словами, это сов-
мещающий эргатив). Аффиксами лично-притяжательной парадигмы (б) оформ-
ляются, помимо относительного, также все косвенные падежи [Меновщиков, 1962,
174–194], т. е. парадигма (а) служит для выражения прямого притяжания, пара-
дигма (б) – косвенного притяжания, ср. соотносительные вышеприведенным фин-
ским и ненецким эскимосские примеры:
(1) ата=ка ‘мой отец’ (1а) ата=ма гуйгу ‘дом моего отца’
(2) ата=н ‘твой отец’ (2а) ата=вык гуйгу ‘дом твоего отца’
Таким образом, мы констатируем, что в области разграничения прямого и кос-
венного притяжания самодийские языки обнаруживают явную типологическую
общность с эскимосским языком; интерпретация этого факта не входит в задачи
настоящей работы.
Н. М. Терещенко [Прокофьев, 1937в; Терещенко, 1966г]. Результаты

экспериментально-фонетического и морфологического анализа пока-
зали, что в энецком языке имеется только один гортанный смычный
(в терминах Н. М. Терещенко – неназализированный), см. [Глухий,
Сорокина, 1985].
16
Таблица 7.
ед. дв. мн.
1 л. =бь, =й =би, =й =ба’, =а’
субъ.
2 л. =р/=л =ри =ра’
ряд
3 л. =ʒа =ʒи =ʒу
ед. ч. 1 л. =бь, =й =би, =й =ба’
облада- объ. ряд 2 л. =д/=т =ди =да’
емого 3 л. =да/=та =ди =ду
1 л. =нь =ни =на’
косв.
2 л. =д/=т =ди =да’
ряд
3 л. =да/=та =ди =ду
субъ. и
2 л. =ʒ =ʒи =ʒа’
3 л. =ʒа =ʒи =ʒу
облада-
2 л. =т =ти =та’
ряд
3 л. =та =ти =ту
Как и в ненецком языке, лично-притяжательная парадигма энец-

кого состоит из пяти отдельных субпарадигм, противопоставленных
по ед. числу обладаемого (субъектный, объектный и косвенный ря-
ды притяжания) и не-ед. числу обладаемого субъектно-объектный и
косвенный ряды притяжания). Личные формы дв. и мн. числа обла-
дателя маркированы показателями =и (дв. ч.), =а”, =у (мн. ч.); им
16
Ненецкому /в/ (β) в энецком соответствует либо (1) выпадение согласного: нен.
ховопя – эн. коопя ‘женская металлическая подвеска’; либо (2) /б/: нен. нява – эн.
няба ‘заяц’; либо (3) /у/: нен. хада=в – эн. каʒа=у ‘убил=(одного)=я’.
Последние полевые материалы показали, что в лично-притяжательных формах
1 л. ед. ч. субъектного и объектного рядов (ед. ч. обладаемого) иногда появляют-
ся варианты =бь/=у: тыса=бь/тыса=у ‘капля=моя’ (ср. нен. тэса=в). В этой связи
интересно отметить, что соотносительный личный показатель объектного спряже-
ния в энецком языке – всегда =у, в ненецком – =в: ср. эн. каʒа=у – нен. хада=в
‘убил=(одного)=я’ [Сорокина, 2010].
противопоставлена нулевая форма ед. ч. обладателя, лицо обладате-
ля выражается следующими формантами:
ед. число обладаемого
1) субъектный ряд: 1 л. =бь, 2 л. =р, 3 л. =ʒa
2) объектный ряд: 1 л. =бь, 2 л. =д, 3 л. =да
3) косвенный ряд: 1 л. =нь, 2 л. =д, 3 л. =да
не-ед. число обладаемого
4) субъектно-объектный ряд: 1 л. =нь, 2 л. =ʒ, 3 л. =ʒа
5) косвенный ряд: 1 л. =нь, 2 л. =т, 3 л. =та.
3.2.
Материальных совпадений личных форм в энецком языке
несколько меньше, чем в ненецком. Совпадают показатели 1 л. субъ-
ектного и объектного рядов (ед. ч. обладаемого): =бь, и не-1 л. объ-
ектного и косвенного рядов (ед. ч. обладаемого): =д, =да соответ-
ственно. Так же, как и в ненецком, совпадают показатели 1 л. кос-
венного ряда для любого числа обладаемого и субъектно-объектного
ряда для не-ед. ч. обладаемого: =нь. Следует отметить и совпадение
формы 3 л. субъектного ряда для любого числа обладаемого: =ʒа.
Личные показатели энецкого языка могут быть сведены в следую-
щие системы (см. табл. 8а, 8б).
Таблица 8а: Ед. ч. обладаемого

1 л. бь нь
2 л. р д
3 л. ʒа да

1 л. нь
2 л. ʒ т
3 л. ʒа та
3.3.
Сопоставление с данными ненецкого языка (табл. 6а) показыва-
ет, что при 3 лице ед. ч. обладаемого, где в ненецком наблюдается
полная омонимия, в энецком субъектному показателю =ʒа противопо-
ставлен =да (объектный и косвенный ряды притяжания). Это связано
с тем, что в энецком языке отсутствуют сочетания типа «сонорный +
смычный», широко распространенные в других самодийских языках.
По этой причине в энецком запрещены морфные стыки типа =м=д,
=м=да, =н=д, =н=да, которые в ненецком обеспечивают дифференци-
ацию разных функциональных рядов личной принадлежности. Ср.
следующие энецкие примеры:
оду=ʒа ‘лодка=его’ (субъектный ряд)
оду=да ‘лодку=его’ (объектный ряд)
оду=да ооту ‘лодки=его часть’ (косвенный ряд)
В этом случае, так же, как и в ненецком, омонимии нет. Субъ-
ектный и объектный ряды различаются на уровне словоформы (с
помощью формантов =ʒа и =да); что же касается противопоставле-
ния материально совпадающих форм объектного и косвенного рядов,
то омонимия между ними разрешается на синтаксическом уровне.
В парадигме не-ед. числа обладаемого (табл. 8б) структурные
противопоставления те же, что и в ненецком (ср. табл. 6б): пока-
затель 1 л. =нь обслуживает все три функциональных ряда притя-
жания, в формах 2 и 3 л. субъектно-объектные показатели =ʒ, =ʒа
противопоставлены показателям косвенного притяжания =т, =та.
3.4.
Обращает на себя внимание материальное расхождение ненецкого
и энецкого показателей 2 и 3 л.: =д/=ʒ, =да/=ʒа. Однако, наряду с
расхождениями, имеются и случаи материального совпадения этих
аффиксов: 2 л. =д/=д, 3 л. =да/=да (ср. табл. 6а,6б и 8а,8б).
Соответствия =д/=д, =да/=да отмечаются в объектном и косвен-
ном рядах притяжания для ед. ч. обладаемого, т. е. там, где в реаль-
ных ненецких словоформах выступают уже упомянутые консонант-
ные сочетания «сонорный + смычный» =мд, =нд, =мда, =нда:
ненецк. энецк.
ŋано=м=д оду=д ‘лодку=твою’ (объектный ряд)
ŋано=н=д оду=д ‘лодки=твоей’ (часть) (косвенный ряд)
ŋано=м=да оду=да ‘лодку=его’
ŋано=н=да оду=да ‘лодки=его’ (часть)
Соответствия =д/=ʒ, =да/=ʒа отмечаются в субъектном ряду при-

тяжания для ед. ч. обладаемого, а также в субъектно-объектном ря-
ду для не-ед. ч. обладаемого, т. е. в тех случаях, когда в реальных
ненецких словоформах показателям =д, =да не предшествуют сонор-
ные =м и =н:
ŋано=да оду=ʒа ‘лодка=его’ (субъектный ряд ед. ч.
обладаемого)
ŋану=д оду=ʒ ‘лодки=твои’ (субъектно-объектный ряд
не-ед. ч. обладаемого)
Таким образом, налицо различные фонетические ситуации на
стыках морфем. Ненецкие сочетания =мд, =нд дали в энецком дд > д.
При отсутствии подобного консонантного сочетания ненецкому /д/
соответствует энецкий /ʒ/. Отсюда следует вывод, что энецкие аф-
фиксы 2 л. =д, =ʒ, =т по аналогии с ненецким можно рассматривать
как варианты этимологически единой морфемы =д.
3.5.
Энецкие форманты личной принадлежности, как и в ненецком
языке, противопоставляются по признаку «прямое притяжание –
косвенное притяжание». По этому признаку их можно свести к сле-
дующей обобщенной шестичленной системе:
1 л. =бь =нь
2 л. =р =д
3 л. =ʒа =да
Нганасанский язык
4.1.
Лично-притяжательная парадигма нганасанского языка пред-
ставлена в табл. 9. Источник – последнее описание нганасанского
языка [Терещенко, 1979].
17
Таблица 9.
ед. дв. мн.
1 л. =ми, =в =ми’ =ма”/=ва”
субъ.
2 л. =р, =л =ри’/=ли’ =ра”/=ла”
ряд
3 л. =ʒы =ʒи =ʒыŋ
ед. ч. 1 л. =мә =ми =ми”
облада- объ. ряд 2 л. =тә =тi =ти”
емого 3 л. =ты =тi =тыŋ
1 л. =нә =ни =ны”
косв.
2 л. =тә =тi =ты”
ряд
3 л. =ты =тi =тыŋ
1 л. =не/=ня =ни =нÿ”
субъ. и
2 л. =те/=че =тi =тÿ”/=чÿ”
3 л. =тÿ/=чÿ =тi =тÿŋ/=чÿŋ
облада-
1 л. =нә =ни =ну”
2 л. =тә =тi =ту”
ряд
3 л. =ту =тi =туŋ
Структурная близость лично-притяжательных парадигм нгана-

санского, ненецкого и энецкого языков (ср. табл. 9, 5 и 7) очевидна
и, вероятно, не требует дальнейших комментариев.
17
В отличие от ненецкого и энецкого, где в 1 л. субъектного и объектного ряда
для ед. ч. обладаемого фиксируются варианты нен. =ми, =в, эн. =бь, =й – в нгана-
санском имеется только формант =мә; ср. также ниже данные сельпуксого языка
(табл. 11).
Алломорфы, как и в предыдущих случаях, при анализе показателей лица нами
не учитываются. Некоторые различия, наблюдаемые в личных формантах – =нә,
=не/=ня, =тә, =те/=че – не препятствуют тому, чтобы трактовать их как имеющие
общее происхождение (ср. [Терещенко, 1979, 28]).
Показатели объектного ряда ед. ч. обладаемого в работе Н. М. Терещенко мар-
кированы формантом =м, который отмечается и в ненецком (ср. выше), и имеют
вид: 1 л. =мә, 2 л. =мтә, 3 л. =мты [Терещенко, 1979, 96]. В табл. 9 мы приводим
лично-притяжательные формы соответствующей субпарадигмы без форманта =м.
В формах 2 и 3 л. он отделяется без труда: м=тә, м=ты; в форме 1 л. =мә представ-
ляет собой результат стяжения: м + мә > мә (аналогичная ситуация в ненецком,
см. 2.3.).
Маркера косвенного ряда для ед. ч. обладаемого – =н, отмечаемого в ненецком
языке, в нганасанском нет, как и в энецком.
4.2.
Показатели числа обладателя в нганасанском языке в общем
идентичны данным других северно-самодийских языков: ед. ч. ø,
дв. ч. =и18 ; в формах мн. ч. картина несколько сложнее. Для ед. ч.
обладаемого выделяется показатель мн. ч. обладателя =ы”, для
не-ед. ч. обладаемого – ÿ” (субъектно-объектный ряд), =у” (косвен-
ный ряд). Кроме того, в формах 3 л. мн. ч., где наблюдаются от-
клонения и в других северно-самодийских языках (ср. табл. 5 и 7),
в нганасанском отмечается числовой показатель =ŋ не свойственный
ненецкому и энецкому.
Показатели лица обладателя имеют следующий вид:
ед. число обладаемого
1) субъектный ряд: 1 л. =мә, 2 л. =рә, 3 л. =ʒы
2) объектный ряд: 1 л. =мә, 2 л. =тә, 3 л. =ты
3) косвенный ряд: 1 л. =нә, 2 л. =тә, 3 л. =ты
не-ед. число обладаемого
4) субъектно-объектный ряд: 1 л. =не, 2 л. =те, 3 л. =тÿ
5) косвенный ряд: 1 л. =нә, 2 л. =тә, 3 л. =ту.
Эти показатели, аналогично другим северно-самодийским язы-
кам, сводятся в следующие системы:
Таблица 10а: Ед. ч. обладаемого.

1 л. мә нә
2 л. рә тә
3 л. ʒы ты

1 л. нә
2 л. те тә
3 л. тÿ ту
18
B табл. 9 дв. с. выступает в двух вариантах: /и/ (=ми, =ри, =ни), /i/ (=тi).
Н. М. Терещенко рассматривает /и/ и /i/ как аллофоны одной фонемы [Терещен-
ко, 1979, 27]; поэтому мы считаем возможным рассматривать показатель дв. ч. в
нганасанском как =и.
4.3.
В структурном отношении нганасанская система показате-
лей личной принадлежности полностью идентична энецкой (ср.
табл. 8а,8б).
Система лично-притяжательных формантов для не-ед. ч. облада-
емого (табл. 8б), так же, как в ненецком и энецком, вторична по
отношению к аналогичной системе для ед. ч. обладаемого (табл. 8а).
Особенность нганасанского языка состоит в том, что если в ненец-
ком и энецком показатели не-1 л. субъектно-объектного ряда про-
тивопоставляются показателям косвенного ряда по консонантизму
(нен. д/т, да/та, см. табл. 6б; эн. ʒ/т, ʒа/та, см. табл. 8б), здесь эти
показатели противопоставлены по вокализму: 2 л. те/тә, 3 л. тÿ/ту
(табл. 8б).
Выше уже упоминалось, что нганасанский язык, сравнительно с
ненецким и энецким, сохраняет следы более архаичного состояния.
Это проявляется, в частности, во внешнем облике аффиксов личной
принадлежности: нган. =рә – нен., эн. =р; нган. =тә – нен., эн. =д. Из
этого факта следует два вывода: (1) в нганасанском практически не
подверглась разрушению древняя слоговая структура слова CVCV
(ср. выше, пояснения к табл. 5, также сн. 10); (2) в нганасанском
лучше сохранились исконные глухие смычные, ср.:
нен. ŋано=м=да ‘лодку=его’

эн. оду=да (объектный ряд
нган. ŋәндуй=м=тә притяжания)
4.4.
Аналогично ненецким и энецким, нганасанские показатели лич-
ной принадлежности могут быть сведены в шестичленную систему
из трех форм лица, противопоставленных по признаку прямого и
косвенного притяжания:

1 л. =мә =нә
2 л. =рә =тә
3 л. =ʒы =ты
О лично-предназначительных формах
5.1.
Прежде чем переходить к анализу лично-притяжательной пара-
дигмы селькупского языка, следует рассмотреть вопрос о лично-
предназначительных формах, выделяемых в северно-самодийских
языках. В работе [Терещенко, 1979], посвященной описанию нгана-
санского языка, эти формы определяются как отдельная категория
имени (дезидератив), наряду с категориями числа, падежа и личной
принадлежности. В более ранних работах по северно-самодийским
языкам специалисты говорят об особом лично-предназначительном
типе склонения, в котором различается три падежа – основной (или
именительный), винительный и незначительный [Прокофьев, 1936;
1937а; 1937б; 1937в; Терещенко, 1947; 1977; Пырерка, Терещенко,
1948]. Иногда это явление трактуется не как особый тип склонения,
а как «лично-предназначительные» формы [Терещенко, 1965, 881;
1966б, 382].
5.2.
Эти формы содержат специальный показатель: нен. =д(а), эн. =ʒ,
нган. =ʒә (фонетические варианты не перечисляются), выражающий
«предназначение обозначенного именем предмета, свойства или дей-
ствия другому лицу» [Терещенко, 1947, 111; ср.: Прокофьев, 1937а,
32]. В именной словоформе этот показатель выступает в непремен-
ном сочетании с лично-притяжательными показателями субъектно-
го ряда («именительный/основной падеж» по Г. Н. Прокофьеву –
Н. М. Терещенко), объектного ряда («винительный падеж», марки-
рованный в ненецком и нганасанском показателем =м) или косвен-
ного ряда (в традиционной терминологии – «родительный падеж»,
маркированный в ненецком показателем =н, а в энецком и нганасан-
ском имеющий нулевую маркировку; эти последние формы определя-
ются как показатели незначительного падежа). Приведем несколько
примеров (ед. ч. обладаемого):
Лично-притяжат. формы Лично-предназначит. формы

‘лодка=моя’ ‘лодка=для=меня’ (субъ.
ряд, 1 л. ед. ч)
нен. ŋано=ми ŋано=да=ми
Лично-притяжат. формы Лично-предназначит. формы
‘лодка=моя’ ‘лодка=для=меня’ (субъ.
ряд, 1 л. ед. ч)
эн. оду=й оду=ʒ=уй
нган. ŋәндуй=мә ŋәндуй=че=мә19
‘лодку=твою’ ‘лодку=для=тебя’ (объ. ряд,
2 л. ед. ч.)
нен. ŋано=м=д ŋано=да=м=д
эн. оду=д оду=ʒ=уд
нган. ŋәндуй=м=тә ŋәндуй=че=м=тә
‘лодки=его’ (часть) ‘в качестве лодки=для=него’
(косв. ряд, 3 л. ед. ч.)
нен. ŋано=н=да ŋано=да=н=да
эн. оду=да оду=ʒу=да
нган. ŋәндуй=тә ŋәндуй=че=ту
5.3.
Отдельно следует рассмотреть вопрос о числе в лично-предназна-
чительных формах – речь идет о числе обладаемого, поскольку лицо-
число обладателя выражается лично-притяжательными аффиксами,
в более ранних работах по северно-самодийским языкам [Прокофьев,
1937а; 1937б; 1937в; Терещенко, 1947; Пырерка, Терещенко, 1948]
полная парадигма лично-предназначительного склонения насчиты-
вает 81 форму, т. е. по 27 форм для ед., дв., и мн. числа обладаемого.
В последующих работах [Терещенко, 1965; 1966б; 1966в; 1966г; 1979]
парадигма личного предназначения насчитывает только 27 форм –
для ед. ч. обладаемого. В специальной статье, посвященной катего-
рии личного предназначения, Н. М. Терещенко указывает, что фор-
мы дв. и мн. числа в современных северно-самодийских языках по-
степенно утрачиваются, сохраняясь только в идиолектах носителей
старшего поколения [Терещенко, 1977, 98–99].
Как видно из вышеприведенных примеров, лично-притяжатель-
ные аффиксы, сопровождающие формы личного предназначения,
материально ничем не отличаются от тех, которые были рассмот-
рены нами выше (ср. табл. 5, 7, 9), поэтому с нашей точки зрения
нет достаточных оснований выделять в северно-самодийских языках
19
В нганасанском здесь выступает одна из алломорф аффикса предназначения:
=ʒә/=тә/=че [Терещенко, 1979, 102].
категорию личного предназначения, отдельную от категории личной
принадлежности, нашу трактовку показателя личного предназначе-
ния (нен. =д(а), эн. =ʒ, нган. =ʒы) см. ниже.
Селькупский язык
6.1.
Лично-притяжательная парадигма селькупского языка представ-
лена в табл. 11. Она приводится по данным работы [Прокофьева,
1966].
20
Таблица 11.
ед. дв. мн.
1 л. =мы, =м/=п =мий/=мый =мыт/=мын
субъектный
2 л. =лы/=л =лий/=лый =лыт/=лын
ряд
3 л. =ты/=т =тий/=тый =тыт/=тын
1 л. =мы, =м/=п =мий/=мый =мыт/=мын
объектный
2 л. =ты =тий/=тый =тыт/=тын
ряд
1 л. =ны =ний/=ный =ныт/=нын
косвенный
ряд
Выше мы уже упоминали о том, что в селькупском языке, в отли-

чие от северно-самодийских языков, число обладаемого в парадигме
личной принадлежности не различается; таким образом, она состоит
20
Обычно для демонстрации конкретного материала мы стремимся привлекать
самые современные публикации, но последняя работа по селькупскуому языку
[Кузнецова и др., 1980], к сожалению, не содержит развернутой парадигмы лично-
притяжательных форм.
Опираясь на данные этой работы, мы сочли возможным сделать в парадигме
Е. Д. Прокофьевой некоторые перестановки вариантов показателей ед. ч. субъект-
ного ряда и 1 л. ед. ч. объектного ряда: в качестве основных вариантов в соот-
ветствии с работой [Кузнецова и др., 1980, 185], нами выбраны морфы =мы, =лы,
=ты, =мы соответственно (см. табл. 11). Морфы =м/=п (1 л. ед. ч. субъектного и
объектного рядов), =л (2 л. ед. ч. субъектного ряда), =т (3 л. ед. ч. субъектного
ряда) представляют, таким образом, дополнительные варианты. Е. Д. Прокофьева
приводит их в обратном порядке: =м, =п, =мы (1 л.), =л, =лы (2 л.), =т, =ты (3 л.)
[Прокофьева, 1966, 401], по-видимому, следуя традиции, установленной Г. Н. Про-
кофьевым (ср. [Прокофьев, 1935, 39; 1937г, 104]).
не из 45 форм, как в ненецком, энецком и нганасанском, а только из

27 форм. Число обладаемого различается в селькупском с помощью
стандартных числовых показателей. Это обстоятельство сближает
селькупский с другими финно-угорскими языками, в которых выде-
ляется отчетливый показатель числа обладаемого, и с другой сто-
роны, лично-притяжательные аффиксы селькупского языка делятся
на три субпарадигмы, соответствующие тем же функциональным ря-
дам, что и в северно-самодийских языках.
6.2.
Лично-притяжательные формы могут быть разложены на пока-
затели лица и числа обладателя. Числовые показатели имеют следу-
ющий вид: ед. ч. ø, дв. ч. =ий, мн. ч. =т21 .
Показатели лица имеют следующий вид:

1 л. =мы =мы =ны
2 л. =лы =ты =ты
3 л. =ты =ты =ты
Как и в северно-самодийских языках, личные показатели селькуп-
ского языка можно свести в систему, распределяющую их по функ-
циональным рядам (см. табл. 12).
21
В северно-самодийских языках в качестве показателя дв. ч. выделяется =и’
(нен.), =и (эн. и нган.), в селькупском =ий (ср. =iʲ [Прокофьев, 1935, 39]; =ij [Про-
кофьев, 1937г, 104]; =ī͔ [Кузнецова и др., 1980, 185]). Элемент =й в данном случае
восходит к прауральскому показателю дв. числа =j [ОФУЯ, 1974, 223; Кюннап,
1974, 7].
В формах мн. ч. представлены варианты =т/=н (=мыт/=мын, =лыт/=лын и т. д.,
см. табл. 11). Эти варианты являются фонетически обусловленными [Кузнецова
и др., 1980, 143]. Вместе с тем обращает на себя внимание значительное внеш-
нее сходство селькупских лично-притяжательных показателей мн. ч. объектно-
го ряда (=мын, =тын, =тын) с хантыйскими лично-притяжательными показателя-
ми дв. ч. обладателя для ед. ч. обладаемого: =мән ‘наш (дв.)’, =тән ‘ваш (дв.)’,
=тән ‘их (дв.)’ [Терешкин, 1961, 33]. Таким образом, наличие в селькупской лично-
притяжательной парадигме вариантов =мыт/=мын, =тыт/=тын может быть истол-
ковано не только с фонетической точки зрения, но и как возможный результат
селькупско-хантыйских контактов.
Таблица 12.
1 л. =мы =ны
2 л. =лы =ты
3 л. =ты
6.3.
По структурному типу эта система совпадает с ненецкой (для
ед. числа обладаемого, ср. табл. 6а). Омонимия, наблюдаемая для
форм 3 л. (показатель =ты во всех функциональных рядах), раз-
решается на уровне словоформы с помощью специальных маркеров
функциональных рядов: ø для субъектного ряда, =м для объектного
ряда, =н для косвенного ряда; иными словами, ситуация полностью
аналогична тому, что мы наблюдаем в ненецком. Приведем несколь-
ко примеров22 :
qopy=ty ‘шкура=его’ (субъектный ряд)
qopy=m=ty ‘шкуру=его’ (объектный ряд)
qopy=n=ty ‘шкуры=его’ (часть) (косвенный ряд)
Однако, как явствует из табл. 12, наблюдается также омонимия у
форм 2 и 3 л. (один и тот же показатель =ты в объектном и косвенном
рядах). Для преодоления этой омонимии у ряда основ используется
перегласовка конечного /у/ в /а/ (ср. [Кузнецова и др., 1980, 184–
185]), например:
qop=a=m=ty ‘шкуру=твою’ (объектный ряд)
qop=a=n=ty ‘шкуры=твоей’ (часть) (косвенный ряд)
ср. с примерами форм 3 л., приведенными выше.
Основы другого типа дают омонимичные формы. Так, словофор-
ма qok-ty означает: ‘начальника твоего/его’ (2 или 3 л. ед. ч., объ-
ектн. ряд), ‘начальника=твоего/его’ (вещь) (косвенный ряд).
6.4.
В селькупском, как и в северно-самодийских языках, разли-
чается прямая и косвенная принадлежность. По этому признаку
22
Все селькупские примеры в этом разделе взяты из работы [Кузнецова и др.,
1980, 199]. Сохраняется авторская транскрипция.
лично-притяжательные показатели сводятся в аналогичную северно-

самодийским языкам шестичленную систему:
1 л. мы ны
2 л. лы ты
3 л. ты ты
Семантическая структура
категории личной принадлежности
7.1.
Рассмотренный выше конкретный материал самодийских языков
свидетельствует о том, что кардинальным содержательным призна-
ком, положенным в основу категории личной принадлежности, яв-
ляется противопоставление прямого и косвенного притяжания. Это
является существенной типологической особенностью самодийских
языков. Построенные нами результирующие шестичленные системы
личной принадлежности сопоставлены в табл. 13.
Таблица 13.
Ненецкий Энецкий Нганасанский Селькупский
прям. косв. прям. косв. прям. косв. прям. косв.
1 л. ми н(и) бь нь мǝ нǝ мы ны
2 л. р д р ʒ рǝ тǝ лы ты
3 л. да та ʒа да ʒы ты ты ты
Табл. 13 отражает, по сути дела, данные современных само-

дийских языков; это обобщенные данные, так сказать, экстракт
из громоздких многочленных лично-притяжательных парадигм (ср.
табл. 5, 7, 9, 11), но тем не менее здесь не содержится явных эле-
ментов реконструкции некоторого древнего состояния. Базируясь на
имеющихся данных, проведем анализ плана содержания категории
личной принадлежности самодийских языков. По-видимому, целесо-
образно подчеркнуть, что результатом этого анализа будет не уни-
версальная система, а семантическая структура, характерная именно
для современных самодийских языков, поскольку исходным матери-
алом анализа служат конкретные данные самодийских языков.
7.2.
Первое, что бросается в глаза при анализе табл. 13 – значитель-
ное или полное материальное сходство показателей 2 л. (косвенное
притяжание) и 3 л. (прямое и косвенное притяжание). Эти формы в
табл. 13 заключены в треугольные рамки. В ненецком языке «тре-
угольник» содержит формы =д/=да/=та, в энецком – =ʒ/=ʒа/=да, в
нганасанском – =тә/=ʒы/=ты, в селькупском – =ты/=ты/=ты. Про-
тивопоставление по лицу – второе-третье – достигается с помо-
щью отсутствия/наличия конечного вокализма: нен. =д/=да(=та), эн.
=ʒ/=ʒа(=да); в нганасанском – за счет изменения качества вокализма
и консонантизма: =тә/=ʒы(=ты). В селькупском различий нет. Про-
тивопоставление внутри 3 л. по признаку «прямое – косвенное притя-
жание» достигается за счет различения по звонкости/глухости: нен.
=да/=та, эн. =ʒа/=да23 , нган. =ʒы/=ты; в селькупском противопостав-
ления снова нет.
Как явствует из сказанного, дифференциация между компонен-
тами, составляющими «треугольники» в табл. 13, колеблется от
полного отсутствия (селькупский) до слабо выраженной (нганасан-
ский) и наконец – до вполне отчетливой (ненецкий и энецкий). Пере-
смотр фонетических приемов, посредством которых достигается эта
дифференциация, показывает, что самая богатая их гамма приме-
нена в энецком (противопоставление по наличию/отсутствию вока-
лизма, т. е. по слоговой структуре, противопоставление по звонко-
сти/глухости, переразложение консонантных сочетаний). Это обсто-
ятельство возвращает нас к выдвинутому И. П. Сорокиной тезису о
том, что из всех самодийских языков наиболее архаичное состояние
сохраняет селькупский, за ним следуют нганасанский и ненецкий;
наибольшее количество фонетических (а следовательно и морфоло-
гических) инноваций наблюдается в энецком языке [Сорокина 1986б;
1990].
23
В энецком языке /ʒ/ соответствует ненецкому /д/, эн. /д/ в =да соответствует
ненецкому /т/ в =та. Звонкость энецких смычных связана с деназализацией соче-
таний типа «сонорный смычный», подробнее: [Сорокина, 2010].
7.3.
Наличие в селькупском языке одной морфы (=ты) для 2 л. кос-
венного притяжания и 3 л. прямого и косвенного притяжания позво-
ляет поставить вопрос о том, что во всех самодийских языках ука-
занное противопоставление первоначально не дифференцировалось.
Тем самым мы можем с известной долей уверенности утверждать,
что в «треугольнике» для всех самодийских языков первоначально
существовала некоторая единая форма типа *тV. Эта форма проти-
вопоставлялась трем остальным формам – 1 л. прямого притяжания
(представим ее в обобщенном виде как *мV), 1 л. косвенного при-
тяжания (*нV) и 2 л. прямого притяжания (*р/лV). Таким образом,
шестичленные системы каждого самодийского языка мы можем при-
вести к обобщенной четырехчленной системе для всех самодийских
языков, причем характерно, что противопоставленность по признаку
«прямое – косвенное притяжание» здесь сохранится:

1 л. *мV *нV
2 л. *р/лV *тV24
7.4.
Анализ четырехчленной системы лично-притяжательных аффик-
сов позволяет выделить следующие содержательные противопостав-
ления:
а) мое – не мое. С точки зрения говорящего, это противопоставле-
ние наиболее актуально и выделяется прежде всех других, поэтому
естественно, что и в плане выражения это противопоставление наи-
более отчетливо: мV/нV ‘мое’ – р/лV/тV ‘не мое’.
Значение ‘мое’ в свою очередь разделяется на ‘мое прямое’ – ‘мое
косвенное’: mV – нV. Поскольку противопоставление «прямое – кос-
венное» пронизывает всю парадигму личной принадлежности само-
дийских языков, неудивительно, что прежде всего надо было выра-
зить это противопоставление для значения ‘мое’.
б) мое – твое. Это противопоставление для говорящего столь же
актуально, как и «мое – не мое»: в нем выражена необходимость
24
Подчеркнем еще раз, что данная четырехзначная система – не реконструкция,
а обобщение данных современных самодийских языков.
специально выделить предмет, обладателем которого является вто-
рой участник речевого акта, слушающий или собеседник. Значение
‘твое’, актуальное для говорящего, относится к сфере прямого притя-
жания. На важность этого противопоставления (вещь принадлежит
мне – вещь принадлежит тебе) указывает наличие специальной мор-
фемы р/лV, по своему внешнему облику отчетливо выделяемой из
всех других.
Перечисленными противопоставлениями исчерпывается сфера
актуального (с точки зрения говорящего) притяжания. Всем им про-
тивостоит сфера неактуального притяжания. Сюда относятся значе-
ния ‘твое’ (неактуальное для говорящего: вещь принадлежит тебе, но
для меня это не важно – косвенное притяжание), а также значение
‘его’ (вещь не принадлежит ни говорящему, ни собеседнику, а кому-
то третьему). Значение ‘его’ с точки зрения говорящего неактуально
всегда, поэтому и в плане выражения различия между прямым и кос-
венным притяжанием для значения ‘его’ оформляются неотчетливо
или вообще не оформляются (морфема тV).
Сказанное может быть представлено в виде схемы, демонстриру-
ющей семантическую структуру категории личной принадлежности
в самодийских языках (см. табл. 14).
Таблица 14.
говорящий
моё не моё
Сфера
актуального
моё моё твоё притяжания
прям. косв. прям.
твоё его
Сфера
его неактуального
притяжания
косв. прям. косв.
мV нV тV р/лV План выражения
Как показывает конкретный материал самодийских языков, бли-

же всего к этой схеме стоит селькупский: его лично-притяжательные
аффиксы практически непосредственно сводятся к суммарной четы-
рехчленной системе, три члена которой относятся к сфере актуаль-
ного притяжания, а четвертый – к сфере неактуального притяжа-
ния. В северно-самодийских языках показатели, относящиеся к сфе-
ре неактуального притяжания, выделились в три материально более
или менее самостоятельных элемента, но эта дифференциация явля-
ется результатом позднейшего развития, и база, на которой разви-
валась эта дифференциация, достаточно очевидна. Учет конкретных
данных северно-самодийских языков во всяком случае не оказывает
принципиального воздействия на результаты семантического анали-
за, суммированные в табл. 17.
К истории формирования системы

лично-притяжательных аффиксов
В уралистике достаточно широко распространено мнение, что
лично-притяжательные аффиксы восходят к личным местоимени-
ям [Майтинская, 1969, 212; ОФУЯ, 1974, 267; Хайду, 1985, 236–237].
Вместе с тем существует и другая точка зрения, в соответствии с ко-
торой лично-притяжательные аффиксы следует возводить не к лич-
ным, а к указательным местоимениям [Серебренников, 1971]. Эти
две точки зрения, в сущности, не противоречат друг другу, так как
данные самодийских языков наглядно демонстрируют, что матери-
ально одни и те же элементы прослеживаются в сфере как личных,
так и указательных местоимений. Эти общие элементы легли в ос-
нову лично-притяжательной парадигмы самодийских языков; более
того, данные, относящиеся к личным и к указательным местоимени-
ям, в известной мере дополняют друг друга [Cорокина, 1984; Cоро-
кина, 2010]. Поэтому, рассматривая вопрос о формировании системы
лично-притяжательных показателей самодийских языков, мы обра-
тимся как к личным, так и к указательным местоимениям.
8.1. Личные местоимения

Класс личных местоимений выделяется во всех самодийских язы-
ках, но словоизменение их характеризуется целым рядом специфи-
ческих черт, выделяющих самодийские языки среди уральских. Со-
поставление системы склонения самодийских личных местоимений с
данными других финно-угорских языков специально см. ниже.
Списки самодийских личных местоимений выглядят следующим
образом:
Таблица 15. 25
ед. ч. дв. ч. мн. ч.
1 л. мань мани’ маня”
2 л. пыдар пыдари’ пыдара”
3 л. пыда пыди’ пыдо’
1 л. модь модинь модина’
2 л. у уди уда’
3 л. бу буди’ буду’
1 л. мəнə ми мыŋ
2 л. тəнə тi тыŋ
3 л. сыты сытi сытыŋ
1 л. мат/ман мэ
2 л. тат/тан тэ
3 л. тəп тəпое қы тəпыт
25
Селькупские личные местоимения даны по работе [Прокофьева, 1966, 404–
405]; тот же список (фактически из семи, а не девяти личных местоимений, как
в северно-самодийских языках, см.: [Прокофьев, 1937г, 108]. В работе [Кузнецова
и др., 1980, 288] наряду с формами дв.-мн. числа mē, tē приводятся редко встре-
чающиеся варианты специальных форм дв. числа: mēqi͔, tēqi͔.
Приведенный список свидетельствует, что самодийские личные

местоимения достаточно последовательно конструируются по схеме
«лицо + число». Числовые показатели личных местоимений совпа-
дают с тем, которые были выделены выше, при анализе категории
личной принадлежности: нен. =и’ (дв.), =а”, =о’ (мн.) (ср. 2.2); эн.
=и (дв.), =а’, =у (мн.) (ср. 3.1); нган. =и (дв.), =ыŋ (мн.) (ср. 4.2). В
селькупском картина не столь прозрачна. Отчетливо выделяется по-
казатель мн. ч. =т только в местоимениях 3 л.: тəпыт (ср. 6.2); показа-
тель дв. ч. =ий (ср. там же) менее четко усматривается в форме тəпое
қы ‘они (дв.)’ (ср., впрочем, приведенную в работе [Кузнецова и др.,
1980, 288] соотносительную форму tēpäqi͔, в которой довольно явно
усматривается показатель дв. ч. i͔, ср. также mēqi͔ ‘мы (дв.)’, tēqi͔
‘вы (дв.)’). Однако отмечаемая в селькупском некоторая непоследо-
вательность, по нашему мнению, не препятствует трактовать личные
местоимения этого языка, по аналогии с северно-самодийскими язы-
ками, как построенные по схеме «лицо + число» и, следовательно,
привлекать для дальнейшего анализа личных местоимений только
формы ед. числа.
8.1.2.
Словоизменительную систему личных местоимений ненецкого
языка рассмотрим на материале падежной парадигмы трех форм:
мань ‘я’, пыдар ‘ты’, пыда ‘он’. Эта парадигма приведена в табл. 16.
26
Таблица 16.
Падеж 1 лицо 2 лицо 3 лицо
Имен. мань пыдар пыда
Род. си”йн сит сита
Вин. си”ми сит сита
Д.-напр. (мань) нян(и) (пыдар) нянд (пыда) нянда
М.-тв. (мань) нянан(и) (пыдар) нянанд (пыда) нянанда
Отл. (мань) нядан(и) (пыдар) няданд (пыда) няданда
Прод. (мань) нямнан(и) (пыдар) нямнанд (пыда) нямнанда
26
Родительного падежа Г. Н. Прокофьев и Н. М. Терещенко в своих ранних ра-
ботах не выделяют, ср. [Прокофьев, 1936, 55; 1937а, 36; Терещенко, 1947, 141;
Пырерка-Терещенко, 1948, 364] – согласно этим источникам, родительного паде-
жа либо вообще нет, либо его форма совпадает с формой именительного падежа.
Только в работе [Терещенко, 1965, 892] упоминается форма «родительного паде-
жа» си”йн и т. д. Родительным падежом эта форма не является, поскольку не
передает притяжательного значения. Для его выражения имеются лично-притя-
жательные аффиксы; кроме того, возможны сочетания форм именительного паде-
Уже беглый взгляд на эту таблицу позволяет заметить, что ненец-
кие личные местоимения морфологически неоднородны. В имени-
тельном падеже выступают слова, имеющие каждое свой корень (на-
зовем его вслед за К. Е. Майтинской номинативным корнем), в ро-
дительном и винительном падежах этим словам противопоставлены
формы с другим корневым элементом – си= (назовем его неноми-
нативным корнем); этот последний, как видим, оформляется лично-
притяжательными показателями, которые известны из предыдущего
изложения (см. табл. 5). Наконец, в локативных падежах выступают
аналитические конструкции, состоящие из соответствующего номи-
нативного корня и послелога ня, осложненного падежными показате-
лями (в усеченных формах) и лично-притяжательными аффиксами
косвенного ряда27 . Словоизменительная система послелога ня пред-
ставляет собой застывшие локативные формы, которые ничем не от-
личаются от форм любого другого послелога, ср. нен.:
Нян(и) ‘ко мне’ – хоба нян(и) ‘на шкуру=мою’ – хоба ни ‘на шку-
ру’;
нянан(и) ‘у меня’ – хоба нинан(и) ‘на шкуре=моей’ – хоба нин ‘на
шкуре’;
жа с существительными в соотносительных лично-притяжательных формах: мань

нися=ми ‘мой отец’ (букв. ‘я отец=мой’), пыдар нися=р ‘твой отец’ и т. д., где лич-
ные местоимения выступают в роли притяжательных (ср. также сельк. ma ola=m
‘мой отец’, букв. ‘я отец=мой’ [Кузнецова и др., 1980, 288]).
Формы, определяемые в табл. 16 как формы родительного падежа, употребля-
ются в конструкциях типа си”йн то”лаха ‘подобный мне’, сит то”лаха ‘подобный
тебе’, сита то”лаха ‘подобный ему’ и т. д., то же в энецком (см. [Терещенко, 1966б,
384; 1966г, 448]).
Элементы аналитических конструкций, составляющих формы косвенных паде-
жей, заключены в скобки – в знак того, что они могут опускаться.
27
Морфологический сегмент ня=, положенный в основу словоизменения личных
местоимений в косвенных падежах, этимологически, по-видимому, представляет
собой послелог (нен. ня=, эн. нэ=, нган. на=) со значением направления в сторону
говорящего, собеседника или предмета речи (к). В энецком языке этот морфологи-
ческий сегмент уже не функционирует в качестве послелога, выступая только как
элемент аффиксов пространственных падежей. Вышеупомянутое пространствен-
ное значение в энецком взял на себя послелог деʒ ‘к’. В ненецком и нганасанском
ня еще функционирует как послелог, ср. его отложительную форму: нен. няд, нган.
натэ ‘от кого-л., чего-л.’ [Сорокина, 1984; 2010]. В селькупском послелога с корнем
ня не существует. Элемент *=na/*=nä, прослеживаемый по всем финно-угорским
языкам, имел значение статического локатива и послужил основой для формиро-
вания локативных падежей многих финно-угорских языков (ср. [ОФУЯ, 1974, 247
и сл.]).
нядан(и) ‘от меня’ – хоба нидан(и) ‘от шкуры=моей’ – хоба нид

‘от шкуры’;
нямнан(и) ‘по мне’ – хоба нямнан(и) ‘по шкуре=моей’ – хоба нямна
‘по шкуре’.
8.1.3.
Таким образом, система личных местоимений ненецкого языка
строится на противопоставлении номинативных и неноминативных
корней: ма=нь ‘я’ – си=”йн ‘не=я’ (ср. пыдар ‘ты’ и си=т ‘не=ты’, пыда
‘он’ – си=та ‘не=он’). Здесь мы снова видим проявление уже упомя-
нутого противопоставления «прямое – косвенное». Такая же картина
наблюдается в энецком языке: противопоставлены два корня – номи-
нативный мV ‘я’ и неноминативный сV ‘не=я’; в косвенных падежах
выступают аналогичные ненецкому аналитические конструкции с по-
слеложным элементом но [Терещенко, 1966г, 447]. По современным
полевым данным, в энецком зафиксирована также другая парадигма
личных местоимений. В этой парадигме номинативные корни проти-
вопоставлены неноминативному корню во всех падежах (за исклю-
чением дательного), ср. словоизменительные формы 1 л.:
Имен. модо ‘я’
Винит. сий ‘меня’
Дат. нэнь ‘ко мне’
Местн. сихонэнь ‘у меня’
Отлож. сихозунь ‘от меня’
Прод. сионэнь ‘по мне’
8.1.4.
В нганасанском языке склонение личных местоимений «по сути
дела отсутствует» [Терещенко, 1979, 163]. Неноминативного корня
нет. В косвенных падежах выступают аналитические конструкции с
номинативными корнями (которые факультативно могут опускать-
ся, как в ненецком и энецком) и с послелогом на. Послелог на прини-
мает усеченные падежные формы и лично-притяжательные показа-
тели косвенного ряда. Отсутствие свойственного ненецкому и энецко-
му неноминативного корня связано с тем, что в нагнасанском лучше
всего сохранились корни личных местоимений, которые восходят к
древней уральской системе: *m, *t, *s (см. список нганасанских ме-
стоимений).
8.1.5.
В селькупском языке противопоставление номинативного корня
типа мV неноминативному корню типа cV наблюдается только для
1 и 2 л., ср.:
1 л. man ‘я’ ši͔m ‘меня’
2 л. tan ‘ты’ ši͔nty ‘тебя’
В 3 л. этого противопоставления нет: təp ‘он’ – təpyn ‘его’. В
косвенных падежах выступают номинативные местоименные корни с
соответствующими падежными показателями [Кузнецова и др., 1980,
289]. Следует заметить, что приводимые в этой работе падежные
формы Instr., Car. и Transl. представляют собой т. н. падежи вто-
ричного образования. Четвертый из косвенных падежей, Dat.-All.,
относится к числу первичных, но характеризуется нестандартными
аффиксами.
Специалисты по селькупскому языку отмечают, что количество
падежей у личных местоимений (семь) вдвое меньше, чем у су-
ществительных (четырнадцать) [Кузнецова и др., 1980, 288]. Эта
«ущербность» компенсируется широким использованием аналитиче-
ских конструкций, состоящих из номинативных корней личных ме-
стоимений и различных послелогов, например, mat cargäk ‘при мне’,
təpyn mypyn ‘у него’ и т. д. Таким образом, можно констатировать,
что система словоизменения личных местоимений в селькупском ни-
чем принципиально не отличается от северно-самодийских языков.
8.1.6.
Анализ систем личных местоимений самодийских языков приво-
дит к выводу, что существенной чертой этих систем является проти-
вопоставление двух типов корней: номинативного (прямого) и нено-
минативного (косвенного)28 . Номинативные корни противопоставле-
28
К. Е. Майтинская строит следующую типологию способов словоизменения лич-
ных местоимений для финно-угорских языков [Майтинская, 1969а, 190]: а) личные
местоимения принимают падежные окончания (фин. mina ‘я’ – minulla ‘у меня’,
sina ‘ты’ – sinulla ‘у тебя’; венг. ő ‘он’ – őt ‘его’, ők ‘они’ – őket ‘их’ и т. д.; в само-
дийских языках к этому способу словоизменения могут быть отнесены только неко-
торые селькупские формы: man ‘я’ – matqäk ‘(ко) мне’, ср. 8.1.5.); б) личные ме-
стоимения принимают лично-притяжательные окончания соответствующего лица
(венг. én ‘я’ – engem ‘меня’; удм. ti̮n ‘ты’ – ti̮ni̮d ‘тебя’ и т. д.; в самодийских язы-
ках этот способ у номинативных корней не отмечается, но присущ неноминативным
корням типа cV, ср. 8.1.2., 8.1.3., 8.1.5.); в) личные местоимения принимают лично-
ны друг другу по лицам; так, корень мV во всех самодийских языках

ассоциирован с 1 лицом, ср. 8.1.1. Неноминативный (или косвенный)
корень cV сам по себе к лицу безразличен. Для того, чтобы слово-
формы с этим корнем различались по лицам, необходимо сочетание
его со специальными личными показателями, см. табл. 17:
Таблица 17.
1 лицо 2 лицо 3 лицо
ма=нь пыда=р пыда
aa !!
aa !!
си=
!! aa
!! aa
си=”йн си=т си=та
си=”ми
притяжательные окончания в сочетании с падежными (венг. mi ‘мы’ – mi=nk=et
‘нас’, где =nk – лично-притяжательный показатель, ср. сн. 7, =(e)t – показатель
аккузатива; подобные структуры отмечены в марийском и эрзя-мордовском; в са-
модийских языках этот способ не отмечается); г) формы косвенных падежей об-
разуются супплетивно, т. е. не от корня местоимения в основном падеже; к корню
косвенного падежа присоединяются лично-притяжательные показатели соответ-
ствующего лица (венг. én ‘я’ – benne=m ‘во мне’ – vele=m ‘со мной’ – nala=m ‘у
меня’ и т. д.; отмечается также в мордовских языках). Этот способ может быть
отчасти сопоставлен с самодийскими формами типа нен. нян(и) ‘(ко) мне’, нянд
‘(к) тебе’, нянда ‘ему, к нему’; но отчасти также с ненецкими формами типа си”ми
‘меня’, сит ‘тебя’, сита ‘его’. Дело в том, что в приведенных выше венгерских при-
мерах супплетивные корни восходят к показателям пространственных падежей
(в большинстве случаев наблюдается полное материальное совпадение тех и дру-
гих); в ненецких же примерах в первом случае в качестве супплетивного корня
выступает послелог, в во втором – специальный неноминативный корень личного
местоимения. Первичное сопоставление систем словоизменения личных местоиме-
ний в самодийских языках и в венгерском (венгерская система склонения личных
местоимений характеризуется как «весьма своеобразная», см. [ОФУЯ, 1974, 289])
наводит на мысль о существенной общности между ними; однако углубленный ана-
лиз свидетельствует, что эта общность не так уж велика. В самодийских языках в
косвенных падежах вместо личных местоимений выступают послелоги, осложнен-
ные падежными и лично-притяжательными формантами; в венгерском – почти то
же самое, однако дополнение падежной парадигмы личных местоимений за счет
послелогов с соответствующими лично-притяжательными аффиксами характер-
но вообще для всех финно-угорских языков (ср. [Майтинская, 1969а, 190–191]). В
этом отношении самодийские языки обнаруживают общность с финно-угорскими.
Но ни в одном финно-угорском языке не отмечается противопоставления номи-
нативных и неноминативных корней личных местоимений, это свойственно всем
самодийским языкам, кроме нганасанского.
Таблица 17.
1 лицо 2 лицо 3 лицо
мо=дь у бу
aa !!
aa !!
си=
!! aa
!! aa
си=нь си=т си=та
си=й
Селькупский язык29
ma=n ta=n tǝp
b ""
bb "
ši
"" b
" bb
ši͔=m ši͔=nty tǝpyn
Из табл. 17 видно, что личные показатели, которыми снабжен

неноминативный корень си=, для ненецкого =(й)н, =т, =та, для энец-
кого =нь, =т, =та – материально совпадают с лично-притяжатель-
ными показателями косвенного ряда в этих языках (ср. табл. 5, 7).
Кроме того, неноминативный корень си= сочетается и с другим пока-
зателем 1 л. – нен. =ми, эн. =й, сельк. =m, который является лично-
притяжательным показателем объектного ряда (ср. табл. 5, 7, 11).
Это противопоставление возникло, по-видимому, позднее, в связи с
развитием субъектно-объектных отношений и необходимостью выде-
лить прямой объект.
Поскольку, как было уже сказано, наиболее важным при фор-
мировании категории личной принадлежности было противопостав-
ление «мое – не мое» – специальные лично-притяжательные формы
для прямого и косвенного объекта были выработаны только для 1
лица, тогда как для не-1 лица формы прямого и косвенного объекта
материально совпадают:
1 л. 2 л. 3л
прямой объект =м(и)
=д =да
косвенный объект =н(и)
29
Форма т. н. «родительного падежа» в селькупском от неноминативного корня
si не образуется [Кузнецова и др., 1980, 289], поэтому здесь формы с показателем
=н, как в ненецком и энецком языках.
Показаны форманты ненецкого языка, но и во всех других само-

дийских языках система та же, ср. табл. 6а, 8а, 10а, 12.
Личные показатели неноминативного местоименного корня си=
послужили основой для формирования по крайней мере двух функ-
циональных рядов притяжания – объектного и косвенного. Дальней-
шее усложнение лично-притяжательной парадигмы за счет форм для
дв. и мн. числа обладателя осуществлялось по схеме «лицо + число»;
по этой же схеме строятся и личные местоимения самодийских язы-
ков (ср. 8.1.1).
8.1.7.
В табл. 17 не приводятся данные нганасанского языка, т. к. в этом
языке не выделяется неноминативный корень типа cV. Анализируя
личные местоимения нганасанского языка, Н. М. Терещенко пишет,
что они «более или менее свободно разлагаются на составные части:
на корневую морфему и лично-притяжательный формант родитель-
ного падежа (т. е. косвенного ряда притяжания — А. В., И. С.) со-
ответствующего лица и числа. <…> Вполне очевидно, что корневая
морфема этих местоимений была односложной. Особенно полно про-
изводный характер прослеживается у местоимений третьего лица»
[Терещенко, 1979, 166].
Указанное разложение на односложный корень и лично-притя-
жательный аффикс выглядит следующим образом:
мǝ=нǝ ‘я’
тǝ=нǝ ‘ты’
сы=ты ‘он’
Правые (аффиксальные) компоненты обнаруживают сходство с
личными показателями неноминативного корня cV (ср. табл. 17); что
касается левых (корневых) компонентов, то они, материально полно-
стью совпадая с прауральской системой личной принадлежности (ср.
[Хайду, 1985, 236–237]), по-видимому, послужили базой для форми-
рования субъектного ряда притяжания. Исключение здесь составля-
ет только сы=, корневой элемент 3 л. Среди лично-притяжательных
аффиксов самодийских языков следов его не сохранилось. С извест-
ной долей уверенности можно предположить, что этот корень, со-
хранив в нганасанском свое первоначальное значение 3 л., в других
самодийских языках был переосмыслен как неноминативный место-
именный корень cV (ср. 8.1.6).
8.1.8.
Как уже было сказано, нганасанская система личных местоиме-
ний полностью сохранила первоначальные общеуральские противо-
поставления: m= 1 л., t= 2 л., s= 3 л. В селькупском они сохранены
менее отчетливо: m= 1 л. – t= не-1 л. Номинативные корни личных
местоимений не-1 л. в ненецком и энецком представляют собой ре-
зультат позднейшего независимого развития: нен. пыдар ‘ты’, пы-
да ‘он’ восходят к полнозначному слову пыд (восточный диалект —
пыхыд) ‘туловище’ (ср. [Терещенко, 1965, 892], также [Майтинская,
1969а, 45]); энецкие у ‘ты’, бу ‘он’ являются заимствованиями из
кетского30 .
Сохранившиеся в других самодийских языках первообразные ме-
стоимения 1 л., как и в нганасанском, вполне явственно делятся на
корневой и аффиксальный элемент: нен. ма=нь, эн. мо=дь, сельк.
ma=n. Можно полагать, что корневой элемент ма= отошел к систе-
ме субъектного притяжания, тогда как аффиксальный элемент –
к системе косвенного притяжания. Из таблиц 5, 7, 9, 11 (ср. также
табл. 17) видно, что показатель 1 л. =мV относится не только к субъ-
ектному, но и к объектному ряду притяжания. Это свидетельствует
о том, что данный показатель противопоставляется показателю 1 л.
=нV как показатель прямого притяжания – показателю косвенного
притяжания (ср. 7.3).
Указательные местоимения
8.2.1.
Набор указательных местоимений в самодийских языках доста-
точно богат и детализирован по степени удаленности от говоряще-
го и по иным семантическим параметрам. Сопоставительный анализ
данных самодийских языков с точки зрения происхождения лично-
притяжательных формантов позволяет со всей определенностью под-
твердить, что упомянутая ранее точка зрения во всяком случае не
противоречит первой, основанной на том, что лично-притяжатель-
ные форманты происходят от личных местоимений.
Ср. кетск. у ‘ты’, бу ‘он’ [Крейнович, 1968, 461]. Характерно, что в энецких
30
диалектах бай и маду личные местоимения 3 л. не совпадают, ср. данные диалекта

маду: модь ‘я’, у ‘ты’, нитодо/иноро ‘он’.
Согласно разработанной К. Бругманном концепции типов указа-

ния, которую излагает в своей книге о местоимениях К. Е. Майтин-
ская, одним из главных противопоставлений следует считать оппози-
цию «сферы Я» (ближний) «сфере ТОТ» (не-Я, дальний или невиди-
мый) [Майтинская, 1969а, 65]. На материале финно-угорских языков
К. Е. Майтинская показывает, что как личные, так и указательные
местоимения, относящиеся к «сфере Я» (указание на близкое рассто-
яние), содержат компонент =m, который в самодийских указатель-
ных местоимениях не прослеживается, т. к. он, по-видимому, утра-
чен [Майтинская, 1969б, 242]. Последнее утверждение не совсем точ-
но. Указательные местоимения самодийских языков содержат ком-
понент =м, указывающий на «сферу Я»; ему противопоставляется
компонент =т («сфера не-Я»). Приведем конкретные примеры:
ǝмǝ, ǝмты ‘этот (здесь)’ тǝтi ‘тот’
ǝмние ‘этот (чуть дальше)’ тане ‘тот (дальний)’
амдÿмǝ ‘этот ближний’ такǝ ‘вон тот (на который указывают)’
тям’ ‘вот этот’ тикы ‘тот (о котором идет речь)’
такы ‘тот (на который указывают)’
tam ‘этот здeсь, вот этот’ to, tol', tonna ‘тот, этот там, вон тот’
Все приведенные выше указательные местоимения, означающие

‘этот’ (ближний, здесь, т. е. относящийся к «сфере Я») содержат
упомянутый элемент =м; все местоимения, означающие ‘тот’ (даль-
ний, там, т. е. относящийся к «сфере не-Я») – содержат =т. Наибо-
лее яркую картину дает нганасанский язык; на противопоставление
корней ǝм=/ам= и тǝ=/та= указывает и Н. М. Терещенко [Терещенко,
1979, 170]. В ненецком и селькупском отмечаемое противопоставле-
ние прослеживается не столь отчетливо. Так, в ненецком отмечается
местоимение тюку ‘этот’, относящееся к «сфере Я», но не содержа-
щее элемента =м; в селькупском противопоставляются местоимения
na ‘этот (о котором шла речь)’ – ti͔na, ti͔nana ‘тот (о котором шла
речь)’. Примеры можно было бы умножить, но в этом, пожалуй, нет
необходимости. Приведенный материал достаточно недвусмысленно
указывает на то, что противопоставление =м (я) / =т (не=я) в само-
дийских языках прослеживается и что эти форманты могли послу-
жить основой для формирования парадигмы личной принадлежно-
сти31 .
8.2.2.
Сделанный нами анализ личных и указательных местоимений са-
модийских языков позволяет выдвинуть достаточно убедительные,
по нашему мнению, утверждения о происхождении трех основных
морфем, составляющих категорию личной принадлежности: мV (1 л.,
прямое притяжание), нV (1 л., косвенное притяжание), тV (не-1 л.).
Однако этих морфем было выделено нами четыре (см. 7.3). Вне рас-
смотрения осталась морфема р/лV (2 л., прямое притяжание). Дан-
ные современных самодийских языков не дают возможности с уве-
ренностью утверждать что-либо об ее происхождении, однако неко-
торая гипотеза может быть высказана, и наталкивает на эту гипотезу
материал селькупских указательных местоимений.
Среди этих местоимений выделяется пара ylna, yltam ‘вот этот,
вон тот, этот твой’. Авторы последнего описания селькупского языка
специально отмечают, что данное местоимение, «как правило, сопро-
вождается указанием на предмет; обычно служит для того, чтобы
подчеркнуть связь предмета с собеседником, близость его к собесед-
нику» [Кузнецова и др., 1980, 293–294]. Этот комментарий отчетливо
свидетельствует, что местоимение уlna, yltam относится к сфере со-
беседника, т. е. к «сфере ТЫ» (по К. Бругманну, см. [Майтинская,
1969а, 51]). В этом местоимении содержится компонент =l, кото-
рый может быть возведен к =л(ы) (селькупский) / =р(э) (северно-
самодийские языки) – форманту 2 л. прямого притяжания.
Следует также иметь в виду, что формант =р, помимо своих лич-
но-притяжательных функций, служит также для выражения опре-
деленности [Терещенко, 1965, 879], ср. ненецкий контекст:
Вэсако1 пухуцянда’2 яха3 хэвхана4 илевэхэ’5 .
Старик1 со=старухой2 жили5 около4 реки3 .
Ноб”1 мэва’2 вэсакор3 пин’4 тарпы”5 .
Однажды1,2 тот=старик3 вышел5 на=улицу4 .
В энецком языке противопоставление =м/=т в сфере указательных местоиме-

31
ний не усматривается (ср. чики ‘этот’, эки ‘тот’), однако упомянутые элементы
прослеживаются в системе наречий, частиц и послелогов.
Ср. также энецкий контекст:

Мэнсихи1 бусихи2 но3 дирибихи4 .
Жили-были4 старик2 со3 старухой1 .
Кутуйхун1 бусир2 деха3 бар4 ни5 кани6 .
Однажды1 тот=старик2 пошел6 на5 берег4 реки3 .
Очевидно, что в вышеприведенных примерах слова, осложненные
аффиксом =р, никак не имеют значения ‘твой’, приписанного этому
аффиксу в табл. 5 и 7. Этот формант выступает здесь по сути дела
как определенный артикль. Если учесть, что у селькупского место-
имения ylna, yltam имеется значение указания на предмет, то не
трудно связать это значение со значением определенности, прису-
щим аффиксу =р/лV. Значение 2 л. прямого притяжания развилось
у этого аффикса, по-видимому, параллельно со значением определен-
ности. Оба эти значения представляются весьма тесно связанными,
если вспомнить, что с морфемой =р/лV ассоциировано значение не
‘(всякий) твой’, а ‘именно твой’, входящее в самодийских языках в
сферу актуального притяжания (см. табл. 14).
Связь лично-притяжательных аффиксов

с личными показателями глагола
9.1.
Категория лица в самодийских языках свойственна как глаголу,
так и имени, что выражается не только в наличии у имени катего-
рии личной принадлежности, но и в материальном совпадении по-
казателей лица у глагола и имени. Исследователи самодийских язы-
ков, давно отметившие этот факт, указывают на него в обобщающих
работах и в описаниях отдельных языков. Вот как пишет об этом
Н. М. Терещенко применительно ко всей самодийской группе: «Лич-
ные суффиксы субъектного спряжения присоединяются не только
к глагольным, но и к именным основам, если имя в предложении
выполняет роль сказуемого. Личные форманты объектного спряже-
ния материально совпадают с лично-притяжательными суффиксами
имен» [Терещенко, 1966а, 368].
Ср. следующее высказывание, относящееся к одному из самодий-
ских языков – селькупскому: «Следует отметить формальную бли-
зость глагольных окончаний первой серии окончаниям предикатив-
ных форм имени, а второй серии – окончаниям посессивных форм
имени» [Кузнецова и др., 1980, 234]32 .
Из приведенных цитат явствует, что речь идет о материальном
совпадении двух глагольных парадигм лица с показателями лица
у имени: парадигмы субъектного спряжения (которая здесь не рас-
сматривалась, поскольку наша тема – имя, а не глагол) и парадиг-
мы объектного спряжения (она же – парадигма личной принадлеж-
ности, составляющая предмет настоящей работы). Эти совпадения
представляют собой два принципиально разных случая, что необхо-
димо подчеркнуть специально.
9.2. Субъектное спряжение

Ограничимся минимумом примеров из одного языка – ненецкого:
то=дм’ ‘я пришел’ нися=дм’ ‘я отец’
то=н ‘ты пришел’ нися=н ‘ты отец’
то=ø ‘он пришел’ нися=ø ‘он отец’
Этот случай, достаточно широко известный не только из само-
дийских и финно-угорских, но также и из палеоазиатских языков,
едва ли корректно трактовать как материальное совпадение личных
парадигм имени и глагола. В данном случае перед нами налицо спря-
жение имени. Формы типа нися=дм’ функционируют в предложе-
нии как предикаты, иными словами, имя фактически превращается
в глагол.
9.3. Объектное спряжение

В этом случае есть основания говорить о материальном совпа-
дении личных парадигм: имея одни и те же аффиксы, ни имя не
становится глаголом, ни глагол не становится именем – что не менее
важно иметь в виду. Имя в лично-притяжательной форме является
одним из актантов предиката, глагол в объектной форме является
финитным глаголом, т. е. выполняет функцию независимого преди-
ката.
32
В терминах авторов, «глагольные окончания первой серии» – показатели субъ-
ектного типа спряжения, второй серии – объектного типа спряжения.
Напомним, что категория личной принадлежности в самодийских

языках разделяется на три функциональных ряда – субъектный, объ-
ектный и косвенный – каждый из которых имеет собственную субпа-
радигму (см. 1.2). Материальное совпадение с личными показателя-
ми объектного спряжения обнаруживает субпарадигма субъектного
ряда. Правда, это справедливо только для ед. ч. обладаемого, что
в глаголе соответствует ед. числу объекта. При не-ед. числе обла-
даемого с личными показателями объектного спряжения совпадают
лично-притяжательные формы субъектно-объектного ряда (субпара-
дигма 4, см. табл. 5). Таким образом, личная парадигма объектного
спряжения в самодийских языках состоит из 18 форм – девять для
ед. ч. объекта (что соответствует в лично-притяжательной парадиг-
ме ед. числу обладаемого) и девять для не-ед. ч. объекта (соответ-
ственно обладемого). Различие по числу (двойств./множеств.) как в
именной, так и в глагольной парадигмах обеспечивается с помощью
стандартных числовых показателей33 .
Приводя примеры, ограничимся личными формами ед. ч. обла-
дателя, что для глагола соответствует ед. числу деятеля (субъекта
действия).
Ненецкий язык Энецкий язык

Ед. ч. обладаемого (объекта)
1 л. ңано=в оду=й ‘лодка=моя’
2 л. ңано=р оду=р ‘лодка=твоя’
3 л. ңано=да оду=ʒа ‘лодка=его’
Не-ед. ч. обладаемого (объекта). Дв. число
1 л. ңано=хою=н оду=хи=нь ‘лодки=мои2 ’
2 л. ңано=хою=д оду=хи=ʒ ‘лодки=твои2 ’
3 л. ңано=хою=да оду=хи=ʒа ‘лодки=его2 ’
Не-ед. ч. обладаемого (объекта). Мн. число
1 л. ңан=у=н од=и=нь ‘лодки=мои’
2 л. ңан=у=д од=и=ʒ ‘лодки=твои’
3 л. ңан=у=да од=и=ʒа ‘лодки=его’
33
В селькупском языке, где число обладаемого в лично-притяжательной пара-
дигме не различается (см. табл. 11), личная парадигма объектного спряжения на-
считывает девять форм, совпадающих с показателями субпарадигмы субъектного
ряда. Число объекта (для имени – обладаемого) различается специальными чис-
ловыми показателями.
Ненецкий язык Энецкий язык

Ед. ч. обладаемого (объекта)
1 л. хада=в каʒа=у34 ‘убил=(одного)=я’
2 л. хада=р каʒа=р ‘убил=(одного)=ты’
3 л. хада=да каʒа=ʒа ‘убил=(одного)=он’
Не-ед. ч. обладаемого (объекта). Дв. число
1 л. хада=ңа=хаю=н 35 каʒа=хи=нь ‘убил=(двоих)=я’
2 л. хада=ңа=хаю=д каʒа=хи=ʒ ‘убил=(двоих)=ты’
3 л. хада=ңа=хаю=да каʒа=хи=ʒа ‘убил=(двоих)=он’
Не-ед. ч. обладаемого (объекта). Мн. число
1 л. хада=я=н каʒ=ы=н ‘убил=(многих)=я’
2 л. хада=я=д каʒ=ы=ʒ ‘убил=(многих)=ты’
3 л. хада=я=да каʒ=ы=ʒа ‘убил=(многих)=он’
Аналогичные примеры можно было бы привести также из нгана-

санского и селькупского языков, но мы полагаем, что и этих доста-
точно для того, чтобы убедиться: лично-притяжательные показате-
ли имени существительного и личные показатели объектного (или, в
иных терминах, определенного) спряжения глагола – одни и те же.
9.4.
Этот факт отмечается во всех финно-угорских языках, которые
имеют категорию личной принадлежности и объектное спряжение,
т. е. в угорских и мордовских. Констатируя этот факт, финноугро-
веды интересуются прежде всего его генетическим аспектом: их за-
нимает проблема происхождения объектного спряжения, и, исследуя
ее, они почти единодушно сходятся на том, что глагольные аффик-
сы происходят от лично-притяжательных аффиксов имени [ОФУЯ,
1974, 321]. Иначе говоря, утверждается первичность именной формы
относительно глагольной; концепция эта дискуссионная, но вдавать-
34
Наблюдаемое в 1 л. несовпадение лично-притяжательного показателя и гла-
гольного показателя рассматривалось выше (3.1., пояснения к табл. 7). Упомяну-
тое там наличие форм типа тэса=у ‘капля=моя’/каʒа=у ‘убил=одного=я’ свиде-
тельствует о том, что языковая система стремится к выравниванию имеющегося
несоответствия.
35
Морфологический сегмент =ңa, выделяемый в глагольных формах, Н. М. Те-
рещенко трактует как компонент показателя дв. ч., ср.: «в объектном спряжении в
личную глагольную форму включается показатель числа объекта: суффикс =х=ю,
=ңахаю для двойственного числа» [Терещенко, 1966б, 385].
ся в дискуссию мы не будем. В связи с материальным совпадением

личных показателей имени и глагола следует обратить внимание на
еще одну типологическую особенность самодийских языков.
В составе категории личной принадлежности выделяется самосто-
ятельная субпарадигма косвенного притяжания. Личные показатели
косвенного ряда также прослеживаются в глагольных формах. Но, в
отличие от притяжательных аффиксов субъектного ряда, показате-
ли косвенного ряда обслуживают не финитные, а инфинитные фор-
мы глагола (имена действия, супин, деепричастия, причастия), т. е.
формы, которые функционируют в предложении как зависимый пре-
дикат. Этот факт, конечно, отмечается в конкретных описаниях са-
модийских языков, но не получает, по нашему мнению, необходимой
интерпретации. Связано это с проблемой сложного предложения в
самодийских языках (см. [Терещенко, 1973, 297 и сл.]) и соответствен-
но с трактовкой вышеперечисленных инфинитных форм глагола как
предикатов, хотя бы и зависимых (ср. в этой связи [Сорокина, 1981;
1985; 1986а]). Факт материального совпадения личных показателей
косвенного ряда у имени и зависимого предиката у глагола имеет
принципиальное значение. Приводя примеры, ограничимся, как и в
предыдущем случае, формами ед. ч. обладателя (что соответствует
ед. ч. субъекта действия у глагола), однако позволим себе привлечь
материал всех четырех самодийских языков.
Ненецкий язык. В качестве примера зависимого предиката взята
«условная форма деепричастия» [Терещенко, 1966б, 389] с показате-
лем =б”(на)36 :
1 л. ңано=н(и) ‘лодки=моей’ (часть)
2 л. ңано=н=д ‘лодки=твоей’ (часть)
3 л. ңано=н=да ‘лодки=его’ (часть)
1 л. то=б”на=н(и) ‘когда я пришел’
2 л. то=б”на=н=д ‘когда ты пришел’
3 л. то=б”на=н=да ‘когда он пришел’
Энецкий язык. В качестве примера зависимого предиката взято
имя действия с показателем =о:
1 л. оду=нь ‘лодки=моей’ (часть)
2 л. оду=д ‘лодки=твоей’ (часть)
3 л. оду=да ‘лодки=его’ (часть)
36
В более ранних работах по ненецкому Н. М. Терещенко называет эту форму
условной формой герундия (см., напр., [Терещенко, 1947, 230]).
1 л. то=о=нь ‘когда я пришел’
2 л. то=о=д ‘когда ты пришел’
3 л. то=о=да ‘когда он пришел’
Нганасанкий язык. В качестве примера зависимого предиката
взята форма супина с показателем =нагǝ [Терещенко, 1979, 272]:
1 л. ңǝндуй=нǝ ‘лодки=моей’ (часть)
2 л. ңǝндуй=тǝ ‘лодки=твоей’ (часть)
3 л. ңǝндуй=ты ‘лодки=его’ (часть)
1 л. басу=нагǝ=нǝ ‘охотиться=чтобы=я’
2 л. басу=нагǝ=тǝ ‘охотиться=чтобы=ты’
3 л. басу=нагǝ=ты ‘охотиться=чтобы=он’
Селькупский язык. В качестве примера зависимого предиката
взято имя действия с показателем =ptä [Кузнецова и др., 1980, 251]:
1 л. qopa=ny ‘шкуры=моей’ (кусок)
2 л. qopa=n=ty ‘шкуры=твоей’ (кусок)
3 л. qopa=n=ty ‘шкуры=его’ (кусок)
1 л. qenty=ptä=ny ‘пока=ехал=я’
2 л. qenty=ptä=n=ty ‘пока=ехал=ты’
3 л. qenty=ptä=n=ty ‘пока=ехал=он’
Приведенные примеры, по-видимому, достаточно убедительно по-

казывают: лично-притяжательные аффиксы субъектного ряда (пря-
мое притяжание) в глаголе обслуживают объектное спряжение (глав-
ный предикат), лично-притяжательные аффиксы косвенного ряда
обслуживают в глаголе зависимый предикат37 .
37
Небезынтересно сопоставить материал самодийских языков с соответственны-
ми данными финно-угорских (и не только финно-угорских) языков. Лично-при-
тяжательные аффиксы имени (если они есть) обслуживают инфинитные формы
глагола, выступающие в роли зависимого предиката, ср. фин. talo=ni ‘дoм=мой’ –
juoda=kse=ni ‘чтобы=пил=я’ (инфинитная форма) – judo=e=ssa=ni ‘пока=пил=я’
(инфинитная форма), то же для 2 л.: talo=si – juoda=kse=si – juod=e=ssa=si и т. д.
Таким образом, имеется две личных парадигмы: А. парадигма финитного гла-
гола, обслуживающая независимый предикат. Неглагольная основа, сочетаясь с
этими личными аффиксами, становится сама независимым предикатом, т. е. гла-
голом (ср. 9.2). Б. парадигма лично-притяжательных форм – или личных форм
зависимого предиката. Подобное распределение характерно не только для финно-
угорских, но также для тюркских, тунгусо-маньчжурских, монгольских и других
языков, имеющих категорию личной принадлежности.
9.5.
Итак, лично-притяжательные формы всех функциональных ря-
дов притяжания в самодийских языках являются одновременно па-
радигмами глагольных форм.
В распределении разных субпарадигм личной принадлежности
между формами независимого и зависимого предиката еще раз про-
является противопоставление «прямой – косвенный», пронизываю-
щее всю грамматическую систему самодийских языков. Правда, мы
говорили все время о субъектном ряде (субпарадигма 1, см. 2.1.) и
косвенном ряде (субпарадигма 3) (для не-ед. числа обладаемого –
это субпарадигмы 4 и 5 соответственно). Не рассматривалась суб-
парадигма 2, которая во всех самодийских языках выделяется как
функциональный ряд объектного притяжания. Она как будто бы не
имеет связи с системой глагольного словоизменения. Но это не так.
Субпарадигма объектного ряда не имеет собственного выражения.
При не-ед. числе обладаемого она полностью совпадает с субъектным
рядом, почему мы и объединили их в одну субпарадигму субъектно-
Однако есть финно-угорские языки, где у глагола выделяется второй тип спря-
жения – объектный или определенный (мордовские и угорские языки). В этих
языках лично-притяжательная парадигма типа Б обслуживает не только зави-
симый предикат, но и объектное спряжение, т. е. независимый предикат, ср.
венг. ház=a=m ‘дом=мой’ – talál=o=m ‘нахожу=(это одно)=я’ (независимый пре-
дикат) – menne=m (kell) ‘идти=мне (надо)’ (зависимый предикат), то же для 2 л.;
ház=a=d – talál=o=d – menne=d kell и т. д. В самодийских языках объектное спря-
жение также имеется, но противопоставление зависимого и независимого преди-
ката обеспечивается морфологически с помощью парадигм косвенного и прямого
притяжания соответственно.
Типологическое сходство с самодийскими языками обнаруживает эскимосский,
на что было уже указано выше в сн. 15 (2.5). В описании эскимосского языка
констатируется, что лично-притяжательные аффиксы «для абсолютного падежа»
(т. е. аффиксы прямого притяжания) «структурно и семантически совпадают с
субъектно-объектными показателями прямо-переходных глаголов, но по функции
отличаются от последних» [Меновщиков, 1962, 176]. Иными словами, они ведут
себя так же, как аффиксы прямого притяжания в самодийских языках. Следу-
ет ожидать, что лично-притяжательные аффиксы «для относительного падежа»
(т. е. аффиксы косвенного притяжания) должны обслуживать формы зависимого
предиката. Это отмечается не у всех форм зависимого предиката (Г. А. Меновщи-
ков называет их деепричастиями), но у некоторых, например, личные показате-
ли деепричастия предшествующего действия на =я/=йа, =ся [Меновщиков, 1967,
147 и сл.] совпадают с лично-притяжательными аффиксами «для относительно-
го падежа», ср.: пана=ма ‘копья=моего’ (древко) – таги=я=ма ‘когда=пришел=я’,
пана=вык ‘копья твоего’ (древко) – таги=я=вык ‘когда пришел ты’ и т. д.
объектного ряда (субпарадигма 4, ср. табл. 5, 7, 9). Что же касается
ед. числа обладаемого, то формы 1 л. в объектном ряду совпадают
с соотносительными формами субъектного ряда (ср. нен. =ми, =в),
формы не-1 л. – с соотносительными формами косвенного ряда (ср.
нен. =д 2 л., =да 3 л.). Остается еще многократно упоминавшийся
показатель 2 л. =р/лV, который для всех самодийских языков, су-
дя по данным табл. 5, 7, 9, 11, является аффиксом исключительно
субъектного ряда.
Однако факты языка показывают, что аффикс =р/лV не специ-
ально субъектный, а субъектно-объектный, как и аффикс 1 л. =мV.
Словоформы с этим показателем выступают не только как подле-
жащее, но и как прямое дополнение, ср. нен. Вэнэкор ңэдад ‘Со-
баку=свою (букв. твою) отпусти’. Сказанное справедливо не только
для ненецкого, но и для других самодийских языков. Тем самым ка-
тегория личной принадлежности, где традиционно выделяется три
функциональных ряда притяжания (субъектный, объектный и кос-
венный) – фактически включает два ряда: прямое притяжание (субъ-
ект и прямой объект) и косвенное притяжание (косвенный объект).
Противопоставление «прямой – косвенный» проходит через систему
как имени, так и глагола.
В соответствии с этим парадигма категории личной принадлеж-
ности в самодийских языках включает две субпарадигмы – функ-
циональные ряды прямого и косвенного притяжания. Именно так
обстоит дело в селькупском языке. В северно-самодийских языках,
где морфологически различается ед. и не-ед. число обладаемого, ко-
личество субпарадигм возрастает до четырех.
Беккер Э. Г. Категория падежа в селькупском языке. Томск, 1978.
Глухий Я. А., Сорокина И. П. О гортанном смычном в энецком языке //
Структура языка и языковые изменения. М., 1985. С. 55–62.
Кузнецова А. И., Хелимский Е. А, Грушкина Е. В. Очерки по селькупскому
языку. М., 1980.
Крейнович Е. А. Кетский язык // Языки народов СССР. Т. 5. М., 1968.
С. 453–473.
Кюннап А. Ю. Склонение и спряжение в самодийских языках. Автореферет
докт. диссертации. Тарту, 1974.
Майтинская К. Е. Венгерский язык. М., 1955.
Майтинская К. Е. Местоимения в языках разных систем. М., 1969.
Майтинская К. Е. К вопросу о генетической связи финно-угорских (ураль-

ских указательных и личных местоимений) // Советское финно-
угроведение. 1969. № 4. С. 237–242.
Меновщиков Г. А. Грамматика языка азиатских эскимосов. Ч. 1. М.–Л.,
1962.
Меновщиков Г. А Грамматика языка азиатских эскимосов Ч. 2. Л., 1967.
Основы финно-угорского языкознания (Вопросы происхождения и разви-
тия финно-угорских языков). М., 1974.
Основы финно-угорского языкознания (Прибалтийско-финские, саамский
и мордовские языки). М., 1975.
Основы финно-угорского языкознания (Марийский, пермские и угорские
языки). М., 1976.
Прокофьев Г. Н. Селькупская грамматика. Л., 1935.
Прокофьев Г. Н. Самоучитель ненэцкого языка. М.–Л., 1936.
Прокофьев Г. Н. Ненецкий (юрако-самодийский) язык // Языки и письмен-
ность народов Севера. Ч. 1. Л., 1937а. С. 5–53.
Прокофьев Г. Н. Нганасанский (тавгийский) диалект // Языки и письмен-
ность народов Севера. Ч. 1. Л., 1937б. С. 53–75.
Прокофьев Г. Н. Энецкий (енисейско-самоедский) диалект // Языки и пись-
менность народов Севера. Ч. 1. Л., 1937в. С. 75–91.
Прокофьев Г. Н. Селькупский (остяко-самоедский) язык // Языки и пись-
менность народов Севера. Ч. 1. Л., 1937г. С. 91–124.
Прокофьева Е. Д. Селькупский язык // Языки народов СССР. Т. 3. М.,
1966. С. 396–415.
Пырерка А. П., Терещенко Н. М. Русско-ненецкий словарь. М., 1948.
Ромбандеева Е. И. Мансийский (вогульский) язык. М., 1973.
Серебренников Б. А. К проблеме происхождения притяжательных суффик-
сов в тюркских и уральских языках // К семидесятилетию А. А. Рефор-
матского. М., 1971. С. 277–282.
Сорокина И. П. Основные звуковые соответствия как отличительный при-
знак энецкого языка от языка ненцев // XV конференция по финно-
угроведению. Петрозаводск, 1973. С. 67–70.
Сорокина И. П. Функции локативных падежей в энецком языке // Склоне-
ние в палеоазиатских и самодийских языках. Л., 1974. С. 254–260.
Сорокина И. П. Зависимые предикаты с падежными формантами в энецком
языке // Сб. науч. тр. СО АН СССР. Новосибирск, 1981. С. 138–148.
Сорокина И. П. Пространственные послелоги в энецком языке // Пробле-
мы этногенеза и этнической истории самодийских народов. Омск, 1983.
С. 73–78.
Сорокина И. П. Послелоги энецкого языка // Советское финно-угроведение.
1984. № 2. С. 118–123.
Сорокина И. П. Полипредикативные конструкции с послелогами в энецком
языке // Сб. науч. тр. СО АН СССР. Новосибирск, 1985. С. 139–149.
Сорокина И. П. Полипредикативные конструкции с именами действия, при-
частиями, деепричастиями // Структурные типы синтетических поли-
предикативных конструкций в языках разных систем: Коллективная
монография. Новосибирск, 1986а.
Сорокина И. П. Категория притяжательности в энецком языке // Сб. науч.
тр. СО АН СССР. Новосибирск, 1986б. С. 61–76.
Сорокина И. П. Типология функционирования притяжательных суффиксов
в самодийских языках // Всесоюзная конференция по лингвистической
типологии. М., 1990. С. 154–156.
Сорокина И. П. Энецкий язык. СПб., 2010.
Терёшкин Н. И. Очерк диалектов хантыйского языка. Ч. 1. Ваховский диа-
лект. М., 1961.
Терещенко Н. М. Очерк грамматики ненецкого языка. Л., 1947.
Терещенко Н. М. Материалы и исследования по языку ненцев. М.–Л., 1956.
Терещенко Н. М. Ненецко-русский словарь. М., 1965.
Терещенко Н. М. Самодийские языки // Языки народов СССР. Т. 3. М.,
1966а. С. 363–375.
Терещенко Н. М. Ненецкий язык // Языки народов СССР. Т. 3. М., 1966б.
С. 376–395.
Терещенко Н. М. Нганасанский язык // Языки народов СССР. Т. 3. М.,
1966в. С. 416–438.
Терещенко Н. М. Энецкий язык // Языки народов СССР. Т. 3. М., 1966г.
С. 438–457.
Терещенко Н. М. К генезису частей речи // Вопросы теории частей речи.
Л., 1968. С. 292–300.
Терещенко Н. М. К генезису лично-предназначительных (дезидеративных)
форм северносамодийских языков // Труды по финно-угроведению.
№ 4. Вопросы истории и строя уральских языков. Тарту, 1977. С. 95–105.
Терещенко Н. М. Нганасанский язык. Л., 1979.
Хайду П. Уральские языки и народы. М., 1985.
Хакулинен Л. Развитие и структура финского языка. М., 1953.
Чернецов В. П. Мансийский (вогульский) язык // Языки и письменность
народов Севера. Ч. 1. М.–Л., 1937. С. 163–192.
Штейниц В. К. Хантыйский (остяцкий) язык // Языки и письменность на-
родов севера. Ч. 1. М.–Л., 1937. С. 193–228.
Языки народов СССР. Т. 3. Финно-угорские и самодийские языки. М., 1966.
Castrén M. A. Grammatik der Samojedischen Sprachen. SPb., 1857.
Penttilä A. Suomen kielioppi. Helsinki; Porvoo, 1957.
Ю. В. Норманская | Москва
Названия оружия
в прасамодийском языке*
Лексическая реконструкция названий материальной культуры –
область малоисследованная и имеющая ярко выраженную специфи-
ку. При работе с лексической областью, например, названий частей
тела, мы имеем дело с одинаковым объектом исследования у носи-
телей любого языка, который по-разному может члениться на фраг-
менты в зависимости от лексического состава семантического поля,
ср. [Дыбо, 1996]. При работе с названиями природного окружения,
наоборот, объект номинации значительно различается и зависит от
географии проживания носителей того или иного языка [Норман-
ская, Дыбо, 2010]. Экстралингвистические данные в этом случае лег-
ко привлечь, поскольку в настоящее время информация об услови-
ях природного окружения носителей современных языков легко до-
ступна в научной биологической литературе. Гораздо более сложно
обстоит дело с объектами материальной культуры. Особенно это ка-
сается тех областей, которые в результате научно-технического про-
гресса принципиально изменились. Самобытные предметы вооруже-
ния, которые широко использовались до появления огнестрельного
оружия, в настоящее время практически вышли из употребления.
Тот факт, что не для всех предметов вооружения, названия которых
имеют этимологию, реконструирована технология их изготовления,
конечно, затрудняет работу. Например, рефлексы названия стрелы с
железным острием ПС *teke сохранились только в ненецком и сель-
купском языках, а в энецком и нганасанском отсутствуют. Если бы у
нас были точные сведения о специфике стрел у всех самодийских на-
родов, мы могли бы выяснить, является ли причиной отсутствия ре-
флексов ПС *teke в энецком и нганасанском то, что такие стрелы не
употребительны, или технология их изготовления отличается. Или
другой пример: ПС название топора *pecV в северно-самодийских
языках вытеснено эвенкийским заимствованием, и не ясно, связано
ли это с изменением технологии изготовления топоров у северных
самодийцев? К сожалению, в настоящее время большинство таких
*
Работа выполнена в рамках проекта РГНФ «Реконструкция названий оружия
в алтайских и уральских языках», № 11-04-00049а.
вопросов не имеют ответов, потому что комплекс традиционного во-
оружения современных самодийцев в большинстве случаев состоит
из лука, стрел, копья и ножа. Тем более в такой ситуации становят-
ся важными данные лингвистической реконструкции, поскольку они
позволяют в какой-то степени реконструировать одну из основных
областей материальной культуры, выдвинуть предложения о специ-
фике комплекса вооружения самодийцев в зависимости от сохране-
ния vs. исчезновения того или иного рефлекса.
Интересен анализ названий материальной культуры и для изуче-
ния древних контактов. Заимствования и определение их направле-
ния позволяют выявить, какие племена имели более развитое произ-
водство, уточнить данные о торговых взаимодействиях.
Реконструкция названий оружия весьма важна также для вери-
фикации соотнесения праязыков и древних культур, поскольку ору-
жие хорошо представлено в археологических раскопках. Для праса-
модийского языка это является особенно важным и непростым по
следующим причинам. В [Хелимский, 2000] указывается, что суще-
ствуют две идентификации самодийцев, с одной стороны, с насе-
лением кулайской культуры V в. до н. э. – III в. н. э. в Среднем
Приобье [Чиндина, 1984], с другой стороны, с населением тагарской
культуры VIII в. до н. э. – I в. н. э. в Минусинской котловине [Ва-
децкая, 1986]. Е. А. Хелимский совершенно справедливо указывает
на то, что тагарцы скорее относятся к алтайскому этнокультурному
кругу, но он подчеркивает важный фактор, который противоречит
идентификации самодийцев с населением кулайской культуры. У са-
модийцев реконструируется оленеводческая терминология, которая
свидетельствует о развитом оленеводстве: ПС *tˈe̮ə̇ ‘олень’ [Janhunen,
1977, 74] < ПУ *tewV ‘лось, олень’ [UEW, 522], ПС *korå ‘самец,
олень-бык’ [Janhunen, 1977, 74], ПС *cərkəj-/*cɜrkɜ- ‘теленок оле-
ня’ [Janhunen, 1977, 31–32], ПС *je̮kcä ‘самка оленя’ [Janhunen, 1977,
41], ПС *ńǝmńV ‘олень-самец второго-третьего года жизни’ < ТМ
*ńamńa- ‘ездить верхом’. Интересно отметить, что большинство по-
ловозрастных названий оленей не имеют этимологии, а это являет-
ся доказательством отсутствия оленеводства у уральцев и возник-
новения его только на самодийском уровне. Отсутствие очевидных
источников заимствований для этих слов косвенно подтверждает,
что оленеводческий промысел у самодийцев не был заимствован, а
был изобретен самостоятельно. Однако, Е. А. Хелимский, ссылаясь
на [Чиндина, 1984; Вадецкая, 1986], указывает, что оленеводство как
88 Ю. В. Норманская
у кулайцев, так и у тагарцев отсутствовало. Этот факт долго не поз-

волял надежно идентифицировать самодийцев с населением какой-
либо культуры. В статье [Дыбо, Норманская, 2011] было предложено
некоторое лингвистическое обоснование археологической гипотезе о
связи самодийцев и культуры Усть-Полуя.
Дело в том, что после публикации работы [Федорова, 2003] счи-
тается бесспорным отождествление кулайской культуры и поселе-
ний Усть-Полуя (городищ, найденных в середине прошлого века
на территории Салехарда в Нижнем Приобье), но до начала работ
Ямальской археологической экспедиции на памятнике среди иссле-
дователей существовало убеждение, что основным видом транспорта
населения региона в усть-полуйское время была собачья упряжка.
Н. В. Федоровой и ее последователям удалось доказать, что уже в
это время активнее всего использовалась оленья упряжка и нарты
[Федорова, 2000]. В коллекции Усть-Полуя есть деревянный полоз
нарты, наконечники хорея, а также другие костяные предметы, ко-
торые можно считать деталями оленьей упряжи: части наголовника
(11 экз.), блоки, пуговицы. Эти открытия доказали существование
транспортного оленеводства уже начиная с конца I тыс. до н. э. у
населения Усть-Полуя, в состав которого входили кулайцы.
Таким образом, получилось, что новейшие достижения археоло-
гов находятся в полном соответствии с данными лингвистической
реконструкции и доказывают, что самодийцев следует отождеств-
лять с населением кулайской культуры, которая протянулась в V в.
до н. э. – III в. н. э. от Среднего до Нижнего Приобья (район Са-
лехарда) и явилась очагом активного бронзолитейного промысла и
зарождения транспортного оленеводства.
Но в работах археологов показано, что кулайская и усть-
полуйская культуры не являются «односоставными». Как отмеча-
ется в [Могильников, Кулай], население кулайской культуры боль-
шинство исследователей считают самодийским, но в в западной ча-
сти ее ареала предполагается существование угорских групп. Усть-
полуйская культура, по мнению В. А. Могильникова, генетически
относится к предкам обских угров, в ареал которых в I в. до н. э.
проникают самодийцы из Среднего Приобья [Могильников, У.-П.].
Таким образом, данные лингвистической реконструкции в этой си-
туации приобретают особую важность, поскольку археологи не могут
надежно сказать, какие предметы вооружения, найденные в выше-
перечисленных культурах, принадлежали самодийским этническим
группам, а какие – обско-угорским.
Таким образом, ясно, что работа по изучению названий матери-
альной культуры и, в особенности, названий оружия должна вестись
на стыке лингвистики, этнографии и археологии. К сожалению, в на-
стоящее время, как было сказано выше, этнографические данные во
многом утрачены, а археологические, наоборот, нуждаются в даль-
нейших исследованиях. Что касается изученности археологических
находок вооружения в культурах, которые связываются с самодий-
скими племенами, они полно описаны лишь для селькупов эпохи
средневековья в монографии [Соловьев, 1987]. В этой книге подробно
написано, на какой стоянке найдены те или иные предметы воору-
жения. И мы можем сопоставить указанные стоянки с территориями
проживания предков современных селькупов или обских угров. Для
северно-самодийских культур такой информации у нас нет. Посколь-
ку, как указывается в [Брусницина, 2000], из средневековых культур
полярной Западной Сибири наиболее исследованными можно счи-
тать только памятники зеленогорского (VI–VII века) и кинтусовско-
го-сайгатинского (X–XIV века) круга, быть может, от того, что та
и другая культуры связаны с мощными волнами заселения заполяр-
ных регионов и соответственным увеличением количества памятни-
ков. Другие периоды средневековой истории северной зоны Нижнего
Приобья еще ждут своих открытий, но и в материалах, посвящен-
ных уже описанным памятникам мы не нашли достаточного объема
информации о комплексе вооружения.
Исходя из специфики материала изложение в настоящей статье
строится следующим образом. Сначала для того или иного вида во-
оружения приводятся все прасамодийские и прасеверносамодийские
этимологии, затем дается информация по наличию и особенностям
конструкции этого оружия в усть-полуйской, кулайской и селькуп-
ской средневековой, в частности, релкинской, см. [Релк. культ.], и, по
возможности, в случае принципиального отличия указываются осо-
бенности оружия у носителей современных самодийских языков. На
основании собранных данных по археологии и этнографии мы попы-
тались уточнить семантику прасамодийских названий вооружения и
причины их сохранения vs. исчезновения в языках-потомках.
Специально подчеркнем, что фонетическая и семантическая ре-
конструкция названий оружия выполнена с помощью сравнительно-
исторического метода. За каждым предложенным сближением двух
и более названий оружия стоит долгий и кропотливый труд, но зато

степень их надежности высока, поскольку они строятся на полностью
верифицируемом, практически математическом сравнении лексиче-
ских данных современных языков. Для самодийских языков в насто-
ящее время в трудах Ю. Янхунена, Е. А. Хелимского, Т. Миколы и
других ученых разработана система соответствий между фонемами
современных языков. Для тех случаев, когда, например, одной сель-
купской фонеме могут соответствовать две разных фонемы в нгана-
санском языке, практически во всех случаях найдены правила рас-
пределения, то есть описаны позиции, когда в современном языке
возникает особая фонема, или, наоборот, две праязыковые фонемы
совпадают. Таким образом, мы в настоящее время с математической
точностью можем сказать, какие слова в современных самодийских
языках восходят к одному праязыковому корню или основе, а ка-
кие – к разным. Соответственно, когда разработаны четкие правила
соотнесения звуковых оболочек слов, важно проанализировать и со-
отношение значений рефлексов одного прасамодийского слова в со-
временных самодийских языках, и если значения в них различаются,
то выявить, какое значение было в праязыке. В монографии «Тезау-
рус. Лексика природного окружения в уральских языках» [Норман-
ская, Дыбо, 2010] был разработан подробный алгоритм семантиче-
ской реконструкции. На основании последовательного применения
этого алгоритма мы уточнили значение ряда названий прасамодий-
ского оружия.
В рамках иследования нам удалось несколько увеличить коли-
чество восстановленных для прасамодийского языка слов, по срав-
нению со словарем прасамодийского языка, изданным в 1977 году
финским исследователем Ю. Янхуненом [Janhunen, 1977]. Эта воз-
можность появилась благодаря тому, что за последние тридцать лет
появилось много новых словарных материалов по современным са-
модийским языкам. В первую очередь, это полевые записи Е. А. Хе-
лимского, который составил словари по энецкому, нганасанскому и
северно-селькупскому языку, насчитывающие более 7–10 тысяч сло-
воформ каждый. Эти словарные материалы общедоступны на сайте
http://www.uni-hamburg.de/ifuu/helimski.html. Помимо этого, важ-
нейшим источником по южно-селькупским диалектам является сло-
варь [Быконя, 2005], появился и ряд менее крупных, но очень акку-
ратных словарей по самодийским языкам [Alatalo, 2004; Костеркина
и др., 2001; Helimski, 1997; Helimski, Kahrs, 2001; Katzschmann, 1990]
и др. В настоящее время практически все самодийские языки, за
исключением ненецкого, находятся в угрожаемом положении, коли-
чество носителей, хорошо владеющих этими языками, чрезвычайно
мало (в частности, осталось только несколько десятков носителей
энецкого языка и менее десяти носителей южно-селькупских диалек-
тов). Даже самые лучшие знатоки этих языков в качестве основно-
го языка общения используют русский. Таким образом, все большее
значение приобретает изучение архивных материалов по самодий-
ским языкам, собранных учеными в XIX – середине XX столетий,
когда носителей самодийских языков и диалектов было значитель-
но больше и уровень их владения языком был гораздо выше. Как в
нашей стране, так и за рубежом существуют огромные, далеко не в
полном объеме обработанные архивы, в первую очередь, материалы
Дульзона, Кастрена и других исследователей. Частично эти данные
уже были изданы, но тщательная проверка архивов позволяет вы-
явить многочисленные лакуны в изданиях и доказывает необходи-
мость более тщательной обработки архивных данных и введения их
в научный оборот.
Ниже сближения, предложенные нами, выделены полужирным
шрифтом. Рядом с праформами приводится значение, уточненное
по сравнению с [UEW; Janhunen, 1977] в результате применения ал-
горитма семантической реконструкции, описанного в [Норманская,
Дыбо, 2010].
Меч
ПС *palV ‘меч’ < ПУ *palV ‘длинная палка’ [UEW, 352] > хант. paḷ
(V Vj.), pali (O) ‘пика для охоты на медведя’, манс. pāl χāĺjiw (LO)
‘шест для того, чтобы погонять ездовых оленей, изготовленный из
половины ствола березы’.
нен. т. палы ‘меч, сабля’ [Терещенко, 1965, 439]; энец. B falli ‘тун-
гусский меч’; сельк. об. Ч пальмо ‘пика’ [Быконя, 2005, 179].
А. Е. Аникин не исключает, что сельк. об. Ч пальмо ‘пика’ заим-
ствовано из рус. диал. пальма ‘холодное оружие, рогатина’ [Аникин,
1997, 458]. Но поскольку этимология русского слова ясна не до кон-
ца, сравнение селькупского слова с другими северно-самодийскими
формами представляется фонетически и семантически надежным.
В обосновании нуждается лишь сельк. формант -мо, который может
быть истолкован как суффикс, ср., например, аб/в- ‘покормить’ ∼ об.
Ч абармо, об. С авармо ‘приманка’. Учитывая приемлемую с точки

зрения фонетики и семантики прасамодийскую этимологию, которая
предлагается для селькупского слова, мы скорее предполагаем, что
русское слово, у которого нет надежной этимологии, было заимство-
вано из селькупского языка.
Усть-полуйская культура (прасамодийцы?). В раскопках найдены
короткие мечи.
Кулайская культура (прасамодийцы?). Как отмечает А. И. Соло-
вьев [Соловьев, Кулай.], короткие мечи у кулайцев были очень попу-
лярны и в целом соответствовали техническим достижениям соседей
(тюрок и саргатов). Они совершенствовались в соответствии с из-
менчивой модой степного мира: ковались из железа и имели прямое
перекрестие. Навершия выполнялись в форме кольца, разведенных
вверх и в стороны от стержня рукояти усиков или половинки дуги с
поднятыми вверх концами. В качестве используемого материала по
большей части выбиралась бронза. Конструкция мечей указывает на
влияние кочевого мира, но влияние настолько переработанное, что
кулайские мечи вполне можно считать оригинальными изделиями.
Селькупы средневековья. Рефлекс рассматриваемого слова име-
ет в селькупском языке значение ‘пальма; типичный рубильный нож,
насаживающийся на длинный деревянный стержень и использовав-
шийся как наиболее универсальное колюще-рубящее орудие’. Как
отмечается в [Соловьев, 1987], по имеющимся археологическим ма-
териалам весьма затруднительно определить тип некоторых ножей,
однако сравнение с образцами недавнего этнографического прошло-
го позволяет со значительной долей уверенности трактовать их как
наконечники пальмы. В пользу этого свидетельствуют декоративное
оформление клинка, ширина и вес полотна, допускающие эффектив-
ный рубящий удар. Очевидно, самые длинные и массивные образцы
ножей такого типа, лезвие которых достигает 43 см, также могли ис-
пользоваться в качестве наконечника пальмы. Время их появления
определить затруднительно. Можно лишь сказать, что на памятни-
ках I – начала II тыс. они пока не обнаружены. С известной долей
условности можно считать, что распространение они получают не
ранее XIII–XIV вв.
Таким образом, становится ясно, что селькупская пальма появ-
ляется достаточно поздно (во II тыс. н. э.), то есть, это значение у
селькупского слова – инновация, а на прасамодийском уровне *palV
имело значение ‘меч’. С чем связано это изменение значения, произо-
шедшее в селькупском языке?
Как указывается в [Соловьев, 1987], мечи встречаются в захоро-
нениях рассматриваемого периода. В частности, по материалам мо-
гильников, принадлежащих к Парабельской коллекции, соотносимой
с местами проживания праселькупов, известны 3 экземпляра мечей
(рис. 1). Размеры: 65–89, 75х3,5–4,5 см. Сечение варьирует от лин-
зовидного к ромбовидному. Рабочая часть образована двумя парал-
лельными сторонами, плавно переходящими в острие в последней
трети длины, с плечиками.
Рис. 1: Мечи. 2, 4–7 – Парабельская коллекция [Соловьев, 1987].

Но важно отметить, что дата этих мечей не выходит за пределы
VII в.! Это время в лесной полосе Западной Сибири ознаменовано по-
явлением новых форм клинковидного оружия и постепенным отка-
зом от старых, которое полностью произошло к VIII в., может быть,
к IX в. Таким образом, ясно, что у носителей праселькупского языка
к IX в. мечи вышли из обихода и появились другие формы клинко-
вого оружия, в том числе пальмы, которые, учитывая постепенный
переход от старого вида вооружения к новому, стали описывать с
помощью слова пальмо, ранее обозначавшего мечи.
Нож
ПС *kә̂rә̂ ‘нож’ [Janhunen, 1977, 54; Helimski, 1997, 296] < ПУ *kurV
‘нож’ [UEW, 218]
нен. т. хар ‘нож’ [Терещенко, 1965, 745]; энец. koru ‘нож’ [Хе-
лимский, База]; МТК *kuru(h) ‘нож’: мат. chúrru, куро ‘ножник’,
куромде ‘ножны’, тайг. kúrru ‘нож’, карагас. gúrru, gurù [Helimski,
1997, 295–296].
ПС *kümV ‘большой нож, обух топора’ ∼ хант. χumpaŋ ‘золотой,
святой меч’ [DEWOs, 500]
энец. kuaeʔo ‘большой нож для рубки тальника, мяса’ [Хелим-
ский, База]; нган. күмаа ‘нож’ [Костеркина и др., 2001, 77], k’umá
‘мужской нож’ [Kortt, Simčenko, 1985, 142]; МТК *kümgɜ ‘обух то-
пора’: карагас. gúmgÿde [Helimski, 1997, 291–292].
Предположение в [Helimski, 1997, 291–292] о заимствовании МТК
слова из несуществующего тюркского когната алт. kӧmkӧrӧ ‘лицом
к земле’ представляется гораздо менее убедительным.
ПС *te- (*tentɜ-?) ’прикреплять нож к поясу’ [Janhunen, 1977, 156]
нен. т. теня̆ ‘нож, который мужчины носят на поясе’ [Терещен-
ко, 1965, 649] (? < *tentӓ ∼ *te-ntӓ); сельк. t͕ē͔ndānnaB (t͕ē͔ndāl-)
(AorSg1) ‘прикреплять (меч, ножи и т. д.)’.
Усть-полуйская культура (прасамодийцы?). В раскопках обнару-
жено громадное количество железных ножей.
Кулайская культура (прасамодийцы?). Для кулайской культуры
характерны бронзовые ножи.
Селькупы средневековья. По [Соловьев, 1987], для селькупов
средневековья были характерны ножи с наклонной рукоятью.
Они в IV–IX вв. хорошо известны и на сопредельных территориях
Верхнего Приобья, Алтая, Тувы, Минусы по находкам и изображе-
ниям на стелах тюркского времени, а также предшествующего пери-
ода. Время бытования подобных форм на исследуемой территории,
вероятно, следует ограничить IX – началом Х в. В последующем они
сильно уменьшаются в размерах (что не позволяет причислять их к
боевым) и окончательно исчезают в первой четверти II тыс.
Вероятно, у носителей прасамодийского языка было несколько
типов ножей. Этим обусловлена реконструкция двух названий ПС
*kә̂rә̂ ‘нож’ и *kümV ‘большой нож, обух топора’. Возможно, они
Рис. 2: Ножи. 1 – Бедеровский Бор, 2 – Архиерейская Заимка, 3 –

Релка [Соловьев, 1987].
различались размером или функцией. Но, учитывая недостаточное

количество знаний о типах ножей в кулайской и усть-полуйской
культурах, в настоящее время эти предположения остаются лишь
гипотезами.
Лезвие
ПС *äŋtә ‘лезвие’ [Janhunen, 1977, 20] < ПУ *uŋtV (*oŋtV [UEW])

‘жало, копье’ [UEW, 342]1
нен. т. ня̆ нд ‘лезвие, острие’ [Терещенко, 1965, 351], лесн. ńȧ͔̀nt,
ńāmt; энец. edo ‘острие, лезвие’ [Хелимский, База]; нган. ӈаче ‘лез-
вие (ножа, топора и т. п.)’ [Костеркина и др., 2001, 131]; сельк. таз.
ɔ̄ŋty ‘лезвие’ [Хелимский, 2007], агиды, ангды (ɔ̄ŋti̮) (таз.) ‘лезвие’
[Helimski, Kahrs, 2001, 102, № 321, № 645], вас. аңд ‘острый’, кет. аң-
ды ‘лезвие’ [Быконя, 2005, 16]; МТК *āndā ‘острие’: карагас. éndide
‘острие’ (PxSg3) [Helimski, 1997, 211]; камас. åŋ̀ ‘лезвие, острие, остро-
та’ [Donner, 1944, 5].
Древко
ПС *рәŋkә ‘древко, рукоятка’ [Helimski, 1997, 240] < ПУ *paŋka ‘ру-

коятка, древко’ [UEW, 342]
1
Обоснование изменения фонетической реконструкции ПУ формы см. в [Нор-
манская, 2013].
нен. т. паңг ‘корень, стебель, ствол, рукоятка’ [Терещенко, 1965,

443]; энец. pogo ‘черенок, трубочка’, pogoδa- ‘насадить на рукоятку’
[Хелимский, База]; нган. хоӈкә ‘копье; рукоятка’ [Костеркина и др.,
2001, 198], fónka/hónka ‘копье’, fónkaby/hónkaby ‘древко копья’
[Kortt, Simčenko, 1985, 103]; сельк. таз. paŋi̮ [Хелимский, 2007], па-
га ∼ пагга (paŋı̊) ‘нож’ [Helimski, Kahrs, 2001, 29, № 250], об. С, кет.
пā, об. Ш, Ч, тым., вас. пāг̨ , паг̨ ӭ, ел., тур. паң, паӭ ‘нож’ [Быконя,
2005, 175, 176, 180, 184]; МТК *haŋga ‘древко стрелы, голенище, сте-
бель, рукоятка’: мат. xàн’ga ‘стрела’, ангада ‘черен’ [Helimski, 1997,
240]; кам. pə̂ŋa, pə̂ŋŋa, paŋa ‘ручка, рукоятка’.
Усть-полуйская культура (прасамодийцы?). Точных сведений о
специфике и длине древка в культуре Усть-Полуя у нас нет.
Кулайская культура (прасамодийцы?). Как указывает А. И. Со-
ловьев [Соловьев, Кулай.], в кулайской культуре были совершенно
особые копья: с длинной втулкой и узким тяжелым трёхлопастным
пером. Длина древка такого копья вместе с железным наконечни-
ком равнялась расстоянию от стопы до плеча взрослого человека.
Столь коротким оружием удобно было делать прямые выпады или
метать его на небольшие расстояния, что, впрочем, позволяло успеш-
но пробивать большинство панцирей того времени. В ближнем бою
у подобного оружия масса преимуществ – в частности, не требуется
замах, необходимый для ударного и рубящего оружия. Поэтому укол
таким копьем опережал удар топора, кистеня, чекана или клинка.
Селькупы средневековья. Как пишет А. И. Соловьев [Соловьев,
1987], для раннего периода этой культуры был характерен боль-
шой диаметр древка, поскольку амортизационные свойства матери-
ала находятся в пропорциональной зависимости с упругостью стре-
лы. Поэтому для изготовления древка подбирали такой материал,
который при данной длине и определенной упругости должен иметь
минимальный вес. Для повышения упругости изготавливали древко
большего диаметра. Однако соответственно ему возрастали вес и со-
противление воздуха. Выход был найден в изменении конфигурации
древка, которое приобрело уже во второй половине II тыс. сигаро-
образную форму с утолщением в середине. Такие стрелы использо-
вались в этнографической современности народами лесной полосы,
например, селькупами.
Следует отметить, что из всех рефлексов ПС *рәŋkә ‘древко, ру-
коятка’ лишь в селькупском языке слова не описывают рукоятку
оружия или древко. По данным словаря [Быконя, 2005], для обозна-
чения копья в селькупском появляются два новых слова, композиты
няинол (об. С, Ч) ‘наконечник (для охоты); древко’; тöшöлбо (об. Ч)
‘древко стрелы’ (в обоих случаях дословно ‘стрелы голова’).
Возможно, это связано с тем, что именно носители селькупского
языка изобрели особый вид древка сигарообразной формы с утолще-
нием в середине.
Ножны
ПС *ken ‘ножны’ [Janhunen, 1977, 67] < ПТю *Kɨn ̄ ‘ножны, чехол’
[VEWT, 264; EDT, 630–631; ЭСТЯ, 5, 217–218]
нен. т. сенда(сь) ‘сделать чехол или ножны, покрыться чем-л. (как
бы чехлом)’ [Терещенко, 1965, 545], лесн. šēŋ́ (Kis.); энец. seńi ‘нож-
ны’ [Хелимский, База], sεn ‘лезвие’ [Katzschmann, Pusztay, 1978, 187];
нган. сеӈ ‘ножны’ [Костеркина и др., 2001, 149]; сельк. таз. šen (šīni̮-)
‘ножны’ [Хелимский, 2007], шиныль (šīnı̊ĺ) ‘ножны’, пагатъ-шины
(paŋı̊t šen) [Helimski, Kahrs, 2001, 26, № 210, 62, № 1297], кет. пāс-
эн ‘ножны; ручка от ножа’ [Быконя, 2005, 296]; камас. šә̂ǹ ‘ножны’
[Donner, 1944, 64]; койб. сэн̆ ъ.
ПС *ken [Janhunen, 1977, 67; Joki, 1952, 287–288] предположитель-
но заимствовано из ПТю *Kɨn ̄ ‘ножны, чехол’. Прасамодийское слово
не имеет уральской этимологии. Г. Дерфер резко возражал против
сопоставления самодийского слова с тюркским, указывая, что пере-
ход k > š происходит в самодийских языках только перед гласными
переднего ряда, а тюркcкое слово содержит определенно задний глас-
ный [TMN, 3, 577]; однако прасамодийская форма и впрямь содер-
жит передний гласный, а, как показано в монографии [Дыбо, 2007],
примеры упередненной адаптации тюркских заднерядных гласных
встречаются, поэтому возражение Дерфера можно считать несосто-
ятельным.
Усть-полуйская культура (прасамодийцы?). В городище Усть-
Полуй найдены деревянные ножны с орнаментом из ломаных линий
на одной стороне.
Кулайская культура (прасамодийцы?). Обычными в находках, от-
носящихся к кулайской культуре, являются кинжалы без ножен. Но
в редких случаях, в частности, в единственном кулайском могильни-
ке на Алтае Ближние Елбаны-7 на ноже есть остатки ножен.
Селькупы средневековья. По [Соловьев, 1987], «ножны делали
преимущественно из древесины. Для этого выбирали деревце, соот-
Рис. 3: Способы портупейного скрепления ножен клинкового оружия

и конструкции рукоятей [Соловьев, 1987].
ветствовавшее в целом размерам оружия, но по диаметру шире клин-

ка. Существовало два способа изготовления ножен: первый – брусок
раскалывали вдоль, выбирали сердцевину по форме клинка, далее
склеивали половинки и отделывали; второй – выдалбливали в спинке
заготовки глубокий треугольный паз под лезвие, потом его заклеива-
ли в спинке тонким брусочком-клинышком. Готовые ножны иногда
оклеивали кожей. Ножны дополнительно скрепляли парными ско-
бами в устьевой и срединной частях. Каждую пару скоб соединяли
декоративной накладкой, с изнаночной стороны которой находилась
петля для портупейного ремня (рис. 4: 1, 2). Между скобами мог про-
ходить невысокий деревянный бортик с портупейным отверстием. В
этом случае скобы соединялись, это были круглые обоймы (рис. 4: 4,
6).
Известны ножны из тонкого металлического листа, порой гоф-
рированного для большей жесткости (рис. 4: 9). Эти ножны также
армировались парными скобами. Накладки зажимали как сами ско-
бы, так и бортик между ними (рис. 4: 1)».
Для ношения оружия иногда вместо жестко смонтированных с ос-
новой петель делали подвижные витые петли-шарниры. Такие петли
имели форму перекрученной восьмерки, через верхнее кольцо про-
Рис. 4: Фрагменты крепежных звеньев ножен. 1–9 – Релка; 10 – Умна-

2; 11 – Чернильщиково [Соловьев, 1987].
девался портупейный ремень, а нижнее с помощью пропущенной в

него скобы крепилось к бортику ножен. Соединительный штифт в ос-
новном обеспечивал свободное шарнирное качание относительно оси
футляра. Все описанные приспособления предполагают наклонное
ношение оружия, хорошо известное по материалам тюркских извая-
ний.
Таким образом, данные археологов о сходной конструкции и спо-
собе ношения ножен у тюркских и самодийских племен косвенно под-
тверждают гипотезу о заимствовании названия ножен прасамодий-
цами у тюрок.
Топор
ПС *pecV ‘топор’ < ОТю *basu- ’молот, колотушка’ [VEWT, 64]

нен. т. пēць ‘расколоть (дрова)’, пēтăбць’(н) ‘топор для колки
́ ‘острый топор’ [Хелим-
дров’ [Терещенко, 1965, 507]; энец. pedateʔ
ский, База]; сельк. таз. pici̮ [Хелимский, 2007], пичи (pičı̊́ ) ’топор’
[Helimski, Kahrs, 2001, 25, № 193], об. Ш, вас. педь ‘молоток; то-
пор’, кет. пити, питти, пичи, тым. пить, пи̇ ть, пича, пиҗӭ, об. Ч,
вас., ел. пичь ‘топор’ [Быконя, 2005, 184, 185, 187, 189, 190, 199, 200,
201, 202]; мат. хедыка (hedəkā) ‘дубина’ [Helimski, 1997, 241]; тайг.
hı ́dipschin (hidibsin) ‘барабанная палочка’ [Helimski, 1997, 242]; ка-
рагас. hedipschin (hedibsin) ‘барабанная палочка’.
Е. А. Хелимский возводил тайгийское и карагасское слова к
*petˈtˈɜ- ‘рубить, бить, стучать (о барабане)’ [Helimski, 1997, 242].
В [UEW, 416] для селькупской формы, не связываемой с други-
ми самодийскими, дается уральская этимология ПУ *pEjćV ‘секира,
топор’, финно-угорская часть которой базируется на сравнении вен-
герской и мансийской форм: манс. pӓćt (TJ) ‘секира, топор’, pašting,
pašning (Reg.) ‘снабжать топором’, венг. fejsze (Acc. fejszét) (диал.
féjsze, féjszi, fésze, fészi, féci, fősző) ‘секира, топор’. Но их сравне-
ние выглядит не вполне надежным из-за несоответствия инлаутных
консонантных групп. Как показано в [Норманская, 2013], манс. с́ (TJ)
< Пманс. *с́ не является регулярным когнатом венг. sz, а соответ-
ствует венг. сs. Можно было бы предполагать особые соответствия
для рефлексов кластера *jс́, но на материале этимологий [UEW] нет
оснований для реконструкции особого консонантного кластера *jс́,
поскольку еще в одной этимологии, в которой авторы [UEW] ре-
конструируют такой же инлаутный кластер ФУ *wajс́e ‘вид утки’,
в угорских языках представлены другие рефлексы Пманс. *s, венг.
сs. Как же объяснить соотношение мансийских и венгерских слов,
у которых полностью совпадает значение и присутствует сходство
во внешней форме? Возможно, речь идет о сепаратных заимство-
ваниях или об уникальном фонетическом соответствии инлаутных
консонантных кластеров. Если есть иная возможность – проэтимо-
логизировать ПС *pet/cV ‘топор’ как заимствование из ОТю *basu-
‘молот, колотушка’, – то следует принять ее во внимание, тем бо-
лее, что (как показано ниже) и археологические данные косвенным
образом, скорее, подтверждают гипотезу о заимствовании.
ПСС *tupkå ‘топор’ < ? эвен. тōбака (T) ‘топорик’ [ТМС, 2, 189]
нен. т. тубка ‘топор’ [Терещенко, 1965, 674]; энец. tuka ‘топор’ [Хе-
лимский, База]; нган. тобәкәә ‘топор’ [Костеркина и др., 2001, 174].
Сближение проблематично ввиду того, что в эвен. может быть
представлен преобразованный русизм (рус. топóр) [Аникин, 2003,
612].
Кулайская культура (прасамодийцы?). По [Соловьев, 1987], для
кулайской культуры были характерны богато орнаментированные
бронзовые топоры-кельты с шестигранной в сечении втулкой. Одним
из недостатков их конструкции было ненадежное крепление ударной
металлической и несущей деревянной частей. Таежные мастера на-
шли простое и эффективное решение. Внутри втулки они расположи-
ли поперечную перемычку, которая расклинивала рукоять в момент
ее заколачивания.
Рис. 5: Топор. Могильник Каменный Мыс, Среднее Приобье. Раскоп-

ки Т. Н. Троицкой.
Селькупы средневековья. Как показано в работе [Соловьев, 1987],
в комплексе средств массовой борьбы у селькупов средневековья
представлены были два вида топоров: шпеньковые и плоскообуш-
ные. Шпеньковые топоры, являясь комбинированным оружием, бы-
ли широко распространены в степной полосе Евразии в VIII–XII вв.
и применялись енисейскими кыргызами, алтайскими тюрками, хаза-
рами, печенегами, булгарами. Аналоги плоскообушных топоров са-
модийцев найдены в Якутии XVII в., а также среди казахских бо-
евых топориков. Таким образом, археологические данные косвенно
подтверждают предположение о заимствовании обозначения топора
*pecV самодийцами у пратюрок.
В настоящее время у нас нет данных о видах топоров у северно-са-
модийских народов, но нельзя исключить, что технология изготовле-
ния топора, которая обозначается с помощью рефлексов ПСС *tupkå
‘топор’, была заимствована у тунгусо-маньчжурских народов.
Копье
ПС *tåkV ‘копье-отказ, нож’ < ТМ *sug- ‘копье, стрела, нож’ [ТМС,

2, 118]
сельк. таз. tǟqa ‘копье-отказ (палка с ножом на конце)’ [Хелим-
ский, 2007], тяга (tǟqa) ‘отказ (вид рогатины); рогатина’ [Helimski,
Kahrs, 2001, 26, № 213], тым. тэг̨ ад ‘копье (на медведя)’, об. С тяку
‘нож’ [Быконя, 2005, 248, 255]; камас. dåγ͔åi͕∙̯ , dåγ͔åi͔,̯ tå̀γ͔åi̯ ‘нож; копье’
[Donner, 1944, 12].
Это сближение не вполне надежное, потому что на материале эти-
мологий [Janhunen, 1977] рефлексом ПС *-k- является кам. -k- или
-g-. Но, учитывая полное совпадение семантики рассматриваемых
слов и небольшой объем словаря [Janhunen, 1977], на базе которо-
го строится система соответствий, кажется возможным указать на
эту гипотезу.
Кулайская (прасамодийцы?). Как уже было сказано выше в раз-
деле «Древко», у кулайцев копья с массивными наконечниками оста-
вались самым серьезным оружием боя на ближней и средней дистан-
ции. Этот вид вооружения, распространенный в Верхнем Приобье и
практически неизвестный в районах Саяно-Алтая, был необыкновен-
но популярен у таёжных воинов. Наконечники кулайских копий от-
ливались из бронзы и, повторяя форму наконечников стрел, имели по
три лопасти и большие размеры (порядка 40 см и больше). На плос-
кости пера некоторых из них наносились сакральные изображения
животных, рыб, личин в короне. Такие размеры и богатые украше-
ния позволяют считать этот экземпляр церемониальным, возможно,
знаком власти вождя. Впрочем, другие – несомненно, боевые – кулай-
ские копья отличаются от этой случайной находки лишь отсутствием
литых изображений.
Селькупы средневековья. Как указывается в [Соловьев, 1987], у
селькупов средневековья наиболее древними являлись двухлопаст-
ные наконечники. По характеру оформления пера и втулки они наи-
более близки к наконечникам скифского времени. Аналогичные фор-
мы бытовали, в частности, у ананьинцев Прикамья.
Но, начиная с VII–IX вв. в раскопках они все реже встречают-
ся вместе с наконечниками более поздних средневековых форм. По,
мнению А. И. Соловьева, они постепенно уходят, в настоящее время
встречаясь лишь спорадически.
Рис. 6: Наконечники кулайских копий. V–IV вв. до н. э. Таёжное

Прииртышье, Западная Сибирь.
У северных самодийцев, у которых копья и до настоящего вре-

мени чрезвычайно популярны, форма наконечников иная. В част-
ности, у нганасан, у которых каждый мужчина и мальчик начиная
с 15-летнего возраста имеет копье, наконечники железные, узкие и
длинные [Cимченко, 1992].
Лук, прицеливаться из лука, стрелять
ПС *i̮ntә̂ ‘лук’ [Janhunen, 1977, 25] < ПУ *jōŋ(k)sV [UEW, 101]

нен. т. ңын ‘лук; пружина (ружья, капкана)’ [Терещенко, 1965,
409], лесн. ŋı̣ǹ ̂ [Janhunen, ibid.]; энец. ido ‘лук’ [Хелимский, 2007];
нган. dı ́nta [Kortt, Simčenko, 1985, 95], динтә ‘лук; перен. мальчик’
[Костеркина и др., 2001, 43]; сельк. (таз.) i̮nti̮ ‘лук’ [Хелимский, 2007],
ынды (ı̊ntı̊) ‘лук’ [Helimski, Kahrs, 2001, 26, № 219], об. Ч öндӭ, кет.
ӱньдä ‘самострел’, кет., тур. ынд, ынды ‘лук; палка; самострел’ [Бы-
коня, 2005, 168, 173, 173, 265, 305, 306, 311, 314]; камас. īnә, i̯īnә̣ ,
i̯
īnә, i̯īnә̣ n, i̯īnı̣,́ īni, nε̄nı̣ ‘лук’ [Donner, 1944, 22, 24, 194]; койб. инэ
[Janhunen, ibid.].
ПС *jә̂cå ‘стрелять’ [Janhunen, 1977, 34] < ПТю *jā(j) ‘лук’ [VEWT,
186; EDT, 869; TMN, 4, 121–122; ЭСТЯ, 4, 75; СИГТЯ, 2001, 570;
ЭСЧЯ, 2, 274]
нен. т. я̆ да(сь) ‘застрелить, пристрелить, подбить; расстрелять,
обстрелять’ [Терещенко, 1965, 826], лесн. jettā͕ś͔̬ [Janhunen, ibid.];
энец. iduto- ‘стрелять из лука’ [Хелимский, База]; сельк. таз. catti̮qo
‘бросить; выстрелить; застрелить’ [Хелимский, 2007], пушканъса-

чадътӭтъ (puškansä čattät(í̮ )) ‘застрелить ружьем’ [Helimski, Kahrs,
2001, 54, № 1044], кет. тяччэ̄ гу ‘настрелять (много зверя)’, об. Ч чад-
элгу, тым. чаҗэлгу ‘пострелять (зверя); настрелять’ [Быконя, 2005,
256, 274, 277–282, 291–295]; МТК *čidǝ- ‘стрелять’: мат. тчидı̆ямъ
‘пускаю стрелу, стреляю’, крыждïямъ ‘в цель попадаю’ (кры- ‘цель’)
[Helimski, 1997, 232, № 209]; кам. d’ží ϑ̮ əll’ɛm, d’ždǝ’l ́ ̀
’ɛm, t’ší ϑ̮L l’ɛm,
t’iϑ̮L lim, d’iϑ̮L l’ɛm, t’šı̣́ ϑ̮L l’ɛm ‘отпускать (тетиву); стрелять’ [Donner,
1944, 16]: -cå- суффикс, образующий в ПС глаголы от существитель-
ных, ср. ПС *sar-cå ‘доить’ [Helimski, 1997, 335] < ПУ *śä/erV- ‘мо-
локо’.
На то, что конструкция лука прасамодийцев была заимствована
у пратюрок, указывают и археологические находки (подробнее см.
ниже).
ПС *etV ‘установить лук’ < ПТю *ạt- ‘стрелять, бросать’ [EDT, 36;
VEWT, 31; ЭСТЯ, 1, 199–200, 203, 204]
нен. ӈэда(сь) ‘выстрелить (о человеке)’ [Терещенко, 1965, 415];
сельк. таз. εttäntyqo ‘установить стрелу на луке’ [Хелимский, 2007].
Гипотеза о заимствовании прасамодийского слова из пратюркско-
го предложена А. В. Дыбо.
ПС *wi̮- ‘сгибать, натягивать лук’ [Janhunen, 1977, 175], *wi̮ń-,
*wi̮ntɜ- ‘сгибать, натягивать лук’ (< *wi̮-) [Helimski, 1997, 306]
сельк. об. Ч қындӭгу ‘стрелять’, қындӭтӭл по ‘лук’, об. С қӭдӭт по
‘самострел’ [Быконя, 2005, 106, 109]; МТК *mindi ‘лук’: мат. mı̀ndi,
мынди, тайг. mı ́ndi, карагас. mı ́ndi [Helimski, 1997, 306].
Усть-полуйская (прасамодийцы?). Основным охотничьим оружи-
ем у усть-полуйцев был лук. При этом им было известно изготовление
сложных луков, как можно судить по имеющимся в коллекциях ко-
стяным и роговым деталям, которые дополняли деревянную основу
лука.
Кулайская (прасамодийцы?). Как было показано выше в разделе
«Наконечник», для кулайской культуры были характерны мощные
и большие (8–10 см) наконечники особого типа. Почти общепринято,
что наконечники таких размеров свидетельствуют об исключитель-
ной мощи кулайского лука. Но так ли это?
Как отмечает А. И. Соловьев, правила стрельбы в лесу и на от-
крытом пространстве имеют свои особенности. В отличие от охоты на
степных просторах, где практиковались загонные, облавные способы,
связанные с маневрированием на конях в зоне прямой видимости,
охота в лесной зоне предполагала незаметное приближение к добыче
и точную стрельбу накоротке. В пространстве с ограниченной види-
мостью стрельба всегда ведётся на малой дистанции по быстро ис-
чезающей цели. Иными словами, цена выстрела гораздо выше, ведь
не очень серьезная рана почти всегда равнозначна потере добычи.
Поэтому здесь выстрел должен был поражать большую поверхность
тела и обладать повышенным останавливающим действием.
Еще сравнительно недавно, в конце XIX века, на самострелах,
установленных у звериных троп, настораживались стрелы с очень
крупными наконечниками, которые даже при попадании в не самое
опасное место в состоянии были обескровить крупного зверя. Сам
же лук такого самострела был очень простым – дистанция выстрела
не предъявляла к нему каких-то особых требований. Поэтому кулай-
ские луки едва ли были особо мощными и дальнобойными, и таёжные
пехотинцы, оказавшись на открытых лесостепных пространствах, не
могли противостоять конным стрелкам с их сложными дальнобой-
ными луками. Зато в лесу удар кулайской стрелы сразу же обездви-
живал жертву.
Селькупы средневековья. По [Соловьев, 1987], «вероятнее всего, в
основе формирования средневековых образцов метательного оружия
лежали луки «гуннского типа», характеризующиеся в классическом
виде определенным сочетанием костяных накладок. Такие детали хо-
рошо известны среди материалов памятников южной части лесной
полосы Западной Сибири скифо-сарматского времени. По мнению
В. А. Могильникова, лук «хуннского типа» употреблялся здесь уже
в III–I вв. до н. э., т. е. несколько раньше, чем у сарматов. Данное
оружие было достаточно широко распространено и, вероятно, послу-
жило основой для создания средневековых моделей, тем более что в
степном мире этот лук с его конструктивными особенностями сохра-
нял свое значение на протяжении всего I тыс. н. э.
Луки данного типа, по мнению Д. Г. Савинова, соответствуют вре-
мени существования тюркских каганатов. Распространение их на юге
связывается с проникновением тюркских групп. Очевидно, данное
положение следует считать правомерным и для Западной Сибири.
Таким образом, данные археологии, указывающие на то, что на ру-
беже эр в Западной Сибири был известен лук хуннского типа, и дан-
ные лингвистики о заимствовании слова ПС *jә̂cå ‘стрелять’ из ПТю
*jā(j) ‘лук’ находятся в полном соответствии.
Тетива
ПС *jentә ‘тетива’ [Janhunen, 1977, 43] < ПУ *jӓnte ‘тетива’ [UEW,

92]
́
нен. т. ен ‘тетива лука’ [Терещенко, 1965, 94]; энец. dedi ‘тети-
ва’ [Хелимский, База]; нган. d’énti ‘тетива’ [Kortt, Simčenko, 1985,
92]; сельк. таз. cįnty ‘тетива’ [Хелимский, 2007], кет. кинди, киндий
‘тетива’ [Быконя, 2005, 44].
Насколько можно судить по археологической литературе, в рас-
копках усть-полуйских и кулайских могильников тетива не обнару-
жена, вероятно, это связано с материалом, из которого она изготав-
ливалась.
Селькупы средневековья. По [Соловьев, 1987], тетиву вили из кра-
пивной или конопляной кудели, и она была на 25–30 см короче лука.
Иногда ее изготовляли из сухожилий. Тетиву полировали, протяги-
вая через отверстия в дереве, и делали на концах ушки. Готовую
тетиву иногда обклеивали берестой.
Нганасаны. «У нганасан тетива делалась из спинных сухожилий
оленя, приклеивалась рыбьим клеем и обматывалась берестой, кото-
рая предохраняла ее от намокания и вытягивания» [Симченко, 1992].
Ненцы. «У ненцев тетива на луках была ременная из оленьих
кож» [Фольк.].
Но, несмотря на разные способы изготовления тетивы у северных
и южных самодийцев, у них сохранились рефлексы единого обозна-
чения, что свидетельствует о том, что эти различия в сознании но-
сителей языка не были принципиальны.
Стрела
ПС *ńeˈj ‘стрела’ [Janhunen, 1977, 108] < ПУ *ńe̮le (*ńōle) [UEW,

317]
нен. т. -ни в туни ‘ружье, винтовка, берданка’ (ту ‘огонь’) [Тере-
щенко, 1965, 676], лесн. -ńī в nı̣ń
̂ ńī ‘самострел (ловушка)’ [Janhunen,
ibid.]; энец. -ny в tuuny, tuunijʔ ‘ружье’ [Хелимский, База], -ńij в
tūńij ‘винтовка’ (< нен.?) [Janhunen, ibid.]; сельк. -ńī в -kc ā̮s͔ә ńī ‘стре-
ла, которой стреляют птиц’, -ńe͔ G в k͔ c ā̭͔sńe͔ G, -nı̣G
́ c в t’u͕ ō͕šnı̣G
́ c ‘же-
лезная стрела’ [Janhunen, ibid.]; МТК *ńej, *nej ‘стрела’: мат. nèi
‘стрела’, ней ‘копейцо у стрелы; пуля’, тайг. néimä (PxSg1), кара-
гас. néi, nei ‘долотчатые стрелы’ [Helimski, 1997, 315–316]; камас. ńȧ̀,
ńā ‘пуля’ [Donner, 1944, 44, 47]; койб. не ‘копейцо у стрелы, пуля’
[Janhunen, ibid.].
ПС *teke ‘стрела с железным острием’
нен. т. тесета ‘стрела с железным острием’ [Терещенко, 1965, 651];
сельк. tįšša ‘стрела (с острым наконечником)’ [Хелимский, 2007], ти-
шша ∼ тиша (tɨšša) ‘стрела’ [Helimski, Kahrs, 2001, 26, № 220, № 1553],
ти̇ се (об. С), ти̇ сси̇ (кет.) ‘стрела’, тöшö (об. Ч) ‘стрела, наконечник
стрелы’, тöшöлбо (об. Ч) ‘древко стрелы’, тысэ (об. С, Ч, кет.), тэссэ,
тэсэ, тӭсэ (об. С), тэхэ (об. Ч, вас.), тэшша (тым.) ‘стрела’ [Быконя,
2005, 239, 242, 247, 251, 252].
ПС *wekV ‘стрела с развилкой, бросать’
нен. ёхота (уст.) ‘стрела с развилкой (для охоты на водоплава-
ющих птиц)’ [Терещенко, 1965, 127]; сельк. qē̮qo ‘бросать, швырять’
[Хелимский, 2007].
Усть-полуйская (прасамодийцы?). В раскопках городища Усть-
Полуй найдены многочисленные и разнообразные наконечники
стрел: длинные трехгранные и ромбического сечения, тщательно от-
шлифованные из рога, способные поразить на смерть даже лося; ко-
стяные и бронзовые когтистые (для охоты на водоплавающую птицу)
и гарпунные стрелы – на бобра и выдру.
Кулайская (прасамодийцы?). Для кулайской культуры характер-
ны особые наконечники. Они, как и во всем скифском мире, отли-
вались из бронзы, но отличались большими (8–10 см) размерами и
длинными острыми шипами. Некоторые из них из-за резкого суже-
ния посередине пера напоминают современную ракету, но не с круг-
лым, а с трёхлопастным в сечении корпусом и длинными приострён-
ными шипами-«стабилизаторами». Наконечники столь характерной
формы получили название кулайских. Другие, тоже с длинными ши-
пами, имеют прямые, плавно сходящиеся к острию стороны, третьи
снабжены втулкой, далеко выступающей за жальца шипов. Почти
общепринято, что наконечники таких размеров свидетельствуют об
исключительной мощи кулайского лука.
Селькупы средневековья. Характерны несколько видов наконеч-
ников стрел: трехлопастные, трехгранно-трехлопастные, плоские.
Вытянуто-треугольные без упора в селькупской традиции называ-
ются кезынго – бронебойная стрела; характерный разворот боевой
части наконечника относительно его общей плоскости зафиксиро-
ван у некоторых находок из Релки, Архиерейской Заимки. Его же

можно проследить и у наконечников стрел, именующихся у сельку-
пов аттель-тищще. Согласно устной традиции, аттель-тищще пред-
назначались для поражения крупного зверя: при умелом попадании
стрелы перебивали жилы, сразу же обездвиживая жертву.
Как показывают данные археологии и лингвистики, для само-
дийцев были характерны разные виды стрел. У современных само-
дийских народов появился еще ряд наименований стрел, этимология
многих из которых неясна, возможно, эти разновидности были заим-
ствованы у коренного населения полярной Западной Сибири.
Томар
ПС *muŋkǝ ‘томар’ [Helimski, 1997, 311, № 704] < ПУ *muŋkV ‘то-

мар’ [UEW, 286] > хант. moɣ (V), moχ, maŋk (DN), muŋχ (Ni),
muŋχ (Kaz), moŋχ (O) ‘обух, томар’; манс. māŋχw (N) ‘Axtrücken’
[DEWOs, 901].
нен. т. муңг ‘стрела с острым наконечником, пробивающим
насквозь’ [Терещенко, 1965, 263]; энец. mugeʔo ‘стрела’ [Хелим-
ский, База], muggeo (Ch) ‘томар’ [Katzschmann, Pusztay, 1978, 129],
mugoδo ‘сабля, меч’; нган. мунггаку ‘стрела с тупым концом’; МТК
*múŋgu ‘томар’: мат. múŋgu ‘томар’, тайг. múŋgu, карагас. móŋgu
[Helimski, 1997, 311, № 704].
Видимо, сюда же следует относить карагас. múhu [Helimski, 1997,
309].
Наряду с этим, Е. А. Хелимский писал о возможной связи МТК
форм с moh (moho) ‘ветка’ (*mo (*mоә?)), ср. камас. mó (С) ‘стре-
ла’, mu ‘ветвь’, (D) mē̮, me̮̊ ‘деревянная стрела’, mē̮, mō, mū ‘ветка,
ветвь’ [ibid.], что представляется менее убедительным, чем предла-
гаемая этимология.
Усть-полуйская (прасамодийцы?). В могильниках Усть-Полуя
найдены многочисленные и тяжелые костяные тупые наконечники,
так называемые томары. Их применяли для стрельбы птицы и мел-
ких зверьков. Тупой томар не вонзался в дерево и не терялся для
охотника. Для охоты на куропатку применялись томары с коротки-
ми зубцами.
Кулайская (прасамодийцы?). В кулайской культуре томары име-
ли тупые деревянные, реже костяные наконечники. С ними ходили
на пушного зверя, потому что они не портили ценный мех. Делались
томары, как правило, из берёзы (заодно с древком) и имели кониче-
ское или яйцевидное расширение на конце.
Селькупы средневековья. У селькупов средневековья также най-
дены тупые наконечники стрел. Они бывают нескольких разновидно-
стей: трехлопастные с широкой ромбовидной головкой и тупоуголь-
ным острием, широкие лопаточки с тупоугольным острием, широкие
лопаткообразные с тупым острием и вогнуто-треугольной режущей
частью.
Колчан
ПСС *patV- ‘чехол, колчан’ < ТМ *puta(-) ‘мешок’ [ТМС, 2, 356]

нен. пат ‘чехол (для ружья)’ [Терещенко, 1965, 453]; энец. paato
‘чехол (для ружья); чехол ружья; чехол для лука’ [Хелимский, База];
нган. fúotåda ‘колчан; чехол для ружья’ [Kortt, Simčenko, 1985, 103].
В самодийской части этимологии [UEW, 400] отсутствует энец-
кая форма и приведена, наоборот, камас. bəra, wəra. Далее это сло-
во сравнивается с саам. budda (N) ‘sacculus ex pelle factus’, buđđa
-đđ- ‘testicle, scrotum’ (N), pottah (L) ‘Hodensack des Rentieres’. Как
справедливо отмечается в [Helimski, Marg.], это сопоставление фоне-
тически во всех отношениях неудачно. Интервокальный согласный
в нен. и нган. словах (ср. еще нен. т. пат ‘чехол для ружья’, энец.
paato) не может восходить к *-δ- (> ПС *-r-). Кам. слово (не имею-
щее никакого отношения к северно-самодийским формам) содержит,
по-видимому, *w-. Заимствование из нен. в саам. предполагать не
приходится (вокализм!). Об алтайских связях северно-самодийских
форм см. ТМ *puta(-) ‘мешок, мешочек’ [ТМС, 2, 356].
Достоверных находок колчанов удовлетворительной сохранности
в рассматриваемых культурах не обнаружено. Составить представ-
ление о них позволяют найденные при раскопках петли, крючки, де-
коративные накладки, остатки материала в отдельных погребальных
комплексах. Судя по ним, западносибирские футляры по форме ана-
логичны широко распространенным на просторах Евразии, подробно
описанным в литературе. Это берестяные колчаны, крытые кожей и
носившиеся на кожаных ремнях с бронзовыми пряжками.
Выводы
Таким образом, по материалам лингвистической реконструкции
для прасамодийского языка восстанавливаются следующие названия
оружия (полужирным шрифтом помечены этимологии, предложен-
ные в настоящей статье):
1 меч (*palV ‘меч’), 2 вида ножей (*kә̂rә̂ ‘нож’, *kümV ‘большой
нож, обух топора’), 1 лезвие (*äŋtә), 1 ножны (*ken), 1 топор (*pecV
‘топор’), 1 копье (*tåkV ‘копье-отказ, нож’), 1 лук (*i̮ntә̂), 3 спосо-
ба использования лука (*jә̂cå ‘стрелять из лука’, *etV ‘установить
лук’, *wi̮- ‘сгибать, натягивать лук’), 1 тетива (*jentә ‘тетива’), 4 ви-
да стрел (*ńeˈj ‘стрела’, *teke ‘стрела с железным острием’, *wekV
‘стрела с развилкой’, *muŋkǝ ‘томар’).
На прасеверносамодийском уровне появляются два новых назва-
ния *tupkå ‘топор’, *patV- ‘чехол, колчан’.
Большинство указанных предметов найдено в могильниках всех
рассматриваемых культур: усть-полуйской, кулайской и у сельку-
пов средневековья. Некоторые (колчан, тетива) представлены хуже
в связи с недолговечностью материала, из которого они изготавли-
вались.
Интересно отметить, что ряд семантических изменений рефлек-
сов этих слов в селькупском языке можно объяснить, анализируя
археологические находки и их датировки. Например, только у сель-
купского рефлекса ПС *palV ‘меч’ меняется значение (ср. сельк. об.
Ч пальмо ‘пика’). Вероятно, это связано с тем, что у носителей пра-
селькупского языка к IX в. мечи вышли из обихода и появились дру-
гие формы клинкового оружия, в том числе пальмы.
Следует отметить, что из всех рефлексов ПС *рәŋkә ‘древко, ру-
коятка’ лишь в селькупском языке слова не описывают рукоятку
оружия или древко. По данным словаря [Быконя, 2005], для обозна-
чения копья в селькупском появляются два новых слова, композиты
няинол (об. С, Ч) ‘наконечник (для охоты); древко’; тöшöлбо (об. Ч)
‘древко стрелы’ (в обоих случаях дословно ‘стрелы голова’). Это кор-
релирует с тем, что именно носители селькупского языка изобрели
особый вид древка сигарообразной формы с утолщением в середине.
Не вполне ясным остается лишь полное отсутствие прасамодий-
ских названий для защитного вооружения, богатством которого от-
личались все упомянутые культуры. Единственным объяснением мо-
жет быть предположение, что конструкции доспехов были принципи-
ально перестроены у современных селькупов и северных самодийцев.
Но в настоящее время, с одной стороны, этимологии этих слов ни в
одном из языков неизвестны, а с другой, соответствующие предметы
полностью вышли из употребления.
Итак, в настоящей статье нам удалось существенно дополнить
группу названий оружия в прасамодийском. В статье [Норманская,
2013] была рассмотрена и уточнена система названий оружия в
финно-угорских языках. В связи с этим представляется целесооб-
разным проанализировать уральские этимологии названий оружия.
Так, надежно для прауральского языка восстанавливаются сле-
дующие названия:
ПУ *kurV ‘нож’ [UEW, 218]
> ПС *kә̂rә̂ ‘нож’
> ФВ *kurV ‘нож’
ПУ *uŋtV ‘лезвие’ [UEW, 342]
> ПС *äŋtә ‘лезвие’
> ФУ *uŋtV ‘копье, лезвие’
ПУ *jōŋ(k)sV ‘лук’ [UEW, 101]
> ПС *i̮ntә̂ ‘лук’
> ФУ *jōŋ(k)sV ‘лук’
ПУ *jӓnte ‘тетива’ [UEW, 92]
> ПС *jentә ‘тетива’
> ФУ *jänte ‘тетива, веревка, струна’
ПУ *ńe̮le (*ńōle) ‘стрела’ [UEW, 317]
> ПС *ńeˈj ‘стрела’
> ФУ *ńōle ‘стрела’
Еще один термин в ФУ языках не относится к названиям оружия
и, вероятно, в ПУ языке описывал любую рукоятку:
ПУ *paŋka ‘рукоятка’ [UEW, 354]
> ПС *рәŋkә ‘древко, рукоятка’
> ФУ *paŋka ‘рукоятка’ (не оружейный термин)
Особенно интересными представляются последние три термина,
для которых в настоящей статье указывалось, что они имеют ПУ
этимологию. На самом деле обращает на себя внимание, что они име-

ют параллели только в обско-угорских языках, при этом см. явное
фонетическое сходство рассматриваемых форм:
> ПС *palV ‘меч’
> ПОбУг. *palV ‘длинная палка, используемая в хозяйстве’
> ПС *kümV ‘большой нож, обух топора’
> хант. χumpaŋ ‘золотой, святой меч’ [DEWOs, 500]
> ПС *muŋkǝ ‘томар’
> ПОбУг. *muŋk ‘томар’
Как их проинтерпретировать? Здесь следует вспомнить о фак-
те об уже упомянутом в начале статьи факте того, что и усть-
полуйская, и кулайская культуры двухкомпонентные. В обе, по мне-
нию археологов, входил как самодийский, так и угорский компонент.
Если верить этим данным, то надо предполагать, что на рубеже эр и
в начале I тыс. н. э. самодийцы и обские угры жили в тесном контак-
те. Это должно было обуславливать наличие ряда контактных слов,
обозначающих одинаковые, в частности, культурные реалии. Как мы
видим, вышеприведенные три слова именно такие. Учитывая, что фо-
нетические соответствия в них тривиальные, постулировать для них
прауральское происхождение представляется не вполне надежным.
Нельзя исключить общее заимствование из другого контактного язы-
ка.
Итак, надежных прауральских названий оказывается всего пять.
Фактически, это лук со стрелами и нож.
Интересно, что прасамодийская система уже гораздо богаче. Как
было показано выше, есть общие с обско-угорскими языками три на-
звания, этимология которых нуждается в дальнейшем изучении.
Ряд названий оружия заимствован из тюркского и тунгусо-ман-
чьжурского праязыков:
ПС *tåkV ‘копье-отказ, нож’ < ТМ *sug- ‘копье, стрела, нож’;
ПС *ken ‘ножны’ < ПТю *Kɨn ̄ ‘ножны, чехол’;
ПС *etV ‘установить лук’ < ПТю *ạt ‘стрелять’;
ПС *pecV ‘топор’ < ОТю *basu- ‘молот, колотушка’.
Этимология еще ряда новых для прасамодийского языка назва-
ний вооружения, касающихся названий стрел и стрельбы из лука,
нуждается в дальнейшем изучении: *teke ‘стрела с железным остри-
ем’; *wekV ‘стрела с развилкой’; ПС *wi̮- ‘сгибать, натягивать лук’.
Таким образом, в ПС языке 5 названий оружия унаследовано из
ПУ языка, и появилось 10 новых слов.
Для сравнения, как показано в [Норманская, 2013], для ФУ языка
по сравнению с ПУ реконструируются лишь 4 новых термина: *lüvä-
‘стрелять’, *pikšV ‘стрела с тупым концом’, *с́VkkV ‘молот’, *сorV-
‘рубить, топор’.
Эта статистика свидетельствует о том, что от ПУ культуры к ПС
произошла коренная перестройка комплекса вооружения, благодаря
которой, по [Соловьев, Кулай], «вооружение кулайских отрядов бы-
ло не менее мощным и разнообразным, чем у их южных соседей»
(тюрок, саргатов).
Список сокращений языков и диалектов

алт. – алтайские; венг. – венгерский; кам. – камасинский; карагас. – кара-
гасский; койб. – койбальский; манс. – мансийский; мат. – маторский; МТК –
маторско-тайгийско-карагасский; нган. – нганасанский; нен. – ненецкий:
лесн. – лесной, т. – тундровый; ОТю – общетюркский; ПМанс – прамансий-
ский; ПОбУг – праобскоугорский; ПС – прасамодийский; ПСС – прасевер-
носамодийский; ПТю – пратюркский; ПУ – прауральский; саам. – саамский:
L – люле-саамский, N – норвежско-саамский; сельк. – селькупский: вас. –
васюганский, ел. – елогуйский, кет. – кетский, об. С – обские говоры Сю-
сюкум, об. Ч – обские говоры Чумылькуп, об. Ш – обские говоры Шёшкум
и Шёшкуп, тaз. – тазовский, тур. – туруханский, тым. – тымский; тайг. –
тайгийский; ТМ – пратунгусо-маньчжурский; ФВ – финно-волжский; ФУ –
финно-угорский; хант. – хантыйский; эвен. – эвенкийский; энец. – энецкий:
B – байский, Ch – хантайский.
Список литературы
Аникин А. Е. Этимологический словарь русских диалектов Сибири. Заим-
ствования из уральских, алтайских и палеоазиатских языков. Новоси-
бирск, 1997.
Аникин А. Е. Этимологический словарь русских заимствований в языках
Сибири. Новосибирск, 2003.
Брусницына А. Г. Современная источниковая база изучения позднего же-
лезного века полярной зоны Западной Сибири // Научный вестник.
Вып. 3. Археология и этнология. Материалы научно-исследовательской
конференции по итогам полевых исследований 1999 года. Салехард,
2000. С. 32–48.
Быконя, 2005 – Селькупско-русский диалектный словарь / Ред. В. В. Бы-
коня. Томск, 2005.
Вадецкая Э. Б. Археологические памятники в степях Среднего Енисея. Л.,

1986.
Дыбо А. В. Семантическая реконструкция в алтайской этимологии. Сома-
тические термины (плечевой пояс). М., 1996.
Дыбо А. В. Лингвистические контакты ранних тюрков. Лексический фонд.
М., 2007.
Дыбо А. В., Норманская Ю. В. Картина мира прасамодийцев по данным
языка (Некоторые вопросы природного окружения и языковых контак-
тов) // Вестник РГНФ. 2012. № 1(66). C. 107–116.
Костёркина Н. Т., Момде А. Ч., Жданова Т. Ю. Словарь нганасанско-
русский и русско-нганасанский. СПб., 2001.
Могильников, У.-П. – Могильников В. А. Усть-Полуйская культура // URL:
http://hmao.kaisa.ru/object/1808741068?lc=ru
Могильников, Кулай. – Могильников В. А. Кулайская культура // URL:
http://hmao.kaisa.ru/object/1808741068?lc=ru
Норманская Ю. В., Дыбо А. В. Тезаурус. Лексика природного окружения в
уральских языках. Москва, 2010.
Норманская Ю. В. Реконструкция названий прафинно-угорского комплекса
вооружения и его изменения в современных финно-угорских языках //
Ежегодник финно-угорских исследований. 2013. № 1. С. 19–46.
Релк. культ. – Релкинская культура // Web энциклопедия Археология и
этнография Приобья. URL: http://www.sati.archaeology.nsc.ru/encyc_-
p/term.html?act=list&term=792
СИГТЯ, 2001 – Сравнительная грамматика тюркских языков: Лексика. М.,
2001.
Симченко Ю. Б. Нганасаны. М., 1992.
Соловьёв А. И. Военное дело коренного населения Западной Сибири. Эпоха
средневековья. Новосибирск, 1987.
Соловьев, Кулай. – Соловьев А. И. Кулайская культура (эпоха раннего же-
леза) // URL: http://history.novosibdom.ru/node/44
Терещенко Н. М. Ненецко-русский словарь. М., 1965.
ТМС – Сравнительный словарь тунгусо-маньчжурских языков / Отв. ред.
В. И. Цинциус. Т. I–II. Л., 1975–1977.
Фасмер, 1964–1973 – Фасмер М. Этимологический словарь русского языка.
Т. I–IV. М., 1964–1973.
Федорова Н. В. На заре времен // Ямал: грань веков и тысячелетий. Сале-
хард, СПб., 2000. С. 253–327.
Федорова Н. В. Усть-Полуй: I век до н. э. Вступительная статья // Каталог
выставки. Салехард, СПб., 2003.
Фольк. – Мифологическая проза малых народов Сибири и Дальнего Во-
стока / Сост. Е. С. Новик // URL: http://www.ruthenia.ru/folklore/no-
vik/02IstoricheskiePredanija23-64.htm
Хелимский Е. А. Компаративистика, уралистика. Лекции и статьи. М., 2000.
Хелимский, 2007 – Хелимский Е. А. Селькупские словарные материалы //
URL: http://www.uni-hamburg.de/ifuu/helimski.html
Хелимский, База – Хелимский Е. А. Энецкие словарные материалы // URL:
http://www.uni-hamburg.de/ifuu/helimski.html
Чиндина Л. А. Могильник Релка на Средней Оби. Томск, 1977.
Чиндина Л. А. Древняя история Среднего Приобья в эпоху железа. Томск,
1984.
ЭСТЯ – Этимологический словарь тюркских языков. Т. I–VII. М., 1974–
2003.
ЭСЧЯ – Федотов М. Р. Этимологический словарь чувашского языка. Т. 1–2.
Чебоксары, 1996.
Alatalo, 2004 – Sölkupisches Wörterbuch aus Aufzeichnungen von K. Donner,
U. T. Sirelius und J. Alatalo. Zusammengestellt und hrsg. von J. Alatalo.
Helsinki, 2004.
Donner K. Kamassisches Wörterbuch nebst Sprachproben und Hauptzüge der
Grammatik. Helsinki, 1944.
EDT – Clauson G. An Etymological Dictionary of Pre-Thirteenth-Century
Turkish. Oxford, 1972.
Helimski E. Die Matorische Sprache. Wörterverzeichniss – Grundzüge der
Grammatik – Sprachgeschichte. Szeged, 1997.
Helimski, Marg. – Helimski E. Marginalia ad UEW // URL: http://www.uni-
hamburg.de/ifuu/helimski.html
Helimski E., Kahrs U. Nordselkupisches Wörterbuch von F. G. Mal’cev (1903).
Hamburg, 2001.
Janhunen J. Samojedischer Wortschatz. Gemeinsamojedische Etymologien.
Helsinki, 1977.
Katzschmann M. Vorläufiges Nganasanisches Wörterverzeichnis auf der
Grundlage alter und neuer Quellen. Privatausgabe, 1990.
Katzschmann M., Pusztay J. Jenissej-Samojedisches (Enzisches) Wörterver-
zeichnis. Hamburg, 1978.
Kort I. R., Simčenko Ju. B. Wörterverzeichnis der Nganasanischen Sprache.
Berlin, 1985.
TMN – Doerfer G. Türkische und mongolische Elemente im Neupersischen.
Bd. I–IV. Wiesbaden, 1963–1975.
UEW – Rédei K. Uralisches etymologisches Wörterbuch. Budapest, 1986–1988.
VEWT – Räsänen M. Versuch eines etymologisches Wörterbuchs der
Türksprachen. Helsinki, 1969.
Г. В. Федюнёва | Сыктывкар
К вопросу о булгарско-пермских
взаимоотношениях
и их интерпретации
по данным лексики*
Введение
Проблема булгарско-пермских языковых контактов представля-
ет исключительный интерес для изучения истории народов Повол-
жья и Приуралья, поскольку позволяет проследить лингвоэтногенез
пермян как важной составляющей Волго-Камского языкового союза.
Неслучайно уже более полутора столетий она привлекает внимание
исследователей [Budenz, 1864; Munkácsi, 1887; Ашмарин, 1898; Зо-
лотницкий, 1875 и др.], в работах которых к чувашским и татарским
словам приводятся удмуртские, реже коми, соответствия.
Системное исследование чувашизмов предпринял Ю. Вихман
[Wichmann, 1903], который в пермских языках выявил 164 чуваш-
ских заимствования. Из них 36 слов он отнес к общепермскому пери-
оду на том основании, что соответствия чувашским словам имеются
во всех пермских языках. Абсолютное же большинство булгаризмов,
обнаруженных только в удмуртском языке, по его мнению, были за-
имствованы им позже, уже после распада прапермского единства
и отхода пракоми племен на север. Поскольку появление булгар в
Волго-Камье в VIII в. н. э. является доказанным историческим фак-
том, наличие общих для всех пермских языков булгаризмов, по вер-
сии Вихмана, может быть использовано для выяснения хронологии
распада прапермской языковой общности.
Эта пионерская для своего времени теория стала основополага-
ющей для большинства последующих исследований в этой области1 .
*
Работа выполнена при поддержке Программы фундаментальных исследова-
ний Президиума РАН в 2012–2014 гг. «Истоки и традиции уральских культур:
пространственно-временная динамика».
1
Справедливости ради надо сказать, что еще в 50-ые гг. А. Раун усомнился в
надежности этого критерия для датировки начала распада прапермского языка
[Raun, 1957, 45].
К вопросу о булгарско-пермских взаимоотношениях 117
Корректировке подвергался, в основном, количественный состав ран-
небулгарских заимствований и/или «собственно удмуртских» бул-
гаризмов [Лыткин, 1967; Федотов, 1965; Федотов, 1968; Тараканов,
1982; Тараканов, 1993; Кельмаков, 2004; Кельмаков, 2010 и др.]. Вен-
герские исследователи К. Редеи и А. Рона-Таш несколько детализи-
ровали классификацию Ю. Вихмана, выделив древнейшие чувашско-
пермские соответствия, представленные во всех пермских языках и
поэтому датируемые VIII–IX вв. (22 слова), и более поздние заим-
ствования Х–XI вв., представленные только в удмуртском и коми-
пермяцком языках (9 слов) [Rédei, Róna-Tas, 1983]. В. В. Напольских
отмечает: «Эти … подсчёты, естественно, весьма приблизительны:
среди предполагаемых в указанной работе булгаризмов имеются и
явно ошибочные этимологии. Да и сам предложенный названными
авторами критерий нельзя признать правомерным: отсутствие соот-
ветствия удмуртскому булгаризму в коми-зырянском языке может
объясняться выпадением соответствующего слова в зырянском, заме-
ной его на русское заимствование и т. д. Здесь важно и, несмотря на
все «но», остаётся значимым то, что булгаризмов в коми-зырянских
диалектах на порядок меньше, чем в удмуртском языке, а в коми-
пермяцких диалектах – как минимум в полтора раза больше, чем в
коми-зырянских» [Напольских, 2006, 110].
Таким образом, в пермистике сложилось устойчивое мнение, что
древнетюркская лексика «чувашского типа» представлена в перм-
ских языках тремя группами слов: 1) раннебулгарские заимство-
вания единого общепермского праязыка; 2) среднебулгарские заим-
ствования, проникшие в язык предков коми-пермяков и удмуртов в
заключительный период существования общепермского праязыка и
3) позднебулгарские и чувашские заимствования удмуртского языка,
проникшие в период его отдельного существования.
Со времен Вихмана общепринятым считается также утвержде-
ние, что лексика древнебулгарского происхождения связана, прежде
всего, с культурным влиянием булгар в области земледелия и тка-
чества. Например, А. Н. Ракин в одной из последних статей пишет:
«Как свидетельствует анализируемый материал, пополнение словар-
ного состава прапермского языка происходило в основном за счет
двух больших групп древнебулгарских заимствований.
1. Лексика земледелия и животноводства: кз. адас ‘постать’, кп.
адас ‘постать (полоса поля, которую жнец охватывает за один раз)’,
удм. удыс ‘постать (полоса, захватываемая жнивьем)’; кз. кольта,
118 Г. В. Федюнёва
кп. кольта, удм. культо ‘сноп’; кз. кушман ‘редька’, кп. кушман, удм.
кушман ‘корнеплод’, кз. сёркни, кп. сёртни, удм. сяртчы ‘репа’; кп.
сугонь, удм. сугон ‘лук’; кп. торта ‘пихало, пехло (для сгребания
зерна)’, удм. турто ‘оглобля’; кз. тусь ‘зерно, ягода’, кп. тусь, удм.
тысь ‘зерно’; кз. чарла, кп. чарла, удм. сюрло ‘серп’; кз. карта, кп.
карта ‘хлев’; кз. öныр, удм. энер ‘седло’; кз. чипан ‘курица’, удм.
чипы ‘цыпленок’.
2. Терминология ткачества: кз. кись, кп. кись, удм. кись ‘бёрдо’;
кп. коба, удм. кубо ‘прялка’; кз. сукман ‘одежда из домотканого
сукна, армяк, зипун, сермяга’, кп. сукман, удм. сукман ‘домотканое
сукно; зипун’; кп. суса, удм. сусо ‘челнок’; кз. сюри, кп. сюри, удм.
серы, сюри ‘цевка, шпулька’; кз. тылым ‘волокно, прядь волокна’,
удм. тулмет ‘третья прядь (в веревке)’.
Другие лексические разряды заимствований представлены еди-
ничными примерами: кп. каб ‘колодка (чаще для лаптей)’, удм. каб
‘колодка’; кз. кан ‘царь, хан’, кп. кан, удм. кун ‘государство’; кз. сь-
ыв диал. ‘буря, ураган’, удм. силь-: сильтöл ‘ураган, буря’, сильнуэм
‘бурелом’» [Ракин, 2011].
Однако даже если учесть еще полтора десятка слов из списка
К. Редеи и А. Рона-Таша (кроме приведенных), а именно: кз., кп. бан,
удм. бам, банг ‘лицо, щека’; кз., кп. быд, удм. быдэс ‘весь, все’; кз.
восьтны, удм. усьтыны ‘открыть’; кз., кп. гоб, удм. губи ‘гриб’, кз.,
кп. кöч, удм. кеч: луд кеч ‘заяц’; кп., удм. кенак ‘сноха’; кз., кп. куд,
удм. куды ‘лукошко’; кз. кузь ‘нечистый’, удм. кузё ‘хозяин’; кп.
сёр: сёр ай ‘отчим’, удм. сюр; кз. *сирись ‘олово’; кз. сям ‘характер,
нрав’, удм. сям ‘характер, привычка’; кп. чебöр ‘гордый, красивый’,
удм. чебер ‘красивый, прекрасный’; кп. чуман ‘короб’, удм. чумон
‘коробка из бересты’, а также удм. кудыр ‘бобр’ и улма ‘яблоко’,
группа «единичных примеров» значительно увеличивается.
Количество древних «общепермских» заимствований, имеющих
относительно надежные этимологии (= признаваемые большинством
исследователей), колеблется в пределах 30–35 слов, тогда как коли-
чество выявленных чувашско-пермских схождений в два–три раза
больше. В разных исследованиях число заимствований «чувашско-
булгарского типа» значительно разнится. Наряду с относительно на-
дежными этимологиями, имеется довольно большая группа «нена-
дежных» сопоставлений, разбросанных по разным источникам и име-
ющим разную степень достоверности. Большáя часть этой лексики
выявляется на уровне простых схождений, которые могут быть при-
няты или отвергнуты по причине ненадежности звуковых соответ-
ствий, хотя, к слову сказать, таковые пока не выявлены полностью,
особенно в области вокализма; имеющиеся критерии часто не доста-
точны, чтобы делать окончательные выводы.
Сегодня с большей или меньшей определенностью можно гово-
рить лишь о том, что в пермских языках имеется несколько десят-
ков заимствований, общих для коми и удмуртского языков, и соб-
ственно удмуртские булгаризмы и чувашизмы, которые исчисляются
несколькими сотнями2 . Среди них, естественно, имеются сомнитель-
ные, недостаточно обоснованные, однако большинство заслуживают
внимания и дальнейшей разработки, по крайней мере, требуют объ-
яснений.
Так, В. И. Лыткин в упомянутой работе [Лыткин, 1967] дает толь-
ко 30 чувашизмов, которые считает достоверными, однако в «Крат-
ком этимологическом словаре коми языка» приводится уже около 60
коми слов с чувашскими соответствиями, часто с одним или двумя
вопросами, см., напр.: алькöс ‘пологий, пойменный’3 , асык ‘обруч’,
баку, бака ‘лодыжка, кость для игры’, бус ‘пыль’, вартны ‘бить, мо-
лотить’, восьтны ‘открыть’, вем ‘мозг’, гуг ‘изнанка’, дöнöмунны ди-
ал. ‘пропахнуть, с запашком’, дзерöдны ‘дразнить’, зыравны ‘тереть,
растирать’, кöкакань, кань ‘кошка’, кочем: курем-кочем ‘забота, бес-
покойство’, лойны ‘месить’, ляпкыд ‘низкий, неглубокий’, удм. май-
быр ‘счастливый, счастливец’, оров ‘рытвина, промоина’, öнi ‘теперь,
в настоящее время’, сер ‘узор, пятно, резьба’, сям ‘характер, нрав’4 ,
тус(к-) ‘бельмо, катаракта’, туртны ‘биться, мучиться непосильным
трудом’, чав: чав виж ‘совсем желтый’, чошö, чошка ‘свинья’, чумали
‘суслон’, ыжман ‘жимолость’.
Большая часть этих соответствий была предложена М. Р. Федото-
вым в его известном исследовании «Исторические связи чувашского
языка с волжскими и пермскими финно-угорскими языками» [Фе-
дотов, 1968]. Кроме них в работе приводится еще около 30 статей,
содержащих сопоставительный чувашско-пермский материал, кото-
рый, однако, по тем или иным причинам не был использован авто-
рами КЭСК, см., напр.: ěçкей ‘деверь’5 , кайăк ‘птица’, кěве ‘моль’,
2
Последние здесь не рассматриваются.
3
Здесь и далее примеры см. по [КЭСК, 1999], дополненному при переиздании
материалом из более поздней статьи В. И. Лыткина и Е. С. Гуляева.
4
Обоснование тюркской этимологии см. [Напольских, 1999].
5
Иранская этимология, данная в КЭСК, по нашему мнению, более убедительна.
лăс ‘хвоя’, пас ‘иней’, пуштер ‘кошель из лыка’6 , пěçер ‘вариться’,

пус, пос ‘давить’, пÿрÿш ‘скребок, мотыга’, пыр ‘идти в направле-
нии от себя’, салам ‘привет’, căра ‘пиво’7 , сăх сăкă ‘жадный’, сурат
‘стог, скирда’8 , сухăр, сохăр ‘смола’, çап, çуп ‘ударить, бить, хлоп-
нуть’, çěк: çěклем ‘ноша, охапка’, çěр ‘земля’, çулăк, çолăк ‘платок
жениха’9 , çурт, çорт ‘жилище, изба’, çупçе, сöпçе ‘кадка из цельного
дерева’, тан ‘равноценный’, тап ‘топать, пинать’, тăрна ‘журавль’10 ,
тÿ, тěв ‘толочь, крошить, дробить’, ункă, онкă ‘кольцо (напр., две-
ри)’11 , хăр ‘засыхать, погибать’, хыпар ‘известие, весть’, чанка, чавка,
чана ‘клевер’, чăтăм ‘терпение’12 , чěпěт ‘ущипнуть’.
Кроме этих «возможных чувашизмов» в пермских языках име-
ется большая группа слов, направление заимствования которых за-
труднено наличием параллелей как в финно-угорских, так и тюрк-
ских языках, что допускает двоякую трактовку. К более или ме-
нее достоверным, т. е. признаваемым несколькими исследователями,
пермским заимствованиям в чувашском языке относят следующие:
чукмар ‘дубина’, калăм ‘пасхальное воскресенье’, ленкес ‘ведерко’,
перне ‘ковш’, пилеш ‘рябина’, пукан, пукон ‘чурбан, стояк, стул’,
пÿрÿш ‘лом, пешня’, чечче ‘фаянс, фарфор, осколок’, чĕкеç ‘ласточ-
ка’.
И. В. Тараканов причисляет к обратными заимствованиями так-
же такие чувашские слова, как кунтă ‘лукошко’, кăшман ‘редька’,
çарăк ‘репа’, çурла ‘серп’, семе ‘средство, метод’, кикен ‘чемерица’,
лăс ‘хвоя’, чĕпĕт ‘щитнуть’, си, сий ‘слой’, чача ‘оспа, игрушка’, ко-
торые обычно считаются булгарскими заимствованиями пермских
6
По-видимому, субстратное слово исчезнувших финно-угорских языков, см.
[Аникин, 1997, 466].
7
В пермских языках, видимо, является иранизмом [КЭСК, 266].
8
В пермских языках, скорее всего, русское заимствование [Фасмер, II, 105;
КЭСК, 107].
9
В коми язык слово, видимо, проникло через русский язык, хотя в удорском
диалекте оно сохраняет значение ритуальности (платок, который дарят жениху);
в других диалектах оно имеет значение, характерное для русских диалектов, а
именно: ‘маленькое полотенце, тряпица’, напр., иж. чашка тышкан сулэк ‘чайное
полотенце’ [ССКЗД, 350], букв. ‘полотенце для вытирания чашек’.
10
Точное соответствие чувашскому слову имеется в марийском: турня, тырня
‘журавль’, пермская же праформа ближе к угорской [КЭСК, 287].
11
Индо-иранская этимология для коми вуг, удм. вугы ‘ручка, скоба (двери)’
кажется предпочтительней [КЭСК, 69].
12
В. И. Лыткин считал это слово заимствованием из тюркского языка не-
чувашского типа [Лыткин, 1967, 138; КЭСК, 304].
языков, и приводит новые пермско-чувашские соответствия, которые
также относит к пермизмам: чув. вэй ‘сила’, ытыр, вытыр ‘выдра’,
кар ‘город’, лапка, лапъя ‘тихий, ложбина’, лĕпăс, лĕпĕс ‘о полете
большой птицы’, нимĕр ‘кисель, размазня’, нÿр нÿрĕ ‘влага, сырой’,
пăши ‘лось, олень’, пăчăрта ‘сжать, выжимать’, сĕсăл ‘отруби’, сурăм,
сорĕм ‘пучок, сноп льна, конопли’, тăршă ‘обух’, туй ‘бронза, латунь’,
чĕчĕ ‘грудь, сосок’, шалçа, шалча ‘кол, шест’ [Тараканов, 1993].
Обилие чувашско-пермских соответствий (пусть пока ненадеж-
ных) наводит на мысль о том, что булгарско-пермские взаимоотно-
шения были более разнообразными, чем это принято считать. С этой
точки зрения, принятая в пермистике классификация «древнечуваш-
ских заимствований булгарского типа», а также построенная на ее
основе схема булгарско-пермских этноязыковых отношений нужда-
ется в некотором пересмотре. Несмотря на аргументированность и
поддержку авторитетных исследователей эти стратиграфические вы-
кладки кажутся несколько упрощенным, поскольку не учитывают
всего многообразия этонязыковых контактов во времени и простран-
стве, тем более что эта схема используется для локализации пра-
пермской языковой общности и датировки ее распада.
I
В самом деле, трудно представить, что контакты древних пермян
с булгарами в начальный период их знакомства (VIII–IX вв.) были
столь однозначно «общепермскими», что заимствования обязатель-
но проникали во все диалекты праязыка, причем в общепермский
словарь поступала, в основном, культурная лексика земледелия и
ткачества. А почему не скотоводства, ведь пришлые булгары, в от-
личие от местных финно-пермских племен, уже знавших пашенное
земледелие, были кочевниками? Или все-таки культурные взаимоот-
ношения были более разнообразными, что по логике вещей следует
ожидать при мирном сосуществовании народов в условиях нерегу-
лярных спонтанных связей? В таком случае, семантические разряды
чувашско-пермских схождений должны быть самыми разнообразны-
ми, о чем, собственно, и свидетельствует пока не поддающийся учету
пласт «сомнительных булгаризмов».
Срединное положение пермян между родственными племенами и
разные типы контактов с тюркским и славянским миром делают во-
прос о лексических взаимоотношениях еще более сложным: при трак-
товке того или иного слова всегда есть возможность другой этимо-
логии, его ономатопоэтического или конвергентного происхождения,
другого направления заимствования и т. д. Сложными для иденти-
фикации являются также слова, возможно, имеющие общий источ-
ник заимствования (напр., иранизмы: к., удм. пурт ‘нож’, чув. пуртă
‘топор’; к. майöг, удм. майыг ‘кол’, чув. маяк ‘вешка’; к., удм., чув.
тасма ‘ремень’; к., удм. сур, чув. căра ‘пиво’; к. вурд, удм. вудор,
удор ‘выдра’, чув. ытыр, вытыр ‘тж.’ и др.), а также переданные
через посредство других языков (напр., зеп ‘карман’, чокмар ‘чек-
марь’, шабала ‘отвал сохи’, зорöд ‘зарод’, сулöк ‘полотенце’, попав-
шие в коми язык из русских диалектов). Пути заимствования мо-
гут быть весьма запутанными, ср., напр., тю. чäчäн ‘красноречивый’,
монг. čеčен ‘мудрый’ > эвенк. чечен ‘умный’ [Федотов, 1996, 409] //
чув. чечен ‘красивый, прекрасный, нежный’ > удм. чеченька ‘щеголь,
франт’ // мар. чечен ‘красивый’ [Федотов, 1968, 161]; или мар. чечен
‘красивый’ < чув.; удм. чеченька ‘щеголь, франт’ < рус. [Федотов,
1996, 409]; ? рус. диал. чечень ‘баловень’, чеченя ‘щеголиха’, чече-
ниться ‘ломаться, жеманиться, щегольски одеваться’ [Фасмер, IV,
355; Даль, IV, 603] > коми скр. чеченитчыны ‘жеманиться, церемо-
ниться’, вв. чеченитчинi ‘капризничать, ломаться’, уд. чекенитчыны
‘щегольски изысканно одеваться’ [ССКЗД, 409].
Тем более сложно выделить заимствования, проникавшие к зыря-
нам через посредство родственных коми-пермяцкого и удмуртского
(а также марийского и, возможно, каких-то вымерших) языков. Та-
кие заимствования, несомненно, были. Они могли проникать и рас-
пространятся по всей территории пермского языкового континуума,
причем довольно долго, вплоть до падения Волжской Булгарии и
даже дольше. Однако идентификация их достаточно сложна, чтобы
выделить этот пласт без специального исследования.
Следовательно, на данном этапе, в корпусе контактной лексики
мы должны допустить как прямые булгаро-пермские (и, соответ-
ственно, обратные) заимствования, так и заимствования, опосредо-
ванные разными родственными и неродственными языками, прони-
кавшие в разное время и со своей спецификой. Поскольку контакты,
характерные для данного исторического периода, были нерегулярны-
ми и осуществлялись спонтанно, заимствования проникали не во все
диалекты праязыка: они могли распространяться на весь диалект-
ный континуум, но могли и ограничиваться островными или перифе-
рийными говорами. В. В. Напольских пишет, что наличие общих бул-
гаризмов в пермских, волжско-финских и венгерском языках являет-
ся косвенным свидетельством того, «что речь идёт не просто о слу-
чайном заимствовании отдельных слов, а о системном культурном
влиянии булгар на финно-угорские народы, влиянии, которое было
более или менее однотипным в разных регионах и в разные периоды.
Поэтому, называя тематические группы булгарских заимствований,
следует иметь в виду, что скорее всего заимствовались и обозначае-
мые ими культурные реалии, с которыми народы края знакомились в
ходе контактов с булгарами» [Напольских, 2006, 110]. Однако, если
учесть спонтанность контактов, непременно надо предполагать за-
имствование и другой лексики, напр., дескриптивных, бранных слов,
глагольной лексики и т. д., необязательно сопровождающей «куль-
турные реалии».
По-видимому, булгаризмы проникали в пермские языки в разное
время и разными путями, также как различными были пути обрат-
ных заимствований. Р. Ш. Насибуллин в связи с критикой миграци-
онной теории Ю. Вихмана перемещение булгаризмов по всей терри-
тории пермского языкового континуума описывает следующим об-
разом: «Усвоение ранних булгаризмов происходило, надо полагать,
сперва левобережными удмуртами, затем эти булгаризмы постепен-
но перекидывались к основной группе удмуртов, живших на правом
берегу Камы, и взяли курс на север: пройдя всю территорию про-
живания удмуртов, они проникли в среду коми населения…». Бул-
гаризмы перестали поступать в коми язык только после того, как в
конце XI – нач. XII вв. коми установили достаточно прочные связи с
русским населением и в коми язык стали активно проникать русизмы
[Насибуллин, 1992, 85, 87].
Эта картина действительно выглядит более правдоподобной, и
соответственно, более перспективной для дальнейших исследований,
поскольку позволяет представить лексическое взаимодействие как
непрерывный во времени процесс, от начала этнических контактов до
их полного разрыва. Однако она не будет полной, если не учитывать
того факта, что в коми язык булгаризмы могли проникать и без
посредства других языков.
По свидетельству археологов торгово-экономические связи Перми
Вычегодской с Волжской Булгарией были достаточно длительными
и интенсивными. Об этом свидетельствует тот факт, что булгарский
импорт XI-XIII вв. обнаружен на 16 памятниках из 33 известных в
настоящее время. В процентном отношении это даже несколько вы-
ше, чем в районе радановской культуры, т. е. на памятниках предков

коми-пермяков, где, как известно, контакты коми с булгарами были
значительно более тесными и продолжительными13 [Савельева, Ко-
ролев, 2012, 89]. Хотя отношения Перми Вычегодской с Волжской
Булгарией ограничивались торговлей (булгарские древности пред-
ставлены, в основном, ювелирными украшениями из серебра и брон-
зы, которые, очевидно, обменивались на пушнину), они предполага-
ют языковые контакты и, соответственно, заимствование лексики.
Конечно, нельзя исключить и того, что в этих торговых отношени-
ях участвовали купцы из Прикамья, носители коми-пермяцких пра-
диалектов, как нельзя исключать и прямых контактов вычегодских
коми с булгарскими купцами.
О том, что булгарские заимствования могли попадать в коми язык
не только в общепермское время, свидетельствует известный булга-
ризм сюри ‘шпулька’ (удм. серы, чув. çĕрĕ ‘цевка’), который был
заимствован, видимо, уже после отпадения конечного гласного, что,
по В. Лыткину, произошло около XI – XII вв. [Лыткин, 1957, 71–
74]. Неслучайно это слово имеет диалектную ориентацию: оно пред-
ставлено в скр., сс., вв. диалектах, тогда как в вым., нв., уд. и лл.
диалектах сохранилось исконное слово дзав/дзал ‘дранка, щепа’ >
‘шпулька для наматывания пряжи’, а в другие диалекты проникло
русское слово: вс., сс. чевича, лл., печ. (Медв.) чевча, вым., уд. (Мез.)
чивча ‘цевка, шпулька’ [ССКЗД, 360], ср. др.-рус. цѣвъка, ст.-слав.
цѣв(ь)ница ‘катушка’ [Фасмер, IV, 294]. Об этом же свидетельствует
еще несколько десятков коми-зырянских слов, семантически и фо-
нетически близких чувашским, которые могут быть рассмотрены в
русле данной проблемы.
II
Список чувашско-пермских схождений не исчерпывается выяв-
ленными, поскольку с этой точки зрения почти не обследованными
остаются коми диалекты, и особенно, коми-пермяцкие. Надо сказать,
что контактной лексикой пермских и тюркских языков, по понятным
13
В регионах проживания предков удмуртов и коми-пермяков найдено большое
количество булгарской керамики, украшений, предметов быта, выявлены остат-
ки их торговых факторий и некрополей. В Прикамье обнаружены также опорные
ремесленные и торговые пункты, где проживало как местное население, так и бул-
гары.
причинам, активнее занимаются удмуртские исследователи. Что ка-
сается коми, то последние этимологии, насколько нам известно, были
предложены Е. Гуляевым в 1975 г. в дополнениях к этимологическо-
му словарю коми языка [КЭСК, 390, 401, 403, 409]. Коми-пермяцкие
же диалекты, к сожалению, вообще не исследованы с этой точки
зрения. Возможно, это объясняется опять-таки «давлением» теории
Вихмана, согласно которой в коми-зырянском языке должна сохра-
ниться лишь незначительная часть булгаризмов «общепермского пе-
риода» и, соответственно, поиск их бесперспективен.
Самые предварительные поиски убеждают нас в обратном. Ра-
зумеется, выявленная лексика может рассматриваться только на
уровне схождений. Тем не менее, в свете изложенного, она мо-
жет быть полезна для дальнейшей разработки проблемы булгаро-
пермских отношений, а также освещения вопросов исторической лек-
сикологии коми языка.
Во-первых, коми лексика может дополнить ряды булгаризмов,
уже выделенных в удмуртском (а также в волжско-финских языках).
Например, М. Р. Федотов, приводя к чувашским словам удмуртские
и волжско-финские соответствия, по каким-то причинам, не приво-
дит коми слов, хотя они имеют повсеместное распространение:
1. чув. пай (перс.) = тат., башк. пай > удм. пай // мар. пай ‘часть,
доля, пай’, ср. к. повс. пай ‘тж.’; ? < рус. пай ‘часть, доля’;
2. чув. поса, пуса ‘посконь, мужская особь конопли’ > удм. ? пу-
шер // эрз. пазе ‘посконь’, ср. к. повс. пыш ‘конопля’;
3. чув. çÿç > удм. сись, си ‘волос’, ср. к. повс. си ‘волос, ость’;
? < ф.-у.;
4. чув. топа, топ = башк. туп > удм. туп // мар. топ // мокш. топ
‘мяч, круглая вещь’, ср. к. повс. тупыль ‘клубок’ (-ыль – суффикс)
и др.
К выделенным «удмуртским чувашизмам» могут быть добавлены
также примеры из коми-зырянских диалектов, ср.:
5. чув. алпас, алпаста, алпастă, албасты ‘домовой; грязнуля, неря-
ха’ > удм. албасты // мар. алпаста ‘злой дух, домовой’, ср. к. диал.
алапас, алапаса, алпастöм ‘безобразный, грязный, покрытый сыпью’
[ССКЗД, 11; СД, 193; см. тж. КЭСК, 390];
6. чув. пěчěк ‘маленький’ > удм. пичи // мар. пычирик ‘мало,
немного’, ср. к. диал. пичиник ‘маленький’, пичик ‘синица’ [КЭСК,
223, 420]; ? чув. < ф.-у.;
7. чув. така > удм. така, тяка // мар. тага ‘баран’, ср. к. диал. те-
гурай (ласк.) ‘барашек’, тегö-тегö, тег-тег – возглас, которым под-
зывают барана; тегур ‘баран’: ныв тегур (шутл.) эпитет человека,
склонного волочиться за девушками, ныв ‘девушка’ [НВД, 184] (-ур –
суфф.);
8. чув. чăхăм > удм. чигын // мар. чыгын ‘упрямый, норовистый
(о лошади)’, ср. к. нв., вв., скр. чиг ‘прихотливый, взыскательный,
требовательный, привередливый, разборчивый, капризный’ [ССКЗД,
410; КЭСК, 304];
9. чув. чир ‘болезнь’, тат. чир > удм. чер // мар. чер ‘болезнь’,
ср. к. диал. чер-: черавны ‘онеметь, окоченеть’, чергысьны ‘упасть на
спину, окочуриться, сдохнуть’, чер-чер (усьны) ‘навзничь (упасть)’,
черъявны ‘лежать на спине’ [ССКЗД, 408, 409, 441, 422; КЭСК, 303];
10. чув. чуп, чоп: чуп ту, чоп ту ‘целовать’ // удм. чупаны //
мар. шупшалаш ‘целовать’, ср. к. диал. чуп ‘чмок’, чупнитны, чоп-
нитны, чупвартны ‘поцеловать’ [ССКЗД, 421] и др.
Во-вторых, как мы уже писали, в коми-зырянских диалектах
имеется лексика (в основном бытовая), представляющая собой, по-
видимому, более поздний пласт булгаризмов (чувашизмов?). Обна-
руживается она, в основном, в лузско-летском, верхне- и нижневы-
чегодском диалектах, т. е. в зонах наиболее вероятных контактов
вычегодских пермян с булгарскими купцами [Федюнева, 2012]. Ср.:
1. к. диал. л. син кöрша ‘бровь’, нв. кöрша ‘лобная пазуха’ [НВД,
170; ССКЗД, 336], чув. харша ‘бровь’ [Егоров, 1964, 287];
2. лл. тöрсьыны ‘есть, кушать’ [КЭСК, 284], чув. тăран ‘наедаться
досыта, насыщаться’ [Егоров, 1964, 287];
3. вв. (Бог.) апа дет. ‘огонь, горячо’, скр., вв. ‘бобо, больно’ [ССК-
ЗД, 12], чув. апап межд., выражение боли от ожога [ЧРС, 35];
4. вв., скр. акпаш, ыкпаш ‘несерьезный, безрассудный’, ак-
пашитны, ыкпашитны ‘поступать опрометчиво, безрассудно’, л. ‘рас-
строить, привести в беспорядок’ [ССКЗД, 10], чув. алапаш ‘небреж-
ный, неаккуратный, нескромный, бесстыдный’, акăш-макăш ‘безоб-
разник, негодник’, ‘нелепица’ [ЧРС, 26, 27];
5. сс., скр., уд., печ. сера: сера-котша ‘пестрый, рябой’ [ССКЗД,
167], чув. сăрă ‘серый’, тат., башк., алт. соры, суур и т. д. [Егоров,
1964, 182]; ? палатализация под русским влиянием, ср. рус. серый;
6. повс. аттö ‘вот так, ну и (удивл.)’ [ССКЗД, 15], чув. аттан ‘если
бы!’ [ЧРС, 43]; ? тю. атта ‘батюшки!’;
7. нв., скр., вв. амны, дет. аньны ‘ушибиться’ [ССКЗД, 11], чув.
аман ‘получить рану, увечье, надорваться’ [ЧРС, 31];
8. л. (Об.) нимрикавны ‘мять, сминать, смять, комкать, скомкать’
[ССКЗД, 15], ср. удм. немри: баранги-немри ‘картофельный суп’
< чув. нимĕр ‘кисель, жидкая каша, размазня’, ‘пюре’ [Wichmann,
1903, 89], нимĕрĕл ‘размякнуть, превратиться в кашу, стать рыхлым’
[ЧРС, 35]; ср. чув. нимер < мар. нимер ‘мучная каша’ // удм. немри
[Федотов, 1968, 204];
9. нв., вым., иж., уд. топ ‘плотно, вплотную, точь-в-точь’ [ССКЗД,
371], чув. тăп ‘плотно’, ср. удм. тупен-тупен ‘обстоятельно, подроб-
но’, общеперм. *te̮p- [КЭСК, 282] и др.
И наконец, выявленные чувашско-пермские соответствия могут
быть использованы для уточнения спорных этимологий коми языка.
Несколько примеров:
1. Общекоми слово сёр ‘поздно, поздний’ не имеет удмуртского
соответствия [КЭСК, 253], однако его можно сравнить с чув. çĕр
‘ночь’, çĕрле ‘ночью’, происхождение которого не известно [Егоров,
1964, 212]. М. Р. Федотов, исходя из конструкции çĕр енни ‘север’,
сравнивает его с др.-тю. jura-ja ‘на север’ [Федотов, 1998, 2, 112].
2. В статье йöг ‘нарост на дереве, шишка, волдырь’, удм. лёг
(< *jog) < общеп. *jog ‘нарост, шишка, бугорок’ этимологи под во-
просом приводят мар. юнго ‘нарыв’ [КЭСК, 112]. Возможно, марий-
ское слово ближе к коми йöнгыль ‘шишка, нарост’ [ССКЗД, 141, 142]
< ? > чув. йĕкел ‘шишка’ [ЧРС, 121].
3. Этимология слова комöль кажется слишком запутанной: ко-
мöль ‘ком крутого пресного теста (для лепешки, пирогов, ватрушек
и т. д.)’, вс. кôмöл' ‘сочень’, кя. кумыль ‘кожура (картошки, репы,
редьки и т. д.)’; удм. кумель ‘кора на лыке, паласина’ < общеп.
*ko̭mel’ ‘кожура, кора, корка’ // венг. kȣvȣl' (см. коль ‘шишка’) =
доперм. *kȣmȣl' ‘кора, кожура’. Коми комöль в значении ‘ком теста’,
возможно, заимствовано из русского языка, ср. рус. ком, др.-рус. го-
моля. Сопоставление коми комöль ‘кожура’ с венг. hámlik ‘лупиться’
является более вероятным [КЭСК, 132]. По-видимому, здесь можно
выделить два этимона: а) комыль ‘кожура’ < общеп. *ko̭mel' ‘кожу-
ра, кора, корка’ // венг. kȣvȣl' (см. коль) = доперм. *kȣmȣl' ‘кора,
кожура’ и б) комöль ‘ком (теста и т. д.)’, ср. вс. кôмôл'а ‘пирог с яч-
невой начинкой’, кôмôл'а шыд ‘суп из сухих пирогов’ [ВСД, 187], кп.
комоль ‘ком крутого теста для сочней’ [КПРС, 183]. Ср. к. < ? > чув.
кумаля, кумаляк ‘комочек’, ‘не размешанные комочки муки (в ки-
селе, в тесте)’, ‘шарик, катышек’; казах. кумалак ‘катыш’ и т. д.

< ? > ст.-слав. гомоля, др.-рус. гомола ‘ком, катыш’ [Егоров, 1964,
117].
4. Неясной остается история загадочного коми слова чомöр, ко-
торое имеет несколько значений: 1) ‘праздник по случаю окончания
работ’, 2) ‘традиционное кушанье на таком празднике из толокна,
ячменной муки на масле’, 3) ‘обычай отмечать окончание большой
работы’: скр. чомöр шедöдны ‘завершить, жатву, сенокос и т. д.’. В
КЭСК в этой же статье приводятся и другие, очень далекие значе-
ния: лл. чомор ‘скупец, скряга’, кз. чомöр, кп. чомор ‘бранное слово’:
мун тэ чоморö ‘иди к черту’, чомöру ‘к черту’, л. чомурö мунны
‘войти в дом жены, в хозяйство тестя’ и слово сопоставляется с удм.
чумер ‘клецки’ < общеп. *čo̭mer. По мнению авторов, слово произ-
ведено от слова чом ‘шалаш, лесная избушка’; исходным значени-
ем могло быть ‘дух, бог хозяйства, урожая’. Значения ‘хозяин дома,
тесть’, ‘ритуальное кушанье’, ‘домовой, черт’ могут быть вторичны-
ми. Далее под вопросом приводятся: коми > рус. чомор ‘леший’; тат.
чумар ‘суп с клецками’ < ? удм.; мокш. цёмара ‘пельмени из ржаной
муки’ < ? тат. [КЭСК, 309]. По нашему мнению, картина несколько
прояснится, если попробовать развести два омонимичных слова:
а) чомöр – ‘праздник, традиционное кушанье’ // удм. чумер
‘клецки’ // мокш. цёмара ‘пельмени из ржаной муки’ // мар. чомар
‘клецки’, ср. чув. çÿрме ‘вид кушанья, суп из потрохов; угощение,
приготовляемое во время помочей’ [Федотов, 1996, 2, 224], ср. тат.
чумар, башк. сумар ‘суп с клецками’ [Исанбаев, 1989, 99]; ? ср. ча-
мар ‘кушанье из поджаренной муки и зерна, залитых молоком’, бур.
шамар ‘поджаренная мука’, возможно, из источника, близкого к мон-
гольскому [Аникин, 1997, 668, 717];
б) чомор ‘бранное слово’: лл. чомор ‘скупец, скряга’; кп. мун тэ
чоморö ‘иди к черту’, кз. чомöру ‘к черту’, уд. чёмор ‘чёрт’ [ССК-
ЗД, 417]. По-видимому, слово заимствовано в русские говоры из коми
языка, ср. рус. чомор ‘леший’; иди к чёморе [СРГКПО, 111]. Лексе-
мы цёмор, чомор ‘черт’, фиксируемые в Каргопольском и Холмогор-
ском районах, не имеют достоверных версий, поскольку, как пишет
С. А. Мызников, коми слово ничего не проясняет с точки зрения на-
правления заимствования [Мызников, 2004, 14]. Не связано ли это
слово с чувашским словом мур ‘черт’, мурла ‘чертовски’ [ЧРС, 24]?
В коми диалектах зарегистрировано слово мор скр., нв., вв. ‘чума,
зараза, мор; шут, черт’ [ССКЗД, 223], значения которого, очевидно,
выявлены под влиянием русских слов мор, морить. Однако во всех
устойчивых сочетаниях слово имеет значение ‘черт’: мор тэкöд ‘черт
с тобой’; мый морла ‘на кой черт, какого черта’; мор оз лый ‘черт не
возьмет’; сё мор ‘сто чертей’ и т. д.
5. В статье пидзöс ‘колено’ коми слово сравнивается с удм. пыдес
(от пыд? – Г. Ф.) ‘колено’ (-öс/-эс – суфф.) и далее с манс. pisi, päs
‘локоть’ [КЭСК, 221]. Ср. ? чув. пĕçĕ ‘колени’ [РЧС, 250]; пĕçĕ ‘бедро,
ляжка’: пĕçĕ кăкĕ ‘основание бедра, основание ноги’ [Егоров, 1964,
153; Федотов, 1, 425].
6. В КЭСК дана достаточно убедительная этимология коми диа-
лектному слову нв., вым., уд., иж. сöс ‘поганый, скверный, нечистый,
мерзкий’ [ССКЗД, 345]; нв. ‘органическая грязь в немытой шерсти’
[НВД, 168], которое сопоставляется с удм. сэс ‘нечистый’ < общеп.
*sεsk- ‘грязь, скверна’ // мар. шакше ‘безобразный, скверный’, мокш.
sesk-, seskă ‘грязь’; эрз. сэкс ‘грязь на теле, голове, белье’ // саам.
sāske, sāχs ‘тж.’ = доперм. *säksȣ̈̀- [КЭСК, 264]; ср. тж. нв. сысы-
л'ол'и ‘грязнуля, неопрятный человек’ [НВД, 169], вым. сёс(т)- ‘гряз-
ное пятно’ [ВД, 365], скр. сусан'ин ‘грязнуля, неряха’ [СД, 222]. Име-
ет ли какое-нибудь отношение к этому слову чув. сыс ‘испражняться’
[ЧРС, 343], казах. сас ‘смердеть’, тат. сас ‘тухнуть’ и т. д.?
7. В КЭСК дается следующее объяснение слова лап: лап-, лапт-:
коз лап ‘лапа ели’, синлап ‘веко’ < перв. ‘свободно висящее, плоское’;
лапöд ‘клапан’ / удм. лапшо ‘вислоухий’: лапшо пель пуны ‘висло-
ухая собака’ < общеп. *lȣp- // фин. läppä ‘нечто свободно висящее,
клапан’, саам. lǽppe ‘нагрудник’ = доперм. *lȣppȣ. В этимологиче-
ском словаре финского языка фин. läppä считается дескриптивным
словом. = Доперм. *lȣ̈ppȣ̈- [КЭСК, 157]. Кроме того, основа лап-
со значением ‘низина, плоский, низкий, сплюснутый’ представлена в
марийском, удмуртском, венгерском и чувашском языках, что дела-
ет ее этимологизацию весьма сложной, прежде всего, в отношении
направления заимствования. Г. Берецки, рассмотрев некоторые аль-
тернативные мнения, приходит к выводу, что марийское лап, лап-
ка ‘низкий’, в конечном счете, является словом удмуртского про-
исхождения, однако проникшим в марийский через чувашский [Бе-
рецки, 1987, 113]. Имеет ли какое-то отношение к этому коми слово
лап-/лапк- ‘низкий’? В коми диалектах обнаруживается большое ко-
личество слов с этой основой и наблюдается широкий разброс значе-
ний [ССКЗД, 190–194]. Почти всем им имеются чувашские соответ-
ствия [ЧРС, 189–192], ср.:
а) ‘низкий’: вым., лет. лапкöс ‘низкий, низкорослый, невысокий’:

лапкöс пу ‘невысокое дерево’, лапкöс морт ‘невысокий человек’; нв.
‘низменный’: лапкöсін ‘низина’ (-öс, -ин – суфф.), ср. чув. лап ‘низи-
на, низкий, невысокий’: лап пÿрт ‘невысокая изба’;
б) ‘плоский, пологий’: нв. лапкöстны ‘делать плоским’, уд. лапöд
‘пласт’, ср. чув. лап çыран ‘пологий берег’, лапта ‘плоский, ровный’,
лаптакла ‘делать плоским’;
в) ‘развесистый’: лапта, лапъя, лапаа, лабдаа ‘развесистый’: уд.
лабдаа коз ‘развесистая ель’, ср. чув. лапăс йывăс ‘развесистое дере-
во’;
г) ‘сырой, влажный, волглый’: вс., вым., л., сс., скр. лапыд ‘влаж-
ный, сыроватый’ (-ыд – суфф.), нв. лапсины ‘отсыреть’, ср. чув. ос-
новы со значением ‘слякоть, мокрый снег’, напр., лапăс ‘о падении
снега крупными хлопьями’;
д) ‘ладонь’/‘ступня’: л. кок лапöста ‘стопа’, уд. ки лапöсь ‘рука,
ладонь’, иж. кок лапесь ‘ступня’14 , ср. чув. лаппи: ал лаппи ‘ладонь’,
ура лаппи ‘ступня’, кĕнчелеççи лаппи ‘донце прялки’;
е) ‘хлопать, похлопывать’: скр. лап-лап (керны) ‘ласково похло-
пать’; лапкöдны ‘похлопывать, трепать, плющить шлепками (напр.,
тесто)’, ср. чув. лап ‘хлоп, шлеп, шмяк’: лап çап ‘хлопнуть’;
ж) ‘неуклюжий’: уд. лабгыны, лапкыны, вс. лапсьöдны, нв. лапъ-
едны ‘идти тихонько, не спеша, мягко ступая лапами’, ср. чув. лапăс
ут ‘ходить неуклюжей походкой’.
Случайно ли это? Приведенные примеры лишний раз показыва-
ют, насколько сложными могли быть лексические взаимоотношения
в тех условиях, которые сложились в Волго-Камье с приходом ту-
да булгар и формированием новых этнических связей и контактов
разного типа и направления.
Пока не выявлен весь корпус контактной лексики региона, а та,
что выявлена, остается неразработанной как с точки зрения коли-
чества, так и качества этимологий. С учетом этого, по крайней ме-
ре, для лингвистов более правильным и методологически более пер-
спективным является не столько выяснение исторической прародины
пермян и времени распада их общего праязыка, столько более деталь-
ная стратиграфия языковых контактов в Волго-Камье и интерпрета-
ция конкретного языкового материала контактирующих языков на
14
Коми слово лапа ‘ступня, лапа, ветвь хвойного дерева’ < рус. лапа.
основе выявления «неуловимых» пока фонетических закономерно-
стей и направлений заимствований.
Сокращения
Языки: доперм. – допермский (реконструкция); др.-тю. – древне-тюрк-
ские; к. – коми; кз. – коми-зырянский; кп. – коми-пермяцкий; кя. – коми-
язьвинское наречие; общеп. – общепермский (реконструкция); тю. – тюрк-
ские; ф.-у. – финно-угорские.
Диалекты коми-зырянского языка: вв. – верхневычегодский; вс. – верхне-
сысольский; вым. – вымский; иж. – ижемский; лл. – лузско-летский; нв. –
нижневычегодский; печ. – печорский; скр. – присыктывкарский; сс. – сред-
несысольский; уд. – удорский.
Аникин А. Е. Этимологический словарь русских диалектов Сибири: заим-
ствования из уральских, алтайских и палеоазиатских языков. Новоси-
бирск, 1997.
Ашмарин Н. И. Материалы для исследования чувашского языка. Казань,
1898.
Берецки Г. Пермско-марийские лексические связи // Сущность, развитие
и функции языка. М., 1987. С. 112–115.
ВД – Жилина Т. И. Вымский диалект коми языка. Сыктывкар, 1998.
ВСД – Жилина Т. И. Верхнесысольский диалект коми языка. М., 1975.
Даль – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I–IV.
М., 1981–1982.
Егоров В. Г. Этимологический словарь чувашского языка. Чебоксары, 1964.
Золотницкий Н. И. Корневой чувашско-русский словарь, сравненный с язы-
ками и наречиями разных народов тюркского, финского и других пле-
мен. Казань, 1875.
Исанбаев Н. И. Марийско-тюрские языковые контакты (татарские и баш-
кирские заимствования). Йошкар-Ола, 1989.
Кельмаков В. К. К проблеме булгаризмов в удмуртском языке [I] // Диалек-
ты и история тюркских языков во взаимодействии с другими языками.
Чебоксары, 2004. С. 15–19.
Кельмаков В. К. К проблеме булгаризмов в удмуртском языке II // Чуваш-
ский язык: вчера, сегодня, завтра. Чебоксары, 2010. С. 56–70.
КПРС – Баталова Р. М., Кривощекова-Гантман А. С. Коми-пермяцко-
русский словарь. М., 1985.
КЭСК – Лыткин В. И., Гуляев Е. С. Краткий этимологический словарь ко-
ми языка. Переиздание с дополнением. Сыктывкар, 1999.
Лыткин В. И. О древнетюркских элементах в лексике пермских языков //

Вопросы финно-угорского языкознания. Вып. 4. Ижевск, 1967. С. 131–
142.
Лыткин В. И. Историческая грамматика коми языка. Ч. I. Введение. Фоне-
тика. Сыктывкар, 1957.
Мызников С. А. Лексика финно-угорского происхождения в русских гово-
рах Северо-Запада. Этимологический и лингвогеографический анализ.
СПб., 2004.
Напольских В. В. Нетривиальные тюркизмы в удмуртском I. śam //
Linguistica Uralica. XXXV, № 2. Tallinn, 1999. С. 118–121.
Напольских В. В. Булгарская эпоха в истории финно-угорских народов По-
волжья и Предуралья // История татар с древнейших времён в семи
томах. Т. 2. Волжская Булгария и Великая Степь. Казань, 2006. С. 100–
115.
Насибуллин Р. Ш. Булгаризмы и их отношение к вопросу о времени распада
общепермской языковой общности // Вордскем кыл. № 2. Ижевск, 1992.
НВД – Сорвачева В. А. Нижневычегодский диалект коми языка. М., 1978.
Ракин А. Н. Тюркский компонент в системе отраслевой лексики пермских
языков // Динамика структур финно-угорских языков. Сыктывкар,
2011. С. 223–231.
РЧС – Русско-чувашский словарь / под ред. Н. К. Дмитриева. М., 1951.
Савельева Э. А., Королев К. С. Торгово-экономические связи Перми Выче-
годской с Волжской Булгарией // Известия Коми научного центра УрО
РАН. Вып. 3(7). Сыктывкар, 2012. С. 89–97.
СД – Колегова Н. А., Бараксанов Г. Г. Присыктывкарский диалект и коми
литературный язык. М., 1971.
СРГКПО – Словарь говоров Соликамского района Пермской области /
Сост. О. П. Беляева. Пермь, 1973.
ССКЗД – Жилина Т. И., Сахарова М. А., Сорвачева В. А. Сравнительный
словарь коми-зырянских диалектов / Под ред. В. А. Сорвачевой. Сык-
тывкар, 1961.
Tapаканов И. В. Заимствованная лексика в удмуртском языке: Удмуртско-
тюркские языковые контакты. Ижевск, 1982.
Tapаканов И. В. Удмуртско-тюркские языковые взаимосвязи (Теория и
словарь). Ижевск, 1993.
Фасмер – Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4-х тт.
М., 1986–1987.
Федотов М. Р. Исторические связи чувашского языка с волжскими и перм-
скими финно-угорскими языками. Ч. II. Чебоксары, 1968.
Федотов М. Р. Этимологический словарь чувашского языка. В 2-х тт. Т. 1:
А–Р; Т. 2: С–Я. Чебоксары, 1996.
Федюнева Г. В. Коми диалектная лексика в контексте булгарско-пермских
языковых связей // Финно-угорский мир. Саранск, 2013. № 1. С. 8– 12.
ЧРС – Чувашско-русский словарь / под. ред. М. Я. Сироткина. М., 1961.
Budenz J. Cseremisz tanulmányok // Nyelvtudományi közlemények. III.
Budapest, 1864. S. 397–470.
Munkácsi B. Votják nelvtanulmányok // Nyelvtudományi közlemények. XVIII.
Budapest, 1884. S. 35–155, 428–447.
Munkácsi B. Csuvas nyelvészeti jegyzetek // Nyelvtudományi közlemények.
XXI. Budapest, 1887–1890. S. 1–44.
Rаun A. The Chuvash borrowings in Zyrien // Journal of the American Oriental
Society. 1957. Vol. 77, № 1. P. 40–45.
Rédei К., Róna-Tas A. Early bulgarian loanwords in the Permian languages //
Acta Orientalia Academiae Scientiarum Hungaricae. T. XXXVII, f. 1–3.
Budapest, 1983. P. 3–41.
Wichmann Y. Die tschuwassischen Lehnwörter in den permischen Sprachen.
Helsingfors, 1903.
Т. А. Албахтина | Тарту
Этимологии названий яичных
блюд в марийском языке
Основу традиционной марийской кухни издавна составляла про-
дукция земледелия и животноводства.
Определенное место в питании марийцев занимали яйца. Яйца
потреблялись в основном в период яйценоскости. Из них готовили
праздничные и обрядовые блюда; использовали яйца для сдабрива-
ния теста, бульонов и молочных супов, для изготовления биточков
из мяса и дичи, слоеных блинов, пирогов, ватрушек, сырников.
Понятие «яйцо»
Само понятие «яйцо» в марийском языке выражено словами муно
(Л), мыны (Г), чымыне. Слово муно [Сочинения, 63; MМ, 125; МРС,
1956, 334; МРС, 1991, 195; СМЯ, 4, 95] с фонетическими вариантами
муна [Миллер, 1791, 92], мы̆ нэ (Г) [ММ, 129], muno [OTW, 73], мыны
(Г) [МРС, 1956, 341; СГНМЯ, 96], мʎ·но (СЗ) [ССЗНМЯ, 133], muno
(P B M UJ CÜ), munǝ̑ (UP), mŭno (CK Č), mŭnŭ (JO V), mǝ̑nǝ̑ (K)
[Bereczki, 1992, 39], muno (P B M UJ CÜ), mù·nǝ̑ (UP), mø·no (CK
Č JT), mø·nø (JO V), mᴝ·nø (JP), mǝ̑·nǝ̑ (K) [TDW, 1491], muno·,
mù·nᴑ (Ob1 ), munᴑ (Ob2 ), muno (Oka Okr), mù·nᴑ (Ok), mù·nǝ̑ (Ms
Mm2 ), mù·nǝ̑, mù·ne͐ (Mm1 ), mù·nə̮̑ (Mm3 ), mù·no̮ (Mmu), mᴝ·no̮
(Mwo), mᴝno·, mᴝ·nᴑ (Mup), mᴑ·nᴑ (NW), mǝ̑·nǝ̑ (W) [TW, 394],
мыно (говор д. Большая Шия (Куго Шия) и д. Каргали (Коракъял)
Мамадышского района Республики Татарстан) [СМГТУ, 346] этимо-
логически восходит к лексическому слою уральского праязыка, ср.:
*muna > фин. muna, эст. muna, саам. mânne, эрз. мона, хант. moṇ,
манс. mā̊n, mon, венг. устар. mony, эн. mona ‘яйцо’ [ОФУЯ, 1974,
401; Галкин, 1986, 24; UEW, 3, 285; TW, 394].
По мнению Г. Берецки, марийское муно ‘яйцо’ является лексемой
финно-угорского происхождения [Bereczki, 1992, 39; ОФУЯ, 1976, 93].
Слово чымыне ‘яйцо’ в словаре марийского языка дается с поме-
той «диалектное» [СМЯ, 8, 490], ср. также: кукм. чымнʼе˙, чымы˙не
[СМГТУ, 687].
В белебеевском говоре марийского языка понятие ‘яйцо’ переда-
ется словом кöкä·й < тат. кукәй [РТС, 724; Исанбаев, 1986, 174].
Яйцо состоит из следующих частей: мунышÿм ‘яичная скорлупа’,
муношо ‘яичный белок’, муноптем ‘яичный желток’.
Куриные яйца употребляются в пищу сваренными вкрутую,
всмятку или же в виде яичницы.
Шолтымо муно, вошт кӱйшӧ муно ‘сваренные вкрутую яйца’ [Се-
пеев, 1981, 121] были повседневным и праздничным блюдом марий-
цев. Они являлись символом плодородия и широко использовались
в аграрной обрядности. В праздник пашни Агавайрем яйца исполь-
зовались для игр и награждения участников состязаний по бегу и
конным скачкам, которые проводились после моления. У марийцев
существовал обычай во время ритуального обряда урлык лукмаш
(вывоз семян) перед началом сева яровых, разбрасывать несколько
круто сваренных яиц в поле вместе с зерном. Вареные яйца клали в
гроб покойнику. Крещеные марийцы по христианскому обычаю кра-
сили яйца на Пасху [Марийцы, 112].
Яичные блюда
Яйцо всмятку в марийском языке выражается словосочетания-
ми пелекӱшӧ муно [МРС, 1956, 417], пелегӱшӧ муно (Л) [СМЯ, 4,
95], смятка мыны, смäтка мыны (Г) [МРС, 1956, 534; СГНМЯ, 147].
Слово муно, употребляясь с уточняющими словами, может образо-
вать новое понятие. Например, в горном наречии марийского языка
калаклук, калакаш, калаклык, калакла мыны ‘яйцо всмятку’. Опре-
делительные компоненты этих словосочетаний как самостоятельные
слова не функционируют, а употребляются только в составе этих
выражений [СМЯ, 2, 227; СГНМЯ, 47].
Понятие ‘яичница’ в литературном языке выражается словосоче-
танием жаритлыме муно, буквально ‘жареные яйца’: жаритлыме ‘жа-
реные’ (страдательное причастие от глагола жаритлаш ‘жарить’) +
муно ‘яйцо’ (этимологию см. выше).
В белебеевском говоре марийского языка понятие ‘яичница’ вы-
ражается словом тäвä· < тат. тәбә [Исанбаев, 1986, 190].
В горном наречии марийского языка для обозначения яичницы
из вареных яиц в масле употребляется словосочетание мыны жаркой
[СГНМЯ, 96].
Составное название: мыны ‘яйцо’ (этимологию см. выше) + жар-
кой ‘жаркое’ (< рус. жаркое ‘кушанье, обычно мясное, приготовлен-
ное жареньем’ [СРЯ, 1985, 473]) = ‘жаркое из яиц’.
136 Т. А. Албахтина
Яичницу с молоком в марийском языке называют пулашкамуно

‘омлет; национальное блюдо из яиц и молока’ [МРС, 1956, 467; МРС,
1991, 269; СМЯ, 5, 321; Юадаров, 2003, 28], мынывлошка (Г) [МРС,
1956, 341; СГНМЯ, 96; МРС, 1991, 200], мыны плошка (Г) [Юадаров,
2003, 32], пулашкамуно [МНБ, 48], мʎнʎ· пʎлашка (СЗ) [ССЗНМЯ,
133], плошкамуно [Сепеев, 2002, 92], ploška-mùnə̂ (kümə̂ž-m.) (UP),
pulaška-muno (UJ) [TDW, 1888] ‘яичница’, мыны плошка (Г) [Юа-
даров, 2003, 32] ‘яичница с молоком’.
Сложное название: пулашка ‘плошка, блюдо’ (< рус. плошка ‘низ-
кая широкая посуда в форме большой чашки, тазика’ [СРЯ, 1989,
523; Куклин, 1991, 41–42; TW, 554]) + муно ‘яйцо’ (этимологию см.
выше).
А. Н. Куклин в статье «Семантический сдвиг в условиях двуязы-
чия (на примере мордовских и марийских языков)» пишет: «Слово
пулашка, сохранившее основное значение языка-источника – сосуд
с невысокими краями, преимущественно глиняный, напоминающий
по форме небольшое блюдо, – перешло в разряд малоупотребитель-
ных. Причиной утери активности его употребления следует считать
сокращение изготовления глиняной посуды, напоминающей блюдо, и
увеличение производства эмалированной, алюминиевой, фарфоровой
посуды. Поэтому вместо него в диалектах марийского языка возоб-
ладают такие слова, как кÿмыж ‘блюдо’, тарелка, торилка, торел-
ка, тöрелкä, торика, тäрелкä ‘тарелка’, цäшкä ‘блюдце, блюдечко’.
Однако лексема пулашка, являющаяся компонентом композиты пу-
лашкамуно ‘яичница с молоком’ находится в активном употребле-
нии. С лексико-семантической точки зрения название блюда являет-
ся производно-номинативным, т. е. возникшим на почве марийского
языка в результате переноса названия посуды на кушанье, приготов-
ленное в этой посуде» [Куклин, 1991, 41–42].
Традиционно блюдо пулашкамуно готовят из яиц и свежего мо-
лока. Иногда в яично-молочную смесь добавляют мелко нарезанный
картофель и лук [Юадаров, 2003, 28].
В “Mari nyelvjárási szótár” Э. Беке описаны также варианты при-
готовления этого блюда марийцами, проживавшими на территории
современной Кировской области: 1) яйца разбивают в тарелку (плош-
ка), натирают туда вареный картофель, добавляют молоко и ставят в
печь, получается ploška-mùnə̂ (д. Петрушин Уржумского уезда Вят-
ской губернии), 2) взбитые яйца добавляют в молоко, перемешива-
ют, ставят в печь, получается pulaška-mùno (д. Средний Ядыкбеляк
Уржумского уезда Вятской губернии), 3) møno-pølaška (д. Турша-
Мучаш Яранского уезда Вятской губернии) готовят следующим об-
разом: разбивают яйца в плошку, перемешивают, добавляют молоко,
добавляют примерно 2 ложки меда, ставят в печь [TDW, 1888].
Горные марийцы обрядовое блюдо мыны плошка обычно готовят
к родительским дням [Юадаров, 2003, 32].
У уральских мари в значении ‘яичница с молоком’ употребляется
словосочетание лашка муно. Это блюдо представляет собой взбитые
сырые яйца, смешанные с молоком (иногда со сметаной и маслом),
куда добавляют крошеный картофель и зеленый лук. Все это запе-
кается в глиняной чаше в печи [Восточные марийцы, 226].
Составное название: лашка ‘лапша’ + муно ‘яйцо’.
Ляшка ‘лапша’ [Сочинения, 63], ляшкà ‘суп с клецками из ржа-
ного теста’ [Смирнов, 1889, 102], laška [OТW, 62], лашка ‘лапша’ (Л)
[МРС, 1956, 284; МРС, 1991, 166], ‘клецка’ [СМЯ, 3, 319], ‘суп’ [Исан-
баев, 1986, 178], ‘лапша по-марийски или клецки’ [Юадаров, 2003, 20],
лäшкä (Г) [ММ, 105], лäшка ‘лапша’ (Г) [МРС, 1956, 284; СГНМЯ, 79;
МРС, 1991, 166], лä·шкä ‘лапша, клецки’ (СЗ) [ССЗНМЯ, 113], laška·
(B M U C Č), la·ška (JT), lä·škä (JO V K) ‘клецки’ [TDW, 1191], laška,
laška· (Ob Ok Ms Mm1 ,2 Mwo Mup), la·ška (Okr), laška͕ · (Mm3 ), laškà·
(Mmu), lä·škä (NW W) ‘лапша (часто из овсяной муки)’ (Ob Okr Ok
Ms Mm Mup NW), ‘тонко раскатанное тесто’ (W), ‘суп из пельменей’
(Ob1 Ms Mm1 ,3 W) [TW, 333] < чув. лешке. То же, что ешке, яшка
(чув. л ∼ й: лепле (епле, епе) [ЭСЧЯ, 337].
И. С. Галкин относит марийское слово лашка ‘клецки’ в разряд
булгаризмов, сравнивая с чув. яшка ‘общее название первых блюд’
[Галкин, 1986, 48].
Фридрих Миллер пишет, что блюдом яшкà у чуваш называют сме-
шанный с салом или коровьим маслом хлеб, разрезанный на мелкие
и продолговатые куски. Такой хлеб варят в воде и едят с кислым
молоком [Миллер, 1791, 23].
В д. Верхняя Иж-Бобья (Пови) Малопургинского района Удмур-
тии густое блюдо из молока, яиц и пшеничной муки называют майа˙ш
< тат. [СМГТУ, 317]. Это жидкое блюдо размешивают и варят, и оно
становится гуще, чем сметана.
Молочный суп с яйцом в марийском языке называют муно-
тувыртыш ‘яичница’ [ММ, 125], muno-tuwǝ̑rtǝ̑š ‘блюдо из яиц и
молока’ [OТW, 146], муно тувыртыш ‘суп сезонный’ [МНБ, 15], ‘яич-
ница на молоке’ [Сепеев, 1981, 121], мыны тывыртыш (Г) ‘яичница-
запеканка’ [СГНМЯ, 96], мунытувыртыш ‘молочный суп с яйцом’

[СМЯ, 4, 97], муныдувыртыш ‘яичница-селянка’ [Сепеев, 2001, 85],
mù·nǝ̑-tùβǝ̑rtǝ̑š ‘кушанье из молока и яиц’ (Mm1 ), munᴑ-tᴝβᴝrtᴝš
(Ob2 ), muno tuβǝ̑rtǝ̑š (Okr), mu·nǝ̑ tu·βǝrtǝ̑š (Mm2 ) ‘яичница’ [TW,
395].
Сложное название: муны ‘яйцо’ + тувыртыш ‘затопленное в печке
молоко; творог’.
Тубуртыш ‘сухие, маленькие сырчики’ [Смирнов, 1889, 102],
tuγǝ̑ rtǝ̑š / tuβurtuš ‘творог’, tuβǝ̑rtǝ̑š ‘то же’ (д. Байтурово) [OТW,
146], тувыртыш (Л) [МРС, 1956, 594; МРС, 1991, 343], тывыртыш
(Г) 1) ‘затопленное в печке молозиво’; 2) ‘творог’ [МРС, 1956, 613;
МРС, 1991, 354], тʎвʎ·ртʎш ‘творог’ (СЗ) [ССЗНМЯ, 229], tùβᴝrtu·š,
tù·βᴝrtᴝš (Ob1 ), tùβᴝrtǝ̑š, tùβᴝrtǝ̑ š, tᴝβᴝrtǝ̑š (Ob2 ), tuβǝ̥̑rtǝ̥̑·š (Oka),
tuβǝ̑rtǝ̑·š (Okr), tù·βᴝrtᴝš (Ok), tù·βǝ̑rtǝ̑š (Ms Mm1 ,2 ), tᴝβᴝrtᴉ̑š
(Mwo), tᴝβᴝ·rtᴝš (Mup), tᴑβᴑ·rtᴑš (NW), tǝ̑βǝ̑·rtǝ̑š (W) ‘творог’ (Ob2
NW W1 ), ‘кислое кипяченое молоко’ (Ok Ms Mm1 Mup), ‘сыр’ (W2 ),
‘сыр из молозива’ (Oka NW W1 ), ‘сыр из молока’ (Ob1 ), ‘невыпечен-
ный сыр’ (Okr), ‘яичница, приготовленная из молока и яиц’ (Mwo),
‘кислое молоко’ (Okr) [TW, 821], ту˙выртыш (елаб., кукм.) 1) ‘тво-
рог’; 2) ‘омлет (или сыр, творожная запеканка) из молозива’ [СМГ-
ТУ, 587] < чув. тăпăртăç ‘творог’ [Федотов, 1990, 245], <? чув. tǝ̑bǝ̑rʒ́ǝ̑
[OТW, 146].
Понятие ‘яичница-запеканка, омлет’ в марийском языке выража-
ется несколькими синонимическими единицами:
1. muno-oβar t̜š́ ǝ̑́ k ‘блюдо из молока и яиц, выпекаемое в ско-
вороде’ [OТW, 79], муно-оварчык [ММ, 129], муноварчык ‘яичница’
[МРС, 1956, 334; МРС, 1991, 195], ‘омлет; яичница из взболтанных
с мукой и молоком яиц’ [СМЯ, 4, 95], mun[o]-oβar t̜š́ é (B) ‘яични-
ца’, mun[o]-oβar t̜š́ ǝ̑́ k (B), tš́ ǝ̑́ mǝ̑ne-oβar-t̜š́ ǝ̑́ k (M) ‘омлет’ [TDW,
1635–1636], muno-oβartǝ̑́ ·k ‘омлет из яиц и молока’ (Oka) [TW, 394].
Сложное название: муно ‘яйцо’ (этимологию см. выше) + оварчык
‘молочная закваска’.
Оварчы̆ к ‘яичница’ (В) [ММ, 139], oβar t̜š́ ǝ̑́ k ‘блюдо из молока и
яиц’ [OTW, 79], оварчык (В) [МРС, 1956, 369; МРС, 1991, 215], ‘яич-
ница’ (елаб.) [СМГТУ, 346], ‘молочная закваска’ [МРС, 1991, 215],
‘лепешка’ [СМЯ, 4, 255], oβa·r t̜š́ ǝ̑́ k (B BJp BJ M UP) ‘лепешка’ (UP),
‘яичница’ (B M) [TDW, 1636], oβar t̜š́ ǝ̑́ k (Ob2 ), oβartǝ̑́ ·k (Oka), oβa·r
t̜š́ ᴉk
́ (Ok), oβar t̜š́ i·k
́ (Mm1 ) ‘запеченный сыр’ (Ob1 ), ‘яичница’ (Ob2 ),
‘тонкие пресные лепешки из теста, выпекаемые в духовке как хлеб’
(Ms Mm1 ), ‘тонкие пресные лепешки из теста, запеченные на сковоро-
де’ (Ok) [TW, 438], ‘омлет из яиц и молока’ (елаб., сарап.) [СМГТУ,
346] < чув. хапарту (хăпарт + -у) ‘пшеничный хлеб’ [Федотов, 1990,
263]. Ср. также: хăпарту [ЧРС, 159] ‘пышка, булка; картофельная
запеканка (с яйцами)’.
По мнению Х. Паасонена, марийское oβar t̜š́ ǝ̑́ k ‘блюдо из молока
и яиц’ восходит к чув. *χůbarʒ́ǝ̑k [OTW, 79].
2. В литературном языке в значении ‘яичница-омлет’ употребля-
ется также слово салмамуно ‘яичница’ [ММ, 129; МРС, 1956, 518;
МРС, 1991, 299], ‘омлет’ [СМЯ, 6, 140], ‘яичница-омлет’ [Сепеев, 1981,
121], мыны селма ‘яичница’ (Г) [СГНМЯ, 144], śalma-mùnǝ̑ (UP),
salma-muno (UJ) ‘яичница’ [TDW, 2167], salma-mù·nǝ̑ (Ms) ‘омлет’
[TW, 617].
Сложное название: салма ‘сковорода’ + муно ‘яйцо’ (этимологию
см. выше) = ‘яичное блюдо, запеченное в сковороде’.
Salma [OТW, 108], salma· (P BJp US UJ CK Č), śalma· (B BJ M UP
USj), sa·lma (JT), śä·lmä (JO), sä·ĺmä (V), se·lmä (K) [TDW, 2167],
salma, salma· (Ob1 Okr Ms Mm1 ,2 ), śalma (Ob2 ), śa͕ lma· (Ok), salma͕ ·
(Mm3 ), salmà· (Mmu), sa·lma (Mwo Mup), sä·lmä̀ (NW), se·lmä̀ (W1 ),
se·lmä (W2 ) [TW, 617].
Этимология слова салма ‘сковорода’ непонятна. Если говорить о
том, что лексема салма ‘сковорода’, являющаяся компонентом компо-
зиты салмамуно ‘яичница-омлет’, заимствована из чув. çатма [РЧС,
404], то в других тюркских языках нет соответствий чув. çатма. (См.
также: < чув. śatma? < *śaltma [OTW, 79], < чув.? [TW, 617]). Воз-
можно, что чуваши заимствовали сковороду вместе с ее названием
от марийцев.
Для приготовления салмамуно в картофельное пюре кладут сы-
рое яйцо, добавляют молоко и перемешивают до получения однород-
ной массы. Взбитую массу выливают в сковороду и запекают в печи
или духовке. Подают в той же сковороде. Салмамуно – ритуальное
блюдо, которое обычно готовят при проведении обычая узыпка (этн.
‘угощение, гостинец, подарок новорожденному; гостинец, подарок на
зубок’) [СМЯ, 8, 49; Юадаров, 2003, 28].
3. В марийском языке широкое распространение получило слово
омлет, воспринятое от русскоязычных соседей, ср. рус. омлет ‘яич-
ница из взболтанных с мукой и молоком яиц’ [СМЯ, 4, 296].
4. В «Словаре марийского языка» с пометой «диалектное» дано
также слово селаҥге в значении ‘омлет’ [СМЯ, 6, 175].
5. В диалектах в значении ‘омлет; яичница из взболтанных с му-

кой и молоком яиц’ употребляется слово чымыне [СМЯ, 8, 490].
Куриные яйца используются в качестве начинки для пирогов,
приправы к кушаньям, ими заливают поджаренную на сковороде ры-
бу:
1. Муно да шоганан подкогыльо ‘отварные пирожки с яйцом и
луком’ [МНБ, 40].
Составное название: муно ‘яйцо’, да ‘и’, шоганан ‘с луком’ (оты-
менное прилагательное от шоган ‘лук’ с суффиксом -ан), подкогыльо
‘отварные пирожки’.
Марийское шоган ‘лук’ (ср. также коми сугонь, удм. сугон, чув.
сухан, тат. суган [КЭСК, 265] заимствовано из тюркских языков:
< тат., чув. [OTW, 122], < тат. [TW, 694; Исанбаев, 1989, 141]. Коми
сугонь и удм. сугон восходят к общеперм. *sugɜn ‘лук’ < др.-чув.,
ср. совр. чув. сухан ‘лук’, тат. суган и т. д. Довольно распространен-
ным является мнение, что в тюркские языки данное слово проникло
из китайского через посредство монгольских языков [Дегтярев, 2002,
59]. И. С. Галкин относит марийское слово шоган в разряд булгариз-
мов [Галкин, 1986, 50].
Подкогы̆ льо [ММ, 15], пот-когы̆ льо [ММ, 161], пад-кагы̆ ль (Г)
[ММ, 152], pot-koγǝ̑ ĺo̭ ‘пельмени’ [OTW, 43], подкогыльо ‘варени-
ки, вареник’ [МРС, 1956, 436; МРС, 1991, 252; СМЯ, 5, 145], ‘отвар-
ные пирожки’ [Юадаров, 2003, 11], падкагыль ‘вареники, вареник’ (Г)
[МРС, 1956, 403; СГНМЯ, 111], патка·гылʼ ‘пельмени, вареники’ (СЗ)
[ССЗНМЯ, 155], pot-kòγǝ̑ĺǝ̑ (UP CÜ), pot-kòγǝ̑ĺo (CÜ), pot-koγoĺo
(CK Č), pot-kòγǝ̑ĺ (JT), pat-kàγǝ̑ĺ (JO) ‘маленькие отварные пи-
рожки с мясом’ [TDW, 1933], pot-koγǝ̑ĺo (Okr), pot-ko·γĺǝ̑ (Mm2 ),
pot-kὸ·γǝ̑ ĺᴑ (Mup), pat-kà·γǝ̑ĺ (W1 ) ‘оладьи’ (Okr Mm2 W1 ), ‘неболь-
шие пельмени из ржаного теста с начинкой из творога или говядины
с крупой’; ‘пироги из творога’ (Mm2 ) [TW, 538].
Под ‘котел’ является словом финно-угорского происхождения:
*pata ‘горшок, чугун’ > фин. pata, эст. pada, xант. put, манс. pūt,
венг. fazék [ОФУЯ, 1974, 422; TW, 538; UEW, 4, 358].
Коголiô [Сочинения, 63], кагаль [Смирнов, 1889, 102], кагы̆ ль (Г)
[ММ, 58], koγǝ̑ ĺo̭ [OTW, 42], когыльо [МРС, 1956, 203; МРС, 1991,
119; СМЯ, 2, 363; Юадаров, 2003, 10], кагыль (Г) [МРС, 1956, 169;
СГНМЯ, 45; МРС, 1991, 98; СМЯ, 2, 363; Юадаров, 2003, 10], ка·гылʼ
(СЗ) [ССЗНМЯ, 69], kòγə̂ĺo (P B M UJ C Č), kò·γᴝĺᴑ (MK), kò·γə̂ĺə̂
(UP), kò·γə̂ĺ (CČ JT), kà·γə̂ĺ (L JO V K) [TDW, 822] ‘пирог’, koγǝ̑ĺo,
koγᴝĺo· (Ob1 ), koγǝ̑ĺo· (Ob2 ), koγuĺo (Oka), koγĺo (Okr), kὸ·γᴝĺᴑ
(Ok), kὸ·γǝ̑ĺә͐ (Ms Mm1 ,2 ), kὸ·γǝ̑ĺә̬ (Mm3 ), kὸ·γᴝĺo̬ (Mwo), kὸ·γǝ̑Lʼ ĺᴑ
(Mup), kà·γǝ̑ĺ (NW W) ‘пирог (с начинкой из жирного мяса и крупы)’
[TW, 252], ко˙гылʼо устар. ‘пельмени; вареник(и)’ [СМГТУ, 183]. По-
хожее слово встречается и в других языках: др.-прусс. kukla ‘хлебец’,
литов. kukulys ‘галушка из муки’; кашуб. кукля ‘хлебец’ [СБСЯ,
144]; рус. кугель ‘запеканка из тертого картофеля’, литов. kugelis
‘то же’ [СБСЯ, 88]; рус. кугль ‘любимое жидовское блюдо: лапша
с гусиным или овечьим салом’ [Даль, 2, 211], куголь- ‘националь-
ное еврейское блюдо: род запеканки из лапши с сахаром’ [СРНГ,
15, 395]. И. Г. Герасимова без ссылок на источники приводит приме-
ры из следующих языков: др.-прусс. kukel ‘название мучного изде-
лия, оладьи, клецки, хлебца’; нем., вост.-прусс. kuckel ‘kleinesrundes
Kinderbrötchen’, литов. kukulis ‘клецка’, латыш. kukulis ‘Brotteib’;
kuka ‘хлеб’ (дет.); эст. kukkel ‘булочка’, ‘пышка’; кашуб. kukla,
kukelka [Герасимова, 2003, 59].
Мнения ученых о происхождении этого слова расходятся. Х. Па-
асонен считает, что марийское koγǝ̑ ĺo̭ восходит к чув. kuγǝ̑ĺ [OTW,
43]. И. Г. Герасимова утверждает, что мар. когыль заимствовано из
чув. коккăль [Герасимова, 2003, 59]. М. Р. Федотов считает, что чу-
ваши заимствовали само блюдо с названием от марийцев (ср. чув.
кукăль / кокăль ‘пирог’) [Федотов, 1990, 305]. Е. Ф. Васильева отно-
сит чув. слово кукăль в разряд финно-угорских заимствований [Ва-
сильева, 2004, 41].
2. Муно дене жаритлыме кол ‘рыба жареная с яйцом’ [МНБ, 29].
Составное название: муно ‘яйцо’ (этимологию см. выше), дене ‘с’,
жаритлыме ‘жареная’ (страдательное причастие от глагола жарит-
лаш ‘жарить’), кол ‘рыба’.
Лексема колЪ [Сочинения, 72], колъ [Миллер, 1791, 90], кол (Л Г
СЗ) [МРС, 122; СГНМЯ, 58; ССЗНМЯ, 85; ММ, 71], колЪ [Сочине-
ния, 72], kol (P B M U C Č J V K) [TDW, 845], kol (O M NW W)
[TW, 257] ‘рыба; рыбный’ уральского происхождения: *kala > фин.
kala, эст. kala, саам. guolle, эрз., мокш. кал, хaнт. kul, манс. χūl,
венг. hal, сaам. xāľe [ОФУЯ, 1974, 404; UEW, 2, 119; TW, 257].
3. Кавун дене ыштыме омлет ‘омлет из тыквы’ [МНБ, 32].
Составное название: кавун ‘тыква’ < тат. каун ‘тыква’ [Räsänen,
1923, 35; Исанбаев, 1989, 141], дене ‘с’, ыштыме ‘сделанный’ (страда-
тельное причастие от глагола ышташ ‘делать’), омлет ‘омлет’ (эти-
мологию см. выше).
4. Муно дене жаритлыме пареҥге ‘картофель жареный с яйцом’

[МНБ, 31].
Составное название: муно ‘яйцо’, дене ‘с’, жаритлыме ‘жареный’
(страдательное причастие от глагола жаритлаш ‘жарить’), пареҥге
‘картофель’.
Пареҥге ‘картофель’ < тат., башк. диал. бäрäҥге [Исанбаев, 1989,
141].
А. Моисио и С. Сааринен считают марийское pareŋge / pareŋge͔ ·
(Ob1 ), pareŋge (K), pareŋgǝ (Ob2 ), pareŋge· (Oka), pare·ŋgә͐
(Ms), pare·ŋgә͐ (Mm1 ), pare·ŋγǝ̑ (Mm2 ), pare·ŋgә̬̂ (Mm3 ), pare·ŋge,
pari·ŋge (Mmu), pare·ŋgɛ (Mwo), pare·ŋgә (Mup), pärä·ŋgә (W1 )
чувашским заимствованием [TW, 492].
5. Муно дене жаритлыме поҥго ‘грибы жареные с яйцом’ [МНБ,
31].
Составное название: муно ‘яйцо’, дене ‘с’, жаритлыме ‘жареный’
(страдательное причастие от глагола жаритлаш ‘жарить’), поҥго
‘гриб’.
Поҥго (Л) [МРС, 1991, 256; ММ, 160], понгы (Г) [СГНМЯ, 122],
poŋgo (P B M UJ C Č JT), poŋgŭ (MK V), poŋǝ̑ (UP JO), poŋgǝ̑
(K) ‘гриб’ [Bereczki, 1992, 51], poŋgo (P B M UJ C Č), pò·ŋgø (MK),
pò·ŋgə̂ (UP JO K), po·ŋgo (JT), pò·ŋgø (V) [TDW, 1912], poŋgo· (Ob
Oka Okr), po·ngᴑ (Ok Mup), po·ŋgǝ̑ (Ms NW W1 ), po·ŋgǝ̑ (Mm1 ),
po·ŋγǝ̑ (Mm2 ), po·ŋgə̬̑ (Mm3 ), po·ŋgo̬ (Mmu Mwo), po·ŋgǝ̑, po·ŋgǝ̑
(W2 ) [TW, 531] ‘гриб’ < фин.-угор. *paŋka [UEW, 4, 355; Bereczki,
1992, 51; TW, 531].
По мнению И. С. Галкина, поҥго ‘гриб’ является словом ураль-
ского происхождения [Галкин, 1986, 24]. Финский ученый А. Йоки с
некоторой долей вероятности включает слово поҥго в число 15 лек-
сем, заимствованных из индоевропейского праязыка, и сравнивает
его с лат. фунгус ‘губка’ [Галкин, 1986, 38].
6. мʎнʎ·шапы (СЗ) ‘окрошка’ [ССЗНМЯ, 133].
Сложное название: мʎнʎ ‘яйцо’ + шапы ‘квас’ = ‘квас с яйцами’.
Шово [ММ, 264], шапы (Г) [СГНМЯ, 197], ша·пы (СЗ) [ССЗНМЯ,
271], шопо [МРС, 1991, 418] ‘квас’, [СМЯ, 9, 235] ‘квас; напиток, при-
готовленный из хлеба, воды и солода’, šopo (P C Č JT), šowo (B M
UJ), šowǝ̑ (UP), šapǝ̑ (K) ‘кислый’ [Bereczki, 1992, 66] < фин.-угор.
*čapa (čawɜ) [UEW, 1, 54 (под вопросом); Bereczki, 1992, 66; TW, 708
(под вопросом)].
7. Ӱян муно ‘яйца с маслом’ [МНБ, 51].
Составное название: ÿян ‘с маслом, масляный’ (отыменное прила-
гательное от ÿй ‘масло’ с суффиксом -ян) + муно ‘яйцо’ (этимологию
см. выше).
iю [Сочинения, 63], ÿ (Л) [ММ, 233], (Г СЗ) [ССЗНМЯ, 250; СГН-
МЯ, 177; СМЯ, 8, 169; СМГТУ, 643], ÿй (Л В) [ММ, 233; МРС, 1956,
641; СМЯ, 8, 169], üj [OTW, 167] ‘масло’, üj (P B BJp MM MK), jǖ
(UP USj US), ǖ (JT) ‘масло, нефть’ [Bereczki, 1992, 83], üj, üi̯ (Ob1
Oka Ok), üj (Ob2 ), ǜ (Okr Mm1 ,2 ,3 Mmu Mwo Mup NW W2 ), ǜ, ü
(Ms), ü, üj (Mm4 ), ü (W1 ) ‘масло’ (O Ms Mm1 ,2 ,4 Mmu Mwo Mup NW
W), ‘жир’ (Ob Ok Ms Mm1 ,2 Mwo Mup NW W), ‘нефть’ (Okr Ob2
Mm2 ,3 ) [TW, 890] < фин.-угор. *woje̮ ‘масло’ > фин. voi, эст. või, cа-
ам. vuoggjâ, эрз. ой, мокш. вой, удм. вöй, коми-зыр. вый, коми-перм.
ви, хант. woj, манс. wǟj, sojwoj, венг. vaj [ОФУЯ, 1974, 422; СМЯЛ,
70; Bereczki, 1992, 83; TW, 890].
Принципы номинации
В основе номинации яичных блюд лежат различные лексические
значения:
1. Наименования по продуктам, идущим на изготовление блюда:
мʎнʎ·шапы ‘окрошка’, кавун дене ыштыме омлет ‘омлет из тыквы’,
ÿян муно ‘яйца с маслом’.
2. Наименования по продуктам, идущим на изготовление блюда +
способ или особенности приготовления. Сюда можно отнести назва-
ния таких яичных блюд, как муно да шоганан подкогыльо ‘отварные
пирожки с яйцом и луком’, муно дене жаритлыме кол ‘рыба жаре-
ная с яйцом’, муно дене жаритлыме пареҥге ‘картофель жареный с
яйцом’, муно дене жаритлыме поҥго ‘грибы жареные с яйцом’.
3. Наименования по продуктам, идущим на изготовление блюда +
форма: мунытувыртыш ‘молочный суп с яйцом’, муноварчык ‘ом-
лет’.
4. Наименования по способам приготовления: шолтымо муно, во-
шт кӱйшӧ муно ‘сваренные вкрутую яйца’, пелекӱшӧ муно, смятка
мыны ‘яйцо всмятку’.
5. Наименования по посуде и месту изготовления: пулашкамуно
‘омлет; национальное блюдо из яиц и молока’, салмамуно ‘яичница’,
подкогыльо ‘вареник, вареники’.
Выводы
Диалектные названия яичных блюд неоднородны. Собранный ма-
териал свидетельствует о том, что среди них представлены: 1) слова-
омонимы; 2) слова-синонимы.
К различиям первого типа относятся такие названия яичных
блюд, как тувыртыш, оварчык, майаш, чымыне. Слово тувыртыш
в литературном языке используется в значении ‘затопленное в печке
молозиво; творог’, а в диалектах – ‘яичница’. В литературном языке
оварчык употребляется в значении ‘закваска’, ‘лепешка из теста’. В
восточном наречии марийского языка лексема оварчык употребляет-
ся в значении ‘яичница’, а в елабужском говоре марийского языка – в
значении ‘омлет из яиц и молока’ [СМГТУ, 346]. Чымыне употребля-
ется в диалектах в значениях ‘яйцо’ и ‘омлет; яичница из взболтан-
ных с мукой и молоком яиц’. Слово майаш также имеет в диалектах
несколько значений: 1) жители д. Верхняя Иж-Бобья (Пови) Мало-
пургинского района Удмуртии употребляют слово майаш в значении
‘густое блюдо из молока, яиц и пшеничной муки’; 2) в елабужском
говоре это слово употребляется в значении ‘сдобные шарики, «ореш-
ки»’; 3) в д. Быргында (Пыргынде) Каракулинского района Удмур-
тии это слово используется в значении ‘оладьи’.
Вторую группу слов составляют названия яичных блюд, которые
в тех или иных говорах передаются через разные слова. Так, напри-
мер, в значении ‘яичница с молоком’ используются пулашкамуно,
лашка муно; в значении ‘яичница-запеканка, омлет’ – муноварчык,
салмамуно, омлет, селаҥге, чымыне.
Сокращения языков и диалектов

башк. – башкирский язык; булг. – булгарский язык; В – восточное наре-
чие марийского языка; вост.-прусс. – восточнопрусский язык; Г – горное
наречие марийского языка; др.-прусс. – древнепрусский язык; др.-чув. –
древнечувашский язык; елаб. – елабужский говор марийского языка; ка-
шуб. – кашубский язык; кукм. – кукморский говор марийского языка; Л –
луговое наречие марийского языка; литoв. – литовский язык; лaтыш. – ла-
тышский язык; нем. – немецкий язык; общеперм. – общепермский язык;
рус. – русский язык; сарап. – сарапульский говор марийского языка; СЗ –
северо-западное наречие марийского языка; тат. – татарский язык; чув. –
чувашский язык.
Сокращения диалектов по [TDW; Bereczki, 1992]

B – д. Вашинга Бирского уезда Уфимской губернии; BJ – д. Стараъяш
–«–; BJp – д. Красный Ключ –«–; CČ – д. Чихайдарово Царевококшай-
ского уезда Казанской губернии; CK – д. Кÿшнур –«–; CÜ – д. Ушÿттÿр
–«–; Č – д. Кугу-Моламас Чебоксарского уезда Казанской губернии; ČN –
д. Сминцы –«–; JK – д. Кубер-сола Яранского уезда Вятской губернии;
JO – д. Отюково –«–; JP – д. Покшта –«–; JŠ – д. Шуар-Мучаш –«–; JT –
д. Туршо-Мучаш –«–; KA – д. Архипкино Козьмодемьянского уезда Казан-
ской губернии; KJ – д. Еласы –«–; KK – д. Замятино –«–; KM – д. Микряко-
во –«–; KN – д. Высоково –«–; KŠ – д. Шиндиръялы –«–; KČ – д. Чулъенево
–«–; M – д. Тошто-ял Малмыжского уезда Вятской губернии; MK – д. Кар-
манкино –«–; MM – д. Мамаково –«–; P – д. Сарси Красноуфимского уезда
Пермской губернии; UJ – д. Средний Ядыкбеляк Уржумского уезда Вят-
ской губернии; UP – д. Петрушин –«–; US – д. Нижняя Сукса –«–; USj –
д. Сабуъял –«–; V – д. Арба Ветлужского уезда Костромской губернии.
Сокращения диалектов по [TW]

M – луговой (средний) диалект; NW – северо-западный диалект; O – во-
сточный диалект; W – западный (горный) диалект.
Ob1 – Бирск, Чураево (Ю. Вихманн); Ob2 – Бирск (М. Рясянен); Oka – Кал-
таса, Чашкино (Э. Итконен); Okr – Красноуфимск, Нижний Потам (А. Ге-
нетц); Ok – Большой Кильмез (Ю. Вихманн); Ms – Сернур (Ю. Вихманн);
Mm1 – Морки (Ю. Вихманн); Mm2 – Морки (В. Поркка); Mm3 – Морки
(Т. Э. Уотила); Mmu – Мари Ушем (Э. Итконен); Mwo – волжский диа-
лект, Красный Яр (Э. Итконен); Mup – Упша (Ю. Вихманн); NW – Яранск
(Ю. Вихманн); W1 – Козьмодемьянск, Еласы (Ю. Вихманн); W2 – Козьмо-
демьянск, Ятыково (Э. Итконен).
Ob1 + Ob2 = Ob; Ob + Oka + Okr + Ok = O; Mm1 + Mm2 + Mm3 = Mm;
Mm + Mmu + Mwo + Mup = M; W1 + W2 = W.
Источники
Восточные марийцы – Сепеев Г. А. Восточные марийцы. Историко-
этнографическое исследование материальной культуры (середина XIX –
начало XX вв.). Йошкар-Ола, 1975.
Даль – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1–4.
М., 1989–1991.
КЭСК – Лыткин В. И., Гуляев Е. С. Краткий этимологический словарь ко-
ми языка. М., 1970.
Марийцы – Марийцы. Историко-этнографические очерки: коллективная

монография / отв. ред. Н. С. Попов. Йошкар-Ола, 2005.
ММ – Васильев В. М. (Ӱпымарий) Марий мутэр: Тÿрлö вэрэ илышэ ма-
рийын мутшым таҥастарэн нэргэлымэ кнага. М., 1926.
МНБ – Николаев С. Н. Марийские национальные блюда. Йошкар-Ола, 1963.
МРС, 1956 – Асылбаев А. А. и др. Марийско-русский словарь. М., 1956.
МРС, 1991 – Васильев В. М., Саваткова А. А., Учаев З. В. Марла-рушла
мутер. Марийско-русский словарь. Йошкар-Ола, 1991.
ОФУЯ, 1974 – Основы финно-угорского языкознания (вопросы происхож-
дения и развития финно-угорских языков) / отв. ред. В. И. Лыткин,
К. Е. Майтинская, К. Редеи. М., 1974.
ОФУЯ, 1976 – Основы финно-угорского языкознания (марийский, пермские
и угорские языки) / отв. ред. В. И. Лыткин, К. Е. Майтинская, К. Редеи.
М., 1976.
РТС – Ахунзянов Э. М., Газизов Р. С., Ганиев Ф. А. и др. Русско-татарский
словарь / под ред. Ф. А. Ганиева. М., 1984.
РЧС – Скворцов М. И., Скворцова А. В. Русско-чувашский словарь. Чебок-
сары, 2002.
СБСЯ – Лаучюте Ю. А. Словарь балтизмов в славянских языках. Л., 1982.
СГНМЯ – Саваткова А. А. Словарь горного наречия марийского языка.
Йошкар-Ола, 1981.
СМГТУ – Вершинин В. И. Словарь марийских говоров Татарстана и Уд-
муртии. Йошкар-Ола, 2011.
СМЯ – Словарь марийского языка / гл. ред. И. С. Галкин. Т. 1–10. Йошкар-
Ола, 1990–2005.
СМЯЛ – Казанцев Д. Е., Патрушев Г. С. Современный марийский язык.
Лексикология. Йошкар-Ола, 1972.
Сочинения – Вениамин (Пуцек-Григорович). Сочинения, принадлежащiя
къ грамматикѣ черемискаго языка. СПб., 1775.
ССЗНМЯ – Иванов И. Г., Тужаров Г. М. Словарь северо-западного наречия
марийского языка. Йошкар-Ола, 1971.
СРНГ – Словарь русских народных говоров / ред. Ф. П. Филин, Ф. П. Со-
роколетов. Вып. 15. Л., 1979.
СРЯ, 1985 – Словарь русского языка / под ред. А. П. Евгеньевой. Т. 1. М.,
1985.
СРЯ, 1989 – Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1989.
ЧРС – Скворцов М. И., Скворцова А. В. Чувашско-русский и русско-
чувашский словарь. Чебоксары, 2003.
ЭСЧЯ – Федотов М. Р. Этимологический словарь чувашского языка Т. 1.
Чебоксары, 1996.
OTW – Paasonen H. Ost-tscheremissisches Wörterbuch. Helsinki, 1948.
TDW – Beke Ö. Mari nyelvjárási szótár (Tscheremissisches Dialektwörterbuch).
Köt. I–IX. Savariae, 1997–2001.
TW – Moisio A., Saarinen S. Tscheremissisches Wörterbuch. Helsinki, 2008.
UEW – Rédei K. Uralisches Etymologisches Wörterbuch. Budapest, 1986.
Васильева Е. Ф. Названия пищи в чувашском языке // Формирование и
развитие литературных языков народов Поволжья. Материалы 5 Меж-
дународного симпозиумa. Ижевск, 2004. С. 33–43.
Галкин И. С. Марий исторический лексикологий. Йошкар-Ола, 1986.
Герасимова И. Г. Названия пищи в чувашском языке. Дис. … канд. филол.
наук. Чебоксары, 2003.
Дегтярев Г. А. Чувашская народная агроботаническая терминология. Че-
боксары, 2002.
Исанбаев Н. И. Лексические особенности белебеевского говора (с приложе-
нием материалов для регионального словаря) // Грамматика и лекси-
кология. Йошкар-Ола, 1986. С. 147–205.
Исанбаев Н. И. Марийско-тюркские языковые контакты. Татарские и баш-
кирские заимствования. Йошкар-Ола, 1989.
Куклин А. Н. Семантический сдвиг в условиях двуязычия (на примере мор-
довских и марийских языков) // Современные проблемы мордовских
языков. Саранск, 1991. С. 36–42.
Миллер Ф. Описание живущих в Казанской губернии языческих народов,
яко то черемис, чуваш и вотяков. СПб., 1791.
Сепеев Г. А. Традиционная пища луговых марийцев // Материальная и ду-
ховная культура марийцев. Археология и этнография Марийского края.
Вып. 5. Йошкар-Ола, 1981. C. 100–121.
Сепеев Г. А. Этнография марийского народа. Йошкар-Ола, 2001.
Сепеев Г. А. Современная этническая культура финно-угров Поволжья и
Приуралья. Йошкар-Ола, 2002.
Смирнов И. Н. Черемисы: историко-этнографический очерк. Казань, 1889.
Федотов М. Р. Чувашско-марийские языковые взаимосвязи. Саранск, 1990.
Юадаров К. Марийская крестьянская кухня. Йошкар-Ола, 2003.
Bereczki, Gábor. Grundzüge der tscheremissischen Sprachgeschichte. Bd. 2.
Szeged, 1992.
Räsänen, Martti. Die tatarischen lehnwörter im Tscheremissischen. Helsinki,
1923.
М. Я. Бармич | Санкт-Петербург
Лексическая характеристика
языка канинских ненцев
Канинские ненцы живут на полуострове Канин. Протяжённость
территории полуострова с севера на юг составляет 300 километров, а
с запада на восток от 50 до 100 километров. Полуостров Канин омы-
вается двумя морями. У ненецкого поэта А. И. Пичкова, уроженца
канинской тундры, находим такие слова о полуострове Канине:
Сидя хэвхад сидян’ ян’ сидя ямл пенёңгу:
Сэрако ямл тасина сэркад мал’ моресадңгу,
Баренц’ ямд туңэ лэйна, ита салмкори ңадьңгу.
«Оба моря видны с этих пасмурных круч:
Море Белое – рядом, в белых тающих льдинах;
Море Баренца солнцем блеснёт из-за туч…».
По словам М. Б. Едемского, «…форма полуострова на географи-
ческой карте несколько напоминает голову какой-то фантастической
птицы, клювом обращённую в сторону Кольского полуострова и Се-
верной Норвегии, макушкой – к устью Печоры» [Едемский, 1931,
196].
Бóльшая часть полуострова Канин и прилегающие к нему участ-
ки материка представляют собой плоскую низменную равнину и со-
ставляют так называемую Канинскую тундру. Коренное население
Канинской тундры – ненцы. Основной вид хозяйственной деятельно-
сти – оленеводство, частично охота, рыболовство и морской промы-
сел.
Жизнью, бытом, традиционной культурой, хозяйственной дея-
тельностью канинских ненцев занимались В. Иславин, Л. Гейден-
рейх, Н. М. Терещенко, Л. В. Хомич, В. И. Васильев, А. Д. Евсюгин,
Б. М. Житков, А. Головнёв и др.
В 1924 году с помощью Мезенской Конторы Архангельского Со-
юза Кооперативов был создан первый «самостоятельный самоедский
кооператив», ставивший задачу «объединить кочующих самоедов ка-
нинской тундры» [Тундры Архангельской губернии, 1924, 45; Евсю-
гин, 1979].
Позднее на территории Канинской тундры возникло несколько
колхозов с разным хозяйственным профилем, перенявших весь по-
ложительный опыт организации и ведения хозяйства от первого ко-
оператива.
В 1960 году в Канинской тундре, как и в других районах Край-
него Севера, прошло укрупнение колхозов. Вместо семи имевшихся
колхозов появилось два больших – «Северный полюс» и «Россия»,
объединивших основное ненецкое население этой тундры. Ведущей
отраслью укрупнённых колхозов являлось рыболовство при большом
удельном весе оленеводства.
На территории Ненецкого автономного округа кочевой образ жиз-
ни сохранили ненцы и коми оленеводы на западе (Канинский полу-
остров), на востоке (Большеземельская тундра) и частично в цен-
тральной части округа.
В настоящее время оленеводством занимаются два сельскохозяй-
ственных производственных кооператива (далее – СПК) – СПК «Вос-
ход» и СПК «Община Канин». Положение названных хозяйств раз-
личное. СПК «Восход» – типичный колхоз. Собственность на оле-
ней – коллективная. «Община Канин» сформировалась путём выхода
всех оленеводов из колхоза «Северный полюс». Со стадами оленей в
«Общине Канин» кочует одиннадцать оленеводческих бригад, в СПК
«Восход» – пять бригад. В настоящее время в обоих хозяйствах ко-
чует ∼ 450 человек, включая женщин и детей. Совершим небольшой
экскурс в историю численности канинских ненцев: «По переписи 1782
года в Канинской тундре значилось ненцев обоего пола 556 человек; в
Тиманской тундре – 520 человек обоего пола. По переписи 1815 года
в Канинской тундре значилось ненцев обоего пола 800 человек, в Ти-
манской тундре – 563 человека обоего пола» [Окладников, 2006, 8–11].
Общее поголовье оленей в обоих хозяйствах «Восход» и «Община
Канин» – 20.000 голов, в частной собственности насчитывается также
около 20.000 голов [Песков, 2002, 3].
Ненцы в обоих хозяйствах – носители канинского говора тундро-
вого наречия. В тундровом наречии ненецкого языка есть западные
и восточные говоры. К западным говорам относится говор ненцев
Канинской тундры.
Несмотря на громадную территорию расселения тундровых нен-
цев, даже представители таких отдалённых окраинных говоров, как
канинский и таймырский, понимают друг друга без особого затруд-
нения; большим своеобразием характеризуется канинский говор, но
он, как и ряд других говоров, ещё не получил подробного описания.
150 М. Я. Бармич
Задача данной работы – возможно наиболее полное выявление и

описание лексического материала, распределение его по тематиче-
ским группам, лингвистическая характеристика его, интерпретация
лексических единиц.
В работе представлена лексика основных видов хозяйственной
деятельности канинских ненцев (оленеводство, охота, рыболовство),
бытовая лексика, ономастика и структурные особенности лексики.
В итоге раскрывается богатство и своеобразие лексического состава
канинского говора ненецкого языка.
Изучением говоров ненецкого языка занимались М. А. Кастрен,
Г. Н. Прокофьев, Н. М. Терещенко. Кастрен во время путешествий
по Северу объехал почти все районы расселения ненцев, собрал зна-
чительный языковой материал, но не дал описания говоров и их от-
личительных особенностей [Кастрен, 1860]. У Г. Н. Прокофьева нет
специальных работ по диалектологии ненецкого языка, хотя он в той
или иной мере занимался исследованием и этого вопроса [Прокофьев,
1937, 8].
Материал по канинскому говору ненецкого языка был собран
Н. М. Терещенко в 1937 году и – позже – в 1949 году. Краткие сведе-
ния о фонетических, морфологических и лексических особенностях
опубликованы в монографии «Материалы и исследования по языку
ненцев» [Терещенко, 1956], а также некоторые статьи Н. М. Терещен-
ко дают интересный материал по характеристике ненецкой лексики в
целом, не касаясь подробно отдельных его говоров [Терещенко, 1953,
63–83; Терещенко 1959, 25–50; Терещенко 1965, 924–940].
Канинский говор, существенно отличающийся от других гово-
ров, не получил подробного описания в научной литературе. Учеб-
ные словари [Рожин, 1937; Вербов, 1937; Терещенко, 1946; Пырерка,
Терещенко, 1948; Хомич, 1954; Терещенко, 1955] не дают достаточ-
ной информации по исследуемой теме. В наиболее полном «Ненецко-
русском словаре» хозяйственно-бытовая лексика представлена объ-
ёмно, но словарь базируется на большеземельском говоре, и слова
канинского говора привлекаются только по мере надобности, поэто-
му рассматриваемая лексика не получила достаточного освещения.
Полная характеристика лексики канинского говора была пред-
ставлена в кандидатской диссертации автора настоящей работы.
В данной статье обобщены материалы экспедиций на полуостров
Канин и в Ненецкий округ в 60-80-е годы XX века. Следует заметить,
что наибольшие отличия в области фонетики, морфологии и лексики
даёт канинский говор (говор ненцев полуострова Канин), относимый
к крайнезападным говорам ненецкого языка.
Языковой материал, в том числе отдельные лексемы, фразеоло-
гические сочетания и связные тексты записывались от ненцев, ко-
ренных жителей Канинской тундры – членов указанных выше двух
оленеводческих коллективов. Основными информантами (подробные
данные о них приведены в приложении к текстам в конце настоящей
работы) были восемнадцать человек, мужчины и женщины в воз-
расте от 35 до 70 лет.
В процессе исследования лексики канинского говора привлека-
лись опубликованные словари и соответствующие работы по языку
и этнографии других народов Крайнего Севера1 .
1. Лексика основных видов хозяйственной деятельности

канинских ненцев
Вопросы фонетики, морфологии и синтаксиса ненецкого языка
получили сравнительно полное освещение в научной и учебной ли-
тературе, лексика же ненецкого языка еще не исследована полно. А
между тем всестороннее исследование ее представляет большой ин-
терес для истории народа.
Ненцы расселены на обширной территории крайнего Севера. В
разных районах в зависимости от природных условий преобладает
тот или иной вид хозяйственной деятельности, и все это находит от-
ражение в лексике языка. Оленеводство у канинских ненцев было
и остается основной отраслью хозяйства. Оно дает им все для жиз-
ни и ведения хозяйства в суровых климатических условиях, – одним
словом, оленеводство составляет основу их материального благосо-
стояния.
В своё время Н. Козьмин и Л. Гейденрейх отмечали, что «при
несовершенных примитивных приёмах охраны оленеводства олень
даёт самоеду (ненцу – М. Б.) чуть ли не всё необходимое в его жиз-
ни, требуя от него весьма ограниченных забот» [Гейденрейх, 1930,
61; Козьмин, 1913, 13].
1
В статье слова записаны так, как они произносятся в канинском говоре ненец-
кого языка: нет оппозиции палатализованых аффрикат /ц'/ ∼ /ч'/, в безударных
слогах может нейтрализоваться оппозиция по подъему /и/ ∼ /е/, /о/ ∼ /а/. Для
некоторых слов приведено нормативное произношение, которое также возможно,
наряду с говорным (Прим. ред.)
1.1. Оленеводческая лексика

Оленеводческая лексика канинского говора представлена разно-
образно и лексически богато охарактеризована. В ней нами выделено
несколько самостоятельных тематических групп, а именно:
1. Названия оленей по возрасту и по их полу;
2. Названия оленей по их масти;
3. Названия оленей по пригодности к той или иной работе, по их
поведению, характеру действия и внешним признакам;
4. Слова и сложные словосочетания, используемые при охране,
дрессировке, отеле оленей, при перекочевках и смене оленьих паст-
бищ.
Слова-названия любой из указанных тематических групп само-
бытны как в семантическом, так и в структурном отношении. Они
могут состоять из одного, двух и более слов.
Названия, выраженные одним словом, обычно представляют со-
бой основу имени существительного (ты ‘олень’, хабте ‘бык’, сую ‘те-
ленок’) или имени существительного с уменьшительным суффиксом
-ко, а иногда с уподобительным суффиксом -рка (тас + ко ‘недель-
ный теленок’, хабта + рка ‘бесплодная важенка’). Наличие в назва-
ниях оленей уменьшительных и уподобительных суффиксов придаёт
словам-названиям эмоционально-оценочный характер и свидетель-
ствует об отношении ненцев к оленю и о той роли, какую играло
оленеводство в жизни народа.
Названия оленей из двух слов даны сочетаниями типа: существи-
тельное + существительное, существительное + причастие. Во всех
случаях два слова, взятые вместе, выполняют назывную функцию,
целую языковую единицу.
В оленеводческой лексике канинского говора имеются слова, за-
имствованные из русского языка, что указывает на давнюю связь
ненцев Канинского полуострова с русским населением.
1.1.1. Названия оленей по возрасту и по их полу

В данном разделе рассматриваются названия оленей указанной
тематической группы. В ряде случаев в названиях сравнительно лег-
ко и ярко раскрывается их связь с живым разговорным языком и с
укладом жизни ненцев. Ты ‘олень’ (общее название для домашнего
оленя). Слово ты характерно для всех говоров ненецкого языка.
Названия оленей по возрасту: Арка ты букв. ‘большой олень’ –
взрослый олень (без указания на его пол). Тет пота ты ‘олень четы-
рёх лет’. Мат” пота ты ‘олень шести лет’. В составе двух последних
названий числительные тет ‘четыре’ / мат” ‘шесть’ + причастие пота
‘быть в годовалом возрасте’ от глагола поць ‘иметь год’ + ты ‘олень’.
Хора ‘самец’ (животных вообще). Ятя ‘самка’. Хора ты ‘олень-самец’
(общее название без указания на возраст). Ятя ты ‘олень-самка’ (об-
щее название самки без указания на возраст). Арка хора ты букв.
‘большой олень-самец’ – это общее название старого оленя-самца.
Арка ‘большой’. Сую – общее название телёнка оленя до года без
указания на его пол. Таско или Таско сую букв. ‘целенький’ (это
недельный или двухнедельный олений телёнок). Данное название со-
стоит из слова тас ‘целый’ + уменьшительный суффикс -ко. В жи-
вом разговорном языке описательно про такого недельного телёнка
ненцы канинской тундры говорят: Тас неделя’ иле ‘Целую неделю
живёт’. Нядко – олений телёнок, родившийся после массового отёла.
Слово нядко представляет собой усеченную форму существительно-
го ня ‘брат’ + уменьшительный суффикс -ко. В бытовой речи поздно
родившегося оленёнка ненцы назовут: Нятта хаюбэй ‘Отставший в
появлении от своих братьев’. Хора сую ‘телёнок-самец’. Ятя сую
‘телёнок-самка’. Нерденя сую букв. ‘впереди идущий оленёнок’. Так
назван оленёнок, появившийся до массового отёла. В названии: при-
частная форма нерденя ‘передний’ от нерде(сь) ‘ехать впереди’ +
сую ‘оленёнок’. Суико сую букв. ‘пыжик-телёнок’ (полуторамесяч-
ный оленёнок). Суико ‘пыжик’ (шкура маленького оленёнка) + сую
‘оленёнок’. В слове суико: сую + уменьшительный суффикс -ко.
Эрёй сую ‘осенний оленёнок’ (доживший до осени). В названии про-
изводное прилагательное эрёй ‘осенний’ от эрё ‘осень’ + суффикс -й
с временным оттенком. Сырэй сую ‘зимний телёнок’ (доживший до
зимы). Производное прилагательное сырэй ‘зимний’ от сыра ‘зима’ +
суффикс -й с временным значением. Этим же сочетанием сырэй сую
‘зимний телёнок’ иногда ненцы Канинской тундры называют годо-
валую важенку. Намна – общее наименование для молодого оленя-
самца в возрасте от года до двух лет. Намна сую – телёнок-самец в
возрасте до двух лет. Хабтбэй намна – полуторагодовалый кастриро-
ванный телёнок-самец. Причастная форма хабтбэй ‘кастрированный’
от глагола хабтазь ‘кастрировать’.
Ня”лко – общее название телёнка на втором году. Оно дано по его
поведению и связано с глаголом ня”лана(сь) ‘вертеться’, ‘быть непо-
седливым’. В этом возрасте телёнок дик, он ещё боится человека,

часто убегает в сторону от стада. В быту у ненцев можно слышать
выражение Амгэсь ня”лкорхан? ‘Почему ты дичишься, как телёнок
ня”лко?’. Хора ня”лко – телёнок-самец на втором году. В названии
хора ‘самец’. Ятя ня”лко – телёнок-самка на втором году. В названии
ятя ‘самка’. Хабте – кастрированный олень-самец, приученный ходь-
бе в упряжке, как в легковой, так и в грузовой нарте. Хора хабте –
бык-самец. Арка хабте букв. ‘большой бык’ – старый кастрированный
бык. Вэско хабте ‘старик-бык’ – старый бык (олень). Вэско ‘старик’.
Няр” пота хабте – трехгодовалый кастрированный бык. В названии:
няр” ‘три’ + причастная форма пота ‘годовалый’ от глагола поць
‘быть годовалым’, ‘иметь год’. Ядей – важенка (олень-самка), при-
носящая приплод. Нядко ядей – так называют важенку, которая те-
лится после массового отёла. Мындё ядей – стельная важенка. Про-
изводное прилагательное мындёй от мын ‘живот’. Нюсяда ядей – об-
щее название важенки (самки оленя), не имеющей приплода. Первое
слово в сочетании причастие нюсяда ‘бездетный’ от глагола нюся(сь)
‘быть бездетным’, ‘не иметь детей’. В основе глагола ню ‘ребёнок,
дитя’. Пухуле ядей или Пухуле – старуха-важенка (старая самка
оленя). В основе пухуле слово пуху ‘старуха’. Эта старая важенка
обычно находится около тихих оленей или чаще около чумов. Хаб-
тарка досл. ‘подобная быку’ – бесплодная важенка. Название состоит
из имени хабт ‘бык’ + уподобительного суффикса -рка. Ядей хабтар-
ка букв. ‘важенка быку подобная’. Эта важенка телится только один
раз. Хоре хабтарка букв. ‘бесплодная важенка самцу подобная’ – это
ни разу не отелившаяся важенка. Хоре – олень-производитель в воз-
расте от двух – двух с половиной лет и старше. Педук – полутора-
двухмесячный олений телёнок. В этот период он не меняет шерсть на
более мелкую и грубую. Этим же словом называется шкура «педук».
Няблюй – олений телёнок трёх–четырёх месяцев. Слово няблюй
восходит к слову нялуй ‘круглый’. У телёнка этого возраста меня-
ется шерсть, она становится гладкой, ровной, и ненцы ласкательно
называют телёнка нялуйко ‘кругленький’. Словом няблюй называ-
ется и шкура, снятая с такого телёнка.
Нявча – телёнок-самка, который телится на первом году (обычно
важенки начинают телиться со второго года). Ненцы считают, что у
рано телящейся важенки телёнок обычно слаб, хил и мал, а сама ва-
женка долго не живёт. Противоположного мнения придерживаются
долганы. А. А. Попов в работе «Оленеводство у долган» указыва-
ет, что телёнка от прошлогодней важенки «не отдают на сторону,
оставляют у себя, говорят, что он будет оленем, дающим хорошее
потомство …» [Попов, 1935, 203].
Нявды букв. ‘внебрачный’ – олений телёнок годовалой важенки
«нявча». Сидьсявко – двухгодовалый олень-самец. В названии имя
числительное сидя ‘два’ с уменьшительным суффиксом -ко. Сырэй,
сырьча букв. ‘зимний’ – двухгодовалая важенка.
Нярота – трёхгодовалый олень без указания на его пол. В назва-
нии нярота числительное няр” ‘три’ + суффикс -та, указывающий на
наличие в предмете какого-то качества или свойства. Вагды – яловая
важенка.
Менаруй – кастрированный олень-самец старше двух лет, необу-
ченный и не использующийся в упряжке. Менаруй – коми-зырянское
слово, но ненцы канинской тундры привыкли и употребляют его как
своё родное слово. На коми-зырянское происхождение данного сло-
ва указывал и П. Королёв [Королёв, 1934, 158]. Менаруй – это мо-
лодой красивый олень-вожак. Их держат для украшения стада. В
исследуемой лексике имеется много названий, являющихся общими
для всех говоров тундрового диалекта ненецкого языка. Это объяс-
няется тем, что оленеводство издавна являлось основной отраслью
хозяйства ненцев. Для неё характерна исключительная детализация
в названиях возраста оленей, по их масти и в словах-названиях, свя-
занных с обучением и уходом за оленями. Расшифровка разнооб-
разных названий показывает тесную связь их с производственно-
хозяйственной деятельностью и всем укладом жизни ненцев. При со-
поставлении оленеводческой лексики канинского говора с лексикой
языков других народов севера обнаруживаются такие же конкрет-
ные наименования оленей по возрасту, по их полу, по использованию
их в процессе труда и т. д.
Например, названия оленей по возрасту в эвенкийском языке:
сачари – двухгодовалая важенка (яловая), евкан – двухгодовалый
олень (бык), иктэнэ – трёхгодовалый олень (бык, верховой), суюк-
эн – бычок, нёрамни – олень-вожак в стаде и т. д. [Бойцова, 1953, 65].
У долган каждый олень по возрасту носит особое название. Только
что родившийся телёнок называется sanьL tugut; двухгодовалый са-
мец – abaLakaan; пятигодовалый самец – amarkana; двухгодовалая
самка – taragaj; поздно отелившаяся важенка – orootii и др. [Попов,
1935, 204].
Ненецкому, эвенкийскому и долганскому языкам, где исключи-

тельно богато развита оленеводческая терминология, можно про-
тивопоставить мансийский язык, в котором даже нет специального
термина для домашнего оленя. Он называется так же, как и дикий
олень – SaLi, newi SaLi – важенка [Чернецов, 1937, 350].
Приведённый материал по оленеводческой лексике других языков
показывает, что он не представляет исключения. Это даёт основание
сказать о том, что там, где оленеводство играет важную роль в хо-
зяйственной жизни народа, в языке широко и полно представлена
эта лексика, и наоборот, у народа манси оленеводство не имело ши-
рокого распространения, оно было заимствовано от ненцев, отсюда в
их языке нет своего названия оленя, а многие слова-названия вошли
из ненецкого языка.
1.1.2. Названия оленей по их масти

В материалах хозяйственной лексики канинского говора значи-
тельный интерес представляют названия оленей по их масти. Мно-
гие из этих названий могут встречаться и в других говорах ненецкого
языка, но канинский говор представляет свой пласт оленеводческой
лексики.
На наш взгляд, это живое свидетельство подтверждения тезиса об
исконности оленеводства у канинских ненцев. Слова-названия оленей
по масти распределяются на лексико-семантические группы, выявля-
ются и сопоставляются общие названия, определяется их структура
и даётся краткий лингвистический анализ приведённых наименова-
ний. Названия оленей по масти условно выделены на три основные
группы: тёмная масть, светлая масть, пёстрая масть. Преобладаю-
щей мастью среди оленей канинской тундры является тёмная масть
оленей и очень редко встречаются пёстрые олени.
1.1.2.1. Названия оленей тёмной масти

В ненецком языке одиночные слова и сочетания равнозначных
слов, употреблённые в качестве названия масти оленя, вполне по-
нятны и без слова ты ‘олень’.
Рассмотрим следующие наименования: парьденя букв. ‘чёрный’
(олень чёрной масти). Причастная форма парьденя от глагола парь-
де(сь) ‘быть черным’. Парьденя ялько букв. ‘чёрно-светлый’, ср.
парьденя ‘чёрный’ + ялько ‘светлый’, ‘денёк’ от яля ‘день’. Спина
у такого оленя тёмная, а бока светлые.
Сисарха парьденя букв. ‘как жук чёрный’, ‘жукоподобно чёрный’
(очень чёрный олень). В первом компоненте названия масти сисар-
ха от слова сис ‘жук’ с суффиксом подобия -рха + прилагательное
парьденя ‘чёрный’.
Тобарха парьденя букв. ‘чёрный, как копыто оленя’, ‘копыто-
подобно чёрный’ (это совершенно чёрный олень), у которого даже
шерсть под копытом чёрная, ср. тоба ‘копыто’ с уподобительным
суффиксом -рха + парьденя ‘чёрный’. Про такого оленя ненцы го-
ворят: Вэрсавэй парьденя ‘Чёрный с щёткой’. Вэра ‘щётка’ (шкура
под копытом).
Няръяна букв. ‘красный – олень, имеющий коричневую с крас-
новатым отливом шерсть’. Причастная форма няръяна образована
от глагола няръя(сь) ‘быть красным’. Довольно интересными с точ-
ки зрения происхождения, образования, толкования и их значения
представляются наименования оленей серой масти.
Серой ‘серый’ – олень серой масти. Русское слово оформлено по
нормам ненецкого языка. Следует заметить, что в языке канинских
ненцев нет исконного слова ‘серый’. Сябарко – тёмно-серый олень,
шея у которого белая, а шерсть туловища серая. Для обозначения
названия ‘серый олень’ канинские ненцы употребляют слова силер”
‘птенец чайки’ и халэв ‘чайка’: Силер”лаха букв. ‘как птенец серой
чайки’ (олень тёмно-серой масти), ср. силер” + уподобительный суф-
фикс -лаха. Халэвко букв. ‘чаечка’ (серый олень). Название имеет в
своем составе халэв ‘чайка’ + уменьшительный суффикс -ко.
1.1.2.2. Названия оленей светлой масти

Олени светлой масти встречались значительно реже, особенно бе-
лые олени. В названиях оленей светлой масти определяющим словом
обычно выступает имя существительное с суффиксом подобия -рха
или уменьшительный суффикс -ко. Сэрко ‘белый’, ‘беленький’ – об-
щее название оленя белой масти, понятное без слова ты ‘олень’. Оле-
ни белой масти у канинских ненцев в прошлом ценились: отправляясь
на какое-либо торжество ненец запрягал оленей белой масти; более
состоятельные ненцы в своих стадах держали оленей этой масти. Пи-
рьвя”мнада сэрко букв. ‘по его горбу белый’ – олень с белой шерстью
на спине. Пирьвя ‘горб’ (оленя) + суффикс продольного падежа -мна.
Вэръяна ты – ‘очень белый олень’. Причастие вэръяна ‘белеющий’ от

глагола вэръя(сь) ‘быть очень белым’, ‘молочно-белым’ (о человеке
и животном). Нярва букв. ‘медь’ – очень белый олень, только глаза
у него чёрные (Нярва ты, сэврида париденя). Сэвсавэй нярва езур”
букв. ‘прозрачно-медный с глазами’ – чисто белый олень, даже глаза,
как говорят на Канине, «бесцветные». В название масти оленя вхо-
дят: прилагательное сэвсавэй ‘с глазами’ от сэв ‘глаз’ с суффиксом
обладания -савэй + нярва ‘медь’ + прилагательное езур” ‘прозрач-
ный’.
Выделяется группа названий оленей светлой масти, в основе ко-
торых слово яля ‘день’, используемое в наименовании масти оленя в
значении ‘светлый’: Ялько букв. ‘денёчек’ – это олень светлой масти.
Сачь ялько – ‘очень светлый олень’. Для усиления отлива шерсти в
названии использовано наречие сачь ‘очень’. Хатарко – ‘белый олень’
(с очень большим количеством черных волос). Хорха букв. ‘подобный
березе, березоподобный’ – светло-серый олень. В названии хо ‘бере-
за’ + суффикс подобия -рха. Такого оленя ненцы сравнивают с диким
оленем (илебчь’), говорят: илебчарха букв. ‘подобен дикому оленю’.
1.1.2.3. Названия оленей пёстрой масти

Названия оленей пёстрой масти представлены как одиночными
словами, так и словосочетаниями. В основном это причастные фор-
мы в сочетании с именами, являющиеся названиями определенной
масти.
Падвы букв. ‘разрисованный, в пятнах’ – это пёстрый олень. На-
звание восходит к глаголу падта(сь) ‘разрисовать’. В качестве на-
звания использована причастная форма, но говорящими восприни-
мается как специальный термин для наименования пёстрой масти
оленя. Парьденя падвы – ‘чёрно-пёстрый олень’. В данном назва-
нии пёстрого оленя две причастные формы: парьденя ‘чернеющий’ и
падвы ‘исписанный, разрисованный’. Тай падвы букв. ‘лоб разрисо-
ванный’ – олень с белым пятном на лбу. Шерсть на туловище такого
оленя красноватая. Тай ‘лоб’. Хорварха падвы ты букв. ‘как корова
разрисованный олень’, ‘пёстрый олень, подобный корове’ – это олень
с редкими пятнами на шерсти (белыми или чёрными). В названии
слово хорва ‘корова’ с суффиксом подобия -рха + причастие падвы
‘разрисованный’ + ты ‘олень’. Пыя сэрко ты букв. ‘олень с белым
носом’, ср. пыя ‘нос’ + сэрко ’белый’ + ты ‘олень’.
В рассмотренном материале наименований оленей по масти мож-
но выделить несколько самостоятельных структурно-семантических
групп: слова-названия из одного слова (это имена существительные,
прилагательные и причастные формы), названия из двух и трех слов
и, наконец, словосочетания, выступающие в терминологическом зна-
чении и являющиеся устойчивыми единицами языка.
1.1.3.1. Названия оленей по их хозяйственной деятельности

В канинском говоре, кроме названий оленей по их масти, по их
полу и возрасту, имеется значительное число слов, характеризую-
щих оленей по пригодности их к той или иной работе. Олени, запря-
гаемые в легковую упряжку и в грузовые нарты аргиша (оленьего
обоза): Мэсана ты букв. ‘пригодный олень’ – олень, на котором мож-
но ездить. Причастие мэсана образовано от глагола мэць ‘держать,
носить’. Мэта” букв. ‘те, которых держат’ – упряжка оленей для ез-
довых нарт. Мэта – причастие от глагола мэць ‘держать’. В упряжку
обычно впрягается от трёх до семи оленей. Мэта ты – ездовой олень
(каждый из ездовых оленей в упряжке). Мюд’ ты – олень, запряжён-
ный в аргиш. Мюд ‘аргиш’ (обоз из нарт).
Незьмидя букв. ‘прямо идущий’ – передовой олень в упряжке.
Названием является сложное слово, составленное из двух слов: ненз’
‘прямо’ и причастной формы мидя ‘идущий’ от глагола минзь ‘идти’.
Незьмидя’ хэвхы – олень, запряжённый справа от передового оленя
в упряжке. В основе прилагательное хэвхы ‘боковой’ от существи-
тельного хэв ‘бок’ с суффиксом -хы, указывающим на положение в
пространстве, нахождение вблизи.
Пелей букв. ‘половинный’ – любой крайний правый олень от пере-
дового оленя в упряжке. Прилагательное пелей образовано от имени
пеля ‘половина’. Вары пелей – крайний справа олень в упряжке. В
основе прилагательного вары ‘крайний’ существительное вар ‘край’.
Пелей’ хэв – соседний олень около вары пелей. Хэв ‘бок, сторона’.
Ханбуй – один из оленей, который ведёт грузовую нарту. Назва-
нием является сложное слово: хан ‘нарта, сани’ + пуй ‘задний’.
Нярдэча’ – средний олень в грузовых нартах. Летом в грузовые
нарты запрягают по три оленя. Вот этот средний олень и называ-
ется нярдэча’ букв. ‘третий олень’. В названии числительное няр”
‘три’ + фонетически измененное ты ‘олень’. Еркы мэта – средний
олень в легковой нарте. Прилагательное еркы образовано от имени
ер” ‘середина’ + суффикс -кы, указывающий на нахождение вблизи

чего-либо.
Нютна букв. ‘ведущий’ – один из оленей, запрягаемых в грузовую
нарту, иначе говоря: возовой олень. Причастие нютна образовано от
глагола нюта(сь) ‘везти’ (что-либо за собой).
Эдлабча” – олени, запрягаемые при езде на далекое расстояние.
Названием является глагольное имя, образованное от глагола эд-
ла(сь) ‘поехать на легковой нарте’, ‘поехать налегке’. Мюня мэта”,
мюсеб” мэта” – олени, которых запрягают при перекочёвке на неда-
лёкое расстояние. В основе мюня существительное мю ‘перекочёвка’,
‘протяжённость пути’, а условная форма деепричастия мюсеб” ‘если
кочевать’ образована от глагола мюсе(сь) ‘кочевать’. Икня мэта ты –
передовой олень в упряжке, который не боится воды. Существитель-
ное икня ‘в воде’ в форме местного падежа. И” ‘вода’.
Олени по пригодности к выполняемой «работе»: общее название
сярда” – олени, которых держит на привязи дежурный пастух. В на-
звании причастная форма сярда от глагола сяра(сь) ‘привязать’. Яго’
хабте букв. ‘ловушки бык’ – смирный, спокойный, здоровый бык, за-
прягаемый передовым в упряжке, когда едут осматривать деревян-
ные ловушки, пасти (яго).
Олени, используемые для промысла: Ханьсэн’ мэта” – олени для
охоты без указания на предмет промысла. Существительное ханьсэй
‘промысел’. Танырчь мэта ты – олень, которого держат для охоты на
песца загоном. Основное опорное слово в названии глагол танырчь
‘охотиться на песцов загоном’ + мэта ты ‘ездовой олень’. Более кон-
кретное название: Носизя’ – олень на песца. В основе глагольного
имени орудия действия носизя’ существительное нохо ’песец’ – пред-
мет охоты.
Олени, пригодные для хозяйственных нужд: Хадавда букв. ‘то,
что должно быть забитым’ – олень для забоя. Причастие хадавда от
глагола хада(сь) ‘убить, забить’. Сапойка’ ты букв. ‘забойные олени’,
то есть «забойное стадо». Сапойка русское слово «забой», оформлен-
ное нормами ненецкого языка. Забойное стадо охранялось отдельно
от основного стада – ты”. Нотал” – олени, которых родители жениха
дарят матери невесты (это обычно хорошие ездовые олени).
1.1.3.2. Названия оленей по поведению, характеру действия и

внешним признакам
Поведение оленя также подмечено и отражено в лексике канин-
ского говора ненецкого языка. Это ещё раз свидетельствует об огром-
ной роли оленя в жизни, хозяйстве ненцев и его исконности.
Авка – олень, вскормленный, вырашенный людьми, ср. авла(сь)
‘накормить, покормить, вскормить’. Значение этих оленей (авок) для
оленьего стада велико: прирученные к человеку, они спокойно ведут
за собой стадо к чуму (мя”). Нёрас” – олени, которые держатся по-
стоянно вместе, ср. глагол нёрся(сь) ‘держаться особняком’. Ситу –
олень-проказник. Название от глагола ситре(сь) ‘проказить, проказ-
ничать’. Такой олень иногда разрывает связанные нарты с вещами,
поднимает нижние края покрышек чума. Хореко – молодой оленё-
нок, бычок, который приходит кормиться к чуму. Существительное
хореко образовано от хоре ‘самец’ + суффикс -ко.
Пяськада, пясик та”вулпада – олень, который лижет и грызёт
пуговицы оленьей упряжи. В названии причастие пяськада от глаго-
ла пяськазь ‘есть, грызть пуговицы’ + пясик ‘пуговица’ + причастие
та”вулпада от глагола та”вулпа(сь) ‘разжёвывать (что-либо)’.
Олени-лакомки: Евыда, ёда – олень, который любит мясной бу-
льон. Причастная форма евыда восходит к глаголу евызь ’есть бу-
льон, уху, похлёбку’ + существительное евэй ’уха, похлёбка, бульон’,
а причастие ёда от глагола ёзь ‘есть суп, заправленный мукой (я)
(обычно ржаной)’. Мя”йгад букв. ‘олень-мочевик’ – всеядный олень,
постоянно находящийся около чума. Названием оленя является сло-
во мя” с суффиксом со значением склонности к действию -гад. Нохо’
амзи орта – олень, который ест мясо песца. Нохо ‘песец’ + амза ‘мя-
со’ + причастие орта ‘поедающий’ от глагола орчь ‘есть’. Нянюгад
букв. ‘хлеболюб’. Нянюгад образовано от нянь ‘хлеб’ + суффикс -гад,
указывающий склонность к действию. Пальчигад – всеядный олень.
Прилагательное пальчигад образовано от слова палка ‘кал’ с суффик-
сом склонности к действию -гад. Со”мна орта – олень, который ли-
жет и грызёт постромки, лямки упряжи. Форма продольного падежа
со”мна от са ‘постромка’ + причастие орта ‘поедающий’ от глагола
орчь ‘есть, питаться’. Халугад – олень, который ест рыбу. Халя ‘ры-
ба’ + суффикс склонности к действию -гад. Холеко – олень, который
ест хлеб. Этот олень легко реагирует на кличку «холей-холей-холей»

и идет на зов.
Олени по характеру действия: Марюй – упрямый олень, плохо
поддающийся дрессировке. Салу ты букв. ‘ленивый олень’, ‘упираю-
щийся олень’, ‘не научившийся ходить на привязи, в упряжке’. Са-
лурта ты букв. ‘возвращающийся олень’, ср. причастие салурта, об-
разованное от глагола салурчь ‘возвращаться’ (вообще) + суффикс
-та. Это словосочетание является названием важенки (самки оленя),
ищущей убитого или потерянного телёнка, или оленёнка, отыскива-
ющего свою «мать». Обычно теряют своих телят важенки во время
просчётов или отбора оленей для массового забоя, или при переко-
чёвках на далёкое расстояние. Важенка и телёнок находят друг дру-
га по хорканью «о” – о” – о”». Ненцы говорят: Салурчь мят’ тута”
‘Скорбя вернутся к чуму’. Халырта букв. ‘петляющий’ – так называ-
ется олень, недостаточно обученный к ходьбе в упряжке. Причастие
халырта от глагола халырць ‘петлять при ходьбе’ (о необученном
олене). Хэхэдана – упрямый, не поддающийся поимке олень, ср. при-
частие хэхэдана от глагола хэхэда(сь) ‘быть упрямым, не поддаю-
щимся’. Яник ты букв. ‘тихий олень’.
Внешние признаки оленя также подмечены ненцами и в языке
получили свои названия. Например: Вай нямд букв. ‘кривой рог’ –
однорогий (олень). Вай ‘кривой’ + нямд ‘рог’. Вэръяна ты – общее
название красивого оленя с большими разветвлёнными рогами, ров-
ной гладкой чёрной шерстью на туловище. В названии причастие
вэръяна от глагола вэръя(сь) ‘быть чистым’ (белым или чёрным) +
ты ‘олень’. Лабэй букв. ‘ветвистый’ (о рогах) – олень с широко рас-
ставленными рогами. Малкуй – безрогий, комолый (олень). Мертява
вомдана букв. ‘быстро портящийся’ – олень, который быстро стано-
вится истощённым или быстро хиреет. В названии: наречие мертява
‘быстро’ + причастие вомдана ‘хиреющий’ от глагола вомдана(сь) ‘на-
чать портиться, истощаться’. Няльнана ты букв. ‘линяющий олень’
(олень весной линяет). Причастие няльнана от глагола няльна(сь)
‘линять’. Селбэй букв. ‘облезший’ – олень, с рогов которого облезла
кожа. Причастие селбэй от глагола села(сь) ‘облезть, отпасть’ (о ко-
же с рогов). Яйсялбэй – ездовой олень, шея, ноги которого истёрты
лямкой упряжи. Причастие яйсялбэй образовано от глагола яйсямзь
‘стереть лямкой упряжи шею’, в свою очередь в основе глагола яй
‘мясистая часть грудинки (птиц и животных)’.
1.1.3.3. Названия диких оленей по их полу, возрасту и масти

Дикие олени на европейском Севере перевелись давно, и в част-
ности на Канине, нет на них специальной охоты, как и в других рай-
онах тундры. Письменные источники говорят об оленеводстве как
исконной отрасли хозяйства ненцев [Головнёв, 1989, 100–108], сами
же канинские ненцы почти не упоминают об охоте на диких оленей.
В их языке сохранилось слово илебча’, что значит ‘средство жизни’.
Кстати, небезынтересно отметить, что и в фольклоре упоминаются
чаще домашние олени. Дикие олени у канинских ненцев давно не яв-
лялись средством существования. Этим, по-видимому, можно объяс-
нить отсутствие в лексике канинских ненцев специальных названий
для дикого оленя, кроме илебча’. Глагольное имя орудия действия
илебча’ образовано от глагола иле(сь) ‘жить’. Иную картину ведения
оленеводческого хозяйства дает чукотский народ, в языке которого
все названия диких оленей перенесены на названия домашних оле-
ней, потому что там, как показывают исследования, «охота на дикого
оленя была когда-то основным, ведущим занятием, которое так глу-
боко пронизало все представления чукчей …» [Вдовин, 1948, 36; он
же 1950, 78]. И в XVII веке при комплексном характере хозяйства
охота на дикого оленя продолжала занимать большое место.
В лексике канинского говора названия возраста, пола и масти ди-
ких оленей образуются путём сочетания названий домашних оленей
со словом илебча’. Например: Илебча’ ядей – самка дикого оленя.
Илебча’ сую – телёнок дикого оленя. Илебча’ ня”лко – телёнок ди-
кого оленя на втором году. Илебча’ намна – дикий олень-самец двух
лет. Парьденя илебча’ – дикий олень чёрной масти. Сэрко илебча’ –
дикий олень белой масти.
На полуострове Канин очень редко встречается лось. И в лексике
канинского говора находим только три названия: Хабарта ‘лось’. Ятя
хабарта ‘лось-самка’. Хабарта’ сую ‘телёнок лося’.
1.1.4. Слова и словосочетания, связанные с охраной, дрессировкой и

отелом оленей
Для тундрового оленеводства важна правильная охрана оленьих
стад, квалифицированная дрессировка оленей для ходьбы в упряжке
и своевременное проведение отёла оленей. Эти три момента нашли
широкое отражение в лексике говора канинских ненцев. Наиболее

распространёнными являются следующие слова и сочетания слов.
1.1.4.1. Охрана оленей

Оленьи стада круглый год охраняются пастухами. Нижеприве-
дённые слова и словосочетания относятся к охране оленей. Ева –
охрана оленьего стада ночью. Глагольное имя процесса действия ева
от глагола е(сь) ’пасти оленей’ (ночью). Еня ‘ночной охранник оле-
ньего стада’ – дежурный пастух. Причастие еня восходит к глаголу
е(сь) ‘пасти оленей’. Вариант названия: Тэ”на мэна букв. ‘находя-
щийся в оленях’, то есть пастух в данный момент находится в стаде.
Ераба(сь) ‘охранять, оберегать, караулить’. Е(сь) ‘пасти оленей но-
чью’. Ты ерабава букв. ‘охрана, пастьба оленей’ (вообще). В названии
ты ‘олень’ + глагольное имя процесса действия ера-бава образовано
от глагола ераба(сь) ‘караулить’. Ты пэрчь – заниматься оленевод-
ством. Ты пэртя – пастух оленьего стада. Название составлено из
слов ты ‘олень’ и причастия пэртя ‘занимающийся, делающий’. Пас-
тух наблюдает за стадом, направляя его на участки пастбища, где
лучше выпас. Ты тана(сь) – пригнать оленей (к чуму). Хадырчь букв.
‘кормиться ногтем’. В основе глагола хадырчь существительное хада
’ноготь, коготь’. В данном названии подчёркнут способ добычи ягеля
оленем с помощью хада ‘ноготь’ в значении ‘копыто’.
1.1.4.2. Названия оленей, связанные с отёлом

Отёл наиболее ответственный период в оленеводстве, который
проходит на Канине в конце апреля и мае месяце. От организации и
проведения отёла во многом зависят результаты всего хозяйственно-
го года.
В лексике, относящейся к отёлу оленей, выделяется ряд слов, ха-
рактеризующих этот процесс. В основном это производные слова.
Например: Ниць ‘отелиться’. Нисерчь ‘телиться’. Нисела(сь) ‘начать
телиться’. Ниселава – место, где обычно проходит отёл оленей. Гла-
гольное имя процесса действи от глагола нисерчь ‘телиться’. Ни”мя –
рождение, появление на свет (животного). Глагольное имя времени
действия в прошлом ни”мя образовано от глагола ничь ‘отелиться’.
Ты” нисер”ма букв. ‘оленей отёл’. В названии слова ты ‘олень’ + гла-
гольное имя места действия в прошлом нисер”ма ‘отёл’ образовано от
глагола нисерчь ‘телиться’. Ядей тярчь букв. ‘важенок разделить’.
Ядей ‘важенка’ + глагол тярчь ‘разделить, отделить’.
Примечание: С конца зимы, но не позднее марта месяца всех
стельных важенок отделяют от общего стада и выпасают их отдель-
но. Перед отёлом и во время отёла важенкам обеспечивается спокой-
ный выпас и хорошее кормление. В этот период пастухи не прибегают
к помощи собак, используют их только в случае крайней необходи-
мости. Стадо с важенками передвигается медленно, делая частые
остановки для отдыха. Пастухи выбирают пастбища, наиболее бога-
тые ягелем. От соблюдения всех этих условий зависело проведение
отёла оленей.
1.1.4.3. Названия оленей, связанные с дрессировкой оленей

Обучение оленей ходьбе в упряжке важно в оленеводстве. Оленей
начинают обучать ходьбе в упряжке после кастрации, в возрасте от
двух с половиной до трёх с половиной лет. Обучение или дрессировка
происходит зимой и весной. Это сложный, трудный и кропотливый
труд. Не каждому пастуху удаётся хорошо выдрессировать оленей.
Дрессировкой обычно занимаются старшие и более опытные оленево-
ды. Обучение оленей состоит из двух этапов: начальный этап, когда
приучают оленя вставать в круг и ощущать на шее тяжесть. Для это-
го надевают ему на шею деревянный хомут, к которому подвешивают
рогатку (логал”) – это обрубок рога оленя или дерева. Рогатка учит
оленя спокойной ходьбе и подготавливает оленя к лямке, к упряжи.
Второй этап – ходьба оленя в упряжке: запрягают необученного
оленя в легковую нарту между двумя уже обученными спокойными
быками. Первое время олень бьётся, рвётся, путается в постромках,
падает, но, постепенно привыкая к упряжке, успокаивается и стано-
вится тихим. Так проходит процесс обучения оленя езде в упряжке.
Выделяется группа слов и словосочетаний, характеризующих
процесс дрессировки оленей: Хэхэдёй ты – непослушный олень.
Хэхэдана – упрямый, не поддающийся поимке ездовой олень. При-
частная форма хэхэдана от глагола хэхэда(сь) ‘быть упрямым’.
Янимда(сь) букв. ‘сделать тихим, спокойным’, то есть выдрессиро-
вать (оленя). Янимзь – стать тихим, спокойным, смирным. Янимда-
зёда (янимдамбада) букв. ‘успокаивающий’ – это дрессировщик оле-
ня. Причастие янимдазёда от глагола янимда(сь) ‘сделать спокой-
ным’. Янимдабэй ты букв. ‘успокоенный олень’, то есть обученный
езде олень, которого можно спокойно запрягать в упряжку. Прича-

стие янимдабэй от глагола янимда(сь) ‘выдрессировать’.
Глаголы, характеризующие обучение оленей езде: Вадарчь ‘во-
дить за собой (за нартами)’. Лябтарчь – падать на живот, упасть
на живот, заупрямившись. Лакадарчь – рваться (из упряжи). Пэбта-
га(сь) – путаться (в упряжи).
Незьмидям’ янимдаба(сь) – обучать езде передового оленя в
упряжке. Передовые олени в упряжке требуют особой выучки (дрес-
сировки) и ценятся ненцами.
1.1.5. Лексика, связанная с забоем, разделом туши и обработкой

шкуры
Забой оленей бывает массовый, частичный, индивидуальный. Ос-
новной забой оленей проводится в декабре–январе, в это время гото-
вятся к сдаче и продаже мясопродуктов по решению членов общины.
Это так называемый массовый забой оленей. Частичный и индивиду-
альный забой одного или двух оленей проводится для потребностей
своей семьи.
1.1.5.1. Названия, связанные с массовым забоем оленей

Сапойка (ты хадабава) – забой оленей (общее название). Канин-
ские ненцы используют несколько перефразированное русское слово
«забой».
Отбор оленей для забоя – трудный и ответственный момент в
хозяйстве оленеводов-пастухов, потому что эта работа проводится
в летнее жаркое время, когда олени не стоят на одном месте, их
тревожит гнус (комары, мошкара, оводы). Ненцы говорят: Ты” паде”
‘Олени бьются от гнуса’.
При выбраковке оленей для забоя устраивается загон из чумов и
нарт, с одной стороны, и какого-нибудь водоёма, это может быть озе-
ро, с другой стороны. Этот загон ненцы называют хараль (кораль). В
него загоняют всё стадо и отбирают нужное количество голов. Ото-
бранные олени загоняются в камеру. Камера – небольшой круг из
сетки высотой два–два с половиной метра, и тут олени находятся до
тех пор, пока не поймают нужное для забоя количество оленей.
У отобранных оленей ставят сбоку клеймо (пидте”мя) или отре-
зают незатвердевший рог (мора), это указывает на то, что данный
олень предназначен для массового забоя (хадавда).
Слова и словосочетания, относящиеся к забою оленей: Хавдава
(хаводава) – забой, убой. Глагольное имя процесса действия образова-
но от глагола хавда(сь) ‘забивать’. Сапойкам’ яркба(сь) букв. ‘ловить
арканом забойку’, то есть отделить выбранных оленей от основного
стада. Глагол яркба(сь) в данном сочетании конкретизируется име-
нем в винительном падеже сапойкам’. Мяпой мядм’ ягре(сь) – отде-
лить из бригады один или два чума, которые будут составлять «мя-
пойную бригаду». Эта бригада должна привести отобранных оленей
на забойное место. Для участия в определении упитанности и жи-
вого веса оленей и для перегона забойного стада выделяются опыт-
ные пастухи. Сапойка’ ян’ ёда(сь) – кочевать к месту забоя со стадом
отобранных оленей. В названии сапойка букв. ‘забойка’ (русское сло-
во) + я ‘место, земля’ + глагол ёда(сь) ‘кочевать, перекочёвывать’.
Тым’ сапойкан’ мирдачь букв. ‘продать оленя в забой’, то есть сдать
заготовительным организациям отобранных оленей. Глагол мирдачь
‘продать’ имеет широкое значение. В данном названии к глаголу
мирдачь присоединяется целое сочетание тым’ сапойкан’ букв. ‘оленя
в забой, к забою’.
Оленеводы ещё с весны определяют путь передвижения забойно-
го стада и оставляют лучшие пастбища для них. Оленей к забойному
месту ведут короткими переходами с длинными остановками для от-
дыха и кормления стада.
1.1.5.2. Названия, связанные с забоем оленей и обработкой туши

оленя
В лексике, характеризующей забой оленей, почти не встречают-
ся заимствования из русского и других языков. Это ещё раз под-
тверждает исконный характер этого вида хозяйственной деятельно-
сти ненцев. Сапойка – слово, появившееся только в советский период
жизни ненцев. Поэтому язык воспринял русское слово забой в ненец-
кой огласовке сапойка.
Сапойкам’ яркбава букв. ‘ловля арканом забойки’, то есть ловля
оленей для убоя. Глагольное имя процесса действия яркбава от гла-
гола яркба(сь) ‘ловить арканом’. Сапойкан’ ёдва букв. ‘перекочёвка
к забою’ – переезд к месту основного забоя оленей. Глагольное имя
ёдва от глагола ёда(сь) ‘кочевать’ (обычно на далёкое расстояние с
частью оленей). Ты харальтабва – загонять оленей в круг для выбра-
ковки. Глагольное имя процесса действия харальтабва образовано от
глагола харальта(сь) ‘пригнать в кораль’ (оленей). Ты пидтебва букв.

‘клеймение оленей’. В названии ты ‘олень’ + глагольное имя пидтеб-
ва ‘клеймение’ от глагола пидтеба(сь) ‘клеймить’ (ставить клеймо,
метку). Тым’ хырабава – снятие шкуры с убитого оленя. Глагольное
имя хырабава ‘cнятие шкуры’ от глагола хыраба(сь) ‘снимать шкуру
(оленя)’. Хыразё”ма (яхана”ма) – место, на котором снимают шкуру
(оленя). Глагольное имя места действия в прошлом хыразё”ма ‘место
снятия (шкуры)’ от глагола хыразё(сь) ‘снимать шкуру’ (с оленя).
Тым’ матурпава букв. ‘разделка оленя’ (забитого). Глагольное имя
матурпава от глагола матурпа(сь) ‘разрезать’.
В рассмотренных примерах стержнем названий выступают гла-
гольные имена, образованные от соответствующих глаголов.
В приведённых ниже названиях используются глаголы действия,
управляющие именем в форме винительного падежа. Таким словом
во всех названиях является слово ты ‘олень’: Тым’ хада(сь) – забить
оленя. Глагол хада(сь) употребляется в своем прямом значении ‘за-
бить’, ‘убить’. Но олень дорог ненцам, и они стараются не говорить
прямо, что хотят убить его, а в живой разговорной речи широко
используют эвфемизмы. Например: тым’ хэвдала(сь) букв. ‘оленя по-
валить, положить на бок’. Тым’ тавда(сь) букв. ‘прибрать, подобрать
оленя’. Ненцы обычно говорят: Тэва” вомада нерня тавдая эрханё”
‘Чтобы мясо оленя не испортилось, нужно его подобрать’ (то есть
забить). Тым’ хавда(сь) букв. ‘свалить, повалить оленя’. Это выра-
жение тоже употребляется в переносном значении. Тым’ ма”ла(сь)
букв. ‘собрать оленя’.
Необходимо отметить, что в этих глагольных словосочетаниях си-
нонимами являются не прямые значения слов, передаваемые глаго-
лами хэвдала(сь), тавда(сь), хавда(сь), ма”ла(сь), а их переносные зна-
чения.
В следующих словосочетаниях показан процесс забоя оленя. Он
точно характеризован глаголами действия, показывающими удары,
наносимые оленю.
Тым’ тебката(сь) – оглушить оленя. Обычно оленя оглушают обу-
хом топора между рогов. Тым’ вэйла(сь) букв. ‘окровавить оленя’, то
есть нанести удар в область сердца ножом. Вэйла(сь) – глагол, обра-
зованный от именной основы вэя ‘кровь’ при помощи словообразова-
тельного суффикса -ла. Тым’ павэйта(сь) букв. ‘ударить в затылок’.
Этот удар наносится ножом в затылок оленя. В глаголе павэйта(сь)
имя существительное павэй ‘затылок, загривок’.
Каждое словосочетание раскрывает характерную особенность
лексики канинского говора – конкретную детализацию действий.
Хоркам’ ера(сь) букв. ‘горло распороть’, то есть разрезать шкуру
оленя под шеей. Нож, которым снимают шкуру оленя, должен быть
обязательно узким и острым. Сём’ вэркадта(сь) букв. ‘пищевод вы-
дернуть’. Сём’ сярхалчь букв. ‘пищевод завязать узлом’, чтобы не
вытекло содержимое брюшины (тив).
При забое оленя часто можно слышать разговор: Тэп амгэсь нир-
да” пон’ хырабю? Тэр сачь хазегу, саярты”, эда хутертыд”, амзада
пармагу” ‘Почему долго не снимаешь шкуру с оленя? Мясо оленя
остынет, живот вздуется, ноги станут негнущимися, мясо почерне-
ет’.
Синонимами словосочетания тым’ хыра(сь) ‘снять шкуру (с оле-
ня)’ являются следующие выражения: Тым’ хобазь букв. ‘очистить
оленя от шкуры’. В глаголе хобазь имя хоба ‘шкура’. Тым’ хабарчь
букв. ‘сдёрнуть верхний покров с оленя’, то есть снять шкуру. Глагол
хабарчь в широком смысле означает ‘снять верхний покров с чего-
либо’, но в данном случае значение глагола конкретизируется именем
существительным в форме винительного падежа тым’ ‘оленя’.
Снимают шкуру обычно два человека, чаще женщины: один непо-
средственно снимает шкуру, другой поддерживает тушу оленя. Сня-
тие шкуры с убитого оленя – нетрудный процесс. Этот нетрудный
процесс женщины делают умело и быстро. Хобам’ ера(сь) букв. ‘раз-
резать шкуру’ (обычно на животе). Хоба ‘шкура’. Синонимом этого
словосочетания является выражение: Нянком’ ера(сь) букв. ‘живот
разрезать’, употребляется в том же значении, что и хобам’ ерась.
Нянко ’живот’.
Хобам’ няльчьпа(сь) букв. ‘шкуру разрывать, раздирать’, что зна-
чит снимать шкуру оленя руками, сжав руку в кулак. Когда шкура
убитого оленя снята с одного бока, с другого она снимается легко.
Одна из женщин (или мужчин) держит тушу оленя за голову, а дру-
гая (или другой) берет шкуру оленя за шейную часть и силой тянет
её по направлению к задней части туши. При этом применимы соче-
тания слов: Хобам’ хабеде(сь) букв. ‘шкуру сдёрнуть’ – снять с туши
оленя шкуру. Или: Хобам’ тэналчь ‘шкуру стянуть’ (с туши оленя).
Или: Хобам’ хабярте(сь) букв. ‘шкуру содрать’ (с туши оленя). Хо-
бам’ лехэбта(сь) – шкуру расстелить. Шкура, снятая с оленя, летом
кладется на траву, зимой на снег или на нарты, чтобы она остыла и
немного подсохла. Глаголы хабеде(сь), тэналчь, хабярте(сь), лехэб-

та(сь) указывают на мгновенность, быстроту действия.
При таком способе снятия шкуры на мездре остаётся меньше ку-
сочков мяса и плёнок, жиринок. Ноги оленя при снятии шкуры от-
деляются по голени и снимаются со шкурой.
Рассмотрим примеры: Э ера(сь) букв. ‘ноги разрезать’, то есть
сделать разрезы на шкуре ног оленя. Икм’ ера(сь) букв. ‘шею разре-
зать’, что значит сделать разрез в шейной части шкуры оленя. Этим
разрезом отделяется лобная часть от всей шкуры.
В зависимости от того, в каком положении находится туша уби-
того оленя, при снятии шкуры, в речи используются такие словосо-
четания: Тым’ оделабта(сь) букв. ‘оленя запрокинуть’ – приподнять
голову оленя. Это делается с той целью, чтобы удобнее было проре-
зать шкуру на животе (оленя). Тым’ лясарта(сь) букв. ‘оленя опро-
кинуть на спину’. Тым’ хэвдала(сь) букв. ‘оленя повалить на бок’,
то есть тушу оленя. Это выражение используют в том случае, если
тушу убитого оленя ещё не начали обрабатывать или после снятия
шкуры туша перед дальнейшей обработкой тоже повалена на бок. В
основе глагола хэвдала(сь) имя существительное хэв ‘бок, сторона’ +
словообразовательный суффикс -да. Тым’ сюрхале(сь) букв. ‘оленя
перевернуть’, то есть повернуть тушу оленя на бок.
У убитого оленя вынимают внутренности: Тым’ едюзь – вы-
нуть кишки, а затем приступают к обработке туши оленя: Тым’
матурчь букв. ‘оленя разрезать’, то есть разделать тушу оленя на
части. Хугом’ нэкалчь – вытянуть, вытащить дыхательное горло.
Или: Хугом’ вэркадта(сь) – выдернуть (рывком) дыхательное горло
(хуго). Тым’ нянкузь букв. ‘обрюшинить оленя’ , то есть достать
брюшину оленя. В глаголе нянкузь имя нянко ‘брюшина’. Брюшина
оленя вытаскивается осторожно путем распарывания области живо-
та ножом около рёбер. Нянком’ палнырчь букв. ‘отжать брюшину’, то
есть освободить брюшину от содержимого желудка. Нянком’ вэяна
тялда(сь) букв. ‘брюшину кровью ополоснуть’, что значит промыть
брюшину кровью оленя. Вэя ‘кровь’. Сюдым’ ягре(сь) – отделить
область лопатки. Лопатка (сюды) отделяется путём разреза ножом
плёнки, которая соединяет лопаточную часть с основной частью ту-
ши. Ты’ эвам’ сабче(сь) – отделить голову оленя (обычно отделяется
по первому шейному позвонку (ёг’ эсо’) с дыхательным горлом). Эва
‘голова’. Тым’ тудузь – снять жировой слой (жировую прослойку)
со спины туши оленя. Жир снимается также и с боков туши. В гла-
голе тудузь имя существительное ту” ‘жир, сало’. Тым’ тэнкузь –
снять сухожилье со спины туши оленя. Снятое сухожилие сушится и
применяется в качестве ниток при нитье меховых изделий. В глаголе
тэнкузь имя тэнко ‘нитки из сухожилий’.
1.1.5.3. Названия частей скелета оленя

Основные названия частей скелета оленя совпадают с названиями
скелета человека. Ниже будет показано, как многие названия частей
головы, внутренних органов человека перенесены на названия раз-
ных органов оленя, птиц и рыб, которые у ненцев были объектом
охоты. Рассмотрим названия: Эва (ңэва) ‘голова’, ик ‘шея’, ик’ эсо’
букв. ‘шеи сустав’ (шейный позвонок), ёг (ёңг) – первый шейный по-
звонок (примыкает к черепу). По поверьям ненцев, девушкам обычно
запрещалось есть мясо, снятое с шейного позвонка. Если кто-либо из
девушек забывал, то можно было услышать от пожилых женщин
такое предупреждение: Нён ёг’ амзам’ тохобю”, нют мальча’ хор-
ка адлюй эгу. Или: Нён ёг тохобю”, нюд ёганагу”. ‘Не ешь мясо
шейного позвонка, малица твоего ребёнка будет рваться’. Или: ‘Не
глодай шейный позвонок, дети твои будут непоседами’.
Лэды ‘позвоночник’. Лэды – имя существительное, имеющее в ос-
нове слово лы ‘кость’. Лэды’ эсо’ букв. ‘сустав (эсо’) позвоночника’.
Cиню ‘таз’. Синю’ лы букв. ‘кость таза’ (тазовая кость). Хэвчь (хэ-
ваць’) ‘ребро’. В основе слова хэвчь имя хэв ‘бок’. Варты хэвчь –
крайнее маленькое ребро. Варты ‘крайний’. Сюды ‘область лопатки’.
Сюды’ лата букв. ‘доска области лопатки’ (лопатка). Сюды’ хэва –
кость предплечья. Сюды’ нерко – хрящ лопатки. Лэбра (лэмбара)
‘грудь’ – грудная клетка оленя. Ненцы коптят грудную часть (гру-
динку), при этом говорят: Лэбрам’ ти’ ни’ ыдад, хуркарея сямдрымд
‘Повесь грудную клетку на поперечные шесты над очагом, пусть коп-
тится’. Лэбра’ эсо’ – позвонок грудной клетки. Лэбра’ эва (лэмбара’
нэва) букв. ‘голова грудной клетки’ – это основная кость грудной
клетки. Сябяр” – мясо грудной и брюшной части туши оленя. Ни-
дак – хрящ ребра. Парад – плечевая кость. Нелк (нелак) – голень.
Лувко (лулко) – коленная чашечка. Мозаг (мозаңг) ‘холка’ (ягоди-
ца). Мозаг’ хэва – бедренная кость. Незо (нензо) – сухожилие с ноги
оленя.
Названия частей туши оленя, не сопоставляемые с частями чело-
веческого тела: Пирьвя (пирбя) ‘горб’ – загривок является основани-
ем шейных позвонков, образующих острый угол четырьмя ребрами

с каждой стороны. Пирьвя – имя существительное, в основе кото-
рого слово пир ‘высота’. Ненцы говорят: Тэт пирьвяда мэй”а, сачь
ныхытакы ‘У твоего оленя горб крепкий, наверное, очень сильный’.
Ладак” – широкие короткие рёбра (по четыре с каждой стороны) с
обеих сторон основания шейных позвонков. Сани’ (сане”) ‘хвост’ –
хвостовые позвонки. Тэнко (тэмбой) – сухожилие со спины (с по-
звоночника) оленя. Из сухожилий изготавливают нитки для шитья
меховых изделий. Мэхча – мясо, снятое со спинного сухожилия оле-
ня. Хугля (хуңгля) – передняя конечность (нога). Пуны – задняя
конечность (нога). Пуны сложное слово: пу’ ‘задний’ + э ‘нога’.
1.1.5.4. Названия частей головы оленя

Нямю букв. ‘внутренность рта’ (язык). Нямю сложное слово: ня’
‘рот’ + мю’ ‘внутренность’. Нямю’ мар” – подъязычная железа. Ня-
ну – челюсть. Низя’ – твёрдое нёбо.
Нармэй – носовая раковина. Нармэй’ нерко – хрящ носовой ра-
ковины. Ха – ухо. Ха’ нерко – хрящ уха. Сэв – глаз. Сэв’ си букв.
‘глаза отверстие’ (глазная впадина). Немэй – головной мозг. Тивя –
зуб. Пыя – нос. Пибтя’ – губа.
1.1.5.5. Названия внутренних органов оленя

Аг ‘мочевой пузырь’. Люсю ‘селезёнка’. Селезёнку едят только
женщины. Девушкам обычно говорят: Нён люсюм’ ор”, нюд ягуда”
‘Не ешь селезёнку, у тебя детей не будет’. Малдёда букв. ‘прикры-
тый’ – это название толстой кишки. Причастная форма малдёда от
глагола малдё(сь) ‘быть прикрытым’. Мыд ‘печень’. Мыд’ амза букв.
‘мясо печени’. Амза ‘мясо’. Наваг ‘жировая плёнка в брюшине упи-
танного оленя’. Тава ‘кишечный жир’. Кишечный жир (тава) и жи-
ровая плёнка (наваг) после чистки сушатся и коптятся над очагом в
чуме, их едят в сушёном виде или жарят, из них топят жир. Нянко
‘живот, брюшина’. Парны ‘заднепроходное отверстие’. Сей ‘сердце’.
Сё ‘пищевод’.
Сёзя’ тер” букв. ‘содержимое нутра’ – внутренности. Сёзя ‘нут-
ро’ + тер ‘содержимое, наполнитель’. Селв ‘запёкшаяся кровь’. Су-
ик ‘почка’. Тава’ ерь” букв. ‘жир двенадцатипёрстной кишки’. Тебзя
‘кадык’. Тивак ‘лёгкое’. Турорча’ букв. ‘средство хоркания’ – это го-
лосовые связки (оленя). Ханад ‘слепая кишка’. Хуго ‘дыхательное
горло’.
1.1.5.6. Шкуры и названия их частей

Хоба – общее название шкуры, снятой с туловища забитого оле-
ня. Шкуры оленя идут на пошив одежды, обуви, на шитьё покры-
шек чума, используются как постельные принадлежности. Хоба’ ик
букв. ‘шкуры шея’ – часть шкуры с шейной части. Ик ‘шея’. Суи-
ко ‘пыжик’ – шкура маленького оленьего телёнка. Данное название
восходит к слову сую ‘оленёнок’ + уменьшительный суффикс -ко.
Из пыжика обычно шьют шапки, капюшоны к малицам, детскую
одежду. Тай букв. ‘лоб’ – шкура с морды оленя. Обычно из этой
шкуры шьётся подошва обуви для мужчин и детей. По ненецким
обычаям женщине не разрешалось делать подошву обуви из шкуры
с морды оленя, поскольку женщина считалась «существом поганым,
нечистым» и не должна топтать, осквернять оленя. Тай’ ло”нько –
выпуклая часть шкуры с морды оленя. Ло”нько ‘выпуклость’. Пе-
на – шкура с ноги оленя (камыс). Шерсть камыса мелкая и более
жёсткая. Из камыса шьют обувь, женскую одежду, детали меховых
сумочек. Пена’ повко – широкая часть камыса. Пена’ пулы букв. ‘ка-
мыса колено’. Пулы ‘колено’. Пена’ сиг – самая узкая часть камыса.
Вэра ‘щётка’ – шкура под копытом ноги оленя. Это самая крепкая,
жёсткая шерсть под копытом. Так называемая «щётка» использует-
ся при пошиве подошвы обуви. Хавода – часть шкуры оленя около
ушей. В названии слово ха ‘ухо’. Пемьдя – часть шкуры под шеей
оленя. Эта часть шкуры имеет длинный светлый волос, использует-
ся в качестве подстилки детской люльки. Иногда эту часть шкуры
пришивают к детским меховым ползункам. Мынко – часть шкуры к
животу оленя. Слово мынко образовано от мын” ‘живот’ + уменьши-
тельный суффикс -ко. Эта часть шкуры имеет очень мягкую шерсть
и тонкую мездру. Она используется для шитья меховых чулок, дет-
ской меховой одежды, а иногда – подкладки шапки. Сулв – часть
шкуры с затылка и шеи оленя. Незьвя – шкура с пахов оленя. Тэ-
вдир” – часть шкуры около хвоста оленя. В названии слово тэва
‘хвост’. Ямак – шкура со щёк оленя. Синонимом этого слова являет-
ся лабяха” – шкура со щёк оленя. Слово лабяха составлено из двух
слов: лабя ‘широкий’ и ха ‘ухо’. Мырка – часть шкуры с морды оленя
около носа. Синонимом к слову мырка является сочетание тай’ тынак
букв. ‘лба морщинка’, употребленное в значении ‘мырка’. Тынак – су-

ществительное, образованное от глагола тынарчь ‘сморщиться’. Тоба’
ний – часть камыса над копытом. Тоба ‘копыто’ + ний ‘верхний, на-
ходящийся сверху’.
1.1.5.7. Орудия обработки оленьей шкуры

Исий – общее название скребка для выделки шкур. Скребок пред-
ставляет собой S-образный изогнутый железный нож, вставленный
поперёк в деревянную рукоятку. Надорча’ – широкая доска для вы-
делки шкур (общее название). Глагольное имя орудия действия на-
дорча’ от глагола надорчь ‘выделывать шкуру’. Доска делается из
берёзы, последняя раскалывается на две части, и из неё выстругива-
ется доска длиной примерно полтора метра, шириной двадцать сан-
тиметров. Один конец такой доски – полторы четверти. Такая дос-
ка годится для выделки всех видов шкур. Ядилка – тупой скребок
(кожемялка). Им смягчается грубая верхняя мездра шкуры. Ядил-
ка – имя существительное от глагола ядилць ‘смягчить, помять, мять
(мездру шкуры)’. Пидирча’ – коса, которой разминают камысы и вы-
делывают шкурки «пыжик». Глагольное имя пидирча’ от глагола
пиделць ‘размять’.
Скребки получили своё название от обрабатываемой, выделывае-
мой шкуры: Вэра’ исий – скребок для обработки щётки (шкуры под
копытом) камыса. Это скребок имеет очень узкий железный нож,
поскольку щётка маленького размера. Хоба’ исий – скребок для об-
работки шкуры оленя. Он предназначен для выделки шкуры, имеет
широкий железный нож. Пена’ исий – скребок для обработки камы-
сов (шкуры с ног оленя). Он имеет более узкий железный нож по
сравнению со скребком хоба’ исий (скребок для шкуры).
Орудия обработки оленьих шкур: исий, ихилабць’(н), пидерць’(н),
парколабць’(н), эдора хар, сэдорабць’(н).
1.1.5.8. Именные и глагольные словосочетания, относящиеся к

лексике обработки оленьих шкур
Шкура, снятая с убитого оленя, обрабатывается и сушится. Для
этого со шкуры срезаются ножом кусочки мяса, жировые плёнки.
Мездра обработанной шкуры должна быть гладкой, мягкой, чистой.
В зависимости от производимой над шкурой работы или от рас-
твора, наносимого на мездру, можно выделить следующие названия
шкур: Айбэй хоба букв. ‘сырая шкура’, то есть шкура, только что
снятая с убитого оленя. Тэнабэй хоба букв. ‘примётанная шкура’,
то есть сырая шкура, прошитая по краям для сушки. Причастная
форма тэнабэй от глагола тэна(сь) ‘приметать, пристегнуть’.
Если готовится к сушке одна оленья шкура, она перегибается по-
перёк или вдоль по хребту шерстью внутрь. Края шкуры прошива-
ются большими стежками. Подготовленная к просушке шкура под-
вешивается (в зимнее время) на любой шест в чуме.
Шкуру сушат и другим способом, а именно: подвешивают её меж-
ду покрышками и шестами чума мездрой внутрь чума. Края шкуры
при этом выпрямляются ветками ивняка или палочками, которые
вставляются за шесты.
Рассмотрим словосочетания, являющиеся названиями шкур, в ко-
торых первым компонентом выступает причастие, указывающее на
готовность мездры шкуры для дальнейшей обработки, а вторым ком-
понентом в сочетаниях является слово хоба ‘шкура’: Ыдаравы хо-
ба букв. ‘подвешенная шкура’ (для просушки в чуме за шесты).
Причастная форма ыдаравы от глагола ыдара(сь) ‘повесить, выве-
сить’. Тырабтавы хоба букв. ‘высушенная шкура’, причастие тыра-
бтавы от глагола тырабта(сь) ‘высушить’. Ябтаравы хоба – смочен-
ная водой шкура, причастие ябтаравы от глагола ябтара(сь) ‘смо-
чить, намочить’. Синонимом названия является следующее сочета-
ние: Са”ньтевы хоба – намоченная, вымоченная шкура, причастие
са”ньтевы образовано от глагола са”ньте(сь) ‘намочить, вымочить,
промочить’. Нонтавы хоба – шкура, смазанная раствором варёной
оленьей печени, причастие нонтавы от глагола нонта(сь) ‘смазать
раствором печени’. Синонимом данному сочетанию слов является:
Мыдтавы хоба – шкура, смазанная с варёной печенью, причастие
мыдтавы образовано от глагола мыдта(сь) ‘смазать печенью’. В гла-
голе мыдта(сь) существительное мыд ‘печень’. Тивтавы хоба – шку-
ра, смазанная содержимым брюшины, причастие тивтавы от глагола
тивта(сь) ‘смазать содержимым брюшины оленя’. В причастии суще-
ствительное тив ‘содержимое брюшины оленя’. Пягалтана хоба букв.
‘пересушенная шкура’, ‘жёсткая шкура’, причастие пягалтана обра-
зовано от глагола пягалта(сь) ‘быть пересушенным, жёстким’. На”мы
хоба букв. ‘выделанная шкура’, причастие на”мы от глагола наць
‘выделать (шкуру)’.
Несколько иначе сушатся камысы и шкуры со лба оленя: Тер-
вадтебэй” тай” – примётанные друг к другу шкуры с морды оленя
(тай). Причастие тервадтебэй от глагола тервадта(сь) ‘пристегнуть’

(крупным швом). Глагол же в свою очередь образован от существи-
тельного терва – мера измерения, равная четверти. Сэдалпэй” пе-
на” – пришитые вместе камысы, причастие сэдалпэй от глагола сэ-
далчь ‘пришить’. Сначала сшиваются нитками два камыса с перед-
них ног оленя (сидя хугля), затем – камысы с задних ног со стороны
мездры. В последнюю очередь два передних камыса прикладывают-
ся шерстью к двум сшитым вместе задним камысам, и все камысы
сшиваются большими стежками через края.
Глагольные словосочетания, относящиеся к обработке шкур: Хо-
бам’ нонтась (или мыдтась) – смазать шкуру раствором печени. Хо-
бам’ тивтась – смазать мездру шкуры содержимым брюшины оленя.
Хобам’ тырабтась – высушить шкуру (имеется в виду мездру шку-
ры). Хобам’ ябтарась – вымочить, смочить шкуру, то есть сделать
её влажной. Хобам’ яд ябтарась букв. ‘шкуру от земли намочить’.
Для этого шкуру кладут под спальную часть чума или под постель
на землю и держат там до тех пор, пока мездра шкуры не станет
влажной и готовой к выделке. Хобам’ са”ньтесь – шкуру вымочить,
намочить. Хобам’ пиделчь букв. ‘шкуру размять’, то есть размять
мездру невыделанной шкуры тупым скребком. Хобам’ незузь – снять
грубую мездру невыделанной шкуры. В основе глагола незузь имя
существительное незо ‘мездра’. Чтобы снять мездру с невыделанной
шкуры, её кладут на широкий конец доски мездрой вверх. Один ко-
нец доски упирается в колышек (салик), вбитый в землю (я), а дру-
гой – женщина придерживает животом, прижимая крепко шкуру к
краю, чтобы она не спадала вниз. Женщина водит скребком быстро,
с умеренным напряжением сверху вниз по обрабатываемой шкуре.
Хобам’ нярхалась – шкуру выделать поперёк. Сняв жёсткую мезд-
ру, начинают выделывать шкуру вторично, но стараются при этом
растягивать её в разных направлениях. Хобам’ саизь – растянуть вы-
деланную шкуру вдоль и поперёк с примененим мела. Это последний
этап обработки шкуры. Мездра уже выделанной шкуры намазыва-
ется или припудривается мелом и растягивается скребком сначала
вдоль шкуры, потом поперёк. Это делается для того, чтобы смягчить
обработанную мездру шкуры и придать ей белизну и эластичность.
Хобам’ вакузь – обрезать засохшие края шкуры. В глаголе вакузь
существительное вак ‘край’ (шкуры). Хобам’ самдрась – продымить,
прокоптить мездру выделанной шкуры над костром в чуме. Для это-
го шкура вывешивается в чуме за шесты. Висит она до тех пор, пока
мездра не пожелтеет. Вещи, сшитые из продымлённой шкуры, очень
ноские, мездра их всегда мягкая, эластичная, влагонепроницаемая.
Суиком’ ихилчь – размять мездру пыжика (шкурки маленького оле-
ньего телёнка). Эта шкурка обычно обрабатывается косой, которая
у ненцев носит название пидирча’.
Следует отметить, что процесс обработки шкуры и всех её частей
ведётся ручным способом и требует много сил и ловкости. Женщина
работает стоя в полусогнутом положении.
Шкура с морды оленя (тай) и камысы (пена), в отличие от шку-
ры (хоба), обрабатываются сидя. Часть камыса зажимается между
широким концом доски (надорча’) и коленом (пулы).
В именных и глагольных словосочетаниях представляют интерес
формообразующие элементы: в первом случае в сочетании акцент
падает на причастную форму, а во втором, в глагольном сочета-
нии, акцентируется слово хоба ‘шкура’. В именных словосочетаниях
причастия прошедшего времени имеют ту же основу, что и глаголы
в глагольных словосочетаниях, поскольку причастия образованы от
тех же глаголов.
1.2. Лексика средств передвижения

Оленеводство (ты пэрма) у ненцев санное, поэтому у канинских
ненцев, как и у всех тундровых ненцев, основным способом, сред-
ством передвижения независимо от времени года была и остаётся до
настоящего времени езда на оленях, запряжённых веером в нарты
(хан”). Этот древний исконный способ передвижения породил исклю-
чительную своеобразную лексику. Она является в основном общей
для ненцев разных районов их расселения, но у канинских ненцев
можно отметить большую характерную детализацию и в ряде случа-
ев наличие своих названий нарт наряду с общераспространёнными.
Канинские ненцы широко используют тип нарт со скошенными
копыльями (хан’ э” букв. ‘ноги нарты’). Это обычно высокие, широ-
кие и удлиненные нарты с копыльями, которые вставляются в поло-
зья наклонно.
Зимой и летом ненцы ездят на нартах. Тип нарт у ненцев суще-
ствовал, по имеющимся материалам, уже в начале XVII века, сведе-
ний более раннего периода не имеется [Алексеев, 1941, 256; Хомич,
1996, 110].
В языке у канинских ненцев находим разнообразие видов нарт,

которые различаются не только внешне, но и по своему назначению;
в каждом отдельном случае нарта имеет своё название. Нарты для
езды налегке и для перевозки грузов.
Названия нарт: Хан ‘нарта’ (общее название ненецкой нарты, са-
ней). Эдлёсь мэта хан – общее название для ездовой нарты, незави-
симо от того, мужчина или женщина ездит на ней. В название нарты
входят: глагол эдалё(сь) ‘ехать на легковой нарте’ + причастие мэта
‘держащий’ + существительное хан.
Названия нарт у ненцев различаются ещё и в зависимости от то-
го, для кого они предназначены: для мужчины или для женщины,
и в какое время года на них ездят. Нарты в свою очередь подразде-
ляются на женские и мужские, зимние и летние2 . Это отражается,
как правило, и в названиях: Неньча’ хан – мужская нарта (ездовая).
Неньча’ ‘мужчина’. Названная нарта имеет другое наименование: Эд-
лёся’ хан – легковая нарта (мужская). Глагольное имя орудия дей-
ствия эдлёся’ образовано от эдлё(сь) ‘ехать налегке’. Более конкрет-
ное название: Неньча’ эдлёрчь’ хан букв. ‘легковая нарта мужчины’.
Глагольное имя орудия действия эдлёрчь’ ‘езда’. Не’ хан – нарта
женщины (ездовая). Не ‘женщина’. Эта же женская нарта названа:
Не’ эдлёся’ букв. ‘легковая нарта женщины’. Женская нарта отли-
чается от мужской тем, что имеет более высокие копылья и имеет
боковую стенку у сидения в правой половине нарты и «полог». Жен-
ская нарта обычно шире мужской нарты. Это обусловлено тем, что
женщина часто возит детей в нарте.
Наконец, женская нарта отличается от мужской нарты своим кра-
сочным убранством. Женские нарты различаются: Таны не’ хан –
общее название летней женской ездовой нарты. У этой нарты име-
ется так называемый полог, пристроенный в задней части нарты из
согнутых деревянных обручей. Это своего рода укрытие, где обычно
сидят при езде дети. Полог сверху накрывается покрывалом, которое
называется хан’ си’ букв. ‘крышка нарты’. Возможно, пологи заим-
ствованы у коми, раньше у ненцев таких приспособлений на женских
нартах не было. Полоксавэй не’ хан – женская нарта с пологом. На-
звание нарты не’хан в данном сочетании конкретизируется словом
полоксавэй ‘с пологом’. Слово полог заимствовано из русского язы-
2
На Канине некоторые круглый год ездят на одних нартах, а некоторые меняют
нарты по сезонам. Также можно менять только износившиеся полозья (Прим. ред.
Спасибо Т. Бобриковой за комментарий).
ка. Сырэй не’ хан – зимняя женская ездовая нарта. Сырэй ‘зимний’
от сыра ‘зима’.
Названия покрывал и украшений зимних женских нарт. Зимние
женские нарты украшаются специальными покрывалами: Пи” – об-
щее название покрывала из шкур или сукна, ткани для женских нарт.
Тар’ пи” букв. ‘покрывало из шерсти’, то есть покрывало, сшитое из
оленьих шкур. Тар” ‘шерсть’. Ной пи” букв. ‘покрывало из сукна
(суконное покрывало)’. Оно шьётся из сукна (ной) разных цветов
и, кроме того, украшается кистями (мэсер”). Хан’ си’ букв. ‘нарты
крышка’ – это верхнее покрывало женских нарт. Оно обычно шьётся
из красного ситца или другой лёгкой ткани, как правило, в полос-
ку. Ненкам нравится такая расцветка покрывала. Хан’ сид”ма букв.
‘прикрытие нарты’ – это накидка для нарты. Глагольное имя про-
цесса действия сид”ма ‘крышка, покрышка, обёртка’ образовано от
глагола сида(сь) ‘покрыть, накрыть’. Это покрывало служит защи-
той нарты от снега и ветра. Им покрывают нарты во время долгих
стоянок. Это обычно плотная красивая ткань типа бязи, тика, чаще в
полоску. В настоящее время используют декоративную ткань. Хурко
букв. ‘завязка’ – это нарядный длинный ремень, пояс, сплетённый из
разноцветных шерстяных ниток, для перевязывания женских ездо-
вых нарт. Хурко от глагола хура(сь) ‘увязать’. Хурко применяется и
как украшение к женским нартам. Иногда этот ремень называют Эд-
лёся’ хурко – ремень легковой нарты. Эдлёся’ ‘легковая нарта’. Пя-
чой”ня – украшение с кистями, сплетёнными из ремешков крашеной
замши и намотанное на продольные перекладины нарты. Пячой”ня’
иня – ремешки или завязки на украшении с кистями пячой’ня. Пя-
чой”ня’ мэсер” – кисти пячой”ня.
Ной ёй”ня – широкое украшение из разноцветного тонкого сукна,
пришиваемое к «поясу» оленя. Орнамент нашивается в виде аппли-
каций из сукна обычно ярко-красного цвета или синего по жёлтому
полю (фону).
В зависимости от количества копыльев в нартах различаются у
канинских ненцев такие названия ездовых нарт: Вадко – мужская
ездовая нарта (с низкой задней спинкой и четырьмя копыльями –
по два копыла с каждой стороны). Матад эта хан букв. ‘нарта с ше-
стью ногами’ – ездовая нарта с тремя копыльями на каждой стороне
нарты. Сидтет эта хан букв. ‘нарта с восемью ногами’, то есть ездо-
вая нарта, имеющая четыре копыла на каждой стороне. Ю” эта хан
букв. ‘нарта с десятью ногами’ – нарта, имеющая по пять копыльев
с каждой стороны. Сидя ягня эта хан букв. ‘нарта с двенадцатью

ногами’, то есть нарта, имеющая с каждой стороны шесть копыльев.
Эта нарта обычно имеет по две продольные и по две поперечные
перекладины, соединяющие концы полозьев (хан’ пыя” букв. ‘носы
нарты’). У канинских ненцев встречалось название Хэх’ хан букв.
‘нарта идолов, божков’ – священная нарта с двенадцатью копыла-
ми и концы полозьев хан” пыя” ‘носы полоза’ (по воспоминаниям
старых людей) загибались с двух сторон, поэтому священные нарты
могли двигаться вперёд и обратно, не поворачиваясь.
У ненцев различается два вида грузовых нарт. Первый тип нарт
по конструкции близок к ездовым, но более массивен и прочен. Такое
же деление грузовых нарт дано в работе Л. В. Хомич [Хомич, 1961,
46; Бармич, 1979, 41–44].
Нарты, названные по грузу, который возится на них: Вандако –
нарта для перевозки и хранения одежды и продуктов (это общее на-
звание). Вата букв. ‘лишний’ – у канинских ненцев в данной нарте
хранятся и перевозятся одежда, обувь и другие мягкие вещи, кото-
рые в данный момент не носятся, ненужные, «лишние» вещи. Иногда
на эту нарту кладут продукты, кроме мяса и рыбы. Сама же нарта
без груза называется вата’ хан букв. ‘нарта для лишнего (груза)’.
Юна – нарта для перевозки предметов постели, одежды и других
меховых вещей, которые носят в чуме.
Второй вид грузовых нарт существенно отличается от первого
своей большей массивностью, прочностью и отсутствием дощатого
настила. Рассмотрим два типа нарт: Уту” – общее название высокой
грузовой нарты без дощатого настила с наклонно поставленными ко-
пыльями. Слово уту’ происходит от имени у ‘шест’. У нарты уту’
обычно четыре–шесть копыльев. Этим же словом называют нарту,
гружённую шестами от чума.
В зависимости от груза и назначения нарта Уту’ получает та-
кие названия: Сябу – нарта уту’, нагруженная досками, служащими
полом в чуме, и мешками с женской обувью – это так называемая
«поганая нарта». Ларь’ хан – нарта уту’, на которой возят ящик с
продуктами. Ларь – русское заимствование. Пой уту” букв. ‘нарта
промежутка’ – нарта, которая служит укреплением двух покрышек
чума. Она обычно приставляется с уличной стороны чума против
входа (в чум). Тровня – грузовая нарта без дощатого настила с низ-
кими копыльями (хан’ э”). Копыльев бывает шесть–восемь. Названи-
ем нарты является несколько видоизмененное русское слово дровни.
Она похожа на русские сани-дровни тем, что эти нарты очень низки.
Это прочная грузовая нарта, на ней возят самые тяжёлые предметы:
бочки с мясом, рыбой, строительные материалы, ящики с солью (для
подкормки оленей) и другой тяжёлый груз.
Нарта тровня получила различные названия в зависимости от тех
предметов, которые на ней возят: Амза’ почка’ хан – грузовая нарта
для перевозки бочек с мясом. Амза ‘мясо’, почка ‘бочка’ (русское сло-
во). Ненецкие слова не начинаются с буквы б. Халя’ почка’ хан – гру-
зовая нарта для перевозки бочек с рыбой. Халя ‘рыба’. Сэр’ хан – гру-
зовая нарта для перевозки ящиков с солью для оленей. Сэр” ‘соль’.
Мирчь’ амгэри” хан – грузовая нарта для перевозки строительных
материалов. В данном названии: глагольное имя мирчь’ от глагола
мирчь ‘строить, изготовлять’ + амгэри ‘вещь’ + хан ‘нарта’. Пя’ вос
тровня – грузовая нарта для перевозки дров. Пя ‘дерево’, вос ‘воз’
(русское – воз). Сёрся’ – нарта, где хранятся ненужные в данный
момент вещи и различные продуктовые припасы. Эти нарты времен-
но оставляют на путях сезонной кочёвки и при возвращении снова
берут с собой. Это обычно несколько нарт (две–три), поставленных
вместе. Сёрся” хан” – нарты, оставленные на путях кочевий; сёр-
ся” глагольное имя орудия действия от глагола сёсь ‘быть временно
оставленным на обычных путях кочевий’ + хан ‘нарта’.
Во время перекочёвок ненцы используют: Мюд – общее название
аргиша (олений обоз из нарт, расположенных в строго определён-
ном порядке). В аргише обычно шесть–десять нарт. Не’ мюд – ар-
гиш женщины. Не ‘женщина’ + мюд ‘аргиш’. Неньча’ мюд – аргиш
мужчины. Неньча’ ‘мужчина’. Количество нарт в аргише мужчины
всегда больше, чем в женском. Мужчина обычно возит нарты более
тяжёлым грузом. В аргише на последнее место обычно ставится нар-
та с шестами. Каждая нарта, помимо своего конкретного названия
в составе аргиша, получает другое, общее название: Вадна букв. ‘ве-
домый’. Очень часто ненцы Канинской тундры употребляют русское
переозвученное слово вос (воз). В разговоре можно слышать: Си”в
восар эвынё” ‘У тебя, оказывается, семь возов’.
Когда же нужно поймать оленей для езды, нарты составляются
полукругом. Этот полукруг из нарт, куда загоняют ездовых оленей,
назван у канинских ненцев харсак – загон. Харсак’ ня”в букв. ‘устье,
отверстие загона’ – открытая часть загона, куда пускают оленей.
Ня”в ‘устье’. Харсак’ иня букв. ‘ремень загона’ – веревка, при помощи
которой загораживают открытую часть загона. Иня ‘веревка’.
1.2.1. Названия частей нарты

Хаз” – полоз (нарты); хаз” от глагола хайна(сь) ‘скользить, дви-
гаться по гладкой поверхности’. Хаз’ ябцо букв. ‘полоза хвост’ – зад-
ний конец полоза нарты. Ябцо ‘хвост’ (рыбы). Харму – изгиб полоза
нарты. Нин – длинная продольная перекладина у нарты между си-
деньем и загнутым концом полоза. Она проходит по обеим сторонам
нарты. Нин’ вано – изгиб длинной продольной перекладины у зад-
ней спинки сиденья нарты. Вано ‘корень’. Нин’ си – отверстие четы-
рёхугольной формы в длинной продольной перекладине нарты, куда
вставляются копылья. Нярт” – перекладина, соединяющая копылья
нарты. Она проходит под сиденьем поперёк нарт. Нярт’ от глагола
нярхалё(сь) ‘быть поперёк, находиться поперёк, быть поперечным’.
Нетча’ – поперечная перекладина, соединяющая передние концы по-
лоза нарты. Обычно делается одна перекладина, иногда для большей
прочности и красоты делают две перекладины. Слово нетча’ произ-
ведено от глагола нюта(сь) ‘тянуть, тащить’. От этого глагола пер-
воначально было образовано слово нютча’ – место, за которое тащат
что-либо. В произношении постепенно ню переоформилось в не, и в
настоящее время в канинском говоре ненецкого языка имеем слово
нетча’. Тёдер” – общее название спинки ездовых и некоторых грузо-
вых нарт. Нерний тёдер” – спинка передней части сиденья нарты.
Эта спинка очень низкая. Она делается для того, чтобы не падали с
нарт предметы, находящиеся в них, а также для удобства сидящего
на нарте. Нерний ‘передний’ от имени существительного нер ‘перед’.
Пуний тёдер” – задняя спинка нарты. Пуний ‘задний’ от наречия
пуня’ ‘назад, обратно’. Хан’ э букв. ‘нога нарты’ – это короткий де-
ревянный брусок (копыл), вставленный наклонно между полозом и
настилом нарты под сиденьем. Как указывалось выше, количество
копыльев в нарте достигает двенадцати. Нерний хан’ э” – копылья,
расположенные в передней части нарты под сиденьем, Они несколь-
ко короче задних копыльев. Э ‘нога’. Пуний хан’ э” – копылья в
задней части нарты. Они длиннее передних копыл. Хан’ лата букв.
‘нарты доска’ – доски для сиденья на нартах. Они укрепляются на
поперечных перекладинах нарты. Лата ‘доска’. Хан’ пыя букв. ‘нарты
нос’ – это носок полоза в передней части нарты. Пыя ‘пыя’.
Все части нарты ненцы скрепляют без единого гвоздя, соединяя
их между собой с помощью шипов, лишь в отдельных случаях при-
меняют теб – деревянный гвоздь, а иногда ременные прошивки.
1.2.2. Ремни и покрывала грузовых нарт

Вата’ хурко – ремень для нарты, в которой хранятся ненужные в
данный момент меховые вещи. Этот ремень делался раньше из оле-
ньих сухожилий. В настоящее время иногда используют веревки, ка-
прон. Юна’ хурко – ремень для нарты, в которой хранятся вещи,
необходимые в данный момент. Для этой нарты ремень делается из
шкуры морского зайца или используют верёвки. Вата’ си’ – покрыш-
ка для нарты, где хранят вещи, ненужные в данный момент. Та-
кое покрывало шьётся из оленьих шкур. Си’ ‘покрышка, покрывало’.
Таны вата’ си’ – покрывало для летней нарты, где хранятся вещи,
ненужные в данный период. Покрывало это шьётся из бересты. Таны
‘летний’. Юна’ си’ – покрывало для нарты, где хранятся нужные в
данный период вещи. Покрывало шьётся из оленьих шкур, мездра
которых просмаливается.
Оленья упряжь изготовляется ненцами из кожи, которая в на-
стоящее время приобретается в заготовительных конторах в обмен
на оленьи шкуры. Из кожи делают ремни, лямки упряжи, различ-
ные завязки.
Раньше материал для упряжи обменивался ненцами у русского
населения частным образом на пушнину и продукцию от оленевод-
ства, охоты и рыболовства.
Са – общее название постромки. Словом са, употреблённым во
множественном числе, – са” – ненцы Канинской тундры называют
всю оленью упряжь, включая сюда упряжь для ездовых и возовых
нарт.
Для большей конкретизации употребляется сочетание хан’ са”
букв. ‘постромки нарты’ – упряжь для ездовых нарт. Иногда ненцы
эту же упряжь для ездовых нарт называют словом подер”. Слово по-
дер” в говоре имеет три значения: 1) вся упряжь для ездовых нарт,
2) упряжь одного оленя ездовой нарты, 3) лямка возовой постромки.
Постромки для ездовой и грузовой нарты и различные завязки,
ремешки упряжи изготовлялись и изготовляются из шкуры морско-
го зайца (арти) самими ненцами. Длина ездовой постромки около
трёх–четырёх с половиной метров. Каждый олень в ездовой упряж-
ке имеет свою постромку: Незьмидя’ са – постромка передового оле-

ня упряжки. Незьмидя букв. ‘прямо идущий’ – передовой олень в
упряжке. Пелей’ са – постромка правого крайнего оленя в упряжке.
Пелей букв. ‘половинный’, ‘половина’. Нярдэча’ – постромка для од-
ного из трёх средних оленей в упряжке. Длина постромки нярдэча’
около полутора метров. Нярдэча’ – глагольное имя орудия действия.
Первоначально это слово звучало няр” ты’ са букв. ‘трёх оленей по-
стромка’. Влияние глухого гортанного смычного (”) на последующие
звуки дало в произношении то, что мы находим в настоящее время
в говоре канинских ненцев – нярдэча’. Числительное няр” ‘три’ +
ты ‘олень’ + са ‘постромка’. Когда в упряжке пять оленей, для трёх
средних оленей имеются специальные постромки. Возможно, отсю-
да и пошло название нярдэча’, которое воспринимается говорящими
как единое целое слово. Постромка нярдэча’ имеет другое название,
именно: Еркы ты’ са букв. ‘среднего оленя постромка’. В этом назва-
нии еркы ‘средний’ от ер” ‘середина’ + ты ‘олень’ + са ‘постромка’.
Вадна’ са букв. ‘ведомого постромка’ – постромка тяглового (возо-
вого) оленя. Причастие вадна от глагола вада(сь) ‘везти за собой’.
Пуйня букв. ‘тянущий сзади’ – тяж, при помощи которого олень ве-
зёт гружёную нарту, привязанную к задку едущей впереди нарты.
Главная постромка оленьей ездовой упряжи (са) прикрепляется к
нартам при помощи специальных приспособлений, которые в языке
канинских ненцев носят название пяча’. Пяча’ – деревянный или ме-
таллический блок, прикреплённый к передним концам нарты (хан’
пыя”), через отверстие которого проходит упряжная постромка. В
названии пяча’ слово пя ‘дерево’. Постромка нярдэча’ присоединяет-
ся к главной постромке упряжи также посредством пяча’.
Ёй”ня ‘пояс оленя’ – широкая кожаная полоса, перекинутая че-
рез спину и живот оленя, которая присоединяется к лямке. Ёй”ня’ лы
букв. ‘кость пояса оленя’ – плоская костяная пуговица пояса оленя.
Лы ‘кость’. Ёй”ня’ иня – завязка пояса оленя. Иня ‘ремень’. Тарка-
бтёда – общее название косой лямки с подгрудным ремешком. При-
частие таркабтёда от глагола таркабтё(сь) ‘быть с развилкой’, ‘иметь
развилку’. Незьмидя’ таркабтёда – косая лямка с подгрудным ремеш-
ком в упряжи у передового оленя. Вары’ таркабтёда – косая лямка
с подгрудным ремешком крайнего оленя в упряжи. Нярдэча’ тар-
ка – ремешок постромки среднего оленя нярдэча’. Пелей”ня – узкий
ремешок, соединяющий рядом стоящих оленей.
Пясик ‘пуговица’ – общее название деревянной или костяной за-
стёжки на упряжи или пуговица упряжи. Своё название пясик по-
лучило от слова пя ‘дерево’ + си ‘отверстие, дыра’. Сочетание пя’
си букв. ‘отверстие дерева’. Пуговицы обычно делаются из дерева
или рогов оленя, когда с них спадает волосяной покров. Встречают-
ся у ненцев пуговицы упряжи, сделанные из черемухи, которые нен-
цы описательно называют: мэёта пя букв. ‘крепкое дерево’. Пясик’
си – отверстие пуговицы (петля). Са’ пясик – костяная или деревян-
ная пуговица постромки. Пелей”ня’ пясик – пуговица узкого ремня
в упряжи, при помощи которого соединяются два оленя в ездовой
нарте. Ёй”ня пясик – пуговица пояса ремня. Тасий сися’ пясик –
пуговица нижней завязки косой лямки в упряжи оленя. Сися’ ‘за-
вязка’. Нярдэча’ тарка’ пясик – пуговица ремешка третьего оленя в
упряжи. Всего в упряжи ездового оленя четырнадцать деревянных
или костяных пуговиц. Тарка ‘отросток’. Мяра – петля. Таркабтёда’
мяра – петля косой лямки с подгрудным ремешком в упряжи оле-
ня. Сись’ мяра – петля завязки косой лямки в упряжи оленя. Ёй”ня’
мяра – петля пояса оленя в упряжи, который проходит по середине
туловища оленя. Инько ‘ремешок’ – уменьшительная форма иня ‘ре-
мень’. Сися’ – завязка косой лямки с развилкой в упряжи оленя.
Сися’ от си ‘отверстие, дыра’. Тасий сися’ – нижняя завязка косой
лямки в упряжи оленя. Тасий ‘нижний’.
1.2.3. Оленья узда

Сян – оленья узда изготовляется из сыромятных ремешков с ко-
стяными соединениями. Словом сян называют отдельные плоские ко-
стяные пластинки на оленьей узде. У передового оленя две налобные
костяные пластинки, которые названы: Харёй сян – кривая костяная
налобная пластинка. Ирт’ эда сян – прямая налобная костяная пла-
стинка. Эти две костяные пластинки получили своё название по фор-
ме, которую они действительно имеют: харёй ‘кривой’ + ирт’ ‘пря-
мо’ + эда ‘находящийся’ (сочетание слов ирт’ эда ‘прямой’). Другого
названия для этого слова в канинском говоре нет. Сян’ иня – ремень
узды (или деревянная, костяная пуговица), скрепляющий плоские
костяные пластинки оленьей узды. Ремешки уздечек завязываются
на затылке оленя (за рогами).
У крайних оленей, кроме двух налобных пластинок в узде, обыч-
но бывает ещё две нащёчные костяные пластинки: Пайды’ сян букв.
‘костяная пластинка щеки (оленя)’ – плоская широкая нащёчная пла-

стинка в оленьей узде (пайды ‘щека’). Сятаний пайды’ сян – костяная
пластинка левой щеки (оленя) – это левая плоская широкая костяная
нащёчная пластинка в оленьей узде. Маханий пайды’ сян – правая
плоская широкая костяная нащёчная пластинка в оленьей узде.
Слово сятаний является лично-притяжательной формой имени
ся” ‘лицо’ + суффикс -та (3-его лица ед. ч.) + суффикс -ний, указы-
вающий направление. Интересна интерпретация слов сятаний букв.
‘к лицу’ – левый и маханий букв. ‘к спине’ – правый, указывающих
направление поворота передового оленя «налево» – к лицу, «напра-
во» – к спине.
Сёйтат’ ‘олений ошейник’ – узкий ремешок, скрепляющий две
плоские широкие костяные нащёчные пластинки оленьей узды, кото-
рые закрепляются под шеей оленя. Слово сёйтат от имени сё ‘горло’.
Пыйта”ма ‘намордник’. Глагольное имя от глагола пыйта(сь) ‘надеть
намордник’, в основе глагола пыя ‘нос’.
Оленья узда. Украшения на узде оленя делаются из замши яло-
вой важенки (вагды) или из шкуры самца-оленя (хора). Для этого
замшевая шкура оленя разрезается на тоненькие ремешки опреде-
лённой длины, которые плетутся вручную, после чего красятся су-
риком. Ямдё – общее название украшения узды из крашеной замши.
Украшение приделывается к зимней узде оленя. Павы’ ямдё – укра-
шение из крашеной замши на затылочной части оленьей узды (павы
‘затылок’). Пэй”мя’ ямдё – украшение на лобной части оленьей узды
(пэя ‘лоб’). Ямдё’ мара – петля для застежки украшения на оленьей
узде.
Приспособления необходимые для управления оленьей упряжкой:
Мэтня – вожжа. Сярся’ – место, куда привязывается конец вожжи.
Сярся’ букв. ‘средство привязывания’, ‘орудие привязки’ от глагола
сяра(сь) ‘привязать’. Сюрня букв. ‘вращающийся’ – вертлюг (при-
способление, служащее для того, чтобы вожжа не закручивалась).
Причастие сюрня от глагола сюра(сь) ‘вращаться’. Халцо”лы букв.
‘костяной червяк’ – дужка на широком ремне передового оленя, че-
рез которую протягивается вожжа (мэтня). Дужка приделывается
слева на широком ремне передового оленя, она придерживает вож-
жу. Халцо”лы названо по сходству с формой червяка (халцо).
1.2.4. Глагольные словосочетания, относящиеся к лексике средств

передвижения
Ханм’ хурась – перевязать нарту (общее название). Глагол ху-
ра(сь) в данном сочетании употреблён в широком значении. Не’ ханм’
хурась – перевязать женскую нарту, что значит «украсить женскую
нарту», покрыв её красивыми покрывалами, и перевязать красивым
ремнем (хурко). В этом сочетании глагол хура(сь) использован в
значении ‘украсить’. Ханм’ пэбтась – обернуть нарту покрывалами.
Ханм’ сидась – накрыть нарту сверху покрывалами (глагол сида(сь)
от си’ ‘крышка’).
Ханм’ пячой”нядась – украсить продольные перекладины нарты
украшением с кистями, сплетёнными из ремешков крашеной замши.
Глагол пячой”няда(сь) образован от пячой”ня ‘украшение с кистя-
ми’ + суффикс -да. Ханм’ эдась – вставить копылья в полозья и в
продольные перекладины нарты. В основе глагол эда(сь) букв. ‘вста-
вить ноги’ (э ‘нога’). Ханудась – изготовлять нарту. В основе глаго-
ла хан ‘нарта’. Ханм’ хаздась – установить полозья нарты. В глаголе
хаз” ‘полоз’. Ханм’ нярдатась – вставить поперечные перекладины
нарты под сиденьем. В глаголе имя нярт’ ‘поперечная перекладина
под сиденьем нарты’.
Ханм’ нетчадась – вставить поперечную перекладину нарты, со-
единяющую передние концы полозьев. Ханм’ тёдертась – к нарте
приделать спинку (тёдер” ‘спинка нарты’). Ханм’ тебдась – закре-
пить части нарты деревянными гвоздями (теб ‘деревянный гвоздь’).
Ханм’ латдась – прибить, приделать доски под сиденье нарты (лата
‘доска’). Ханм’ ниндась – приделать длинные продольные перекла-
дины нарты. В глаголе слово нин ‘продольная перекладина нарты’.
Хан’ э” лидяркась (сабтась) падалчь – поставить, прибить наклонно
копылья нарты.
Материалы для изготовления нарты: хадий ‘ель’, хо ‘берёза’, харв
‘лиственница’. Обычно выбирают молодое дерево. Ненцы говорят:
Хан” пя тэнагабта тара ‘Дерево для нарт должно быть крепким’.
Изготовлением нарт занимаются мужчины весной в свободное
время после отёла оленей или осенью. Это время ненцы называют
юндава – место обычного весеннего стойбища. Глагольное имя про-
цесса действия от глагола юнда(сь) ‘проводить весну’ (юнуй ‘весна
(после ледохода)’). Эрёйдава – место обычного осеннего стойбища.
Глагольное имя процесса действия от глагола эрёйда(сь) ‘проводить

осень’ (эрёй ‘осень’).
1.2.5. Названия ненецких хореев

Для управления оленьей упряжкой ненцы используют: Тюр ‘хо-
рей’ – длинный шест, при помощи которого погоняют оленью упряж-
ку. Это общее название для хорея. Неньча’ тюр букв. ‘хорей муж-
чины’ – мужской хорей (неньча’ ‘мужчина’). Не’ тюр букв. ‘хорей
женщны’ – женский хорей (он обычно тоньше и легче мужского хо-
рея).
Для хорея используют сосну. Длина хорея няр” тивя ‘три са-
жени’ (няр” ‘три’ + тивя ‘сажень’). Тюр’ мал букв. ‘хорея конец’ –
наконечник хорея (мал ‘конец’). Тюр’ наря букв. ‘хорея копьё’ – ко-
пьеобразный железный наконечник. Копьё хорея служит холодным
оружием, также используется для определения глубины снега, льда
при переправе через реки, а также для торможения нарт при крутых
спусках. Хорей иногда окрашивается краской во избежание засыха-
ния. Отась – покрасить, окрасить (о ‘краска’).
Тызя’ ‘аркан’ – длинная верёвка, ремень из ровдуги для ловли
оленей (общее название). Глагольное имя орудия действия от глаго-
ла тызь ‘ловить арканом оленей’. Сырэй тызя’ – зимний аркан (сырэй
‘зимний’ от сыра ‘зима’). Таны тызя’ – летний аркан (таны ‘летний’
от та’ ‘лето’). Для летнего аркана иногда используют верёвки, а для
зимнего аркана берётся специально обработанная шкура яловой ва-
женки осеннего забоя (нялирпэй хоба).
Арканом, сделанным из шкуры, летом не пользуются потому, что
он мокнет и высыхает, становится твёрдым, им трудно ловить оле-
ней.
Для изготовления аркана достаточно одной шкуры. Влажная ро-
вдужная шкура (няра хоба) режется вкруговую тоненькими ремеш-
ками. Этот длинный ремень разрезается на четыре равные части,
которые соединяются вместе и затем из них вручную плетут верёвку
в четыре ряда. На один конец готового аркана привязывается сармик
‘костяной блок’. Длина аркана примерно двадцать пять метров.
1.3. Строительные инструменты

При изготовлении нарт, шестов, оленьей упряжи, арканов и хо-
реев ненцами используются ножи (хар”), топоры (тубка”), свёрла
(парэңо”), рубанки (напарья”) и другие инструменты.
Мирча” ‘инструмент’ (ручное орудие) – общее название плотниц-
ких инструментов. Глагольное имя орудия действия мирча’ от глаго-
ла мирчь ‘строить, плотничать’. Хар ‘нож’ (общее название). У нен-
цев имеются ножи, предназначенные для определённой работы: Пя’
хар букв. ‘нож для дерева’ – нож с узким острым лезвием для тон-
ких работ по дереву, кости, например, для выделывания отверстий
в «пуговицах» упряжи, отверстий в копыльях нарт и т. д. Лы’ хар
букв. ‘костяной нож’ – нож с костяным черенком или нож, которым
раскалывают мозговые кости ног оленя (лы ‘кость’). Сэдорабча’ хар
букв. ‘нож для шитья’ – это женский нож, применяемый для выкра-
ивания меховых изделий, различных узоров, орнаментов. Сэдорабча’
глагольное имя орудия действия от сэдора(сь) ‘шить’. Нянь’ хар букв.
‘нож для хлеба’ – нож с тонким широким лезвием, которым режут
хлеб. Тамдлада хар или талгана хар букв. ‘закрывающийся нож’ –
перочинный нож. Тыбка ‘топор’ (общее название). Пя’ тыбка букв.
‘дерева топор’ – топор для дров’. Неро’ тыбка букв. ‘ивняка топор’ –
топор для рубки ивняка, березовых кустарников (неро ‘ива’). Лэ-
ду – топор для колки дров, для рубки мяса, для разрубания костей
(колун). Исходное название данного топора: Лы’ тыбка букв. ‘топор
для кости’ (лы ‘кость’). Амза’ тыбка букв. ‘мяса топор’ – топор для
рубки мяса (амза ‘мясо’). Ано’ тыбка букв. ‘лодки топор’ – тесло
(топор для выдалбливания лодки). Сябарча’, сябарчь тыбка – топор
с острым, тонким лезвием (предназначенный для выделки деревян-
ных изделий, предметов). Глагольное имя орудия действия сябарча’
от глагола сябарчь ‘обтесать’. Пэтабча’ – топор для колки брёвен,
дров. Глагольное имя орудия действия пэтабча’ от глагола пэта(сь)
‘колоть, заниматься колкой дров’. Пиньмидя букв. ‘наружу идущий’,
насквозь идущий’ – это шило. Название образовалось в результате
слияния слов пиня’ ‘наружу’ (на внешнюю сторону) + причастия
мидя ‘идущий’ от глагола мизь ‘идти’. Напарья – коловорот. Пара –
лучковое сверло. Трус – рубанок. Силарча’ – точило. Глагольное имя
от силарчь ‘точить’. Сия – точильный камень, брусок, оселок (для
точки ножей, топоров). Сива – лопата; Сивако – лопаточка.
Наличие в лексике канинского говора детально разработанных

многочисленных названий нарт и их частей, названий упряжи и стро-
ительных инструментов свидетельствует о том, что нарты были ис-
конным средством передвижения ненцев, причём очень тонко и ис-
кусно приспособленными к суровым природным условиям кочевого
быта.
Позднее соседние народности манси, коми, ханты заимствовали
этот тип ненецкого транспорта (нарты), как убедительно показывает
в своей работе В. Н. Чернецов [1937, 350].
1.4. Лексика охотничьего промысла

Охота у ненцев Канинской тундры была важной отраслью хозяй-
ства. Ею на Канине занимались специально выделенные для этой
цели люди (ханена”).
Объектами охоты для канинских ненцев являлись песцы (нохо”),
лисицы (тёня”), зайцы (нявако”), волки (сармик”), морские живот-
ные: тюлени (няк”), морские зайцы (арти”), белуха (вэбарка”), а так-
же птицы (тиртя”). Пушной промысел играл в хозяйстве ненцев су-
щественное материальное значение. Охота на пушного зверя обычно
начиналась с выпадения первого снега. В народе говорят: Нохо” у”
ади”мад, то есть, когда станет заметен на снегу след песца. Этот пе-
риод времени года у ненцев назван: Носидалва ирий ‘месяц охоты на
песцов’, глагольное имя места обычного действия носидалва ‘обыч-
ное место охоты на песцов’ + ирий ‘месяц’.
1.4.1. Объекты охоты (животные и птицы)

Я’ иленя” букв. ‘животные земли‘, ‘живущие в земле’. Я ‘земля’ +
причастие иленя ‘живущий’ от глагола иле(сь) ‘жить’. Сармик – волк.
Но ненцы никогда не произносят слово сармик, а выражаются опи-
сательно, иносказательно: пиня мэна букв. ‘находящийся на улице’,
где имя в местном падеже пиня от пи ‘улица’ + причастие мэна от
глагола мэ(сь) ‘находиться, быть’. Чаще всего это название заменяет-
ся словосочетанием пиня мэнко, содержащим ласкательный оттенок.
Иногда используют сочетание сани’ яб букв. ‘длиннохвостый’. В на-
звании сани’ ‘хвост’ + яб ‘длинный’.
Объекты пушного промысла (ханьсэй): Тёня – лисица (красная).
Нохо – песец (белый). Нявко – заяц. В основе слова ня’ ‘рот’ + умень-
шительный суффикс -ко. Таряв – белка. Она чаще встречается в
лесной зоне, но изредка заходит в тундровую зону. Пия, пийко –
горностай, горностайчик. Сани’ тобъёварха букв. ‘хвост как кожа’ –
ондатра. Этому зверьку дано ненцами описательное название. Ино-
гда употребляется русское слово ондатра, произнесенное по нормам
ненецкого языка. В словосочетание вошли: сани’ ‘хвост’ + прилага-
тельное тобъёварха ‘кожеподобный’ от тобъёва ‘кожа’ + суффикс
подобия -рха.
Тиртя букв. ‘летающий’, являющееся причастием от глагола
тирчь ‘летать’. Нет специального слова для обозначения слова «пти-
ца». В тундре много разной боровой и водоплавающей птицы, являю-
щейся хорошим подспорьем в хозяйстве ненцев: А”ну – утка. Ябто –
ябто. По объяснению стариков, слово ябто образовано из сочетания
яб ‘длинный’ + то ‘крыло’. Ябто букв. ‘длиннокрылый’. Ходе – ку-
ропатка, одна из немногих птиц, живущих в тундре круглый год.
Ненцы Канинской тундры в настоящее время употребляют слово ха-
бэвко, основанное на звукоподражании: кабэв – кабэв – кабэв. Объ-
ясняется это, видимо, тем, что слово ходе приобрело нежелательный
смысл, в силу чего возникла потребность в его замене на хабэвко.
Следует заметить, что в ненецком языке нет единого названия для
куропатки, ср.: б.-з. хонде”э, м.-з. хабэвко, ям. хоркы. Хора ходе –
куропатка-самец (хора ‘самец’). Нябы – дикая утка. Нярвэй – серый
гусь с розовато-белым клювом. В основе нярва ‘медь’. Хой’ нарматы –
гагара-гребенушка (хой’ тундровый). Яв’ нарматы – гага (яв’ ‘мор-
ской’). Хой’ сегвы – черный гусь. Хэв’ сэр” – утка с белыми боками
(хэв бок’ + сэр” ‘белый’).
1.4.2. Орудия и способы охоты на пушного зверя

Орудиями охоты служили лук и различные ловушки: пасти, ку-
лёмы, капканы, силки, петли. Ын ‘лук’ (оружие). До появления ог-
нестрельного оружия единственным средством активной охоты был
лук, он использовался при охоте на дикого оленя, птицу [Хомич, 1966,
68). Муг ’стрела’. Она имела трёхстороннее, иногда четырёхсторон-
нее оперение и разные формы наконечников из рога, дерева и железа
[Хомич, 1966, 72].
В настоящее время лук и стрела как орудия охоты не использу-
ются ненцами. Ненецкие дети, особенно мальчики, сами делают луки
и стрелы и играют ими.
Туни букв. ‘огненный пояс’ – охотничье ружье. В названии ту

‘огонь’ + ни ‘пояс’. Названия частей ружья: Туни’ ня”в букв. ‘устье
ружья’ – дуло ружья (ня”в ‘устье, отверстие, вход’). Туни’ ябцо букв.
‘хвост ружья’ – приклад. Ябцо ‘хвост’ (рыбы). Туни’ се’ букв. ‘одеж-
да ружья’ – это футляр, чехол ружья. Чехол шили из оленьей шкуры
с мелкой шерстью, иногда из кожи или даже из любой плотной ткани
(тохо”).
Распространённым средством охоты является Яго – общее назва-
ние любого капкана, ловушки, западни. Еся яго – железный капкан.
Его ставят как на пушного зверя, так и на птицу. Пя яго – деревян-
ная ловушка – это сооружение в виде ящика с крышкой, имеющей
ширину метр и длину примерно два метра. Верхняя часть (сагум-
да”ма ‘гнёт’) делается из толстого дерева, нижняя часть (тасийда)
очень похожа на деревянное корыто. На дно нижней части кладется
поперечная дощечка, на которую ставится хада букв. ‘якорек, паль-
чик’ – подставка крышки, а к ней прикрепляется приманка (тэб-
дяр”). Зверь, тронув приманку, оказывается прижатым крышкой ло-
вушки, оттуда он не может выбраться.
Названия частей деревянной ловушки: Яго’ сани’ букв. ‘хвост кап-
кана’ – задняя часть ловушки. Яго’ ня”в букв. ‘устье ловушки’ –
открытая часть ловушки, куда заходит зверь. Или в этом же значе-
нии употребляется Яго’ нё букв. ‘дверь ловушки’. Яго’ э” букв. ‘ноги
ловушки’ – это подставки, на которых укрепляется ловушка.
В промысловой деятельности ненцы используют силки (ес’). Сил-
ками ловят куропаток в зимнее время. Ес’ – это нитка, скручённая
обычно из конского волоса эбте’ сани’ тар” (эбте ‘конь’ + сани’
‘хвост’ + тар” ‘шерсть’), а в настоящее время применяют тонкую
леску для силков. Силок представляет собой две перпендикулярно
скреплённые нитки, Одна из них короче, другая длиннее, один ко-
нец ее прикрепляется к середине короткой нитки. Короткая часть
называется ес’ махалы букв. ‘хребет силка’, а длинная часть ес’ мяра
букв. ‘петля силка’ – это так называемый сам силок, из которого при
установке делается круг, куда естественно должна попасть куропат-
ка.
Растянутый в круг силок ставится между двумя ивняковыми ве-
точками или какими-то палочками, называемыми ес’ нёны букв.
‘дверные палочки’, ‘дверь силка’, ‘дверной косяк’, сверху прикреп-
ляется за «дверные палочки», снизу сторожком (пякоча) – палочка,
поставленная одним концом в снег, верхним – придерживающая круг
силка. Силок от снега находится на расстоянии трёх пальцев. Парал-
лельно «дверным палочкам» с двух сторон ставятся живые ветки
ивняка, верхушками которых питается куропатка.
Куропатка особенно хорошо идет на силок во время метели и се-
верного ветра: Тазяр – метель, поземка. Эрм’ няны мерча букв. ‘ветер
со стороны Севера‘ (северный ветер) или Течьда мерча букв. ‘холод-
ный ветер’ (мерча ‘ветер).
Методы, способы охоты на пушного зверя у ненцев были разно-
образны: Танырма букв. ‘охота загоном’ (на песца путём загона их
в круг). Глагольное имя процесса действия танырма от глагола та-
нырчь ‘пригонять, загонять’. В последние годы танырма как вид зим-
ней охоты на песца не практикуется у канинских ненцев.
Промысел загоном являлся коллективным способом охоты на пес-
ца, в котором могли принимать участие 30–40 человек, едущих на
легковых нартах. Охотой занимались зимой с декабря по март ме-
сяц.
Для охоты выбирался ясный солнечный день. Запрягали оленей
в нарты и ехали под ветер в поисках песцов и лисиц. Обычно песцы,
лисицы держатся в поймах рек и ручьёв, в незначительных зарослях
полярных кустарников ивы и березы, недалеко от рек или озёр.
Делая суживающиеся круги по спирали, охотники на упряжных
оленях окружали пространство тундры в 20–30 километров (эдлава)
и загоняли в круг зверей.
Впереди обычно ехали опытные охотники. Окружив зверей, они
останавливали нарты, сходили на землю и начинали кричать: хэ –
ехэ – ха. Держа на привязи собак, они охраняли с хореями в руках
проходы между нартами. Охотники с ружьями стреляли в зверей.
Добычу складывали и везли для обработки.
Охота на пушного зверя путём загона в круг подробно описана в
работах Л. Гейденрейха [1930, № 5, 66] и Л. В. Хомич [1966, 68].
Кроме указанного способа охоты, на Канине практиковался и дру-
гой, а именно: в удобных местах ненцы загоняли зверя на узкий ко-
нец мыса, омываемого морем, и убивали его. Отсюда название салян’
латрабва букв. ‘прижатие к мысу’, где саля ‘мыс’ + глагольное имя
латрабва от глагола латраба(сь) ‘прижимать’. В отдельных случаях
этот же способ охоты назывался яв’ хэван’ латрабва букв. ‘прижатие
к берегу моря’, в котором ям’ ‘море’ + послелог хэван’ ‘к’ + глаголь-
ное имя латрабва ‘прижатие’.
Оба вида охоты применялись в том случае, когда было мало охот-
ничьих нарт в коллективе. Кроме коллективного способа охоты на
песца, как танырма и другие, у ненцев применялся и индивидуальный
способ охоты. Этот способ охоты имел свои особенности, а именно:
устройство всякого рода ловушек, капканов, настораживание силков
и т. д. Тунина ханьва букв. ‘охота ружьем’. Этот вид охоты на пуш-
ного зверя существует и в настоящее время. Своеобразие данного
способа охоты заключается в том, что охотник преследует зверя по
его следу, настигает и приближается на близкое расстояние.
Ягона ханьва букв. ‘охота ловушкой’. Существительное в местном
падеже ягона ‘в ловушке’ + глагольное имя от хане(сь) ‘охотиться’.
Этим видом охоты обычно занимаются с ноября по апрель месяц.
Ловушки ставятся на высоком ровном месте (лача’) на расстоянии
примерно двухсот шагов друг от друга. Ега ‘шаг’ – одна из единиц
измерения у ненцев. Иногда вместо выражения ягона ханьва ‘охота
ловушкой’ употребляется слово носизь ‘охотиться на песцов’ (вообще
без указания на орудие охоты). В глаголе носизь имя нохо ‘песец’.
Названия активных способов охоты на песца и лисицу с ружьём.
Охота с ружьём требует большой выносливости и знания поведения
зверя. Ханьсэйм’ пюрць букв. ‘искать добычу’. Охотник с ружьём на
лыжах выходит с утра, отыскивая свежий звериный след. На лисицу
с ружьём охотятся обычно в ветреную погоду, когда из-за ветра не
слышно шороха лыж приближающегося к зверю охотника. Ханьс-
эйм’ у”мнада хось букв. ‘найти добычу по его следу’. В сочетании
ханьсэй ‘добыча’ + у” ‘след’ в лично-притяжательной форме + гла-
гол хось ‘найти’. Ханьсэй’ у”мна вацодась – красться к добыче по
следу. Глагол вацода(сь) ‘подкрадываться, красться’. Ханьсэй’ пум-
на халцанась – гнаться за добычей, где послелог пумна ‘за’ + гла-
гол халцана(сь) ‘извиваться, гоняясь’. Во все сочетания входит слово
ханьсэй ‘промысел, добыча’.
Промысел на пушного зверя проводился в зимнее время. Основ-
ным средством передвижения являлись лыжи: Лабя” – лыжи, под-
битые камысами (шкурой с ног оленя). Лыжи предназначались для
ходьбы по глубокому снегу. Шерсть дает возможность охотнику
скользить по снегу и, главное, не проваливаться и, поднимаясь на
возвышенности, не давать лыжам скользить вниз.
Другой вид лыж: Пяйко букв. ‘деревцо’ – лыжа, без мехового
покрытия. Пяйко” ‘лыжи’ назначены для ходьбы по насту (нара). В
названии пя ‘дерево’ + уменьшительный суффикс -ко.
Названия частей лыжи: Пяйко’ пыя букв. ‘нос лыжи’. Пяйко’ ябцо
букв. ‘хвост лыжи’. Пяйко’ ер” – средняя часть лыжи, куда ставится
нога. Пяйко’ иня – ремень лыжи или крепление лыжи.
1.4.3. Словосочетания, связанные с охотой на пушного зверя

Танырта букв. ‘загоняющий’ – это охотник на песца, загонщик
песцов в круг. Причастие танырта от глагола танырчь – охотиться
на песца путём загона их в круг. Танырма’ вато – время охоты на
песцов (путём загона их в круг). Вато ‘срок’, ‘пора’, ‘время’. Целое
предложение Танырма’ вато ваера имеет вполне конкретное содер-
жание, значение: ‘закончился срок охоты на песцов’ (путём загона
их в круг). Танырма’ яля – день охоты на песца загоном (яля ‘день’).
Танырчь мэта вэнько – собака для охоты на песца загоном (вэнь-
ко ‘собака’). Танырта пирьгада – бригада, занимающаяся охотой на
песцов (путём загона их в круг). Слово бригада перенесено в ненец-
кий язык из русского с оглушением первого согласного в слове. В
ненецком языке слова не начинаются с б и к тому же невозможно
стечение согласных в начале ненецкого слова. Танырта мяпой – люди,
передвигающиеся с небольшим аргишом и занимающиеся загонным
промыслом на песца, где «Мяпой – езда на оленях с аргишом и чу-
мом на далёкое расстояние, требующая остановки в пути для отдыха
оленей» [Куприянова, 1965, 751]. Мяпой мя” ‘мяпойный чум’.
1.4.4. Способы охоты на куропатку

На куропатку охотятся двумя способами: в течение всей зимы до
весны при помощи силков и петель и примерно с июня месяца путём
заманивания в капкан.
Зимний промысел куропатки связан с установкой силков: Есдава –
ловля куропатки силками. Глагольное имя есдава от есда(сь) ‘пой-
мать силком’, в данном глаголе имя ес’ ‘силок’. Синонимами данного
названия выступают сочетания: Есга”на ханьва букв. ‘охота силка-
ми’. В сочетании имя ес’ ‘силок’ в форме местно-творительного па-
дежа мн. ч. + глагольное имя ханьва ‘охота’ от хане(сь) ‘охотиться’.
Хабэвком’ есга”на хадабава – добыча куропаток силками, где хабэв-
ко ‘куропатка’ + глагольное имя хадабава от хадаба(сь) ‘добывать,
убивать’.
Ловля куропаток силками приносит семье хороший доход, поэто-
му этим видом охоты занимаются даже дети. Амдалкова – это ве-
сенний способ охоты на куропаток при помощи чучела куропатки.

Глагольное имя амдалкова от амдалко(сь) ‘охотиться на куропаток
в период тока, заманивая их в силок или капкан при помощи чуче-
ла’ (амдал”). В этот период куропатки-самцы сосредоточиваются на
определённое время около самок (сивько). Вместо самца-куропатки
(хора ходе), который оберегает свою самку, ставится амдал” ‘чуче-
ло’ самца-куропатки. Около чучела незаметно кладётся маленький
железный капкан (еся яго).
Как только самец-куропатка увидит около его самки «другого
самца» (чучело), он стремительно подлетает к нему и начинает бо-
роться, выгонять его. Во время этой борьбы он попадает в капкан.
В настоящее время охотой на куропаток в период тока занима-
ются в основном женщины и дети. Раньше, когда не было ружья,
мужчины тоже охотились на куропаток, заманивая их чучелом. Ле-
том на куропаток не охотятся: они выводят птенцов. Ненцы бережно
относятся к животному миру и окружающей их природе.
Орудием охоты на куропаток с чучелом, кроме капкана, является
ещё силок, который прикрепляется к карликовым берёзкам около
чучела. На силок в период тока ловят редко.
Глаголы, связанные с действиями самца-куропатки, охраняюще-
го, оберегающего самку: Вэнолта(сь) – испугать, спугнуть, отпугнуть.
Игдеба(сь) – жалеть, бережно относиться, запрещать что-либо де-
лать. Лэтба(сь) – защищать, охранять. Марпа(сь) – отбивать, отни-
мать, захватывать. Сюреле(сь) – обходить вокруг, окружать. Торум-
даба(сь) – привыкать, узнавать, изучать. Хавдорчь – драться, бороть-
ся. Хорам’ тана(сь) – пригнать, угнать самца. Хунта(сь) – похитить,
увести.
1.4.5. Способы охоты на гусей

Коллективная и индивидуальная охота на гусей, которая обычно
начинается с конца мая – времени прилета в тундру гусей. Охотятся
на гусей с ружьём, капканами, сетями и силками.
Тунина ханьва букв. ‘охота с ружьём’. Ранней весной гусей уби-
вают из ружья на лету. Ябту есга”на хадабава – охота на гусей сил-
ками. Силки ставятся не только на гнездах гусей, но и в местах
наибольшего их скопления. Ябту еся ягона пидяда ни’ ня”мбава
букв. ‘ловля гусей железными капканами на гнездах’. В данное вы-
ражение, являющееся названием способа охоты входят: ябто ‘гусь’ (в
форме вин. падежа мн. ч.) + сочетание еся ягона ‘в железном кап-
кане’ + пидяда ни’ ‘в его гнезде’ + глагольное имя процесса действия
ня”мбава от глагола ня”мба(сь) ‘ловить, хватать’.
Когда ставят на гнездо капкан или силок, нельзя трогать руками
яйца, иначе гусь, почувствовав чуждый запах, оставляет своё гнез-
до. Гуси откладывают по 6-7 яиц за лето. Процесс откладывания яиц
называется глагольным именем маг”ма от глагола магта(сь) ‘откла-
дывать яйца’, ‘высиживать яйца’. В настоящее время установлены
сроки охоты на гусей.
У ненцев Канинского полуострова коллективный способ охоты на
гусей сравнительно недавно был широко распространён, и, хотя те-
перь он исчез, в лексике сохранились его названия: Ябтума ‘охота
(на линных гусей)’. Глагольное имя ябтума от глагола ябтузь ‘охо-
титься на линных гусей’. Эта коллективная охота загоном на линных
гусей проводилась в июле, когда старые гуси сбрасывают перья, от-
ращивают новые и не летают или летают ещё плохо.
На места скопления линных гусей выезжали на нартах друг за
другом всей бригадой, включая подростков. Линных гусей находи-
ли по тому месту, где обычно кружится ‘ястреб’ ханавэй. В народе
говорили: Ябто” ханавэй’ хэвхана маг”на” ‘Гуси откладывают яй-
ца около ястреба’. Или: Ханавэюва ябтбэй ябту хоби” ‘По ястребу
находят линных гусей’. Гусей загоняли в круг из нарт и убивали их.
Ябту погана нэкалпава – ловля гусей неводом. Глагольное имя
нэкалпава от глагола нэкалпа(сь) ‘вытаскивать, тащить’. Охота на
гусей этим способом проводилась на лодках, если гуси находились на
больших озерах. Для этого брали две лодки, обычный рыболовный
невод, загоняли гусей в невод и убивали.
Ябту танабава букв. ‘загон гусей’. Танабава от глагола танаба(сь)
‘пригонять, загонять’. Этот вид охоты происходил следующим обра-
зом: в тихий день охотники, высмотрев на море линную птицу, выби-
рали отлогое место на берегу, где и оставляли несколько человек из
участников охоты. Остальные на лодках выезжали в море, заехав за
стаю гусей, начинали сгонять птиц в один большой табун. Вожак ве-
дёт всё стадо к отлогому берегу, чтобы убежать в тундру. Когда стая
выходит на берег, охотники выходят из лодок и начинается охота на
гусей. Гуси добывались только для собственного потребления.
Названия частей скелета гуся: Эва – голова. Мярны или хавяр” –
грудинка гуся. Худя’ – грудная кость. Торча’ – лучевая и локтевая
кости крыла. Хорко – ключица. Ханко букв. ‘саночки’ – подвздошная
кость. Название ханко дано по внешней форме кости, очень похожей

на саночки. В качестве названия данной кости ненцы используют
сочетание морты’ лата букв. ‘доска хвоста’, где морты’ ‘хвост (пти-
цы)’ + лата ‘доска’. Пук – бедро. Нелк – голень. То – крыло (в чу-
ме держат вместо метёлки). Яй – мясо грудной клетки. Сидя тарка
лы – двустворчатая кость, пясть, в названии сидя ‘два’ + тарка ‘от-
росток’ + лы ‘кость’.
Названия внутренних органов гуся: Сё – пищевод. Хуго – дыха-
тельное горло. Сей – сердце. Тивак – лёгкое. Мыд – печень. Падя –
желчный пузырь. Пирчи – мускулистый желудок. Едё – кишка. Су-
ик – почка (она у гуся похожа на запёкшуюся кровь). Мыхча – яич-
ник (представляет собой зернистое тело неправильной формы). Ино-
гда вместо мыхча используется слово халирчё или сочетание слов
сар”ню’ халирчё – семенник.
Названия перьев гуся: Харько – верхние крупные перья. Няско –
пух, пушок. Тад” – корни вновь появляющихся перьев.
1.4.6. Глагольные словосочетания, относящиеся к лексике

охотничьего промысла
В лексике охотничьего промысла на пушного зверя и птицу встре-
чаются сочетания имён в родительном и винительном падежах и
глаголов с широким и узким значением. Например: Ягом’ мэйрась
букв. ‘ловушку закрепить, укрепить’. Ягом’ манаць букв. ‘ловушку
осмотреть’. Ягон’ иримзь букв. ‘в ловушку попасть’. Ягон’ лабчась
букв. ‘прижать (зверя) в ловушку или оказаться зажатым в ловуш-
ке’. Ягом’ сидась – ловушку прикрыть, закрыть. В основе глагола
существительное cи’ ‘крышка’.
Следующие сочетания со словом яго ‘ловушка’ применимы не
только при охоте на куропаток с чучелом (мертвая птица), но и при
ловле гусей капканами и при охоте на пушного зверя. Еся ягом’ та-
калчь букв. ‘железный капкан спрятать (прикрыть)’. Капкан обычно
прикрывается зимой снегом, летом – травой, комочками земли (неза-
метно для зверя и птицы). Еся ягом’ мярась букв. ‘железный капкан
поставить’.
Глагольные словосочетания (со словом нохо ‘песец’ и соответству-
ющий глагол), относящиеся к процессу обработки шкурок пушного
зверя: Нохом’ хырась букв. ‘снять шкуру с убитого песца’. Нохо’
санисм’ вэркадтась букв. ‘выдернуть шкурку хвоста убитого песца’.
Нохо’ хобам’ пя”лась букв. ‘распялить шкурку (сырую) песца’. Сино-
нимом этому выражению может быть: Нохо’ хобам’ пя”лан’ пыдась
букв. ‘натянуть сырую шкурку песца на деревянную форму (пя”ла)’.
Нохо’ хобад пя”лам’ тюлць букв. ‘вытащить деревянную форму из
шкурки песца (после её просушки)’. Нохо’ сани’ тарм’ нямзялчь букв.
‘пригладить шерсть хвоста (шкурки) песца’. Нохо’ хобам’ сядхалась
букв. ‘шкурку песца вывернуть’. Нохо’ хоба’ тарм’ посвана пуд-
тась букв. ‘шерсть (мех) шкурки песца припудрить размельчённой
гнилушкой (посава)’. Нохо’ хобам’ пывумдась букв. ‘шкурку песца
выветрить’. Нохо’ хобам’ питизь букв. ‘шкурку песца почистить (о
снег)’.
В разделе охотничьей лексики нами рассмотрены тематические
группы объектов охоты. Особое внимание обращено на способы охо-
ты пушного промысла. Интересно представлен материал охоты на
куропаток и гусей. Подробно рассмотрен скелет гуся, внутренности
гуся: сей ‘сердце’, мыд ‘печень’, тивак” ‘лёгкие’, хуго ‘дыхательное
горло’, суик” ‘почки’, сё ‘пищевод’, пирчи ‘желудок’ и другие. То же
самое представлено у человека.
При описании способов охоты широко использованы глагольные
имена орудия действия, места и времени действия и причастные фор-
мы с эмоционально-выраженным оттенком с помощью суффиксов.
Очень конкретны и категоричны глагольные словосочетания, от-
носящиеся к лексике охотничьего промысла. Ещё раз можно под-
черкнуть, что охота у канинских ненцев всегда была не последней
отраслью хозяйства.
1.5. Лексика рыбного промысла

Рыбный промысел составляет третью отрасль хозяйства ненцев
Канинского полуострова и имеет важное местное и частично госу-
дарственное значение. В советский период техника лова рыбы и об-
служивание рыбаков было государственное: на местах рыбалки были
построены специальные рубленые дома для бригад рыбаков, сараи
для инвентаря, моторные лодки, капроновые сети, приём рыбы, как
правило, производился на местах лова рыбы. На более далёкое рас-
стояние бригады рыбаков перевозились на катерах, ботах, моторных
лодках. Все это способствовало повышению эффективности лова ры-
бы, и труд колхозников становился более продуктивным и нужным.
Рыба на Канине в основном добывается в реках (яха), впадающих

в Белое и Баренцовое моря (явгэв”), и в многочисленных тундровых
озёрах (то”). Явгэв букв. ‘моря бок’ – море (сторона моря). Явгэв
образовалось в результате слияния двух существительных яв’ род. п.
от ям’ ‘море’ + хэв ‘сторона, бок’.
В лексике канинского говора значительная часть названий рыб
заимствована из русского языка. Это, возможно, связано с тем, что
раньше у ненцев рыболовство не имело широкого хозяйственного зна-
чения, и не было надобности называть вылавливаемую рыбу, за ис-
ключением нескольких пород рыб, которые получили названия по
каким-то внешним признакам. Например: Халя – общее название ры-
бы. Слово, характерное для всех говоров ненецкого языка. Яха’ халя
букв. ‘реки рыба’ – речная рыба (яха ‘река’). Яв’ халя букв. ‘рыба
моря’ – морская рыба. Сяторэй букв. ‘кусачий’ (много острых зу-
бов) – щука. Прилагательное сяторэй образовано от глагола сято-
рась ‘кусаться’. Нянэй халя букв. ‘настоящая рыба’. Сюда обычно
включаются породы озёрной рыбы – сиг, пелядь. Сэрко халя букв.
‘белая рыба’, ‘белорыбица’ (сиги, пеляди). Няръяна халя букв. ‘крас-
ная рыба’. Причастие няръяна образовано от глагола няръясь ‘быть
красным’. Свое название рыба получила от яркой окраски плавни-
ков. Сюда относится голец, окунь. Лох – старая рыба-голец.
1.5.1. Названия частей рыбы

Эва – голова. Ябцо – хвост. Тяр” – жабры. Тора” – плавниковые
лучи. Тора – плавник. Едё – кишка. Сей – сердце. Лэды – позвоноч-
ник. Мыд – печень. Пирчи – желудок. Хабдё – плавательный пузырь.
Селв – селезёнка. Падя – желчный пузырь. Халирчё – яичник. Ти-
рьвя – икра. Малка – молоки. Сяв – чешуя.
1.5.2. Орудия и способы зимнего лова рыбы

Различается зимний и летний промысел рыбы. Зимний промысел
(ханьсэй) рыбы начинается в ноябре и кончается в апреле месяце.
Названиями орудий и некоторых способов ловли рыбы в лексике
канинского говора выступают слова, заимствованные через посред-
ство русского языка. Например: Рюза ‘невод-рюжа’ (основное ору-
дие зимнего лова рыбы на Канине) – это конусообразный рыболов-
ный снаряд на деревянных обручах с открылками-крыльями. Рюза
несколько фонетически измененное русское слово рюжа. В словаре
В. Даля указывается: «рюжа, рюжи мн. арх. … рыболовный снаряд,
сетчатый кошель на обручах с крыльями» [Даль, 4, 1956, 123].
Отсюда название способа ловли рыбы: Рюзана ханьва букв. ‘охота
неводом-рюжей’, то есть ловля рыбы при помощи рюжи. Синонимом
названия является сочетание: Салба’ ылува ханьва букв. ‘охота подо
льдом’, то есть подлёдный лов рыбы. В данное название входят: сал-
ба ‘лед’ + послелог ылува ‘под’. Глагольное имя процесса действия
ханьва от глагола ханесь ‘охотиться, добывать, ловить’.
1.5.3. Названия приспособлений для установки рюжи

Ёрдан – прорубь, вырытая во льду реки, моря, куда запускается
рюжа. Слово заимствовано ненцами из русского языка. Оно встреча-
ется в северно-русских говорах. В словаре В. Даля: «Ердань вят. упо-
требляется в значении прорубь вообще» [Даль, 1, 1956, 521]. Нёчько
ёрдан – малая прорубь. При установке рюжи делается две проруби:
малый ёрдан при осмотре рюжи не используется, его обычно заносит
снегом. Арка ёрдан – большая прорубь. Это рабочая прорубь. Она
необходима при осмотре рюжи.
Норла – это длинная жердь, которую продевают подо льдом при
установке рюжи. Заимствованное из русского языка слово норило
получило в канинском говоре звучание норла. Значение слова но-
рило, указанное в словаре В. Даля, соответствует значению слова
норла, употребляемому в лексике рыболовного промысла канинских
ненцев. В. Даль: «Норило, шест с развильем, которым пронаривают
невод подо льдом, в подлёдной ловле рыбы» [Даль, 2, 1956, 554].
Хутавой нермя – небольшая круглая прорубь (пробитая во льду).
Она также необходима при установке рюжи. Слово хутавой в сво-
ей основе восходит к русскому слову кут. В Архангельской области
кутом называют вершину или конец кошеля (матицы) у невода.
1.5.4. Названия частей рюжи

Рюза’ хэзеря букв. ‘обруч невода-рюжи’ (делается из берёзы).
Обручей в неводе (рюже) бывает больше десяти. Невод этот имеет
форму конуса, поэтому размеры обручей неодинаковы. Хэзеря ‘об-
руч’. Рюза’ хыбат – грузило невода-рюжи. Рюза’ палавка – поплавок
невода-рюжи. Палавка – несколько видоизмененное русское слово по-
плавок. Рюза’ хырла букв. ‘крыло невода-рюжи’. Русское слово кры-
ло получило в канинском говоре совершенно иное звучание: хырла.
Следует заметить, что в ненецком языке слова не начинаются со зву-

ка к и к тому же в языке невозможно стечение согласных в начале
слов. Вот потому русское крыло у ненцев хырла. У невода обычно
два крыла. Они служат как бы «воротами» для невода-рюжи, ку-
да заходит рыба. Хырла’ ха букв. ‘ухо крыла’ – это обычно длинная
верёвка, привязанная к крылу невода. Ею укрепляется весь невод.
Ха ‘ухо’. Рюза’ сей букв. ‘сердце невода-рюжи’ – это небольшой ко-
нус из сети с мелкими ячеями, находящийся внутри самого невода-
рюжи. Их несколько в неводе. Они вставляются внутрь невода для
того, чтобы рыба не ушла обратно в воду. Сей ‘сердце’. Рюза’ ня”в
букв. ‘устье невода-рюжи’ – это входное отверстие невода-рюжи. Рю-
за’ лэды букв. ‘позвоночник невода-рюжи’ – верёвка, соединяющая
обручи рюжи. Слово лэды от лы ‘кость’. Рюза’ мал’ си букв. ‘ды-
ра конца невода-рюжи’ – это отверстие невода-рюжи, через которое
вынимается рыба.
1.5.5. Орудия и способы летнего лова рыбы

Летний лов рыбы бывает массовый и частичный (индивидуаль-
ный), обычно проводится на море, в тундровых реках и озёрах.
Орудия ловли рыбы: Ю – запор для ловли рыбы. Это плавающий
на воде ящик с неплотными стенками, длиной примерно полтора мет-
ра, шириной метр и высотой может быть метр. Одна сторона ящика
открыта – ёрса’ ня”в букв. ‘устье (отверстие) для ящика и сердце-
вины ящика (ёрши)’, другая сторона – закрыта дверцами ёрса’ нё
букв. ‘дверь ёрши’. По обе стороны от отверстия ящика ставятся пе-
ревитые колья (варья”) на всю ширину реки. Ёрша русское областное
слово (верша), встречающееся в говорах Архангельской области.
Колья (варьи) задерживают рыбу и загоняют в ящик (ёршу). К
ним привязываются камни, чтобы они не всплывали, к ним же при-
делываются доски для подхода к ящику при осмотре его. На ящик
ставится тяжёлый камень или другой какой-то тяжёлый предмет.
Доски для подхода к ящику ненцы называют несколько изменён-
ным русским словом ходня” – сходня (русское диалектное слово).
«Сходень, доска с набитыми на ней брусками, для схода оттуда, осо-
бенно для выхода из лодки» [Даль, 4, 1956, 370].
Пога – невод (общее название) для ловли любой породы рыбы.
Невод является орудием массового лова. Сетка – плавная сеть (рус-
ское слово). Сетка предназначается для частичного лова и носит под-
собный характер. Сеткой может ловить и один человек. Любая рыба
идёт ночью, поэтому сетки оставляются на ночь на истоках рек по-
перёк течения и на озёрах. Ими ловят весной, летом и осенью. Уда –
удочка, то есть удилище с леской и рыболовным крючком.
Орудия рыбного промысла (сетки, невода) раньше ненцы изго-
товляли сами. Процесс изготовления производился вручную. В на-
стоящее время приобретаются в торговых организациях.
1.5.6. Названия частей запора (ю)

Ёрса’ сейдат’ букв. ‘сердцевина ёрши’. Она вставляется внутрь
ящика (ёрши). «Сердцевина» делается наподобие воронки с неболь-
шим отверстием в конце конуса – ёрса’ сейдат’ си. «Сердцевина»
нужна для того, чтобы рыба, попавшая в ёршу, не могла выйти об-
ратно. Отверстие ёрши ставится по течению реки (яха’ ед”).
Ёрса’ салик – колышек для укрепления ёрши. Ненецкий рыболов-
ный снаряд ю (запор) очень похож на вершу, описанную в словаре
В. Даля: «Верша – рыболовный снаряд из прутьев в виде бутыли,
воронки. Верша состоит из двойной плетневой воронки; наружная, с
глухим хвостом, называется бочка; малая или вставка: детыш; общее
широкое отверстие творило; узкое во внутренней воронке: очко, лаз»
[Даль, 1, 1956, 185–186].
1.5.7. Названия частей невода (пога)

Пога’ матча – матица невода. Ненецкое матча восходит к русскому
слову матица, как произносят русские, живущие в Канинской тундре.
Возможно, русское слово матица произошло от глагола «мотать, на-
вёртывать, навивать. Мотня или матня, мешок посредине невода»
[Даль, 2, 351]. Матча’ сэв букв. ‘глаз матицы’ – это ячея матицы (бы-
вает мельче, чем у самого невода). Пога’ сэв букв. ‘глаз невода’ –
ячея невода. Матча’ хыбат – грузило матицы. Пога’ хыбат – грузило
невода. Пога’ ер” – середина или центр невода. Она отмечается боль-
шим поплавком. Пога’ палавка – поплавок невода. Пога’ пуд – тетива
невода. Пуд – название верёвок, привязанных к двум концам нево-
да за верёвки, к которым крепятся грузила и болберы. Эти верёвки
сходятся конусообразно, за верёвки этих конусов привязываются ка-
наты для вытаскивания невода. Пога’ хылячь – длинная верёвка, за
которую тянут невод и привязывают его за что-либо (длина верёвки
50–100 метров) или канат для вытаскивания невода.
1.5.8. Названия способов ловли рыбы

Нэкулава – ловля рыбы неводом. Глагольное имя процесса дей-
ствия от глагола нэкула(сь) ‘ловить неводом (рыбу)’. Синонимом к
слову нэкулава является сочетание: Погана ханьва букв. ‘охота нево-
дом’ – это ловля, добыча рыбы неводом. Этот способ ловли рыбы
практикуется только летом на море, на реках и озёрах. Сеткана хань-
ва букв. ‘охота сетью’ – ловля, добыча рыбы сетью. Юна ханьва букв.
‘охота запором’ – ловля, добыча рыбы запором. Удегова букв. ‘уже-
ние’ – ловля рыбы удочкой. Глагольное имя процесса действия от
глагола удего(сь) – заимствованный русский глагол удить. Хурюч-
кана ханьва букв. ‘охота крючком’ – ловля рыбы крючком с удочкой.
Хурючка ‘крючок’ – изменённое русское слово по нормам ненецко-
го языка. Этот способ ловли можно описать следующим образом: на
верёвку в 20–30 саженей насаживаются на определённом расстоянии
крючки, на которые прикрепляются приманки. Верёвка с ярусами
крючков привязывается за колья и ставится на самое глубокое ме-
сто в середине озера. Этим способом ловят щук (сяторэй ‘кусачий’),
окуней (падвы халя ‘пёстрая рыба’), налимов (нёя).
1.5.9. Глагольные словосочетания, связанные со словом пога (невод)

и обработкой рыбы
Словосочетания из слова пога – невод в винительном падеже и
глаголов в инфинитиве: Погам’ моячь букв. ‘невод забросить’ – заки-
нуть невод с лодки на воду. Погам’ ма”лась ‘невод собрать’. Погам’
са”лась – невод вытянуть. Погам’ лягабтась букв. ‘невод раскинуть
на вешала’. Погам’ лехэбтась – невод расстелить (на земле). Погам’
сёзь – невод развесить для просушки. Погам’ сэдорчь – невод ремон-
тировать. Погам’ тырабтась – невод высушить. Погам’ пывумдась –
невод выветрить. Погам’ манузь – невод завернуть.
Словосочетания, состоящие из отыменного глагола и имени суще-
ствительного пога (невод) в винительном падеже: Погам’ матчадась –
приделать матицу (матча) невода. Погам’ хыбатадась – приделать к
неводу грузила (хыбат). Погам’ палавкадась – приделать к неводу
поплавки (палавка). Погам’ пудадась – приделать к неводу тетиву
(пуд). Погам’ хыльчадась – приделать к неводу длинную веревку
или канат (хылячь) для вытаскивания невода из воды.
Анализ лексики рыбного промысла показывает, что среди име-
ющихся названий и словосочетаний значительное место занимают
слова, заимствованные из русского языка. Это объясняется тем, что
рыбным промыслом ненцы стали заниматься шире под влиянием рус-
ского населения. В советскую эпоху промысел у ненцев получил зна-
чительное развитие.
В лексике рыбного промысла наряду со словами, непосредственно
заимствованными из русского языка, мы имеем целый ряд слов (нео-
логизмов), оформленных нормами ненецкого языка. Заимствованные
русские слова в сочетании с ненецкими словами образуют названия
частей орудий промысла и способов ловли рыбы. Например: Рюза’
сей букв. ‘сердце рюжи’ (см. выше). Или: рюза’ ня”в букв. ‘устье
рюжи’ (см. выше). Или: сеткана ханьва букв. ‘охота сетью’ (ловля
рыбы), хурючкана ханьва букв. ‘охота крючком’ (ловля рыбы). В
данном случае можно говорить об образовании неологизмов на базе
лексических заимствований.
1.6. Выводы
Представленный в первом разделе лексический материал не толь-
ко показывает характер хозяйственной деятельности канинских нен-
цев, но раскрывает своеобразие и самобытность лексики. В тематиче-
ском отношении она представлена довольно богато и разнообразно.
Исключительно детально разработана исконная оленеводческая
лексика. Обращает на себя внимание обилие половозрастных назва-
ний оленей. Так, например, кроме общего названия сую ‘олений телё-
нок’ в говоре канинских ненцев имеются такие названия: хора сую
‘телёнок-самец’, нерденя сую букв. ‘передний телёнок’ – оленёнок,
родившийся до массового отёла, таско сую букв. ‘целенький телё-
нок’ – недельный или двухнедельный олений телёнок и т. д. Так же
многочисленны названия оленей по характеру их поведения и по ма-
сти. В этом плане выражено отношение ненцев к своим питомцам.
Например, хореко ‘оленёнок’, который идет на зов хозяина: холе –
холе – холе и др.
Разнообразна и лексика, характеризующая забой оленей, обработ-
ку оленьих шкур. Всё это свидетельствует о том, что олень – един-
ственное существо, дающее ненцу всё для ведения цивилизованного
хозяйства.
Санный характер оленеводства дал многочисленные названия ез-

довых и грузовых нарт, необходимых для жизни ненцев в суровых
природных условиях. Нарты, предметы убранства, различные по-
крывала нарт ненцы красочно украшали (об этом см. дальше).
Охота на пушного зверя обогатила лексику канинского говора
названиями орудий и самобытными способами, приёмами охоты.
Несколько иную картину представляет лексический материал
по рыбному промыслу. В нем значительное место занимают слова-
названия, заимствованные из русского языка. Так, многие названия
рыб и орудий лова рыбы – русские слова, оформленные различными
суффиксами, нормами письма ненецкого языка.
Производственно-хозяйственная лексика канинского говора даёт
интересные языковые наблюдения и интерпретации в области языка.
Характеризуемый языковой материал канинского говора позволяет
говорить о процессе субстантивации, наиболее ярко выступающей в
названиях оленей по возрасту, по их полу, по их масти, в названиях
средств передвижения.
Субстантивация характерна для ненецкой лексики в целом, но,
кажется, в канинском говоре она выражена сильнее, что можно про-
следить на некоторых примерах, например: Нярва (кан.) букв. ‘медь’
и няравэй ты (б.-з.) ‘очень белый олень’; ялько (кан.) букв. ‘денёчек’
и ялеко ты (б.-з.) ‘светлый олень’; падвы (кан.) букв. ‘разрисован-
ный’ и падвы ты (б.-з.) ‘пёстрый олень’; носизя’ (кан.) и нохо’ ты
(б.-з.) ‘олень для охоты на песцов’ и др.
В исследуемом разделе лексики встречаются эвфемизмы. Так, на-
ряду с сочетанием тым’ хадась – забить, убить оленя, где глагол
хадась употребляется в своём прямом значении, в быту, в живой раз-
говорной речи распространены другие сочетания, например: тым’ хэ-
вдалась букв. ‘повалить оленя, положить на бок’, тым’ тавдась букв.
‘прибрать, подобрать оленя’, тым’ ма”лась букв. ‘собрать оленя’, тым’
хавдась букв. ‘свалить оленя’ и т. д.
В названиях отдельных частей орудий промысла выступает язы-
ковая метафора. Например: пога’ сей букв. ‘сердце невода’ (см. выше
в соответствующем разделе). Рюза’ лэды букв. ‘позвоночник невода-
рюжи’ – верёвка, соединяющая обручи рюжи. Лэды ‘позвоночник’
и др.
2. Бытовая лексика канинского говора ненецкого языка

2.1. Жилище
В тундре, где большие стада оленей окарауливаются пастухами,
основным традиционным жилищем как зимним, так и летним про-
должает оставаться чум (мя”). Вместе с тем следует отметить, что и
вся лексика, связанная с жилищем, сохраняется в современном жи-
вом разговорном языке канинских ненцев, в котором имеются свои
фонетические, морфологические и лексические особенности, отлич-
ные от других говоров ненецкого языка, но понимаемые всеми груп-
пами тундровых ненцев.
Кочевой образ жизни и природные условия определили тип жи-
лища (чума) ненцев. Чум соответствовал условиям кочевого быта:
его можно было быстро разобрать и установить, а при перекочёв-
ках части чума перевозились на специальных нартах (каждая из них
имела своё соответствующее название – см. Глава 1). На своеобразие
устройства чума в своё время указывали многие путешественники и
исследователи быта и жизни ненцев в XIX–XX вв. [Иславин, 1847,
23–24; Якобий, 1891, 18; Хомич, 1995, 86–96].
В настоящее время ненцы Канинской тундры переходят на осед-
лый образ жизни. Большая часть населения живёт теперь в посёлках,
деревнях, занимается другими видами хозяйства.
Но оленеводство и теперь у канинских ненцев остаётся основной
отраслью хозяйственной деятельности, и в тундре, где стада оле-
ней окарауливаются пастухами, жилищем является чум, поэтому вся
лексика, связанная с ним, сохраняется в живом разговорно-бытовом
языке.
2.1.1. Названия чума

Мя” – название чума для всех районов расселения ненцев. Но,
кроме этого, на Канине есть ряд других названий, которые указыва-
ют, в какое время года ставится чум, из какого материала делаются
покрышки его и т. д. Таңы мя” букв. ‘летний чум’. Данное назва-
ние является родовым по отношению к названиям, обозначающим
другие виды летнего чума. В основе прилагательного таңы ‘летний’
слово та’ ‘лето’. Летний чум обычно имеет более лёгкие покрышки –
берестяные или иногда используются старые изношенные меховые

или брезентовые.
В разговоре можно слышать такие изречения: Хыври” мале таңы
мяд мэ”ачь ‘Люди уже поставили летние чумы’. Пэдран’ хэбат таңы
мя”н тэ” хабар” ‘Поедешь в лес, собери бересту для моего летнего
чума’. Тякуна таңы мя”л тэ эрхасьнё”? ‘Раньше твой летний чум,
кажется, был берестяным?’.
Разновидностями летнего чума являются названия: Мюйко мя” –
летний чум, покрытый старой изношенной покрышкой из оленьих
шкур (мюйко). Мюйко – нижняя покрышка чума. Она обычно кла-
дётся на остов чума шерстью внутрь. В летнем чуме эта покрышка
применяется в качестве верхней и поэтому на шесты кладётся шер-
стью наружу. Тэ мя” букв. ‘берестяной чум’, то есть чум, покрышки
которого сделаны из бересты. Тэ ‘береста’. В прошлом летний чум
с берестяными покрышками считался в тундре лучшим, такие по-
крышки могли приобретать и изготовлять ненцы, живущие в достат-
ке. Тарув мя” букв. ‘смешанный чум’, то есть летний чум, покрытый
частично старыми покрышками и мюйко, частично берестяными по-
крышками. Когда берестяных покрышек не хватало, чум покрывали
разными покрышками (тарув” ‘разные’).
Ея мя” – чум, покрытый нюками (ея – верхняя меховая покрышка
чума) и поднючьями мюйко – нижняя покрышка чума или подню-
чье. Существительное ея выступает определением и в сочетании со
словом мя” указывает, что чум действительно зимний, он утеплён хо-
рошими покрышками. В песнях так поётся о зимнем чуме: Ея мя”л
, сава мя”л арка эвынё”, пирча эвынё”. Ея мя”л, сава мя”л сю”в
ибимлась, сю”в олась ‘Чум твой с меховыми покрышками, чум твой
хорош, он большой и высокий. Твой чум с меховыми покрышками,
твой хороший чум меня обогрел, меня накормил’.
В конце ХIХ и начале ХХ века с проникновением в тундру бре-
зента и парусины появились покрышки чума, сшитые из этих ма-
териалов. Отсюда имеем такие названия: Персент мя”, парсина мя”
букв. ‘брезентовый или парусиновый чум’, то есть летний чум, по-
крытый брезентом или парусиной. Слова брезент, парусина ненцы
произносят персент, парсина.
В зависимости от назначения и условий, в которых ставился чум,
он получал своё определённое название. Например: Сырэй мя” букв.
‘зимний чум’, то есть чум, покрытый меховыми нюками и подню-
чьями. В основе сырэй ‘зимний’ существительное сыра ‘снег’ + вре-
менной суффикс -й. Название сырэй мя” употребляется, когда хотят
подчеркнуть, что чум имеет двойные покрышки и что он предназна-
чен для зимнего жилья. В обыденном разговоре можно услышать:
Сеньняна тидян сырэй мята аркась ‘В прошлом у моего дяди зимний
чум был большой’. Или: Сырэй мя”ма” сёсь хаевачь ‘Свой зимний
чум оставили на путях кочевий’. Мяпой мя” букв. ‘мяпойный чум’ –
чум, в котором живут пастухи при перекочёвке к месту осеннего
забоя (оленей). Указанное название встречается в разных выраже-
ниях, высказываниях: Мал’ пиргада ямдэй”, мядэ”на мяпойри мя”
хаи ‘Вся бригада откочевала, на чумовище остался только мяпой-
ный чум’. Или: Тюку по’ сапойкан’ ёдна” апой мяпой мякна иль-
гу” ‘В этом году кочующие к забою будут жить в одном мяпойном
чуме’. Танырта” мя” – чум, в котором живут люди, занимающиеся
загонным промыслом. Причастие танырта ‘загоняющий’ от глагола
танырчь ‘охотиться на песцов путём загона их в круг’. Юнуй мя”
букв. ‘весенний чум’, то есть чум, который ставится для отдыха во
время частых и длинных перекочёвок к весеннему стойбищу. Юнуй
‘весенний’ от существительного юну ‘поздняя весна’ + временной
суффикс -й. По своим размерам юнуй мя” (чум) значительно мень-
ше обычного чума. Он ставится для того, чтобы передохнуть днём,
а ночью кочевать, так как ночью прохладно и в низинах держится
наст (твёрдый снег). В таком чуме размещается на отдых обычно
несколько семей, чтобы не тратить лишнее время на разборку и упа-
ковку нарт. Ненцы говорят: Юнуй мя” ока амгэрида тара” вани ‘Для
весеннего чума не нужно много вещей’.
Вэтуй мя” – удлинённый чум, то есть чум, состоящий из двух
чумов (с помощью перекладины соединённых в один большой чум).
Прилагательное вэтуй ‘составленный’, ‘соединённый’ образовано от
глагола вэта(сь) ‘удлинить, соединить что-либо’. Удлинённый чум
устанавливался для проведения каких-то торжеств или свадеб, ко-
гда съезжалось много гостей, а обычный чум не мог всех вместить.
Нередко после торжества, праздника женщины между собой могли
говорить: Тюку по’ хыври” окачь, вэтуй мядм’ мяравачь ‘В этом
году людей было много, мы поставили удлиненный чум’. Сеньний
мя” – прежний, старинный чум. Это сочетание обычно употребля-
ется в речи, когда говорят о прежних, давних временах, очень ча-
сто сочетание сеньний мя” встречается в воспоминаниях стариков, в
старинных песнях, в фольклорных произведениях. Тюн’ мя” – чум,
который ставился специально для проведения свадьбы. Тюня ‘сва-

дьба’.
Рассмотренные названия чума представляют собой сочетания из
двух слов: существительного мя” ‘чум’ и определения к нему. Взятые
вместе, они в каждом отдельном случае дают совершенно конкретное
название каждого типа чума.
2.1.2. Шесты и покрышки чума

Для чума применялись природные материалы: из дерева делали
шесты, доски для пола; из оленьего меха, бересты, брезента или па-
русины – покрышки чума; из сухожилий оленей – верёвки для креп-
ления покрышек к шестам. Снаружи низ чума окапывался зимой
снегом, летом – дёрном. Обычный канинский чум состоял из соро-
ка или сорока восьми шестов. Делались шесты из стволов ели или
сосны длиной до пяти метров, имели круглое сечение, за исключе-
нием двух основных шестов (сарву), которые имели прямоугольное
сечение. От количества шестов, их длины зависел размер чума: чем
больше шестов, тем вместительнее был чум. Размер чума зависел
от численности членов семьи (мя’ тер”) и материального состояния
хозяина.
Каждый шест имел собственное название (их около 20-ти) в зави-
симости от их расположения по окружности чума. Общее название
шеста – у.
Сарву – два главных шеста в чуме, скреплённых вверху кольцевой
верёвкой, которая называется сарву’ иня. При установке чума эти
два шеста ставятся первыми по обе стороны дощатого настила на
равное расстояние от входа и передней части чума, они определяют
его диаметр. От расстояния между нижними концами шестов сарву
зависит размер и высота чума. В отличие от других шестов сарву
крепче и прочнее.
Сарву’ у – один из главных шестов. Данное название использу-
ется ненцами в том случае, если они конкретно говорят об одном
из главных шестов. Например: Ачькы’ пыга сарву’ у’ тяд сярсяты
‘Детские качели привязываются за один из главных шестов’. Сарву’
хэв у – шест, который ставится рядом с главным шестом сарву.
Нёны – основной дверной шест, служащий косяком (их в чуме
два). В название нёны существительное нё ‘дверь’. Этот шест, как и
шест сарву, более прочный и крепкий. Иногда название шеста нёны
конкретизируется словом у ‘шест’, но сочетание нёны’ у употребля-
ется в том же значении, что и нёны. И совсем редко можно услышать
сочетание нё’ у букв. ‘двери шест’ в значении нёны или нёны’ у. Нё-
ны’ хэв у – шест, устанавливаемый между крайними четырьмя (или
пятью) шестами и основным дверным шестом нёны.
Сымзы – центральный вертикальный шест, служащий опорой го-
ризонтальным жердям, на которые подвешиваются над очагом крю-
ки для котлов. Шест сымзы устанавливался в прежнем ненецком
чуме, когда не было железных печей. Сымзы являлся священным ше-
стом, олицетворявшим духа огня. В некоторых семьях он был резной.
В языке есть выражения, которые характеризуют шест сымзы как
предмет, связанный с суевериями и приметами. Например, выраже-
ние: Нисьбэр”мо сымзэд хугна”, евкось хаюдан ‘Не держись попу-
сту за центральный шест, сиротой останешься’. Или: Амгэсь сымзы’
тотряв’ выльтянан, евконэ? ‘Почему вытянулся, как вертикальный
шест, ты разве сирота?’.
У ненцев Канинской тундры устанавливаются в чуме два шеста
сымзы: Синий сымзы – центральный вертикальный шест для очага,
устанавливаемый в передней части чума. Синий букв. ‘передний’.
Нюний сымзы – центральный вертикальный шест для очага, кото-
рый ставится в дверной части чума. Прилагательное нюний ‘дверной’
образовано от нё ‘дверь’. К шестам синий сымзы, нюний сымзы при-
вязывалась кольцом верёвка, которая называлась тид’ иня – верёвка
для укрепления поперечных шестов ти”.
Ти” – поперечный горизонтальный шест над очагом в прежнем
ненецком чуме. Концы этого шеста прикреплялись при помощи ве-
рёвок к шесту сымзы. Шестов ти” в чуме всегда два, между ними
небольшой промежуток, куда вставлялись крюки (па”) для подве-
шивания котлов и чайников над костром (очагом), а также на ти”
развешивали для просушки одежду и использовали их вместо полок.
Сея’ у – шест, устанавливаемый рядом с дверным шестом. Этот
шест получил своё название по части чума около двери (сея), в кото-
рой его устанавливали. Синий у букв. ‘передний шест’, то есть шест
в передней части чума, в части чума против входа.
Хо”ня” – общее название четырёх (или пяти) шестов по обе сто-
роны от главных шестов (сарву), составляющих остов чума, на кото-
рых держится весь чум и все шесты. Еркы хо”ня” – средние четыре
(пять) шеста по обе стороны от шеста сарву. Еркы ‘средний’ образо-
вано от ер” ‘середина’. Вары хо”ня” – крайние четыре (пять) шеста

по обе стороны от средних шестов. Вары ‘крайний’ от вар ‘край, бок’.
Есьнабча’ – шест, которым поднимают покрышки на остов чума.
Глагольное имя орудия действия от глагола есена(сь) ‘натягивать
нюки на шесты чума’. Этот шест обычно толще и короче основных
шестов чума, он устанавливается с уличной стороны (чума).
Пой’ у букв. ‘промежуточный шест’, то есть шест, который ста-
вится для соединения краёв двух нюков в передней части чума с
уличной стороны. Пой ‘промежуток’. Тюсер’ у – шест для подня-
тия небольшого куска (лоскута) шкуры, служащего прикрытием от
ветра дымового отверстия чума.
Как видно из сказанного, лексика и этого раздела представляет
значительное разнообразие в названиях. Названия шестов могут со-
стоять из одного слова (существительного); из сочетания двух суще-
ствительных, из которых одно выступает определением и указывает
местоположение данного шеста в остове чума; из существительного и
прилагательного, выполняющего ту же функцию; наконец, название
может состоять из трех слов, представляющих собой описательное
название шеста.
2.1.3. Названия покрышек чума

Ненецкий чум имеет меховые и берестяные покрышки, шитьём
которых занимаются женщины после отёла оленей (май, июнь меся-
цы) на весеннем стойбище, пока нет комаров.
Ея ‘нюк’ – одна из верхних зимних покрышек чума, которая кла-
дётся на остов чума мехом наружу. От имени существительного ея
образован глагол ейда(сь) ‘шить нюк’. Для шитья одного нюка тре-
буется около двадцати трёх хороших шкур. Прежде чем приступить
к шитью нюка, женщины срезают острым ножом шерсть со шкуры
(хоб пидась). Отсюда словосочетание пиднабчь’ хар – нож, которым
срезают (стригут) шерсть со шкуры. Глагольное имя орудия дей-
ствия пиднабчь’ ‘бритва, машинка для стрижки’ от глагола пидна(сь)
‘стричься, бриться’.
После стрижки все шкуры расстилаются на старые нюки, кроятся
и примётываются. Нижняя покрышка зимнего чума мехом внутрь.
Мюйко ‘поднючье’ – нижняя покрышка зимнего чума мехом
внутрь (чума). Название мюйко образовано от слова мюй ‘нутро,
внутренность’ + уменьшительный суффикс -ко. Обычно мюйко (под-
нючье) не шьют из новых шкур. В качестве поднючья, предвари-
тельно починив (если была необходима починка), используют старые
верхние покрышки (нюки). Персент мюйко – брезентовая покрышка
чума. С недавнего времени покрышки для чума стали шить из бре-
зента и парусины. Поэтому параллельно с названием мюйко доволь-
но часто в речи канинских ненцев употребляется сочетание персент
мюйко.
Чум может иметь и берестяные покрышки: Тэ ‘берестяный нюк’ –
это специальная покрышка, сшитая из бересты для летнего чума.
Свое название берестяная покрышка получила от названия коры бе-
рёзы (тэ), снятой весной с дерева. Качество бересты ненцы опреде-
ляют по времени её снятия с дерева, в период сокодвижения: Няв
мальгана хогпэй тэ сачь сава ‘Очень хороша береста, снятая в пе-
риод, когда сок начинает течь’. Мяд’ тэ букв. ‘чума берестяная по-
крышка’ или то же, что и ‘берестяный нюк’. Такое сочетание обычно
употребляется в том случае, когда ещё не сшит нюк, но этот нюк дол-
жен быть изготовлен: Мя”н тэ сэдъя” ‘Надо шить берестяный нюк
для чума’.
Берестяные покрышки считаются очень ценными и практичными
в условиях северного климата: они хорошо предохраняют от силь-
ных ветров и дождей [Едемский, 1931, 217]. Надо сказать, что не
все ненцы имели и в настоящее время имеют берестяные покрышки
(тэ). Их приобретали те, которые жили около лесной зоны или часто
выезжали в лесную зону.
Берестяных покрышек в чуме было шесть: Тя”вуй тэ – верхняя
берестяная покрышка чума (их обычно две). Тасий тэ – общее на-
звание нижней берестяной покрышки чума. Хазо’ тэ – берестяная
покрышка в изголовье чума (их две в чуме). Хазо ‘изголовье спаль-
ного места в чуме’. Си’ тэ – берестяная покрышка для передней части
чума (части чума против входа).
2.1.4. Названия частей меховой покрышки (ея)

Ёндяр” – средняя часть нюка. Слово образовано от ёнэй ‘сред-
ний’. Маг” – недлинные верёвки (завязки), пришиваемые к краю ню-
ка. Раньше эти завязки плелись из оленьих сухожилий, в настоя-
щее же время завязками обычно служит обычная верёвка. Женщина,
пришивая их, иногда вспоминает старое время и говорит: Сеньняна,
хайпась хантанба”н, еян маг” мал’ тэнкод пагалпэячь, тедахо’ ёрёв-
кы сэдалцятым’: та мальгана ёрёвкам’ тенев” ваньсява” ‘В прошлом,

когда выходила замуж, завязки к нюку были сплетены из оленьих
сухожилий, а теперь обычно пришиваю верёвки. Ведь в то время мы
не знали, что такое верёвки’.
Ея’ ня”в букв. ‘нюка устье’ – это верхняя часть нюка. Ня”в ‘отвер-
стие’. Ея’ ня”в ий”мя – обшивка верхней части нюка. Обычная ткань,
пришитая к мездре нюка, она предохраняет нюк от огня, искр. Ея’
пан букв. ‘нюка подол’ – это нижняя полоса нюка. Пан ‘подол’. Ея’
иды букв. ‘пола нюка’. Иды ‘пола (одежды)’. Для придания нюку
нужной формы к краям подола нюка пришиваются два лоскута тре-
угольной формы, они и называются ея’ иды. Ея’ халак – клапан в
верхней части нюка. Слово халак от ха ‘ухо’. Слово халак имеет два
значения: а) мешочек или клапан в верхнем углу нюка; б) закрытая
рукавичка верхней детской одежды. Мешочки (халак) служат для
поднятия нюка на остов чума. Если выпустить из рук шест, вдетый
в мешочек (халак), то нюк сползет вниз по шестам на землю и его
нужно снова поднимать на остов чума. Эта работа не из лёгких, осо-
бенно зимой, во время сильных ветров и метелей. Ея’ ха” букв. ‘уши
нюка’ – длинные верёвки, пришитые к мешочкам нюка (ея’ халак).
Ими прикрепляются нюки и поднючья к шестам чума. Мать обыч-
но говорит детям при установке чума: Нёда” а” хань”, есьнавана”
мальгана тарагуда”, ейна” ха ханабагуда” ‘Не уходите далеко, ко-
гда будем натягивать нюки на остов чума, будете отводить верёвки’.
Иды’ маг – верёвка полы нюка. Эти верёвки обычно короткие. Из
данного диалога можно заключить, что любая верёвка, пришитая к
нюку, играет определённую роль: – Еяп мале малерэ? – Нивэй, иды-
да маг” тамна ни’ сэдалпэй” э” ‘– Ты уже завершила шитьё своего
нюка? – Нет, ещё не пришиты верёвки к полам нюка’. Ея’ ий”мя букв.
‘опушка нюка’ – это узенькая полоска с длинной шерстью (пемьдя),
отрезанная от шкуры под шеей оленя. Глагольное имя ий”мя образо-
вано от глагола иячь букв. ‘опушить’, что значит пришить опушку.
Опушка нюка пришивается на нижний край его (нюка). Ея’ нё букв.
‘дверь покрышки’ (нюка) – это край покрышки, служащий дверью в
чуме. Нё ‘дверь’. Женщина, рассказывая о своём шитье, говорит: Еяв
арумданкэв, тикы” хобадан еян нё ни адив” ‘Видимо, покрышку я
увеличила, из этих шкур не вышла дверь’. Ея’ хэв – боковая сторона
покрышки (нюка). Ея’ хэв маг – боковая верёвка покрышки (нюка).
Верёвки в покрышках получают своё название от части покрышки, к
которой они пришиты. В данном названии хэв ‘бок, сторона’. Ея’ хэв’
вар” – долевые края покрышки (нюка). Край покрышки для проч-
ности обшивается верёвкой. Ея’ пан’ вар – нижний край покрышки,
край, направленный к основанию чума.
2.1.5. Названия частей и швов берестяной покрышки (нюка) чума

Еркар” – полотно берестяной покрышки (нюка). Еркар” от слова
ер” ‘середина’, ‘центр’. Берестяная покрышка состоит из пяти-шести
полотен (полос), которые сшиваются вместе. Женщина, шьющая по-
крышку, говорит: Ха”манданда”, самляг еркарм’ сэдба”н? ‘Что ска-
жешь, если я сошью пять полотен (полос)?’. Пан’ еркар” – самое
нижнее полотно берестяной покрышки. Оно обычно шире и длин-
нее остальных полотен. Ня”в еркар” – верхнее полотно берестяной
покрышки. Это полотно, наоборот, уже всех и короче. Женщина го-
ворит: Эрёй” сарё” эсод’ тэв малья. Ня”в еркарт’ удин нид’ тэвур”
‘До осенних дождей надо закончить шитьё берестяной покрышки. А
до верхнего полотна никак руки не доходят’. Еняк – тоненькая ве-
рёвочка в длину полотна, которая прокладывается в шов при присо-
единении двух полотен покрышки. Существительное еняк от глагола
енте(сь) ‘протянуть’. Эта верёвочка (еняк) делает покрышку более
прочной. Перся’ или тэ’ перся’ – пластинка из замши, пришитая к
краю берестяной покрышки, к которой прикрепляются верёвки. Гла-
гольное имя орудия действия перся’ от глагола пере(сь) ‘держаться’,
‘быть прикреплённым к чему-либо’. Женщина говорит: Тюку тэн
персийда тобъёвад сертагун ‘Для этой берестяной покрышки пла-
стинки сделаю из кожи’. Еркы’ сэдо’ – средний шов полотна (по-
лосы). Прилагательное еркы ‘средний’ от существительного ер” ‘се-
редина, центр’ + суффикс -кы, указывающий на нахождение вблизи
чего-либо. Существительное сэдо’. Еркар’ вары сэдо’ – крайний доле-
вой шов полотна (полосы). Вары ‘крайний’ от существительного вар
‘край’. Тэ’ ябтик тэ вак – узенькая полоска бересты, пришиваемая к
краю берестяной покрышки. В данном названии: ябтик ‘тоненький’ +
тэ ‘береста’ + вак ‘край’.
2.1.6. Названия ниток, которыми сшиваются покрышки чума

Для шитья берестяной покрышки применяются специальные нит-
ки. В качестве ниток берутся скрученные просмолённые оленьи су-
хожилия. Они очень прочны, под постоянными дождями не гниют.
Тэнко – сухожилие, снятое со спины убитого оленя. Существи-

тельное тэнко от глагола тэнага(сь) ‘быть эластичным, прочным’.
Мибэй тэнко букв. ‘изготовленное сухожилие’. Для шитья покры-
шек оленьи сухожилия скручиваются в нитки. В данном названии
причастие мибэй букв. ‘построенный’ от глагола ми(сь) ‘изготовить,
построить’.
Готовые нитки для шитья берестяных покрышек смолят: Хадсот-
бэй тэнко – скрученные, просмоленные нитки из оленьих сухожи-
лий. Хадсотбэй нитка” – просмоленные нитки. Берестяные покрыш-
ки иногда шьют нитками, купленными в магазинах, но для прочности
их также смолят. Причастие хадсотбэй ‘просмоленный’ образовано
от глагола хадсота(сь) ‘просмолить’.
Как видно из приведённых примеров, названиями покрышек яв-
ляются самостоятельные слова, названия же отдельных частей по-
крышек – сочетания двух или трёх слов, в которых определением
выступает имя существительное (название самой покрышки), а опре-
деляемым (другое существительное) название той или иной части по-
крышки. Например, ея’ пан букв. ‘подол покрышки (нюка)’ – нижняя
полоса покрышки. При этом в таких сочетаниях выступает языковая
метафора: ея’ ха букв. ‘ухо покрышки’ – длинные верёвки, приши-
тые к покрышке. Материалом для метафоры в названиях выступают
части тела человека, иногда названия частей одежды человека.
В других случаях можно говорить о переносном расширенном
значении имён существительных, входящих в названия частей по-
крышек. Например, ея’ иды букв. ‘пола покрышки’. Иды ‘пола одеж-
ды’.
Следует заметить, что названия частей тела человека и его одеж-
ды переносятся на названия частей жилища и его покрышек, имею-
щие в данном названии переносное значение.
2.1.7. Словосочетания, используемые при шитье меховой покрышки

Еям’ халкатась – пришить мешочки (халак) к покрышке. В основе
глагола халката(сь) существительное халак ‘клапан, мешочек’. Еям’
пандась – пришить нижнюю часть покрышки. В глаголе панда(сь)
пан ‘подол’. Еям’ ёндяртась – пришить среднюю часть покрышки к
её низу, букв. ‘к подолу’. В глаголе ёндярта(сь) слово ёндяр” ‘центр,
середина’. Еям’ ня”вдась – пришить верхнюю часть покрышки. В
глаголе ня”вда(сь) слово ня”в ‘устье, отверстие’. Еям’ идыдась – при-
шить нижнюю часть покрышки. В основе глагола имя иды ‘пола
(одежды)’. Еям’ магдась – пришить боковые верёвки к покрышке. В
глаголе магда(сь) имя маг ‘завязка’. Еям’ нётась – приделать дверь
покрышки. В глаголе нёта(сь) имя нё ‘дверь’.
2.1.8. Словосочетания, используемые в процессе обработки бересты

перед шитьём берестяной покрышки
Тэм’ нигась букв. ‘ощипать бересту’, то есть снять верхний слой,
утолщения на листах бересты. Глагол нига(сь) ‘ощипать, выщипать
(обычно птицу)’. В разговоре можно услышать: Тэна” мал’ нигъя”,
тэдась пяб”на” тагва” ягуда ‘Листы бересты нужно вычистить, когда
начнём шить берестяные покрышки, времени у нас не будет на это’.
Тэм’ пэбтась – завернуть, обмотать листы (куски) бересты. Очищен-
ные куски бересты тщательно завёртывают (пэбта(сь)) в небольшие
трубки, сверху обматывают любой тканью и верёвкой, после чего
погружают в медный котел или медный таз (нярва ед) и парят её.
Тэм’ пиресь букв. ‘сварить бересту’, то есть пропарить, после чего
она становится мягкой. Котёл с берестой ставится на обычный ко-
стёр (ту) или в очаг (я’ си ту), устроенный в земляной яме (я’ си).
Время, нужное для того, чтобы береста пропарилась, определяется
выражением: Няр” икня лохомдась ‘Вскипятить (пропарить) в трёх
водах’, то есть котёл, в который кладётся береста, наполняется водой
и береста парится; когда вся вода выкипит, котёл снова заполняется
водой до краёв, и снова вода кипит. Так повторяется до трёх раз.
И только после того, как выкипит третья вода, береста считается
пропаренной. Ее называют пиребэй тэ букв. ‘варёная береста’. При-
частие пиребэй от глагола пире(сь) ‘сварить’. Тэм’ паркась – обрезать
засохшие края листов (кусков) бересты. Обрезая края кусков, гото-
вят их к шитью покрышки. Женщина говорит: Мазъяв ня”нзы, тэн
паркарпим’ ‘Работа моя скучная: обрезаю края кусков бересты’.
Тэ’ пан’ варм’ енькадась – обшить нижний край берестяной по-
крышки. В названии тэ ‘береста’ + пан ‘подол’ (нижняя часть) + вар
‘край’. В основе глагола енькада(сь) слово еняк ‘продольная верёвка
в шве’. Тэм’ ябтик тэ’ вакна иячь – обшить боковые края покрышки
узенькой полоской бересты. В названии тэм ‘береста’ в форме вини-
тельного падежа + прилагательное ябтик ‘тонкий’ + тэ’ ‘береста’ в
родительном падеже + вак ‘край’ в местном падеже + глагол иячь
букв. ‘опушить’ – пришить опушку к чему-либо.
2.1.9. Глагольные словосочетания, употребляемые при разборке и

установке чума
Мядм’ мярась – поставить, установить чум. В глаголе мяра(сь)
слово мяра, которое обозначает: а) площадь, круг; б) петлю; в) рас-
ходящийся в воде круг. Глагол мяра(сь) тоже имеет несколько значе-
ний: а) сделать петлю; б) поставить силок, капкан; в) в сочетании со
словом мя” ‘чум’: а) поставить остов чума и б) натянуть на чум по-
крышки. Мядм’ мальесь букв. ‘сломать чум’, то есть снять покрыш-
ки с чума, разобрать шесты, когда идёт подготовка к перекочёвке
на новое место. Мядм’ есесь – натянуть покрышки на шесты чума.
Покрышки на чум поднимают обычно четыре человека: один дер-
жит часть покрышки со стороны двери (нё’ няны иды букв. ‘подол
двери’), другой – часть покрышки с противоположной стороны двери
(си’ няны иды букв. ‘подол передней части чума’) и два человека под-
нимают покрышки шестами есенабчь’ у (см. выше). Мядм’ хабарчь –
снять, сдёрнуть покрышки с чума. Глагол хабарчь в своём значении
указывает на быстроту, скорость действия, мгновенность действия.
Маг екась – отвязать, развязать верёвки, служащие для крепления
покрышек чума. Ей (мюйку) манузь – завернуть, сложить, свернуть
покрышки чума. В названии: ей (ея), мюйку (мюйко) ‘покрышек’
(наружная и внутренняя) в форме винительного падежа мн. числа.
В бытовой лексике канинского говора, как увидим ниже, особен-
но часто встречаются глаголы специально-ограниченного значения.
Наличие их в языке также свидетельствует об основной особенности
лексики ненецкого языка – конкретизации, детализации, стремлении
всякий раз уточнить, подчеркнуть, что действие направлено на один,
совершенно конкретный объект и не может распространяться на дру-
гой.
2.1.10. Части ненецкого чума

Ва”в – жилая часть чума – это место в чуме, где находятся по-
стельные принадлежности, место, где спят. Слово ва”в встречается
в таких выражениях: Ва”вап савбова тамнарад, нина”нё” ямдавазь
мэ” ‘Заправь хорошо постель, ведь мы не собираемся кочевать’. Или:
Ва”вна” таха” мерчана пу”лавыд”, саваркава мэйран” ‘Завалинки у
изголовья жилой части чума во время ветра снесло, укрепи их по-
хорошему’. Хэвко букв. ‘бочок’ – это нежилая часть чума, в которой
не живут. Слово хэвко имеет в основе хэв ‘бок’, ‘сторона’ + умень-
шительный суффикс -ко. Выражение, в котором употребляется слово
хэвко: Мя”ма” арка, ханяна харвабат иле”, абкана нибат харва” хэв-
кана иле”. Харт сер”л ‘Чум наш большой, живи, где хочешь. Если
вместе не хочешь, живи в нежилой части чума. Дело твоё’.
Синий букв. ‘передний’ – это часть чума напротив входа в чум. В
этой части обычно хранится посуда. Эта часть чума служила раньше
для хранения священных предметов, здесь ставились иконы (обрус”)
на специальных подставках. Для женщины и девушки это место за-
претное. Поэтому мать обычно говорила дочери: Нёно синява ядар”
‘Не ходи по передней части чума’. Сея – часть чума около дверей,
где хранятся женские вещи (обувь, одежда, сумки). Эта часть чу-
ма считается нечистой, поганой (ся”мэй), так называемой «женской
половиной чума». Говорят: Амгэм’ пюрнанда” сеяна, тикэна неят
ебдяр” эсьтынё” ‘Что ты ищешь около дверей, кажется, тут быва-
ют вещи твоей матери’. Амгэм’ ёцянда” не’ сеяна ‘Что ты потерял в
женской части чума?’. Сея’ паха – угол чума у дверей. Сочетание сея’
паха встречается в выражении: Пивап сея’ пахана маньевась ‘Твой
пим я видел(а) в углу чума у дверей’. Мяд’ хазо – место за изго-
ловьем (вне чума). Женщина кричит детям, играющим около чума:
Мяд’ хазод аку’ хаяда”, тэва” сардагуда” ‘Подальше отойдите от
изголовья чума, порвёте берестяную покрышку’.
Сарву’ си – дымовое отверстие в верхней части чума. Для регу-
лирования хода дыма дымовое отверстие чума покрывается со сто-
роны ветра лоскутом шкуры, который называется тюсер”. Сарву’
сива мерча пудара, тюсер”ма” ыдая ‘Через дымовое отверстие ветер
попадает, нужно повесить прикрытие’. При сильном ветре тюсер”
(лоскут шкуры) не всегда мог правильно регулировать ход дыма в
чуме. Кроме него, когда не было железных печей, для выхода ды-
ма из чума делались специальные отверстия путём поднятия нижней
части покрышки.
Эти отверстия получили своё название по части чума, в какой они
открывались. Си’ нэ”мя – отверстие для выхода дыма, которое дела-
лось в передней части чума. Си’ ‘передняя часть чума’. Сея’ нэ”мя –
временное отверстие для выхода дыма в дверной части чума. Сея
‘угол чума у двери’. Нё’ нэ”мя – отверстие для выхода дыма, ко-
торое делается путём поднятия края «двери» чума. Нё ‘дверь’. Во
всех сочетаниях глагольное имя нэ”мя образовано от глагола нэ(сь)
‘открыть, отворить, раскрыть’.
2.1.11. Названия частей пола чума

Лата ‘доска’, мн. число лата” ‘доски’. Мяд’ лата” букв. ‘доски чу-
ма’ – пол в чуме. Печь’ лата букв. ‘доска печи’ – пол для печи – это
две неширокие доски, которые кладутся вдоль печки по обеим ее сто-
ронам. Нё’ лата букв. ‘доска двери’ – пол в дверной части чума – это
отдельные короткие доски или доски, сколоченные вместе. Они кла-
дутся во входной части чума. Нё ‘дверь’. Сидер” лата букв. ‘доска
для передней части чума’ – это пол, на котором находится вся посуда
в передней части чума. Очень часто в этой части чума не кладутся
доски, посуда ставится прямо на землю летом, зимой – на снег. Ва”в
лата букв. ‘доска постели’ – пол в спальной части чума. Пол в чуме
составляется из длинных, широких досок, их бывает четыре-пять, а
иногда и больше в зависимости от ширины досок. Доски для пола
обычно красятся. Тол’ ылы лата – доски, служащие полом для обе-
денного стола. Они обычно стелятся в передней части чума за очагом
или печью.
2.1.12. Домашний очаг, его части и крюки для подвешивания над

очагом котлов и чайников
В прежнем ненецком чуме в середине клали чугунный лист для
очага. Очаг служил исключительно для приготовления пищи и обо-
грева, и редко для освещения.
Ёдям’ ‘колода, чурбан’, подкладываемый под очаг (в старом чуме)
или тюми’ пя букв. ‘дерево очага’ – это два деревянных чурбана,
которые кладутся на середину выбранного для очага места; летом –
на землю (тавко), зимой – на снег (сыра), недалеко друг от друга.
Эти чурбаны служили настилом для очага в прежнем чуме.
Тюми – железный лист, на котором раскладывался в чуме огонь.
Железный лист клали на деревянные чурбаны, на деревянный на-
стил. Слово тюми восходит к сочетанию ту’ мя” букв. ‘огня чум’, где
ту ‘огонь’ + мя” ‘чум’. Гласный у под влиянием гортанного смычно-
го звука [’] и мягкого согласного [мь] перешёл в ю и в произношении
в настоящее время имеем слово тюми.
В современных ненецких чумах железный лист для очага заме-
нён железной печкой. Канинские ненцы пользуются в речи русским
словом печь, чаще говорят печка. Тюми’ лата букв. ‘доска железно-
го листа’ – это две неширокие доски по обеим сторонам очага вдоль
железного листа. Доски в то же время служили частью пола в чуме.
Па” – палка с крюком из дерева или толстой проволоки с про-
сверлёнными отверстиями. Крюки делали сами ненцы. Палки с от-
верстиями вставлялись между поперечными шестами – ти”. Пя па” –
деревянный крюк с отверстиями. Пя ‘дерево’. Нёчько па” – малень-
кий крюк. Он обычно делался из проволоки. На этот крюк подвеши-
вали пустой котёл. Ед’ па” – крюк для котла. Ед ‘котёл’. Сяйник’ па”
‘крюк для чайника’. Этот крюк всегда находился в дверной части
очага. Еся па” – железный крюк с отверстиями. Еся ‘железо’. Хотя
крюки делались не из железа, а из проволоки, но ненцы называли
их еся па”, почти никогда не говорили сутуга па”. Сутуга ‘проволо-
ка’. Пад’ си” – отверстия на палке служили для подвешивания котла
или чайника на нужную высоту над очагом. Си ‘отверстие, дыра’.
Пад’ ябта – деревянный или железный стержень, который продевал-
ся в отверстия крюка (па”). Пад’ – форма родительного падежа от
па” ‘палка с крюком и отверстиями’. Прилагательное ябта ‘тонкий,
узкий’.
2.1.13. Названия частей спального места в чуме

Постельными принадлежностями в чуме являются шкуры, ис-
пользуемые вместо матрацев и простыней, одеяла, подушки и разные
подстилки, циновки, подкладываемые (под постель) на землю летом
и на снег – зимой.
Ва”в тер” букв. ‘содержимое постели’ – это предметы, вещи, необ-
ходимые для спальной части чума, для постели. Сочетание ва”в
тер” – общее название, имеющее в своём составе два слова: ва”в
‘постель’ (этим же словом ненцы, живущие в домах, называют кро-
вать) + тер ‘содержимое чего-либо’.
Циновки, различные подстилки ненцы изготовляют сами: Ху”-
нер” – подстилка, сплетенная из березовых прутьев (зимой насти-
лается на снег под постель). Слово ху”нер” образовано от хо ‘бере-
за’. Эти подстилки плетутся из тонких, ровных березовых веток, для
вырубки которых существует определённое время: Ху”нерма вато-
ва” торханё” ‘Кажется, подошло время рубить березовые ветки для
подстилок’. Утяр” – циновка, сплетённая из длинной жесткой тра-
вы марэй. Слово утяр” образовано от слова ум’ ‘трава, сено’ + тяр”
(тер) ‘содержимое’. Эта травяная циновка кладётся на подстилку
ху”нер, а иногда используется в нартах (она кладётся между доска-

ми и шкурой для сидения). Убега – циновка обычно из старой мехо-
вой покрышки чума мюйко.
Последовательность расположения подстилок и циновок под по-
стель: в самый низ кладется ху”нер, затем утяр”, убега и разные
шкуры для утепления постели.
Сальня – оленья шкура, служащая матрацем в постели. Для по-
стели берут шкуры с густой длинной шерстью. Существует специ-
альное время забоя оленей для постельных принадлежностей – это
октябрь месяц. Обычно ненцы говорят: Покров ялян’ тэвына”, саль-
нядава ватонэ хая ‘Дожили до Покрова дня, настало время забоя
оленей для постельной шкуры’.
Хуча – одеяло. Ненцы Канинской тундры имели одеяла из ове-
чьих шкур. Когда не оказывалось овечьих шкур, ненцы шили одеяла
из оленьих шкур. Одеяла из оленьих шкур считались непрочными:
шерсть быстро ломается, и она более жёсткая по сравнению с овечьей
шерстью.
2.1.14. Предметы домашней утвари

Домашняя утварь в настоящее время преимущественно приобре-
тается ненцами в магазинах, частично она делается самими ненцами
из дерева, бересты, железа и меха.
Тол – стол обеденный на низких ножках. При произношении рус-
ского слова стол ненцы отбрасывают начальный звук [c], потому что
ненецкому языку не свойственно стечение согласных звуков в началь-
ной позиции слова. Амча’ букв. ‘то, на чём сидят’ – общее название
маленьких стульев и табуретов для сидения в чуме. Глагольное имя
орудия дейстия амча’ от глагола амдё(сь) ‘сидеть’. В настоящее время
почти во всех ненецких чумах появляются стулья и табуретки.
В предметах домашнего обихода встречается несколько деревян-
ных колотушек, необходимых в тундровой жизни: Ягча’ – общее на-
звание ненецкой кривой колотушки. Глагольное имя орудия дей-
ствия ягча’ ‘колотушка’ образовано от глагола ягачь ‘стряхнуть,
отряхнуть’. Амдюр” ягча’ – колотушка для выбивания снега со шку-
ры на сидении нарты. Это мужская колотушка. Амдюр” – шкура для
сидения на нарте. Амдюр” от глагола амдё(сь) ‘сидеть’. Пидьча’ – ко-
лотушка для выбивания одежды и обуви, так называемая женская
колотушка. Глагольное имя орудия действия пидьча’ образовано от
глагола питизь ‘выбить что-либо, поколотить’. Такая колотушка по
внешнему виду очень похожа на саблю (палы). Сайтинко – ‘колотуш-
ка’ для выбивания снега с покрышек чума перед перекочёвкой или
после сильных метелей, снегопада, когда чум заносится снегом.
Если вышеназванные колотушки делаются специально и украша-
ются, то для колотушки сайтинко берётся очень тонкая, длинная
ветка молодой берёзы, с неё очищается кора (получается такая кра-
сивая палка).
2.1.15. Предметы быта

Пыга ‘качели’ – верёвка или пружина для раскачивания люль-
ки (колыбели), привязанная к главному шесту (сарву) в чуме. От
слова пыга образован глагол пыгэрчь ‘качаться’. Тэча’ – тряпка для
посуды, сделанная из стружки сырой берёзы. Глагольное имя ору-
дия действия тэча’ образовано от глагола тэчь ‘вытереть, обтереть’.
Длинные берёзовые стружки складывались в пучок, с одного конца
завязывались верёвкой и сушились на ветру, после чего их можно
было применять в качестве тряпки для посуды, а в прежнее время
ими вытирали лицо, руки и т. д. Таварча’ – полотенце (это неоло-
гизм в ненецком языке). Глагольное имя орудия действия образова-
но от глагола таварчь ‘вытираться, обтираться’. Эсько – мешочек –
общее название. В составе названия эсь’ ‘вместилище’ + уменьши-
тельный суффикс -ко. Няра эсько – замшевый мешочек. Этот ме-
шок обычно шьётся из мелкошёрстной оленьей шкуры для хранения
муки (я) и других сыпучих продуктов. Няра ‘замша’. Иногда это-
му мешку даётся более конкретное наименование я’ эся’ букв. ‘муки
мешок’. Я ‘мука’. Хорко – маленький деревянный ушат, в котором
месят тесто и хранят продукты. Слово хорко имеет в своей основе
хо ‘береза’ + суффикс подобия -рко. Такие ушаты делались из берё-
зы. Вада – крюк с зубьями для вытаскивания мяса из котла. Крюк
обычно делался из проволоки (сутуга). В прошлом рукоятка крюка
украшалась различными колечками и цепочками.
2.1.16. Детская люлька (ебц) и её части

Посва ‘размельчённая в порошок древесная гнилушка’ использу-
ется в качестве нижнего слоя подстилки в люльке, насыпается на дно
люльки, а также применяется в качестве детской присыпки. Тайко –
берестяная подстилка в детской люльке. Нярцо – исландский мох
(светлый), служащий мягкой подстилкой в детской люльке. Либь-

ка – меховая пелёнка – это часть оленьей шкуры с длинной шерстью,
отрезанной из-под шеи оленя. Сыд”ма – подгузник ребёнка (кусок
мягкой кожи или плотной замши, который кладут на низ живота ре-
бёнка, лежащего в люльке, чтобы не замочил одеяло). В основе слова
сыд”ма имя существительное сыды ‘бедро’. Малда”ма – платок или
небольшой отрез ткани, которым закрывают детскую люльку. Гла-
гольное имя места и времени действия малда”ма от глагола малдась
‘закрыть, укрыть, покрыть, укутать’.
Синонимом малда”ма является слово тал”ма, что значит ‘крыш-
ка’ или ‘покрышка чего-нибудь’. Глагольное имя места и времени
действия тал”ма от глагола талась ‘закрыть’. Хуколь” – мешок из
оленьей шкуры для детской люльки.
2.1.17. Названия частей детской люльки

Ебц – детская люлька. Педяр” – боковые стенки люльки. Сёяр” –
дуга детской люльки. Ебц’ ылад – дно люльки. Его делают из досок.
Сёяр’ иня – верёвка для укрепления дуги люльки. Уда’ иня – укра-
шенный ремень из кожи для рук ребёнка. Ёны’ иня – украшенный
ремень из кожи для туловища. Э’ иня – украшенный ремень из кожи
для ног.
2.1.18. Названия частей полога

Есер” – полог, отделяющий на ночь спальную часть чума. Он за-
щищает от комаров и мошкары, а зимой – от холода. Полог на ночь
привязывается за шесты чума, а днём сворачивается в рулон и опус-
кается к изголовью постели. Есер’ ся” букв. ‘лицо полога’. Лицевую
сторону полога стараются шить из красивой ткани. Особенно укра-
шаются пологи для молодых девушек, для молодожёнов. Есер’ маха
букв. ‘спина полога’ – для этой половины полога берут любую ткань.
Есер’ махалы букв. ‘полога крыша’ – это узенькая полоска из од-
нотонной ткани в ширину полога, которая соединяет обе половины.
Есер’ пан букв. ‘полога подол’ – нижняя часть полога. Есер’ иня –
полога верёвка, за которую полог привязывается к шестам чума.
2.1.19. Сумки и их части

Пад – мешок, сумка для хранения обуви, головных уборов и раз-
ных меховых изделий. Мешок шьётся из оленьей шкуры, камысов
(шкуры с ног оленя), шкуры тюленя, гагары и украшается узора-
ми из меха и сукна. Этот мешок делается из двух половин, обычно
овальной формы. Пад’ педяр” – полоса из крашеной кожи или зам-
ши, соединяющая половины сумки, мешка. Пад’ ня”в букв. ‘мешка
устье’ – отверстие мешка. Пад’ падар” – узоры мешка, сумки. Пад’
сись’ – завязки (пуговицы) мешка. Пад’ ий”мя – опушка, окантовка
мешка. Туча’ – женская сумочка для хранения швейных предметов
и мелких меховых изделий. Одна половина сумки шьётся обычно из
шкуры белого цвета, снятой с головы оленя, другая – из чёрной. Су-
мочка украшается кистями (мэсер”) из крашеной замши. Сыльник –
ящик для хранения небольших инструментов – это так называемая
неньча’ туча’ букв. ‘мужская сумка’. В этом ящике мужчины хра-
нят ножи (хар”), напильники, напилки (сересь’), шило (пиняминдя),
щипцы (ня”морць, сяторабць’), различные ремешки (иняко”), пуго-
вицы (сись’), гвозди (теб”, еся теб”) и т. д. Такой ящичек делается
из досок, имеет длину полметра, ширину сантиметров двадцать и
выдвижную крышку.
2.1.20. Названия посуды

Предметам, приобретаемым у русского населения, ненцы обычно
давали свои названия. Си’ тер” букв. ‘содержимое передней части
чума’ (общее название всей посуды). Слово си’ представляет собой
усечённую форму от слова синий ‘передний’ – это часть чума против
входа, где хранится вся посуда: котлы, вёдра, кастрюли, чайники,
различная посуда, столовая, чайная и пр. Ед – котёл. Это обычные
чугунные котлы, разной величины, а в настоящее время вместо них
приобретаются кастрюли. Нерзя’ – ведро – общее название ведра.
Глагольное имя нерзя’ образовано от глагола неразь ‘ходить по во-
ду’. Еся нерзя’ букв. ‘железное ведро’ – цинковое ведро. Ольпят-
бэй нерзя’ букв. ‘крашеное ведро’ – это эмалированное ведро для во-
ды. Причастие ольпятбэй образовано от глагола с именной основой
ольпятась ‘покрасить, покрыть краской’. Иногда ненцы Канинской
тундры употребляют сочетание ненецкого и русского слова малиро-
ваной нерзя’. Теразёбча’ букв. ‘цедилка’. Это кусочек марли или тон-
кой ткани, используемый для процеживания воды. Глагольное имя

орудия действия тэразёбча’ от глагола тэрась ‘процедить’, тэразё(сь)
‘процеживать, цедить’. Хавтана букв. ‘с ушами, имеющий уши’ – ка-
стрюля с ручками. Причастие от глагола хавтась ‘иметь уши’. На-
звание имеет явно выраженный метафорический характер. Таварча’
букв. ‘орудие вытирания’ – полотенце (общее название). Глагольное
имя орудия действия от глагола таварчь ‘вытираться’. Хыдя’ таварча’
букв. ‘чашки полотенце’ – полотенце для посуды, тряпка. Уда’ тавар-
ча’ букв. ‘руки полотенце’. Ся’ таварча’ букв. ‘лица полотенце’. Хыдя –
(общее название) ‘посуда для еды’. Существительное хыдя имеет в
основе слово хыг ‘ёмкость, вместимость’. Сяй’ хыдя – чашка для пи-
тья чая (обычно чашка с блюдцем). Сяй ‘чай’. Орчь’ хыдя – (общее
название) ‘миска для еды’. Глагольное имя орудия действия орчь’ от
глагола орчь ‘есть, кушать’. Ёзь’ хыдя – миска для супа. Глагольное
имя орудия действия ёзь’ образовано от глагола ёзь ‘есть, кушать
суп, похлёбку’. Пэ хыдя букв. ‘каменная чашка’ – фарфоровая, ке-
рамическая тарелка для супа. Пэ ‘камень’. Еся хыдя букв. ‘железная
чашка’ – эмалированная, алюминиевая миска для супа. Арка хыдя
букв. ‘большая чашка’ – таз. Арка ‘большой’. Нярва таз – медный
таз. Нярва ‘медь, медный’. Хыбча ‘ковш’ (общее название). И’ хыбча
‘ковш для воды’. И” ‘вода’. Ед’ хыбча – ковш для котла. Ед ‘котёл’.
Лучьку – ложка (общее название). Слово лучьку, возможно, от фо-
нетически измененного русского слова ложка. Я’ лучьку – ложка
для супа. Я ‘суп с мучной присыпкой’. Пя лучьку – ‘деревянная
ложка’. Пя ‘дерево’. Еся лучьку ‘железная ложка’ (обычно алюми-
ниевая). Нёчько лучьку букв. ‘маленькая ложка’ – чайная ложка.
Хумка ‘чашка без блюдца’. Лебя ‘блюдце, мелкая тарелка’.
На отдельных примерах бытовой лексики можно видеть, как под
влиянием нововведений в быту ненцев, с переселением части ненцев
в посёлки, в дома городского типа идёт пополнение лексики новыми
словами и понятиями. Так, ещё в недавнем прошлом в языке было
одно слово таварча’ букв. ‘средство вытирания’, ‘тряпка’.
В настоящее время в языке ненцев, наряду с названием таварча’
‘тряпка’, появились слова: хыдя’ таварча’ ‘полотенце для посуды’;
уда’ таварця’ ‘полотенце для рук’; ся’ таварча’ ‘полотенце для лица’
и т. д.
2.2. Ненецкая одежда и обувь

Для существования в суровых условиях Крайнего Севера ненцы
приспособили не только средства передвижения, жилище, свой тра-
диционный быт, но и свою традиционно-исконную меховую одежду
и обувь. Одежда хорошо защищает от сильных морозов, ветров, она
оригинальна и искусно сшита, особенно женская и детская.
Одежда и обувь ненцев меховая, она отличается по своему на-
значению: верхняя мужская одежда глухая, женская – распашная;
одежда для работы в чуме и для особо торжественных моментов в
жизни, как свадьба, поездка в гости, на какие-либо торжества. Спе-
циальной одежды для торжественных случаев у ненцев Канинской
тундры нет. Праздничной считается новая, нарядная, украшенная
узорами, мехом разного цвета, суконными прошивками.
Обувь и одежду ненцы шили и шьют и в настоящее время из
разных оленьих шкур. Вся работа делается исключительно вручную
женщинами.
Рассмотрим отдельные виды ненецкой верхней одежды и обуви.
2.2.1. Мужская одежда

Мальча – малица (общее назание верхней меховой мужской одеж-
ды). Название мальча – исконно ненецкое, оно восходит к слову мал
‘замкнутый со всех сторон, цельный, сплошной’, поэтому иногда в
разговорной речи употребляется выражение мал паны ‘закрытая па-
ница’ (верхняя женская одежда). Данное сочетание в значении на-
звания одежды употребляется в том случае, если малицу носит жен-
щина. В настоящее время некоторые канинские ненки носят малицы
с капюшоном.
Малица – верхняя одежда из оленьих шкур, напоминает рубаху
с высоким воротником с рукавицами и отдельно надевается круглая
шапка. Малица надевается через голову.
Одежда ненцев Канинской тундры отличается от одежды ненцев
восточных районов тем, что для канинских ненцев характерны ма-
лицы с высоким круглым воротником. Но в последнее время и они
стали носить малицы с пришитым капюшоном.
Поскольку вся одежда ненцев шьётся из оленьих шкур, в языке
существуют названия шкур, предназначенных для определённого ви-
да одежды или для пошива той или иной части одежды. Например:
Мальча’ хоба букв. ‘малицы шкура’ – общее название шкуры, при-

годной для пошива верхней мужской одежды.
Малица шьётся из четырёх телячьих шкур – сую” хоба”. Есть у
ненцев специальный период забоя оленей для маличных шкур, поэто-
му в разговоре можно слышать: Мальчадва вато то ‘Подошёл срок
(время) забивать оленей для шкур на пошив малицы’.
Мальча’ пад’ хоба – шкура для обшивки подола мужской верх-
ней одежды, пад’ хоба букв. ‘подола шкура’, где пад – подол, хоба –
шкура. Сёя’ вар’ хоба – шкура, предназначенная для опушки капю-
шона мужской верхней одежды. Сёя’ вар’ – ‘капюшона опушка’, сёя –
капюшон, вар – опушка. Мальча’ икад’ хоба – шкура для воротни-
ка мужской верхней одежды. Для воротника, опушки капюшона и
обшивки подола малицы берут обычно шкуру взрослого оленя, за-
битого примерно в августе месяце. К этому времени шерсть шкуры
выравнивается и полностью освобождается от старой шерсти.
Неньча’ мальча ‘мужская малица’. В зависимости от внешнего
вида малицы, от материала, из которого она сшита, для какой рабо-
ты она предназначается и, наконец, в какое время года надевается,
различаются следующие названия малицы: Сёя мальча ‘мужская ма-
лица с капюшоном’. Слово сёя ‘капюшон’ происходит от сё ‘горло’.
Малицы с капюшоном ненцы считают удобнее, чем с воротником, это
можно заключить из выражения: Сёя мальча сыра’ сачь сава нив’ а”,
хуньхалтува мерча ни путра” ‘Малица с капюшоном хороша зимой,
нигде не продувает ветер’.
Икад’ мальча ‘мужская малица с воротником’. Слово икад” ‘во-
ротник’ от ик ‘шея’. Жена обычно говорит мужу: Тюку яля’ евась
хэбат икад” мальчап сергунэ савкат ыл’? ‘Сегодня, когда пойдешь
на дежурство, малицу с воротником оденешь под совик?’.
Сава мальча букв. ‘хорошая малица’ – это новая малица, которую
носит пастух во время дежурства зимой. Собираясь на дежурство,
пастух говорит: Сава мальчав хамада” ‘Приготовь хорошую малицу’.
Вэвко мальча букв. ‘плохая малица’ – это старая, изношенная
верхняя одежда. В названии слово вэвко состоит из вэва ‘плохой’ +
уменьшительный суффикс -ко. Уезжая на охоту или за дровами,
мужчина может сказать: Ханхан вэвко мальчав масьте”, нёхоба”н
сергув ‘Положи на нарту плохую малицу, если вспотею – одену её’.
Таны мальча букв. ‘летняя малица’ – это или специально сшитая
малица из шкуры с мелкой шерстью, или поношенная малица, почти
лишённая меха. Таны ‘лето’, ‘летний’.
Сырэй мальча букв. ‘зимняя малица’ – общее название малицы,
которую носят зимой. Сырэй ‘зима’, ‘зимний’ от сыра – снег + суф-
фикс с временным оттенком -й.
Мазрась мэта мальча букв. ‘рабочая малица’. В названии малицы
глагол мазрась ‘работать’ + причастие мэта ‘носимый’ от глагола
мэць ‘держать, носить’ + мальча. Мядозь мэта мальча букв. ‘малица
для езды в гости’ – это может быть новая, более нарядная малица.
В название входит глагол мядозь ‘гостить’, в основе которого имя
мя” ’чум’. Есь мэта мальча букв. ‘малица для дежурства’, в которой
мужчина ходит или ездит на ночное дежурство оленьего стада. В
названии не указывается конкретно, в какое время года надевается
малица: зимой или летом.
Названия мужских малиц по их украшению: Самляг сидмятна
мальча – малица, имеющая пять круговых чередующихся белых и
чёрных полос по подолу из шкуры неблюя. Самляг ‘пять’. Си”в сид-
мятна мальча – малица, имеющая семь круговых полос по подолу
шкуры неблюя. Си”в ‘семь’. Причастие сидмятна образовано от гла-
гола сидмята(сь) ‘иметь полосы’. Эти малицы получили своё назва-
ние от количества узких полос в качестве украшений, выкроенных
из шкуры неблюя (белой или чёрной) и пришитых к подолу малицы.
2.2.1.1. Названия частей малицы

Икад” – воротник, ворот (одежды), обычно двусторонний: внут-
ри и снаружи мех. Сёя – ‘капюшон’ шьётся из двух слоёв меха: один
слой мехом внутрь, делается из части шкуры, снятой с брюха оленя,
другой – мехом наружу из шкуры маленького оленёнка (суико ‘пы-
жик’) обычно чёрного цвета. Тю – ‘рукав’. Рукава малицы шьются
из шейной части шкуры оленя (сулв). Пан – подол шьётся из части
шкуры, снятой с брюха оленя. Пад” – обшивка подола малицы из лет-
ней шкуры оленя мехом наружу. Эта обшивка подола представляет
собой полосу из чёрной шкуры, ширина которой равна четверти.
Оба – ‘рукавица’. Рукавицы малицы шьют из камысов (пена ‘шку-
ра с ног оленя’). Названия частей рукавицы: пикча – большой палец
рукавицы; оба’ тыра – тыльная часть рукавицы; оба’ пе’ букв. ‘ладонь
рукавицы’.
Мальча’ ладак – верхняя часть малицы без рукавов. Ладак ‘торс
(верхняя часть туловища человека от шеи до пояса)’. Мальча’ тага –
маличная рубаха, сшитая обычно из хлопчатобумажной или шерстя-
ной ткани, которая защищает мездру малицы от сырости и солнеч-

ных лучей. Тю’ мал – букв. ‘рукава конец’ – это манжета рукава
малицы. Мал ‘конец’.
2.2.1.2. Украшения мужской малицы

Мужская малица украшается полосками сукна разных цветов, ко-
торые являются не только украшением, но и предохраняют мездру
малицы от влаги.
Пан’ ной букв. ‘подола сукно’ – полоски сукна разного цвета
(обычно жёлтого, синего, красного), нашитые по верхнему краю об-
шивки подола малицы. Ной ‘сукно’. Иногда вместо полосок сукна
пришиваются над обшивкой подола малицы две длинные узкие по-
лосы меха (чёрные и белые) – сид”мя. Глагольное имя места и вре-
мени действия от глагола сидась ‘прикрыть’. Пад’ сид”мя ‘круговые
узкие полосы из меха, пришитые к обшивке подола малицы’. Тю’ мал
ной ‘полоса сукна на рукаве малицы’ (шириной, равной четверти).
Тю ‘рукав’ + мал ‘конец’ + ной ‘сукно’.
2.2.1.3. Глагольные словосочетания, относящиеся к процессу шитья

мужкой малицы
Мальчидась – ‘шить малицу’ или ‘заниматься шитьём малицы’.
В основе глагола имя существительное мальча ‘малица’. Мальчам’
матурчь букв. ‘разрезать малицу’, то есть раскроить шкуры для по-
шива из них малицы. Мальчам’ тюдась – ‘пришить к малице рукава’.
В основе глагола существительное тю ‘рукав’. Мальчам’ паддась –
‘пришить обшивку подола малицы’. Глагол восходит к основе име-
ни пад ‘подол’. Мальчам’ сёядась – ‘пришить к малице капюшон’. В
глаголе имя сёя ‘капюшон’. Сёям’ вардась – ‘пришить к краю капю-
шона опушку’. Обычно опушка капюшона шьётся из шкуры неблюя.
В глаголе вардась имя вар ‘край’. Мальчам’ икдась – ‘пришить к
малице ворот’. Для воротника используется шкура неблюя обычно
тёмного цвета. В глаголе икдась слово ик ‘шея’. Мальчам’ обдась –
‘пришить рукавицы к рукаву малицы’, оставив отверстие для вы-
таскивания руки. В основе глагола слово оба ‘рукавица’. Мальчам’
тагадась – ‘натянуть на малицу рубаху’ (сорочку). В глаголе слово
тага ‘подкладка’ (одежды).
Кроме малицы, верхней одеждой ненцев-мужчин является совик,
который надевается поверх малицы. Савак – совик. Совик шьётся из
зимней шкуры оленя с длинной шерстью, мехом наружу, без рука-
виц, с капюшоном и пришивным подолом. Слово савак от слова сава
‘хороший’.
Совики по своему назначению различаются: Сырэй савак букв.
‘зимний совик’. Он надевается в сильные морозы поверх малицы. В
слове сырэй существительное сыра ‘снег, зима’. Хадсотбэй савак –
‘просмоленный совик из ровдуги’ (разновидность летнего совика).
Его носят мужчины преимущественно весной, осенью и в прохладные
летние ночи во время дежурства в стаде. Причастие хадсотбэй от
глагола хадсотась ‘просмолить’. Ной савак букв. ‘суконный совик’ –
это летний совик, сшитый из толстого сукна или парусины.
Иногда суконный совик ненцы Канинской тундры называют
несколько измененным русским словом сипун. «Зипун – верхняя
крестьянская одежда, обычно из самодельного сукна» [Словарь со-
временного русского литературного языка, 4, 1955].
В зависимости от цвета шкур, из которых шьются совики, они но-
сят названия: Сэрко савак букв. ‘белый совик’, то есть совик, сшитый
из белых оленьих шкур. Сэрко ‘белый’. Парьденя савак букв. ‘чёрный
совик’, то есть совик, сшитый из чёрных шкур оленя. Парьденя ‘чёр-
ный’. Падвы савак букв. ‘пёстрый совик’. У совика белый или чёрный
подол. Причастие падвы от глагола падтась ‘сделать пёстрым’.
2.2.2. Женская одежда

Женская верхняя зимняя одежда ненцев Канинской тундры зна-
чительно отличается не только от мужской одежды (женская одежда
имеет разрез спереди), но и от женской одежды ненцев, живущих в
восточных районах. Отличие её в том, что женская одежда на Канине
не орнаментируется, все узоры на нарядной одежде шьются из узень-
ких полосок меха белого и чёрного цвета. Орнамент как украшение
на одежде не характерен для канинских ненцев. Поэтому в данном
говоре ненецкого языка наряду с общими названиями одежды для
всей территории расселения ненцев, имеются свои самобытные на-
звания, характерные для канинского говора.
Паны – ‘паница’ (общее название для верхней женской одежды).
Женская одежда шьётся из белых, чёрных оленьих камысов и шкур
неблюя.
В зависимости от материала, из которого шьётся паница, от рас-

цветки украшений, от узоров, нашиваемых на неё, паницы имеют
такие названия:
Пенко букв. ‘камысок’ – общее название нарядной паницы, сши-
той из камысов оленя (белых и чёрных), украшенной полосками сук-
на и узорами-полосками из камыса. Само слово пенко происходит от
названия пена ‘камыс’. Отсюда камысы, предназначенные для шитья
паницы-пенко, называются паны” пена” букв. ‘камысы паницы’.
Сэрко пенко букв. ‘белая паница-пенко’, то есть паница с белыми
широкими полосами между узорами. Сэрко ‘белый’. Парьденя пенко
букв. ‘чёрная паница-пенко’. Парьденя ‘чёрный’. У данной паницы
между узорами чёрные широкие полосы. В разговоре между жен-
щинами можно слышать: Сэрко пенкон пена” ма”лабим’, парьденя
пенков мале вомданы” ‘Собираю камысы для белой паницы-пенко,
чёрная же паница уже износилась’. Няр” эвкатна пенко – ‘паница-
пенко с тремя узорами’ (головками эвак). «Головкой» называется
узор из полосок камыса в форме печатной буквы «П». Няр” ‘три’.
Число головок в узоре бывает нечётное: три, пять, семь. Си”в эвкат-
на пенко – ‘паница-пенко с семью головками в узоре’. Си”в ‘семь’. Во
всех названиях паниц-пенко причастие эвкатна от глагола эвкатась
‘иметь узор головки’.
Таряв паны – ‘паница из беличьих шкурок’. Таряв ‘белка’. Шьёт-
ся эта паница так же, как паница-пенко, только узоры сшиты из
узких полосок белой и чёрной шкуры неблюя, а в промежутки меж-
ду узорами вставляются беличьи шкурки, потому она и называется
беличьей паницей. Верх паницы украшается кистями из сукна раз-
ных цветов. Кисточки свободно висят вдоль полок паницы, спины и
рукавов.
Для паниц рукавицы шьются из белых оленьих камысов, ворот-
ник – из хвоста лисицы. Разговаривая о прошлом, женщины вспоми-
нают: – Хайпась хантанбат панер пенко эсаэ? – Нись. Неяв таряв
паным’ сэдась. Тикы панэн теда’ пускарида хаи” ‘– Когда ты замуж
выходила, тебе паницу из камысов шили? – Нет. Моя мать шила
паницу из беличьих шкурок. Теперь от неё остались одни лоскутки’.
Лидяг паны букв. ‘бобровая паница’. Она шьётся из бобровых
шкурок. Лидяг ‘бобёр’. Эта паница тоже похожа на паницу-пенко,
только вместо узоров пришиты бобровые шкурки, а в промежутках
между узорами (бобровыми шкурками) – беличьи шкурки. Паница-
лидяг также украшается свисающими полосками сукна разного цве-
та.
Как таряв-паны, так и лидяг-паны раньше носили женщины из
более зажиточных семей. Они шились для молодых девушек. Отсю-
да и пошло выражение: Лидяг панчам’ юрбая вани а”! ‘Про бобровую
паницу не надо забывать!’. Эти слова нужно понимать как напоми-
нание о предстоящем замужестве.
Паницы из оленьей шкуры. Парьденя хоба паны букв. ‘паница
из чёрной шкуры’ с узорами, выкроенными из чёрной и белой шкур
неблюя. Полосы между узорами чёрные, откуда и исходит название
данной паницы. Сэрко хоба паны букв. ‘паница из белой шкуры’ –
нарядная паница с узорами из чёрной и белой шкур неблюя. Полосы
между узорами белые. По своему покрою и составным частям та-
кие паницы похожи на паницу-пенко. Верхняя часть их отличается
от паницы-пенко тем, что полоски, из которых составляются узоры,
кроятся из шкур неблюя (белой или чёрной). Паницы шьются для
постоянной носки.
Ниня мэта паны – (общее название паницы), которая в данный
момент не носится. Это может быть новая и поношенная паница.
Ходы – ‘паница из шкур неблюя без узоров’. Она предназначена для
работы. Женщина говорит: Эрёй пэвдя’ е”мня ходы пандув сэдъя
‘Для тёмных осенних дней надо шить паницу без узоров’. К названию
ходы иногда добавляют слово паны ‘паница’. Сочетание ходы паны
то же, что и ходы.
Тулуп – ‘верхняя женская одежда из шкуры неблюя’. Тулуп
украшен белыми и чёрными полосами по подолу, вдоль полок и на
рукавах. Слово тулуп заимствовано из русского языка. В академи-
ческом словаре русского языка находим толкование слова тулуп:
«Длинная широкая шуба с большим воротником без перехвата в та-
лии, обычно не крытая материей. Род старинной домашней одежды
на меху» [Словарь современного русского литературного языка, т.
15, 1963].
Ненецкая одежда тулуп существенно отличается от паницы-
пенко не только материалом, но и покроем. Паница-тулуп шьётся
из четырёх чёрных (или белых) шкур неблюя, в том числе четвёртая
шкура должна быть белой (или чёрной) для отделки. Паница-тулуп
раскраивается из целых полотен шкуры: спинка, две полы с полками,
рукава и подол с отделочными полосами. Между подолом и верхней
частью тулупа прокладывается от двух до семи узких полос из белого
и чёрного меха. Воротник делается из меха песца. Паницу-тулуп но-

сят как зимой, так и летом в прохладные дни. Обычно тулуп шьётся
для постоянной носки.
По цвету шкуры названы паницы-тулуп: Сэрко тулуп букв. ‘бе-
лый тулуп’ – женская одежда, сшитая из шкуры неблюя белого цве-
та, а подол у неё чёрный. Парьденя тулуп букв. ‘черный тулуп’ –
паница, сшитая из шкуры неблюя чёрного цвета.
От количества полос на подоле паницы-тулуп различаются назва-
ния: Апой падротна тулуп – ‘паница-тулуп, имеющая одну полосу на
подоле’. Сидя падротна тулуп – ‘паница-тулуп, имеющая две узкие
полосы на подоле’. Няр” падротна тулуп – ‘паница-тулуп, имеющая
три узкие полосы на подоле’. Тет падротна тулуп – ‘паница-тулуп
с четырьмя узкими полосами на подоле’. Самляг падротна тулуп –
‘паница-тулуп с пятью узкими полосами на подоле’. Мат” падрот-
на тулуп – ‘паница-тулуп, имеющая шесть узких полос на подоле’.
В названиях «паницы-тулуп» первый компонент имя числительное:
апой ‘один’, сидя ‘два’, няр” ‘три’, тет ‘четыре’, самляг ‘пять’, мат”
‘шесть’, второй – причастная форма падротна от глагола падрота(сь)
‘иметь узор’.
Женская одежда двухслойная: каждая паница имеет меховую
подкладку. Яд” – ‘подклад женской паницы мехом внутрь’ (шьётся
из телячьих шкур сую” хоба”) без всяких украшений. Вдоль бортов
пришивается полоска меха из-под шеи оленя (пемьдя), длинный ворс
которой не пропускает холодный воздух.
Названная выше женская одежда обычно носится зимой. Но у
ненцев Канинской тундры имеется и летняя одежда: Хорьча ‘старая
изношенная женская паница’ (обычно носят в чуме у огня или ле-
том). Нойча букв. ‘суконце’ (общее название летней паницы, сшитой
из сукна). В основе названия нойча – ной ‘сукно’ + уменьшитель-
ный суффикс -ча. Падвы нойча букв. ‘пёстрое суконце’ – это пани-
ца из сукна, разукрашенная сукном трёх цветов (зелёного, жёлтого,
красного). Парьденя нойча букв. ‘черное суконце’ – женская паница,
сшитая из чёрного сукна. Это так называемая рабочая одежда, она
не украшается.
Вариантами этого названия являются: Няр” падротна нойча –
‘паница из сукна, по подолу три узора’. Няр” ‘три’ + причастие пад-
ротна от глагола падрота(сь) ‘иметь узор’. Пили” мэта нойча букв.
‘постоянно носимая паница’ (паница из сукна для постоянной нос-
ки). В названии наречие пили” ‘всегда, постоянно’ + причастие мэта
‘носимый, используемый’ от глагола мэць ‘носить, держать, иметь,
пользоваться’.
2.2.3. Детская одежда

Детская одежда отличается от взрослой одежды размерами в за-
висимости от возраста ребёнка, шьётся уменьшенных размеров, укра-
шений больше, чем на одежде взрослых людей. Для мальчиков ма-
лицы, для девочек панички. В лексике канинского говора находим
такие названия детской одежды.
Тулупкоча букв. ‘тулупчик’ – верхняя детская одежда из шку-
ры неблюя, украшенная одной белой или чёрной полоской по подо-
лу. Названием является существительное тулуп с уменьшительно-
ласкательным суффиксом -коча. Этим суффиксом придаётся слову
понятие миниатюрности. Такую одежду носят маленькие дети, ко-
торые только начинают самостоятельно сидеть в люльке. Няр” пад-
ротна тулупкоча – ‘паничка из шкуры неблюя, украшенная тремя
полосами’ (полосы белые и чёрные по подолу). Няр” ‘три’ + при-
частие падротна от глагола падрота(сь) ‘иметь узор’. Такая паничка
для девочек пяти-шести лет и старше.
Икча ядчако букв. ‘воротничок-подкладочка’ – одежда с ворот-
ником и с разрезом спереди. Оба слова в названии употреблены с
уменьшительно-ласкательными суффиксами -ча или -чако, чтобы по-
казать, что вещь маленькая и для маленького ребёнка (до года). Та-
кую одежду могут носить как девочка, так и мальчик.
Савак мальча букв. ‘малица-совик’ – детская малица с капюшо-
ном, верх которой сделан из меха. Верх малицы может быть белый,
чёрный и комбинированный. Эта малица для детей трёх-пяти лет,
мальчикам и девочкам.
Икад’ мальча – ‘малица с воротником’ (для мальчика). Малица
имеет рубаху (сорочку) из ткани, она для детей школьного возраста.
Икад” ‘ворот, воротник’.
Сёя мальча букв. ‘капюшон-малица’ – детская одежда с капюшо-
ном и рубахой (сорочкой) из ткани. Ее носят мальчики и девочки
дошкольного и школьного возраста. Сёя ‘капюшон’.
Сёйтана нярако мальча букв. ‘с капюшоном из ровдуги малица’ –
детская малица без рубахи (сорочки) с капюшоном (для мальчика). В
названии причастие сёйтана от глагола сёйта(сь) ‘быть с капюшоном,
иметь капюшон’ + существительное няра ‘ровдуга’ + уменьшитель-

ный суффикс -ко.
Сэрко савак мальча букв. ‘белый совик-малица’ – детская одеж-
да, верх которой сшит из белого меха. Парьденя савак мальча букв.
‘чёрный совик-малица’ – детская одежда, сшитая из меха чёрного
цвета. Тарув савак мальча букв. ‘комбинированный совик-малица’ –
детская малица, верх которой делается из белой и чёрной шкуры
неблюя. Тарув ‘смешанный, комбинированный’. Пенко панча букв.
‘паничка-пенко’ – украшенная паница для девочек пяти-шести лет и
более старшего возраста, шьётся из белых и чёрных камысов. Слово
панча имеет в своём составе существительное паны ‘паница’ + умень-
шительный суффикс -ча.
2.2.4. Названия частей и украшений детской верхней одежды

Халак – ‘клапан’ – закрытая рукавичка, пришитая к рукаву верх-
ней детской одежды. В основе слова халак существительное ха ‘ухо’.
Для вытаскивания руки оставляется отверстие. Это удобная рука-
вичка для ползающих детей.
Хыгна – ‘бубенчик’ (на рукаве детской одежды). Сегко – ‘коло-
кольчик’ (на рукаве детской одежды). По старым женским пред-
ставлениям колокольчик должен отпугивать злых духов от ребёнка.
Кроме того, звон бубенчика или колокольчика должен доставлять
удовольствие ребёнку при движении, и мать должна слышать, где
находится ребёнок, не ушёл ли далеко от чума.
Тырабтабэй” тобко” букв. ‘высушенные копытца’ – украшение на
рукаве детской одежды. Назначение их такое же, как и колоколь-
чиков. В названии причастие тырабтабэй ‘высушенный’ от глагола
тырабта(сь) ‘высушить’ + существительное тобко ‘копытце’ с умень-
шительным суффиксом -ко. Тоба ‘копыто’.
2.2.5. Названия частей паницы-пенко и её узоров

Эвак букв. ‘головка’ – узор из полосок камыса. Пудюда букв.
‘вставленный’ – это узенькие полоски из чёрного и белого камыса,
которые вшиваются в «головку» узора. Причастие пудюда от гла-
гола пудё(сь) ‘быть вставленным (во что-либо)’. Падар” – узор. Яб-
тик букв. ‘тонкий’ – белые и чёрные узкие полоски, пришиваемые к
краям каждого узора. Этих полосок в узоре бывает три или пять.
Юдак – белые и чёрные короткие поперечные полоски в узоре ман-
жеты рукава и затылка паницы. Существительное юдак от глагола
юда(сь) ‘разрезать на куски, размельчить’. Хадала”ма – вставной ост-
роугольный узор. Данным названием является глагольное имя места
и времени действия от глагола хадалць ‘зацепить’. Ся”мур” – длин-
ные узкие полосы, проходящие по спине паницы от одного локтя до
другого и разделяющие «узоры спины» и «узоры плеча». Этот узор
составляется из трёх полос: двух белых и одной чёрной или наоборот.
Яву” – узор, состоящий из пяти белых и чёрных полос, приши-
ваемый к узорам плеча с лицевой стороны паницы от ключицы до
плеча. Лабтана яву’ ной” – свисающие узкие разноцветные полос-
ки сукна. Причастие лабтана от глагола лабта(сь) ‘свисать (вниз)’.
Длина полосок равна четверти.
Сид”мя – белые и чёрные полосы из собачьей шкуры, пришитые
к подолу паницы. Глагольное имя места и времени действия сид”мя
от глагола сида(сь) ‘покрыть, прикрыть’.
Марчь’ ‘плечо’. По’ букв. ‘промежуток’ – широкие полосы меж-
ду узорами паницы. Каждая из этих широких полос на спине, на
плечах и на рукавах паницы имеет своё название, например: Марчь’
падар” ‘плеча узор’ (узор на плече паницы). Марчь’ по’ букв. ‘про-
межуток плеча’ – это промежуточная полоса плечевых узоров. На
плече паницы-пенко обычно два узора, пришитые друг к другу через
широкие однотонные полосы.
Павэк букв. ‘затылок’ – это часть паницы на затылке одежды.
Павэк’ падар” – узоры затылочной части паницы. Павэк’ по’ букв.
‘промежуток затылка’. Павэк’ юдак – ‘чёрная или белая короткая
поперечная полоса узора’ (на затылке паницы).
Хобан’ – подол паницы из чёрной оленьей шкуры с вертикаль-
ными полосками из белой шкуры. Слово хобан’ образовалось в ре-
зультате слияния двух слов: хоба ‘шкура’ и пан ‘подол’ (хоба’ пан).
Ширина этого подола равна четверти. Хобан’ по’ – полосы между
узорами подола из оленьей шкуры (они обычно чёрные). Хобан’ па-
дар” – узор подола из оленьей шкуры из вертикальных полос (белых
и чёрных). Хобан’ ер’ падар” – средний узор подола из оленьей шку-
ры. Этот узор обычно проходит в середине спины паницы.
Маха ‘спина’. Маха’ падар” – узоры спинки паницы. Маха падар’
по’ – промежуточные полосы узоров спины паницы. Маха ‘спина’,
падар” ‘узор, пятно’.
Тю – ‘рукав’. Тю’ хара’ по’ – промежуточная полоса локтевого
узора паницы. Хара ‘изгиб’. Тю’ ылы’ по’ – промежуточные полосы,
находящиеся под рукавом паницы. Тю’ мал букв. ‘рукава конец’ –

манжета рукава паницы. Тю’ мал’ хадала”ма – вставной узор в фор-
ме острых углов на манжете паницы. Няльчик падар” – узор локтя
паницы. Няльчик ‘локоть’.
Пану – широкая полоса из бобровой или чёрной гладкой собачьей
шкуры. Слово пану восходит к существительному пан ‘подол’. Паду’
падар” – три полосы на панице, которые пришивают с одной стороны
к подолу из оленьей шкуры – хобан’, с другой стороны – к широкой
полосе из бобровой или чёрной гладкой собачьей шкуры – пану.
Маг – полка одежды. Слово маг восходит к слову ма’ – это про-
странство на груди до пояса между верхней и нижней одеждой или
между одеждой и телом (у ненцев используется вместо карманов).
Магад’ хадала”ма – вставные узоры в форме острого угла на полке
паницы.
Отяр” – общее название суконной прошивки подола паницы. Этих
полос в подоле паницы две. Прошивка составляется из полосок сукна
разных цветов (обычно красного, жёлтого, зелёного). Эта прошивка
служит украшением подола паницы. Швы, соединяющие прошивки
с подолом из собачьей шкуры, прокладывают подшейным волосом
оленя, являющимся украшением шва. Тя”вуй отяр” – верхняя су-
конная прошивка подола паницы. Тя”вуй ‘верхний’. Тасий отяр” –
нижняя суконная прошивка подола паницы. Тасий ‘нижний’.
Паны’ сись’ – завязки паницы. Они пришиваются к бортам, ко-
гда вся паница сшита. Сись’ хэв букв. ‘бок завязок’ – это неширокая
полоса из камысов вдоль полки и полы паницы. К этой полосе при-
шивается ий”мя ‘опушка’ (обычно из песцовой шкуры). Паны’ ся”
букв. ‘лицо паницы’, то есть передняя часть паницы. Паны’ хорка
букв. ‘горло, ворот паницы’ – часть паницы около шеи (на лицевой
стороне). Паны’ икад” – воротник одежды. Воротник составляется
из двух половинок: шкурки песца и лисицы. Паны’ ладак – верхняя
часть женской одежды, сшитая из камысов или шкуры. Паны’ вэ”
букв. ‘хвост паницы’ (нижняя часть паницы – подол). Тя”вуй пад –
верхний подол паницы. Тасий пад – нижний подол паницы. Ширина
обеих полос равна четверти.
2.2.6. Названия частей и узоров паницы нойча

Нойча – летняя женская паница, сшитая из сукна. Нойча’ маха –
спинка суконной паницы. Маха ‘спина’. Маха’ падар” – узор спинки
суконной паницы. Падар” ‘узор’. Маха’ хэв – боковая часть спинки су-
конной паницы. Хэв ‘бок’. Нойча’ пан – суконный подол паницы. Пан
‘подол’. Пад’ ий”мя – опушка подола суконной паницы, она делается
из узенькой полосы чёрной оленьей шкуры. Глагольное имя места и
времени действия ий”мя ‘опушка’ от глагола ияць ‘пришить опушку’.
Пад’ эсо’ – суконная полоса подола паницы-нойча. В середине подола
всегда зелёное сукно. Эсо букв. ‘сустав‘. Эсо’ нулта”ма – ‘попереч-
ные цветные вставки’ (полоски) суконной полосы подола. Глагольное
имя места действия нулта”ма от глагола нулта(сь) ‘поставить’. Эсо’
падар” – узор суконной полосы подола, составляется из трёх полос в
длину подола: жёлтого, красного, зелёного цветов. Сялдар” – ласто-
вица на панице-нойча. В основе названия слово сял” ‘подмышка’.
2.2.7. Глаголы и словосочетания, относящиеся к процессу шитья

паницы
Паныда(сь) – заниматься шитьём паницы (вообще), не указывая
на её форму, фасон, материал. В основе глагола паныда(сь) существи-
тельное паны ‘паница’. Пенкуда(сь) – заниматься шитьём паницы-
пенко из оленьих камысов (шкур с ног оленя). В глаголе пенкуда(сь)
имя пенко ‘паница-пенко’. Тулупдась – заниматься шитьём паницы-
тулуп из оленьих шкур. В основе глагола имя тулуп ‘женская па-
ница из шкур’. Нойчадась – заниматься шитьём паницы-нойча из
сукна. В глаголе имя нойча ‘паница из сукна’. Хыгабтась – выре-
зать неровные края мездры меховых изделий (острым ножом). Юл-
тесь – подровнять шерсть на меховых изделиях (острым ножом во
время шитья). Падро пойтась – пришить промежуточные полосы к
узорам. В сочетание вошли существительное падар” ‘узор’ в форме
винительного падежа мн. числа (падро) и глагол пойтась, в основе
которого по’ ‘промежуток’. Падро ябтикадась – пришить к узорам уз-
кие полоски. В основе глагола прилагательное ябтик ‘тонкий’. Пану
сид”мядась – пришить к подолу две полосы из белой собачьей шку-
ры (чёрную и белую). В глаголе имя си’ ‘крышка’. Отяр ейтесь –
украсить шов на суконной прошивке подшейным волосом оленя. Па-
ным’ сисьдась – пришить завязки к полкам паницы. В глаголе имя
сись’ ‘завязка’. Паным’ икдадась – пришить к панице воротник. В ос-

нове глагола существительное ик ‘шея’. Паным’ подась – пришить к
панице промежуточные полосы. В глаголе подась имя по ‘промежу-
ток’. Паным’ панудась – пришить к торсу паницы полосу из бобровой
или гладкой собачьей шкуры. Паным’ хобандась – пришить к панице
подол из чёрной оленьей шкуры с белыми вертикальными полоска-
ми. В глаголе имя хобан’ ‘подол паницы с вертикальными полосами’.
Маха’ падар позавэй” малесь – дошить узоры спины паницы с про-
межуточными полосами. В это словосочетание вошли маха ‘спина’,
падар” ‘узор’, прилагательное позавэй ‘промежуточный’, образован-
ное от имени по’ ‘промежуток’ + суффикс -завэй, указывающий на
обладание чем-нибудь + глагол малесь ‘завершить, закончить’.
2.2.8. Головные уборы канинских ненцев

Большой интерес представляют головные уборы канинских нен-
цев – одной из групп тундровых ненцев, проживающих на полуост-
рове Канин. Следует заметить, что такого разнообразия шапок нет
ни у одной группы ненцев, причём каждая шапка имеет новое на-
именование, в других же группах тундровых ненцев одно название
шапки – сава.
Как и вся исконная ненецкая одежда и обувь, головные уборы
канинских ненцев шились и в настоящее время по установившейся
традиции шьются только из оленьего меха с применением для укра-
шения различных полосок разноцветного сукна.
Головные уборы канинских ненцев оригинальны по форме, по
украшениям, по цветовому оформлению. В украшениях шапок при-
меняются простые элементы изобразительного искусства – это пря-
мые полоски белого и чёрного мехов с применением для украшения
полосок сукна разного цвета с обязательным соблюдением традици-
онного сочетания последовательно повторяющейся цветовой гаммы:
красный, жёлтый или зелёный, или же оттенки этих цветов.
Сава – общее название шапки (для всех групп тундровых ненцев).
Материалом для верха шапки служит суико ‘шкурка, снятая с оле-
ньего телёнка (пыжик)’. Отсюда сава’ суико ‘пыжик для шапки’.
Различаются: Неньча’ сава букв. ‘мужская шапка’. Неньча’ в ка-
нинском говоре ‘мужчина’. Не’ сава букв. ‘женская шапка’. Не ‘жен-
щина’.
У ненцев полуострова Канин имеется три типа шапок, различаю-
щихся по их форме – высокие круглые с донышком, с короткими или
длинными ушами (пярьтав); полукруглые из двух полукруглых кус-
ков меха без донышка с короткими или длинными ушами (нядуй);
капоровидные (вадак), сшитые из шкуры с оленьей морды [Хомич,
1994, 35–36; Бармич, 2002б, 36–39]. Каждый тип названных шапок
имеет назначение и своего адресата.
Итак, назовём типы ненецких шапок, бытующих в Канинской
тундре. Пярьтав сава букв. ‘круглая шапка’ – общее название шапки
круглой формы с короткими ушами. Пярьтав ‘круглый’. Их носят и
мужчины, видимо, поэтому в этом районе сохранилась малица без
капюшона [Хомич, 1994, 34]. Как мужские, так женские и детские
шапки одинаковы по покрою. Они бывают нарядные, то есть укра-
шенные сукном разных цветов, и без украшений, предназначаясь для
носки каждый день. Пярьтав нойтана не’ сава букв. ‘круглая (или
цилиндрическая) с сукном женская шапка’ – это женская шапка,
украшенная квадратными полосками сукна разного цвета. Полоски
из сукна вставляются на определённом расстоянии одна от другой
вдоль швов шапки, вокруг донышка и по боковым швам. Пярьтав
лабчь’ нойтана неньча’ сава – мужская круглая (или цилиндриче-
ская) шапка с нашитыми плашмя полосками сукна разного цвета.
Узкие длинные полоски нашиты сверху вокруг донышка шапки и
на боковые швы. В названии наречие лабчь’ ‘плашмя’ + причастие
нойтана от глагола нойта(сь) ‘иметь сукна’. Пярьтав этна неньча’ са-
ва букв. ‘круглая мужская шапка с «ногами»’ – это шапка в форме
цилиндра. В отличие от предыдущих шапок, она имеет длинные по-
лосы, назваемые «ногами», украшенные полосками из меха и сукна.
Причастие этна от глагола эта(сь) ‘иметь ноги’.
Нядуй сава букв. ‘острая шапка’ – это высокая полукруглая жен-
ская шапка, она украшена прямоугольными полосками сукна разно-
го цвета, пришитыми вдоль полукруглого шва на одинаковом рассто-
янии одна от другой. В названии шапки слово нядуй ‘острый’. При
присоединении две половинки шапки образуют острую грань. Отсю-
да и название. Нядуй этна сава букв. ‘острая шапка с «ногами»’ –
это нарядная полукруглая женская шапка. К затылку такой шап-
ки пришиваются две длинные украшенные полосы из меха и сукна,
которые и названы «ногами» – этна.
Разновидность шапки нядуй сава: Напко сава букв. ‘шапка-
березовый нарост’. Это женская нарядная шапка, по форме похо-
жа на грибковый нарост многолетней берёзы (напко, набако). Отсю-

да интересное название данной шапки. Такие шапки обычно носят
девочки-подростки, девушки и молодые женщины.
Вадак – женский капор, затылочная часть которого изготавли-
вается из шкур, снятых со лба (тай) оленя, а вокруг лицевой части
пришивается опушка из песцовых хвостов. Вадак надевается в силь-
ные морозы на шапку. В настоящее время капор сохранился у людей
пожилого возраста, а молодые иногда надевают платок на шапку.
Названия частей капора: вадак’ эва букв. ‘голова капора’ – это ма-
кушка (верхушка) капора, она шьётся из шкуры, снятой с морды
оленя. Вадак’ ий”мя – опушка капора, она делается из шкуры пес-
ца – нохо’ хоба.
Покупные шапки: Луца’ сава букв. ‘русская шапка’ – общее на-
звание шапки-ушанки. Луца ‘русский’. Ходырька сава – шапка с ко-
зырьком. Русское слово козырёк в ненецком произношении.
По мнению ненцев, шапка должна быть мягкой, лёгкой, тёплой,
достаточно просторной (свободной), удобной при езде на оленях и в
другой деятельности, связанной с кочевым образом жизни, охраной
оленей и охотой.
2.2.8.1. Названия частей шапки

Сава’ пярьтав букв. ‘круг шапки’ – это донышко шапки, которое
обычно шьётся из шкуры пыжика (шкура маленького олененка). Са-
ва’ ха” – уши шапки (ха” ‘уши’). Они шьются из лапок пыжика. Сава’
сяр” букв. ‘верх шапки’ – это наружная часть шапки (сяр”), которая
шьётся из шкуры оленьего пыжика. Сава’ тага – подкладка (тага)
шапки (внутренняя часть). Она шьётся из шкуры оленёнка (педук)
или из части шкуры с брюха оленя (мынко). Сава’ иня” – завязки
(иня”) шапки. Они делаются из полосок сукна и служат украшени-
ем шапки. Сава’ сяр”ма” – завязки шапки из ровдуги. Глагольное
имя места действия сяр”ма ‘завязка’ от глагола сяра(сь) ‘завязать’.
Сава’ ся’ ний – сторона шапки к лицу (ся” ‘лицо’ + ний ‘наруж-
ный, внешний’). Сава’ павы’ ний – сторона шапки к затылку (павы
‘затылок’).
2.2.8.2. Глагольные словосочетания, употребляемые при пошиве

шапки
Савидась – заниматься шитьём шапок. В глаголе имя сава ‘шапка’.
Савам’ инядась – пришить к ушам шапки завязки (иня). Савам’ ной-
та”лась – украсить шапку полосками сукна. В глаголе нойта”лась
‘украсить сукнами’ существительное ной ‘сукно’. Савам’ тагадась –
пришить к верхней части шапки подклад. Тага ‘подкладка’. Савам’
тагабтась – натянуть на шапку подкладку. Савам’ сядхалась – вывер-
нуть шапку наизнанку. Сава’ сярм’ паркась – раскроить верх шапки.
Сава’ тагам’ наць – выделать шкуру (наць), из которой шьётся под-
кладка (тага) шапки.
Наличие большого количества меховых головных уборов у канин-
ских ненцев связано с традиционной отраслью исконного ненецкого
хозяйства – оленеводством и спецификой кочевого быта. Головные
уборы являются ярким отражением традиционной культуры народа.
2.2.9. Названия предметов ухода за одеждой

Бережное отношение к своей одежде выражено в специальных
названиях предметов ухода за ней: Посва – общее название размель-
чённой гнилушки, которая подсыпается в обувь и в одежду для то-
го, чтобы мездра её не отсыревала от влаги. Пива’ посва – гнилушка
между пимом (пива) и меховым чулком (липти). Липти’ посва – гни-
лушка, подсыпаемая в чулок (липти). Оба’ посва – гнилушка, кото-
рая кладётся в рукавицы (оба), чтобы они не мокли от влаги, воды,
а может и от пота рук. Пива’ ум’ – стелька из сухой травы (ум’)
для обуви (пива). Она обычно кладётся на подошву между чулком и
пимом.
2.2.10. Название мужского ремня и его частей

Ни мара – мужской ремень. Название ремню дано по металли-
ческой пряжке на поясе, которая называется ни’ мара букв. ‘пояса
петля’ (мара). Наряду с этим названием ненцы употребляют сочета-
ние неньча’ ни букв. ‘мужчины пояс’, ‘мужской пояс’, но чаще всего
в повседневной речи используется первое название (ни мара). Сам
пояс из кожи, обычно чёрного цвета, ширина приблизительно с ла-
донь. На кожаный ремень нашиваются, приделываются различные
украшения. Например: Ломко – медная выпуклая пуговица, исполь-
зуемая в качестве украшения мужского пояса. Сярся” – треугольные

медные бляшки с отверстиями в середине и на углах (сярся’ от гла-
гола сяра(сь) ‘привязать’). Эти украшения прикрепляются к поясу
между медными пуговицами. Иня” – ремешки из кожи, иногда их
красят красной или яркой краской, обычно суриком. Вместо ремеш-
ков используют цепочки. Хар се’ – ножны. Они делаются из дерева
по форме ножа и сверху обтягиваются кожей. Сия’ эсь’ – футляр
для бруска, оселка. Глагольное имя эсь’ от глагола эсь ‘быть, нахо-
диться’.
2.2.11. Ненецкая обувь

Э’ се’ букв. ‘чехол ноги’ (обувь вообще). Пива” ‘пимы’ – общее на-
звание ненецкой обуви, сшитой из камысов мехом наружу. Ненецкое
слово пива вошло в русский язык в форме пим, пимы. Сава” пива” –
хорошие пимы (общее название). Это название не даёт конкретного
указания на вид пимов и на материал, из которого сшиты пимы.
В зависимости от внешнего вида и покроя различаются следую-
щие названия пимов: Тобак” – тобоки – это меховая обувь, сшитая
из камысов без узора и суконной отделки. Их носят в зимнее вре-
мя. Тобар” – тобары – меховая короткая обувь без голенища. То-
бар” надеваются в сильные морозы на пимы. Тобары имеют завязки
(сяр”ма”). В словаре В. Даля находим ненецкое слово тобар: «Тобу-
ры, табуры, арх. самоедские бахилки, род мужских котов из камы-
сов, оленьих ног» [Даль, 4, 1956, 408]. Харнак – короткая обувь без
голенища, очень похожа на тобары, шьются они из камыса и шкуры
нерпы (няк). Эта обувь, в отличие от тобаров, просмаливается, носят
её весной и осенью, а летом в сырую погоду надевают на обычную
обувь. Женщина в разговоре с соседками или членами семьи замеча-
ет: Нара тэватынё”, харнакадо’ нив сэдбась пяя а” ‘Наступает весна,
надо начать шить короткую обувь без голенища’. Или: Някан хоба”е
ня”я”, харнакаңэсь сертая” ‘Нужно выделать шкуры нерпы и сшить
из них обувь без голенища’. Хоты” – сапоги-бродни, сшитые сами-
ми ненцами из кожи или шкуры нерпы или морского зайца (арти).
Мужчина замечает: Хотыв амгэвана си”мэм’, тюку яля’ эвдёдам’,
емняя эгу ‘Сапоги-бродни где-то порвал, сегодня буду отдыхать, на-
до будет поставить заплатку’.
Названия частей тобока: Тобак’ сапк – голенище тобока, шьётся
из кусков камыса, верх голенища выкраивается косо – спереди вы-
ше, сзади ниже. Тобак’ эвак – букв. ‘головка тобока’ – огибает всю
ступню и подъём ног. Эвак’ пыяк – носок головки тобока, огибающей
подъём ноги. Эвак’ перяд – голенище головки тобока, огибающее но-
гу со стороны пятки. Высота голенища равна четверти, примерно 18
сантиметров.
Сезонная ненецкая обувь: Хадсотбэй” тобак” букв. ‘просмоленные
тобоки’. Обувь носится весной, летом и осенью. Таны” тобак” букв.
‘летние тобоки’. Сырэй” тобак” букв. ‘зимние тобоки’. Нарэй” тобак”
букв. ‘весенние тобоки’. Эрёй” тобак” букв. ‘осенние тобоки’.
Обувь для повседневной носки: Тега” пива” – пимы без узора, они
шьются только из тёмных камысов, а круговой ободок (полоса во-
круг подошвы) сшит из белого камыса. Голенище пимов делается из
шести полос. Няк” пива” – пимы, сшитые из шкур нерпы мехом нару-
жу. Няк ‘нерпа’. Пимы ненцев, занимающихся морским промыслом.
Если для шитья пимов не хватает материала, то подошва шьётся из
кожи. Нерпичьи пимы смолят. Лекабтавы” пива” букв. ‘расколотые
пимы’. Для пошива такого пима камыс разрезается в середине на
две части, между которыми вставляется полоса камыса другого цве-
та, отсюда странное название данного вида пима. Лат’ падвы” пива”
букв. ‘пестрые пимы’, то есть пимы, имеющие вместо узоров широкие
полосы голенища (белые и чёрные). Слово лат – усечённая форма от
лата ‘широкий’, причастие падвы от глагола падта(сь) ‘нарисовать,
разрисовать’.
Нарядная ненецкая обувь шьётся из белых и чёрных камысов с
мелким ворсом и украшается цветным сукном.
У канинских ненцев нет большой разницы в покрое и шитье на-
рядной мужской и женской обуви. Различие в том, что центральная
полоса передней части женского пима делается несколько уже и за-
канчивается узким мыском на подъёме. Эта разница выражена в
ненецкой загадке: Вэсако’ пыя лабцёй, пухуця’ пыя савак (Неньча’
пива, не’ пива пыяк) ‘У старика нос плоский, у старухи нос острый’
(‘Узоры на мужских и женских пимах’) [Ненецкий фольклор, 1960,
266].
Поперечный узор центральной полосы у мужских пимов приши-
вается под колено, а у женских пимов – у щиколотки.
У ненцев Канинской тундры узор нарядных пимов прост: несколь-
ко узких чёрных и белых полос сшиваются вместе. Продольных полос
в мужских пимах от двух до семи полосок, в женских – от одной до
пяти.
В зависимости от количества узких продольных полос в длину пи-

ма нарядная ненецкая обувь называется: Апоймана эда’ не’ пива” –
женские пимы с одной продольной полосой. Сид”мана эда’ неньча’
пива” – мужские пимы с двумя продольными полосами. Няро”мана
эда’ неньча’ пива” – мужские пимы с тремя продольными полосами.
Тети”мана эда’ неньча’ пива” – мужские пимы с четырьмя продоль-
ными полосами. Центральная полоса передней части пима – чёрная,
боковая – белая, полоса вокруг подошвы тоже белая, бока задней
части пима – чёрные. Самлязи”мана эда’ неньча” пива” – мужские
пимы с пятью продольными полосами. Си”вмана эда’ неньча’ пива”
– мужские пимы с семью продольными полосами.
Во всех названиях пимов первый компонент имя числительное,
указывающее в названии количество продольных полос.
Женская обувь (не’ пива) по своим узорам и украшениям сход-
на с мужской обувью (неньча’ пива), и названия те же. Только к
названию добавляется слово не ‘женщина’.
Липти – меховой чулок, надеваемый под пимы. К верхней части
голенища чулка пришивается кайма из сукна и ровдужные завязки.
Липти’ хоба – шкура (хоба) для пошива меховых чулок. Таңы липти’
хоба – шкура для пошива чулок для летнего ношения. Таңы ‘летний’.
Нарча хоба букв. ‘весенняя шкура’. Нарча ‘весенняя оленья шкура’
от нара ‘весна’. Шерсть шкуры не длинная. Сырэй липти’ хоба –
шкура для пошива зимних чулок. Шкура имеет длинную шерсть,
чулки предназначены для зимы. Сырэй ‘зима’ от сыра ‘снег’.
2.2.11.1. Названия детской обуви

Пивасяда” липти” букв. ‘чулки без пимов’ – это чулки для груд-
ных детей. Пивасяда от пива ‘пим’ + суффикс -сяда, указывающий
на отсутствие какого-то качества в предмете. Сий пи”мя букв. ‘ды-
рявые штаны’ (так называемые «ползунки») – это меховые штаниш-
ки с чулками (липти) и пимами (пива), с отверстием для вывода
экскрементов. Сий ‘дырявый’ от си ‘дыра’ + пи”мя ‘штаны’. Ня-
ра пи”мя – ровдужные штаны – это закрытые меховые ползунки с
чулками-пимами. Няра ‘ровдуга’. Эти штанишки надеваются на де-
тей, которые уже начинают ходить. Пена сядчё пива” букв. ‘пимы
из «личика» камыса’ – детские пимы, сшитые из камысов. Пена ‘ка-
мыс’ + сядчё ‘личико’ от ся” ‘лицо’ + уменьшительный суффикс
-чё. Сяд’ пярьтав пива” букв. ‘круглолицые пимы’ – детские пимы
из оленьих камысов с тупым круглым носком. Пярьтав ‘круглый’.
Женщина говорит: Нюн сяд’ пярьтав пивко” сэдъя ‘Нужно сшить
сыну пимы с тупым круглым носком’.
2.2.11.2. Названия подвязок пимов

Подвязки используются для того, чтобы обувь не спадала вниз и
сидела красиво на ноге. Те”м – ‘подвязка’ – это нарядные подвязки,
сплетённые из шерстяных ниток разных цветов. На концы приделы-
ваются кисти. Ими подвязывают мужские пимы под коленом. Тобъ-
ёва те”м – кожаная подвязка для летней мужской обуви. Тобъёва
‘кожа’. Ылнад ‘замшевые тесёмки на пимах’. В отличие от первых
двух подвязок, эти пришиваются к верхнему краю пима, как жен-
ского, так и мужского, и привязываются к поясу брюк. Сюр” – пояс
брюк, объём пояса (штанов); гашник; шнурок, который вдергивает-
ся в пояс штанов. Сяр”ма – завязка из замши для детских пимов. У
маленьких детей пимы сползают, чтобы они сидели на ноге крепко,
пим у щиколотки затягивается завязкой из замши. Глагольное имя
места действия сяр”ма от глагола сяра(сь) ‘завязать, привязать’.
2.2.11.3. Названия частей пимов и узоров

Пыяк – носок пима. Пыя ‘нос’. Еняд ‘пятка’ – задник пима. Еняд’
хэв – боковая полоса задней части пима. Хэв ‘бок’. Еняд’ ер” – сред-
няя полоса задней части пима. Ер” ‘середина’. Еняд’ ирлад” – долевые
полосы середины задней части пима. Еняд’ нярхалёда – белая или
чёрная поперечная узенькая полоска внизу задней части пима. При-
частие нярхалёда от глагола нярхалё(сь) ‘быть поперёк чего-либо’.
Ыл” – подошва (обычно шьётся из шкуры под копытом оленя). Эта
шкура имеет жёсткую прочную шерсть. Ярцагы букв. ‘пятка ноги’ –
задняя часть подошвы пима под пяткой. Арвы букв. ‘носок ноги’ –
носок подошвы пима. Пива’ ся” букв. ‘лицо пима’ – передняя часть
пима. Ся” ‘лицо’. Пива’ по” букв. ‘промежутки пима’ – это однотон-
ные белые или чёрные полосы голенища из камысов, пришиваемые
между узорами пима. В зависимости от этой полосы в пиме преоб-
ладает или белый цвет, или чёрный. Э’ ер” букв. ‘середина ноги’ –
это центральная полоса передней части пима. Сяд’ хэв – боковая по-
лоса передней части пима. Ирлад” – долевые узенькие (белые и чёр-
ные) полосы. Ирлад от глагола иръя(сь) ‘быть ровным’. Эти полосы
кроятся из середины камыса. Пива’ ся” ирлад” – долевые полосы
передней части пима. Харцюда – белые и чёрные полоски на носках

пимов, пришиваемые к носку центральной полосы передней части
пима. Причастие харцюда ‘откинутый (назад)’ от глагола харцё(сь)
‘быть откинутым назад’. Ярад” – круговой ободок – это однотонная
полоса (черная или белая) вокруг подошвы, вставляемая между по-
дошвой и голенищем. Ярад” от слова яр” ‘край’. Эта полоса на пиме
получила своё название, потому что она пришивается к самому краю
пима около подошвы. Матта”ма – поперечный узор центральной по-
лосы на пимах. Глагольное имя места действия матта”ма от глагола
мада(сь) ‘отрезать, отрубить’. Этот узор шьётся из коротеньких чёр-
ных и белых полосок вместе с цветным сукном.
2.2.11.4. Глагольные словосочетания, связанные с шитьем ненецких

пимов
Пивам’ енядась – пришить заднюю часть пима. Пивам’ харцю-
дадась – пришить короткие полоски к центральной полосе передней
части пима. Пивам’ пыякадась – пришить носок пима. Пивам’ ярад-
дась – пришить круговой ободок к пиму. Пивам’ подась – пришить
полосы голенища к узорам пима. Пивам’ посватась – положить в пи-
мы гнилушку. Пивам’ умдась – положить в подошву пима стельку
из сухой травы. Пивам’ ылась – пришить подошву к пиму. Ыладм’
яньдась – сделать сборки на подошве около пятки.
2.3. Названия мер длины

В разделе одежды рассмотрены названия, связанные с мерами
длины. За единицу меры длины ненцами Канинской тундры берётся
рука и пальцы руки. Тивя ‘сажень’ – мера длины, равная расстоянию
между развёрнутыми (вытянутыми) руками. Эта мера применяется
при изготовлении аркана. Тивя’ пеля ‘полсажени’ – расстояние от
концов пальцев вытянутой руки до середины груди. Пеля ‘полови-
на’. Терва – общее название единицы измерения, то есть расстояние
от конца большого пальца руки до кончиков других пальцев. Убъя’
терва ‘пядь’ – мера длины, равная расстоянию между развёрнутым
большим и указательным пальцами руки. Убъя ‘указательный па-
лец’. Нимзяда’ терва – мера длины, равная расстоянию между раз-
вёрнутым большим и безымянным пальцами. Нимзяда ‘безымянный
палец‘, в составе слова ним’ ‘имя’ + суффикс -зяда, указывающий на
отсутствие качества. Варты’ терва ‘четверть’ – мера длины, равная
расстоянию между развёрнутым большим пальцем и мизинцем. Вар-
ты ‘мизинец’. Ер’ уда’ терва – мера длины, равная расстоянию между
развёрнутым большим и средним пальцами руки. Ер” уда ‘средний
палец руки’: ер” ‘середина’ + уда ‘рука’. Хознок – мера длины, рав-
ная расстоянию двух суставов среднего пальца руки, считая от кон-
чика пальца. Пе’ лат букв. ‘ладони ширина’ – мера, равная ширине
ладони. Пе’ ‘ладонь’ + усеченная форма лат от лата ‘широкий’. Уда’
тарка лат – мера, равная толщине одного пальца (общее название).
Тарка ‘отросток’. Сидя уда’ тарка лат – мера, равная ширине двух
пальцев (обычно берутся указательный и средний пальцы руки). Си-
дя ‘два’. Няр” уда’ тарка лат – мера, равная ширине трёх пальцев
руки (обычно берутся указательный, средний и безымянный паль-
цы). Няр” ‘три’. Убъя’ хун – длина, равная указательному пальцу.
Хун – усечённая форма от хунад ‘длина’. Убъя’ лэт – мера, равная
толщине указательного пальца. Усечённая форма лэт от лэто ‘тол-
стый’. Ер’ уда’ тарка хун – мера, равная длине среднего пальца руки.
Ега ‘шаг’ – длина, равная шагу человека.
В названиях единиц измерения только имена и именные сочетания
и нет глагольных образований.
2.4. Названия продуктов питания и блюд

Ненцы исконные кочевники-оленеводы, соответственно основным
продуктом питания было и остается оленье мясо. Естественно, в язы-
ке имеется много названий различных блюд из оленьего мяса. Авар –
пища (общее название). Айбад – мясо или рыба (предназначенная для
еды в сыром виде). Амза – мясо (обычно оленье). Айбэй амза – сырое
мясо. Ненцы предпочитают сырое мясо с кровью.
Излюбленная ненецкая еда из мяса в любом виде. Пирьбэй ам-
за – варёное мясо. Пардабэй амза – жареное мясо (на печке или на
костре). Сэртабэй амза – солёное мясо. Талбэй амза – вяленное на
ветру мясо. Сямдравы амза – копчёное мясо. Сямдрабэй амза’ я –
суп из копчёного мяса. Ичи’ пирьбэй амза букв. ‘мясо, сваренное без
воды’ – это жаркое или мясо, сваренное в собственном соку. Амза’
евэй – мясной бульон.
Олень для ненца даёт различные продукты питания. Рассмотрим:
Сэртабэй мыд – солёная печень. Тырабтабэй мыд – запечённая око-
ло огня печень. Немэйма букв. ‘поедание сырого мозга головы оле-
ня’. Немэй ‘головной мозг’. Хэвма букв. ‘поедание костного мозга
ног оленя’. Хэва ‘костный мозг’. Хэва’ юр” – сало (жир, масло) кост-
ного мозга. Юр” ‘масло’. Евэй – мясной бульон. Пудта”мсавэй я –
суп, заправленный мукой. Ленько – растопленный застывший олений
жир. Ленько от глагола лене(сь) ‘застыть’ (о жире, масле). Силь-
га – шкварки, выжарки топлёного оленьего кишечного жира (тава)
и жировой плёнки в брюшине упитанного оленя (наваг). Ярвадте-
вы нянко – ошпаренная брюшина оленя. Нянко ‘живот, брюшина’.
Вэя саньга – лепёшка из теста (замешанного на оленьей крови). Вэя
‘кровь’, саньга – русское диалектное переозвученное слово шаньга.
Тюми нянь – хлеб, испечённый на печке или на чугунном листе для
очага в прежнем чуме, когда не было печей. Тюми ‘чугунный лист
для очага’. Хотя тюми в современном чуме нет, и хлеб, испечённый
на печи, тоже называют тюми нянь, а не печь нянь.
Рыбные продукты: Халя – рыба. Пиребэй халя – варёная рыба.
Сэртабэй халя – солёная рыба. Пывумдавы халя – вяленая рыба.
Пывумдавы халя’ я – уха из вяленой рыбы. Тырабтабэй халя – запе-
чённая на палочке около огня рыба (рыба в собственном соку).
В языке имеются слова-названия, обозначающие время приёма
пищи: Орма – обед у ненцев приурочивается не к полудню, а к вечер-
нему времени перед сном.
Такой режим питания полностью обусловлен временем суточно-
го дежурства пастуха. Как правило, дежурство пастуха кончается
вечером, и обед подается к этому времени. Хозяйка зовёт хозяина,
находящегося на улице: Орңава”! ‘Обедаем!’ или говорит детям: Ни-
сямда” ормазь ханара” ‘Зовите отца обедать’ – это означает, что они
будут есть и суп, и мясо.
Сяйма букв. ‘чаепитие’ (завтрак). Когда говорят Сяйңава” ‘Пьём
чай’ – это завтрак или полдник, или ужин. В настоящее время в
разговорной речи, особенно в посёлках, используется русское слово
обедайгува” ‘будем обедать’.
Сейчас питание ненцев разнообразно, в него входят многие блюда,
ранее совсем им не известные. Вместе с этими новыми продуктами и
блюдами пришли в ненецкий язык и новые слова, о которых будет
сказано в соответствующем разделе данной работы.
2.5 Игрушки и игры ненецких детей

Игра сопровождает человека всю жизнь. У ненцев есть свои тра-
диционные игры и для детей, и для взрослых, для женщин и для
мужчин. Игры детей в основном проходят на улице. Для своих игр
они берут всё, что находят вокруг себя на земле. Увлекательным за-
нятием зимой для детей является лепка различных фигурок и пред-
метов из твёрдого снега, льда. Игры и игрушки детей разнообразны,
в них отражается образ жизни ненцев, их быт, труд, они повторяют
взрослую жизнь людей.
Уко – самодельная кукла, сшитая из кусочков сукна разных цве-
тов, вместо головы приделывается клюв гуся (ябто’ пыя) или какой-
нибудь другой птицы (тиртя). Вывко – жужжалка – это так назы-
ваемая музыкальная игрушка, сделанная из дерева дощечка с дву-
мя дырочками или любая пуговица. В отверстия дощечки, пуговицы
продевается оленья жила или нитка, концы которой завязываются
вместе. Когда растягивают нитку, пуговица или дощечка начинает
часто вращаться и издаёт свистящий звук: выв – выв – выв. Отсюда
и пошло название игрушки вывко от вывна(сь) ‘свистеть, жужжать’.
Сюрня букв. ‘крутящийся’ – волчок. Сиско – «городки». Хаско –
камешки или маленькие засушенные суставы от копыт телёнка оле-
ня. Играющие садятся на шкуру и по очереди подбрасывают камеш-
ки вверх и ловят их. Тоба” – копыта ног оленя. В игре они являются
оленями. Лодыга” – суставы ног оленя. Они также в игре являлись
оленями. Амдавко – игра в жмурки. Одному из играющих (водяще-
му) завязывают глаза, и он ловит других. Ынкова – игра в лук (ын)
и стрелу (муг). Арвэко букв. ‘носочек’ – игра в круг. Все участники
садятся, образуя круг; у одного из играющих прячется какой-либо
предмет, а водящий должен его найти.
Глаголы: Тэко(сь) – играть в оленей. В основе глагола ты ‘олень’.
Мядико(сь) – играть в чумики. В основе глагола мя” ‘чум’. Мюд-
ко(сь) – играть в аргиши. В глаголе мюд ‘аргиш’. Сарпяко(сь) – иг-
рая, рисовать узоры следами на снегу, делать разные тропинки. В
глаголе сарпя ‘тропа’. Лызько(сь) – играть в прятки. В глаголе лыг
‘укрытие’. Незэрчь – кататься на санках. В глаголе неда ‘дорога’.
Хабэвкузь – охота на куропаток. Хабэвко ‘куропатка’. Все названия
игр образованы от имён уменьшительных с уменьшительным суф-
фиксом -ко: тэко ‘олешек’ от ты ‘олень’ + -ко; мядико ‘чумик’ от

мя” ‘чум’ + -ко; сарпяко ‘тропка’ от сарпя ‘тропа’ + -ко и т. д.
2.6. Выводы
Значительную часть бытовой лексики, как и хозяйственной, со-
ставляют исконные слова, то есть исключительно ненецкие, особенно
в названиях жилища и одежды заимствованных слов из других язы-
ков очень мало. Исконная лексика ярко отражает кочевой быт, са-
мобытный цивилизованный уклад жизни в суровых климатических
условиях Крайнего Севера.
В лексике канинского говора, в целом являющейся устойчивой,
можно наблюдать изменения, происходящие в настоящее время. Од-
ни слова выходят из употребления, другие приобретают иное зна-
чение. Так, уходят из повседневно разговорной речи такие слова-
названия, как тюми ‘чугунный лист очага’, тюми’ лата ‘пол для чу-
гунного листа’, пя па” ‘деревянный крюк’ для подвешивания котлов,
чайников над костром, ед’ па” ‘крюк для котла’ и др. – все эти пред-
меты быта оказались малоиспользуемыми, частично утратившими
своё значение с появлением в чуме железной печки вместо прежнего
очага. При этом можно наблюдать интересный процесс, когда искон-
ное ненецкое слово выходит из употребления, а след его остается в
словосочетании. Например: тюми’ нянь ‘хлеб, испеченный на печке’
и др.
Наряду с этим идёт процесс рождения нового значения слова.
Так, например, в канинском говоре есть слово таварча’ ‘тряпка’, ко-
торая служила полотенцем и для посуды, и для лица. В настоящее
время появились названия: хыдя’ таварча’ ‘полотенце для посуды’,
уда’ таварча’ ‘полотенце для рук’, ся’ таварча’ ‘полотенце для лица’
и т. д.
Хыдя – общее название посуды для еды. Оно послужило основой
для образования ряда устойчивых неологизмов: сяй’ хыдя ‘чайная
чашка’, орчь’ хыдя ‘миска’, пэ хыдя ‘фарфоровая чашка’, еся хыдя
‘миска эмалированная’, арка хыдя ‘таз’ и др.
Это связано с общим подъёмом культурных связей с соседними
народами, с повышением уровня культуры в повседневном быту. Но-
сителями нововведений обычно выступают представители молодого
поколения.
Ряд названий бытовой лексики канинского говора представляет
собой языковую метафору: ея’ ха букв. ‘уши покрышки чума’ – верёв-
ки, которыми привязывают покрышки к шестам чума. Ея’ пан букв.
‘подол покрышки’ – нижняя полоса покрышки чума. Хавтана букв.
‘имеющий уши’ – кастрюля и т. д. Материалом для метафоры явля-
ются части тела человека и части одежды. Эта языковая метафора
выражена значительно ярче, чем в русском языке.
Анализ бытовой и хозяйственной лексики показывает, что канин-
ский говор наряду с характерными особенностями в области фоне-
тики (отсутствие заднеязычного ң в начале и в середине слова, стя-
жение слогов со звуком х, наличие стяженных форм слов и т. д.)
даёт и значительные лексические расхождения с другими говорами
ненецкого языка.
Для обозначения одних и тех же понятий употребляются в разных
говорах различные слова-названия. Сравним несколько названий:
Кан. вэтуй мя”, б.-з. ирас мя” букв. ‘удлинённый чум’, то есть
чум, составленный из двух чумов; кан. хэвко, б.-з. пелейко ‘часть
чума, в которой не живут’; кан. нотал”, б.-з. посабинзь’ ‘олени, ко-
торых родители жениха дарят матери невесты’; кан. танырма, б.-з.
талрава ‘охота на песцов путём загона их в круг’ и др.
3. Заимствования в лексике канинского говора

Для более полной характеристики словарного состава канинского
говора необходимо остановиться на лексических заимствованиях.
Канинский говор, в отличие от других говоров ненецкого язы-
ка, богат лексическими заимствованиями, прежде всего из русского
языка.
Проникновение лексем русского языка в канинский говор нача-
лось задолго до 1917 года. Христианизация, которая началась во вто-
рой половине XVIII века, привела к тому, что в канинский говор про-
никли слова, связанные с религиозными праздниками, церковью и
служителями культа. После крещения ненцев и освящения их земли
на территории расселения этой народности были построены малень-
кие часовни, церкви, которые существуют до настоящего времени –
в районе реки Пеши, реки Несь, Яжмы.
Частичная христианизация оставила определённые следы в лек-
сике канинского говора. Так, в ненецком языке появились заимство-
ванные термины, связанные с христианскими представлениями и об-
рядами: Хэх мя” – церковь. Сясовня – часовня. Хрест – крест. Об-

рус – икона (русское слово образ). Просвир” – просвира. Поп – поп
(священник).
В ненецкий словарь проникли также русские названия религиоз-
ных праздников. К этой группе заимствований можно отнести такие
слова, как: Севятка – святки. Ильин’ яля – Прор. Илии день. Микола’
яля – День Свт. Николая Чудотворца. Саговеня – Заговенье. Лагыс-
эня – Благовещение Пресвятой Богородицы. Иван’ яля – День Свт.
Иоанна. Петров’ яля – День Свт. Петра. Покров – Покров Пресвятой
Богородицы.
О беспощадном обмане ненцев игрой в карты писал в своих пове-
стях Пэля Пунух [1931; 1966, 3]. Нужно сказать, что наряду с непо-
средственным заимствованием из русского языка слов колода, ко-
зырь, король, дама, в лексике появились названия карт на ненецком
языке по принципу их сходства с предметами своего быта. Напри-
мер: Тоба ‘копыто оленя’ – черви, червы (масть в игральных кар-
тах). Масть получила название по сходству рисунка с копытом оле-
ня. Харна ‘ворона’ – пики (масть в игральных картах). Название дано
по сходству с вороной и чёрным цветом ее оперения. Лярчь ‘крест’ –
трефы (в игральных картах), что значит: ‘быть распятым во все сто-
роны’, лярцана(сь) ‘иметь форму креста’. Нарды – бубны (в играль-
ных картах). Холоп – валет.
В. В. Виноградов в работе «Великий русский язык» писал:
«…есть глубокая принципиальная разница между прежним, доре-
волюционным влиянием русского языка на языки соседних народно-
стей и между влиянием русского языка на языки народов СССР…»
[Виноградов, 1945, 165].
«…Если раньше в языки нерусских народов главным образом
проникала бытовая лексика, то в советскую эпоху заимствуются сло-
ва, относящиеся ко всем областям жизни» [Горшков, 1963, 25].
В хозяйственную деятельность и быт канинских ненцев широко
вошли новые орудия и средства производства, новые понятия, а вме-
сте с ними усваивались и их названия. Именно это отличает заим-
ствование современного времени. В отдельных случаях могли быть
исключения.
В связи с завоевания космоса в русском языке появились новые
слова, которые сразу же были заимствованы ненцами с некоторой
фонетической огласовкой: путник – спутник, перенесён в ненецкий
язык с опущением начального согласного с, так как ненцам несвой-
ственно произношение двух и больше согласных в начале слова. Хос-
монат – космонавт, ракета – перенесено без изменения в ненецкий
язык.
Можно констатировать, что заимствованные слова из русского
языка обогатили словарный состав ненецкого языка, не нарушая его
грамматического и лексического строя. Ниже будет показано, что
русские слова усваиваются, подчиняясь нормам ненецкого языка.
Это явление оказывается типичным не только для канинского го-
вора, но и для целого ряда других языков.
В. Д. Аракин в своей статье «Русские заимствованные слова в
якутском языке» пишет: «Весьма существенно и то, что язык, зна-
чительно пополнившись за счёт словарного состава русского языка,
не только не оказался ослабленным, а, наоборот, обогатился и уси-
лился, сохранив при этом свою национальную самобытность, свой
грамматический строй и свой основной словарный фонд, и продол-
жает развиваться и совершенствоваться по внутренним законам сво-
его развития» [Аракин, 1953, 34].
3.1. Заимствования в оленеводческой лексике

Оленеводческая лексика пополнилась словами, ранее неизвестны-
ми ненцам. В работу и быт ненцев оленеводов прочно вошли такие
слова: пиргадир – бригадир, пастух” – пастухи. Иногда возможно
вытеснение сочетания ненецкого ты пэртя ‘оленевод, пастух’. Пир-
гадир’ нядгода – помощник бригадира. В названии русское и ненец-
кое слово. Сюмработнися – работница чума. Это слово полностью
заменило сочетание мя’ мазрана. Порсёт” – подсчёт оленей, который
производится по окончании отёла, чтобы определить размер припло-
да; порсёт сертая – произвести подсчёт оленей. Тень олень – День
оленя (традиционный праздник оленеводов).
В тундре производятся ветеринарные мероприятия по предохра-
нению оленей от инфекционных заболеваний. В связи с этим в лек-
сику канинского говора вошли слова: Ты’ лекарча” букв. ‘оленей ле-
карства’, пирвивка – прививка, ясюр” – ящур, хобытка – копытница,
сибирской язва – сибирская язва.
В лексике, характеризующей забой оленей, заимствовано всего
лишь одно слово: сапойка – забой (оленей) и ряд словосочетаний, в
которых это слово является определением к ненецким словам: сапой-
ка’ ты” – забойные олени и т. д.
3.2. Заимствования в новых отраслях хозяйства

Из новых отраслей ненецкого хозяйства значительное место в
жизни играет молочное животноводство. Все слова, относящиеся к
животноводству, – это русские слова, вошедшие в язык вместе с появ-
лением этой отрасли. Например: Хорва – корова. Хорва’ ню – телёнок
(коровы). Перма – ферма. Названия молочных продуктов: малка –
молоко, метана – сметана, таврок – творог и др.
Заготовка кормов для крупного рогатого скота способствовала
заимствованию ряда слов из русского языка: харабля – грабли, хоса –
коса, хуча – куча (сена) и др.
Завоз сельскохозяйственных продуктов пополнил словарный за-
пас канинского говора следующими названиями: хартоска – карто-
фель, хапуста – капуста, хорох – горох, лукыча – лук, помьдор” –
помидор и др.
Новым видом транспорта в настоящее время у канинских ненцев
является конный транспорт, получивший развитие с переходом нен-
цев на оседлый образ жизни. С этим видом транспорта пришли и
новые слова из русского языка: телега, хомут, седло, узда, хобыла –
кобыла, тровня – дровни, хонюсня – конюшня и др.
Знакомство с водным и воздушным транспортом обогатило сло-
варный состав ненецкого языка такими названиями: парход – паро-
ход, харпас – карбас, пот – бот (небольшое морское судно), хатер” –
катер, трахтор – трактор, самлёт – самолёт, верталёт – вертолёт. А
также слова, обозначающие части судна: руль, якорь, палуба, трюм
и др.
3.3. Заимствования в области рыболовецкого и охотничьего

промысла
Подъёму добычи рыбы в значительной мере способствовало со-
здание моторно-рыболовецких станций (МРС). Они назывались нен-
цами Канинской тундры – марьес (по МРС).
Рыбный промысел как отрасль хозяйства канинских ненцев су-
ществует сравнительно недавно, и поэтому не случайно эта область
лексики наиболее богата заимствованиями из русского языка. Почти
все названия рыб в канинском говоре из русского языка: хабла – кам-
бала, хорех – корюшка, пелятка – пелядь, холячь – голец, селётка –
сельдь, селёдка, сик – сиг, окунь, навага, тэреска – треска, пикса –
пикша, акула.
Названия орудий лова и их частей также из русского языка: рю-
за – рюжа, ёрдан – ердань, норла – норило, плавка – поплавок, матся –
матица, хапрон’ пога – капроновый невод, пагор – багор, хрючка –
крючок и др.
Прочие названия, связанные с рыбным промыслом: рыбак, рыб-
завод, рыбнадзор, рыбкооп и др.
Внедрение более совершенных орудий охотничьего промысла по-
полнило лексику канинского говора новыми названиями: перданка –
берданка, пистон” – пистоны, пурзына – пружина, порха – порох,
пулька – пуля, торобь – дробь, сомпол” – шомпол.
3.4. Новые профессии у ненцев

В результате изменений, происшедших за годы советского строя
в жизни ненцев, появились новые профессии, выросли кадры спе-
циалистов из коренного населения и в словарный состав канинского
говора прочно вошли новые слова и термины, обозначающие эти про-
фессии:
Акусерка – акушерка, пухалтер – бухгалтер, ветринар” – вете-
ринар, врась – врач, тирехтор – директор, тоярка – доярка, савхос –
завхоз, заведущёй – заведующий, хапитан – капитан, хиномеханик –
киномеханик, мотрист – моторист, повар” – повар, перседатель –
председатель, секлетарь – секретарь, сётвод – счетовод, трахторист –
тракторист, уситель – учитель, мастер и др.
3.5. Общественно-политическая терминология

Общественно-политическая терминология появилась только с
установлением советской власти в районах расселения ненцев. В на-
стоящее время она является частью активного словаря канинского
говора, «…хотя она активно используется только в определённой
специальности» [Галкина-Федорук и др., 1962, 69]. В послеоктябрь-
ский период, в эпоху коренных социальных перемен наблюдается
обогащение общественно-политического пласта слов в ненецком язы-
ке через русский язык.
К общественно-политической лексике относятся названия органов
власти, административно-территориального деления, названия обще-
ственных организаций. Большое количество заимствованных слов от-
носится к области управления государством и к названиям государ-

ственных учреждений. Например: совет, собрание, съезд, ассоциа-
ция, область, округ, район, село, деревня и др.
Последующие годы характеризовались бурным вторжением
социально-политических терминов в обиходную речь ненцев: вы-
бор” – выборы, голосуйва – голосование, съезд, ассоциация, адми-
нистрация, департамент, Российской Федерация – Российская Феде-
рация и др.
3.6. Лексика, связанная с образованием и

культурно-просветительными учреждениями
В лексический состав языка вошли новые слова: школа, интернат,
воспитатель, ученик, учитель, педучилище, институт, студент, на-
чальной школа – начальная школа, интернат’ саведусёй – заведую-
щий интернатом, храмотной – грамотный и др.
В лексике школьного образования встречаются не только русские
слова, но и слова иноязычного происхождения, они вошли в ненец-
кий язык через посредство русского языка. Например: ручка, перо,
сумка, портфель, парта, пенал, ранец, урок, звонок, буква, класс,
тетрадь, карандаш, компьютер, интернет и др.
В советский период начинается новый этап во взаимоотношени-
ях нерусских народов с русским народом. В словарь вошли: кино,
киномеханик, кинопередвижка, библиотека, экран, Дом культуры,
клуб, заведующий клубом, доклад, лекция, собрание, танцы, газета,
журнал, картина, флаг, плакат, знамя, лозунг, радио и др.
3.7. Лексика, связанная с лечебно-оздоровительными учреждениями

На территории расселения ненцев с появлением больниц, врачей,
медпунктов, медсестёр в ненецкий язык постепенно стала проникать
русская медицинская терминология. Ненцам известны отдельные бо-
лезни с русскими названиями. Например: оспа, корь, рак, цинга,
грипп, золотуха, радикулит и др.
В канинском говоре в прошлом имелось несколько ненецких слов-
названий, связанных с народной медициной: едя – болезнь, тивак’ едя
букв. ‘болезнь лёгких’ – туберкулёз; сей’ едя – сердечная боль; паяр –
чирей (фурункул); ха” – гной; хо” – кашель и др.
Из названий медикаментов известно ненцам также очень немно-
гое: лекарьчё – лекарство (вообще), порсок – порошок, насатырной
пирт – нашатырный спирт, маска – мазь, хыпидар – скипидар, йод,
таблетка и др.
3.8. Заимствования в бытовой лексике

Выше уже говорилось, что ненцы Канинской тундры рано всту-
пили в общение с пришедшим на Север русским крестьянством, про-
мышленниками. Это способствовало проникновению элементов куль-
туры в кочевой быт обитателей тундры. Колхозный строй, переход
на оседлый образ жизни, создание письменности и появление своей
национальной интеллигенции – всё это не могло не отразиться на
языке канинских ненцев. В настоящее время в языке можно обнару-
жить целые пласты слов, заимствованных из русского языка.
С переходом ненцев на оседлый образ жизни в их быт широко и
прочно вошли предметы домашнего обихода, а вместе с ними и их
названия: хамейка – скамейка, сяс” – часы, ясык – ящик, кап – шкаф,
пирина – перина, подыска – подушка, тул – стул, харвать – кровать,
хойка – койка и др.
Более близкий контакт с русским населением обогатил хозяйство
ненцев добротной, прочной и удобной для кочевой жизни утварью.
Поэтому вполне естественно, что в разговорной речи ненцев имеется
довольно большое количество слов, заимствованных из русского язы-
ка, особенно в названиях предметов первой необходимости, которые
пришли к ненцам недавно и потому не имеют ненецких названий.
Например: самовар, чайник, чашка, стакан, вилка, тарелка, миска,
термос, кофейник, чемодан, ушат и др.
Названия одежды, заимствованные из русского языка: хостюм –
костюм, копта – кофта, хупайка – стёганая куртка, сарп – шарф,
хэпка – кепи, носка” – носки, сюлка” – чулки, юпка – юбка, вязанка –
кофта вязаная, персятка” – перчатки, потинка” – ботинки, холоса” –
калоши, хатанча” – катанки, валенки.
С названиями некоторых продуктов питания ненцы могли позна-
комиться очень давно. Сахари” – сухари, саньга – шаньги, печёные
лепёшки, сяй – чай, сахар” – сахар, аладья” – оладьи.
Немало слов появилось в связи с расширением ассортимента про-
дуктов питания, а также блюд из местных продуктов. Например:
Хаска – каша, хурпа – крупа, вапля – вафли, пулка – булка, пель-
мень” – пельмени, макрон” – макароны, суска – сушка, хонпет” –
конфеты, саклад – шоколад, хусёной малка – сгущеное молоко,

хопе – кофе и др.
В процессе длительной совместной жизни с русским населением
были заимствованы и различные виды игр, развлечений, переняты и
их названия: песка” – шашки, томино” – домино, лото” – лото, са-
хмат” – шахматы, хородок – городки, хукла – кукла, хитара – гитара,
хармоска – гармонь.
Стоит ещё остановиться на некоторых видах русских заимствова-
ний – различных обращениях и междометиях.
Среди ненцев распространено приветствие ани’ торова! букв.
‘опять здорово!’. Слово торова образовано от русского междометия
здорово, свойственного разговорной речи. Особенности фонетическо-
го строя ненецкого языка, не терпящего в начале слова двух соглас-
ных, привело к тому, что начальное з утратилось, звонкий д заме-
нился глухим т.
Приветствуя русского человека, ненцы говорят: драстуй. Слово
возникло из русского здравствуй, тоже с утратой начального з, кро-
ме того, оно хорошо отражает современное живое произношение это-
го слова в русском языке.
Прости переделано из русского прощай. Канинцами это слово упо-
требляется при расставании на продолжительное время.
Далее следует отметить слово пасиба из русского спасибо (также
с утратой начального звука c).
Слова, заимствованные из русского языка, подверглись фонетиче-
ской огласовке, то есть приспособились к звуковой системе ненецкого
языка. Изменения в звуковой стороне русских заимствований косну-
лись как области гласных, так и области согласных звуков. Следует
заметить, что не все заимствованные слова подверглись фонетиче-
ским изменениям.
Многие из них вошли без изменения в основной словарный со-
став ненецкого языка. Они являются названиями новых предметов,
вошедших в язык вместе с употреблением обозначаемых ими пред-
метов и понятий.
4. Ономастика канинского говора

Кочевой образ жизни, связанный с постоянным передвижением
по тундре, исконные занятия – оленеводство, охота и рыбный промы-
сел – всё это дало ненцам прекрасное знание окружающей местности
и способствовало появлению в языке разнообразных топонимических
названий.
На территории расселения ненцев встречается много рек, речу-
шек, озер, водоёмов, сопок, холмов, различных возвышенностей, ни-
зин, и всем ненцы дали свойственные им названия. И вместе с тем
следует подчеркнуть, что получили названия только те реки, холмы,
сопки, которые имели определенное хозяйственное назначение.
Аналогичное явление мы находим и в лексике других языков на-
родов Севера. Так, А. Ф. Бойцова, говоря об особенностях словарного
состава эвенкийского языка, пишет: «Те явления и предметы, кото-
рые никакого места в жизни человека не занимают, остаются без
названий» [Бойцова, 1953, 81].
4.1. Названия рек

На относительно небольшой территории расселения канинских
ненцев протекает много больших и маленьких рек. Одни из них берут
начало из болот, другие – с Канинского хребта. Названия рек отра-
жают ландшафт Канинской тундры и характеризуются разнообра-
зием структуры. Все названия рек можно рассмотреть в нескольких
лексико-семантических группах3 .
К первой группе относятся названия, связанные с растительным
миром и природными явлениями. Например, Пэдара яха ‘Лесная ре-
ка’. На берегах реки небольшой лес (пэдара). Неро яха ‘Ивняковая
река’, то есть река, берега которой покрыты ивняком (неро). Таб-
та яха ‘Низинная река’. Берега реки низки и болотисты. Таб ‘песок’,
‘песчаная низина’. Сеса яха ‘Шумящая, журчащая река’ – Средняя
река. Сес ‘шорох, шелест, шум’. Нёчько седе яхако ‘Маленькая со-
почная речка’ – название реки Малой Кии. Абкад ня”вота няр” яха-
ко – река Тройник. Эти три речки берут начало в одном месте. Арка
седе яха ‘Большая сопочная река’ – название реки Большая Кия.
Юн – река Вадега. Юн ‘протока’. Нерчьта букв. ‘Сердитый’ – назва-
ние реки Перепуск. Нюдя Нерчьта букв. ‘Малая сердитая’ – река
Голубица. Течение реки бурное, отсюда название ‘сердитый’.
Во вторую группу вошли названия рек, указывающих на их хо-
зяйственную пригодность, например: Нядлава яха букв. ‘Река места
3
Рассмотренные в данном разделе названия рек записаны автором в 1966 г.
в Канинской тундре от Канюковой Веры Прокопьевны, 1911 г. р., и Канюкова
Максима Васильевича, 1912 г. р.
обычного жительства’ (одной или нескольких семей). Глагольное имя

места действия нядлава от глагола няда(сь) ‘жить на одном месте’.
Халэв’ яхако ‘Чаячья речка’, где постоянно обитают чайки (халэв).
Нохо’ яха ‘Песцовая река’. Верховья этой реки удобны для охоты на
песцов (нохо).
В третьей группе рассматриваются названия, указывающие на
признак, качество объекта. Хэ’чи яха ‘Тихая река’ – название ре-
ки Малая Губистая. Течение реки тихое. Абар’ яхако (или Макысь’
абар’ яхако) ‘Речка амбара’. На берегу этой речки стоит амбар – быв-
шая часовня. Объясняя название реки, ненцы рассказывают: Сяхо’
Макысь’ нисяда сачь тагна эвысь, харта сясовняда танявы. Тикы
сясовня синьда таня. Сясовня’ хэвхана хальмер” ока”. Теда’ ани”
хыври” аб’ тикан’ хальмерадо’ сюрпасьтыдо’ ‘Когда-то отец Мак-
сима был очень богатым, имел свою часовню. Эта часовня до сих
пор стоит. Около неё много могил. И сейчас люди тоже здесь хоро-
нят покойников’. Нёчько амзи” яха букв. ‘Маленькая мясная река’ –
название реки Малая Местная. Арка амзи” яха букв. ‘Большая мяс-
ная река’ – название реки Большая Местная. На берегах этих двух
рек обычно проводится забой оленей. Отсюда в названии амза ‘мясо’.
Вэвко Хабальнича букв. ‘Плохая Камбальница’ (река). Ненцы гово-
рят: Тикы яхан’ тэв”мад нениг” тисьтыд” ‘Когда доезжаем до этой
реки, появляются комары’. Эта река как бы указывает кочующим
оленеводам, что зимние перекочёвки кончились, наступило лето (с
комарами). Меньсей яха ‘Приметная река’. Названию реки ненцы
дают своё объяснение: Яха’ сяд’ ниня седе таня. Тикы седе а” ади.
Тикы седева яхам’ ат маньесьтыва” ‘На берегу этой реки есть сопка,
она видна издали, по ней определяем местонахождение реки’. Отсю-
да название ‘река-примета’. Сидер’ яхако букв. ‘Стеклянная, окон-
ная река’. Вода в этой речке, говорят ненцы, настолько прозрачна и
чиста, что видно всё дно реки. Сидер” ‘окно, стекло’.
В четвертой группе даны названия, связанные с религиозны-
ми представлениями, преданиями и разными поверьями. Например:
Хокорной – река Кокорная. С названием этой реки связано у ненцев
предание. Сяхо’ окава хыври’ ху”лавыд”. Тикы яха’ сяд’ ниня сясов-
ням’ мивы” ‘Когда-то много людей утонуло в этой реке. На её берегу
построили часовню’. Арка хэ’ яха ‘большая река идолов, деревянных
божков’ – название реки Большая Несь. Слово хэ’ – сокращенное от
хэх ‘дух, идол, божок’. Нёчько хэ’ яха ‘Маленькая река идолов, бож-
ков’ – название реки Малая Несь. Сэр” мюд’ яха букв. ‘Река белого
аргиша’. С названием реки связано предание: Тяна пирибтя” есер’
мюня пэ”на сянковы”. Тикэд тикы пэ яха’ сяд’ ни’ мюдңэсь масьте-
выдо’, тарем’ хаевыдо’. Теда’ тикы мюд яха’ тир’ ниня синьда таня,
пэда мале аркаңэ хэвы”. Масьты”: «Сава нум’ пэрпата мюд сеснась,
мюсесь пэрмы. Мюд” мюсевада согу» ‘Когда-то, очень давно, девуш-
ки играли в камешки. Из этих камешков на берегу реки составили
аргиш, так его и оставили. Этот аргиш и теперь стоит на берегу реки,
камни уже стали большими. Говорят: «К хорошей погоде аргиш как
будто кочует. Слышен шорох нарт»’.
Пятую группу составляют названия рек, заимствованные из рус-
ского языка. Сюда относятся названия, первым элементом в которых
является русское слово, вторым – географический термин «река»,
«мыс». Когда же номенклатурная часть в названии реки отсутствует,
определяемым компонентом в таком случае выступает русское сло-
во, а определяемым – ненецкое имя прилагательное арка ‘большой’,
нюдя ‘малый’, нёчько ‘маленький’. Например: Микулкин’ саля – ре-
ка Микулькина Носа. Саля ‘мыс’. Табров’ яха – река Табров (рыбная
река, в ней добывается в большом количестве голец). Табров’ седко’
яха – река сопки Табров. Торной яха – река Торная. Сальнича яха –
река Сальница. Пугринича яха – река Бугреница. Арка Собачей –
река Большая Собачья. Нюдя Собачей – река Малая Собачья. Сидя
Хуртой букв. ‘Два Крутых’ – название двух Крутых речек. Нёчько
Сойна – река Малая Шойна. Арка Сойна – река Большая Шойна.
Выгы Язма – река Тундровая Яжма. Вы’ ‘тундра’. Нёчько Язма –
река Малая Яжма. Хута – река Кута. Рыбной – река Рыбная. Се-
верной Хабальнича – река Северная Камбальница. Мельхов – приток
Камбальницы. Волосовой – река Волосовая. Сомокса – река Шомок-
ша. Сёрной – река Чёрная. Хрынка – река Крынка. Русской Язма –
река Яжма.
Приведённые названия рек показывают, что значительная часть
их является собственно ненецкими – канинскими. Названия указы-
вают на местонахождение рек, на внешний вид берегов, воды в ре-
ках (она прозрачная, шумная), на хозяйственное значение, наконец,
часть названий связана с преданиями, которые живут в народе. Свое-
образие лексики канинского говора сказалось и в самих названи-
ях рек, а именно: часть ненецких названий бытует параллельно с
русскими; ряд названий представляет сочетание ненецкого слова с
русским словом. Отдельную группу названий дают русские слова-
названия, оформленные по фонетическим нормам ненецкого языка.
Как видно из приведённых примеров, номенклатурный элемент

(яха – река) часто в названиях может отсутствовать, но говорящим
ясно, о чём идет речь.
4.2. Названия холмов и сопок на полуострове Канин

В ненецком языке слово хой имеет несколько значений: 1) гора,
хребет, холм; 2) горный; 3) тундра (в восточных говорах ненецкого
языка), тундровый, тундровой [Терещенко, 1965, 768]. В канинском
говоре слово хой соответствует значению русского слова холм, а сло-
во седе – ‘большая сопка’.
Названия холмов и сопок распределились следующим образом4 :
Названия, связанные с природными явлениями и растительным
миром: Тазер” хой – Туманный холм. Тазер” ‘поземка’. Харв’ седе –
сопка Лиственницы. Марга’ седе – сопка Морошки. Нядэй’ седе –
сопка Ягеля. Неро’ седе – сопка Ивняка. Мара’ седе – сопка Песча-
ного берега. Седе’ яха’ седе – сопка реки Кия.
Названия, указывающие на хозяйственное значение, на сходство
с каким-либо предметом или явлением: Тертарха хой букв. ‘как бе-
ременный холм’. Терта ‘наполненный’ + суффикс подобия -рха. Тё-
дер”лаха хой – холм, похожий на спинку нарты (тёдер”). Сейкор-
ха седе – сопка, похожая на сердечко. Сейко ‘сердечко’ + суффикс
подобия -рха. Мюд’ мядларма хой – холм остановки аргиша (мюд).
Ханибчё’ амдурма седе – сопка, куда обычно садится сова (ханибчё).
Сидя тарка седе – Двуглавая сопка. Нохо’ яха седе – сопка Песцовой
реки. Олва’ седе – сопка постоянного места.
Названия, подчёркивающие признак, качество объекта: Абар’
хой – холм Амбара. Айбад хой – холм Сырого мяса. Нялирмхэй
хой – Облезлый холм (без растительности). Ясур” хой – Ветвистый
холм. Халмэй хой – Протянутый, продольный холм. О’ляри хой –
Одинокий холм. Абар’ седе – сопка Амбара. Нямдо’ седе – сопка Ро-
гов. Пайко седе – Кривая сопка. Пырдей седе – Оборотная сопка.
Сивтора седе – сопка Личинок оводов. Лы’ эся’ хой – холм Мешка
костей. Амзи” яха хой – холм Мясной реки. Амзи” яха седе – сопка
Мясной реки. Хара’ то седе – сопка Извилистого озера.
Названия, связанные с религиозными представлениями ненцев:
Ытарма’ хой – холм Великана (страшного). Хэ’ седе – Священная
4
Названия холмов, сопок на территории полуострова Канин записаны автором
в 1967 г. в городе Нарьян-Маре от Канюковой Анны Павловны, 1908 г. р.
сопка (жертвенные места). Эзис хой – холм-мираж (на котором про-
исходят атмосферные явления).
Названия, первой частью которых является собственное или нари-
цательное имя: Паркалёв’ хой – холм Баракулева. Паркалёв’ седе –
сопка Баракулева. Лабаков’ хой – холм Лабакова. Лабаков’ седе –
сопка Лабакова. Мязгин’ хой – холм Мязгина. Хазеров’ хой – холм
Ханзерова. Храсавича хой – холм-Красавица. Хаменной хой – холм
Каменных озёр. Сигович’ хой – холм Сиговича. Тарханов’ хой – холм
реки Тарханово. Сибиряк’ хой – холм Сибиряка. Мутной седе – соп-
ка Мутная. Еловой седе – сопка Еловая. Боровой седе – сопка Боро-
вая. Богатой седе – сопка Богатая. Полван’ седе – Болванская сопка.
Хатя’ седе – сопка Кати. Агапья’ седе – сопка Агафьи. Хольчовка’
седе – сопка Гольца (рыба).
4.3. Названия населённых пунктов на территории полуострова Канин

Населённые пункты в основном названы по рекам, на берегах ко-
торых они находятся, по рельефу местности.
Названий населённых пунктов сравнительно немного, они условно
могут быть разделены на две группы.
1. Названия, заимствованные и оформленные нормами ненецкого
языка.
Изас – Вижас (название деревни). Паза – русское слово база (на-
звание посёлка Шойна). Сойна – Шойна (название посёлка). Также
см. названия небольших рыболовецких участков, расположенных по
берегам Белого моря: Пугринича (русское название Бугреница). Тар-
ханов (русское название участка Тарханово). Торной (русское назва-
ние участка Торная). Язма (русское название участка Яжма).
2. Названия населённых пунктов, имеющие параллели в русском
языке.
Наряду с официальными географическими наименованиями на
территории полуострова Канин имеются специальные местные на-
звания. Етя – деревня Снопа. Оду – деревня Чижа. Пясты – деревня
Пёша. Хэта – деревня Ома. Названия последних четырех населён-
ных пунктов трудно этимологизируются средствами ненецкого язы-
ка. Зато этимология следующих названий довольно прозрачна. Хэ’
яха букв. ‘река идолов, божков’ – название села Несь. В канинском
говоре хэх ‘идол, дух-покровитель’, яха ‘река’. Так ненцы называ-
ют русскую деревню, в которой находилась база бывшего колхоза
«Северный полюс», а в настоящее время – СПК «Общины Канин».

Седе’ яха букв. ‘Сопочная река’. Этим словосочетанием названа де-
ревня Кия, расположенная на берегу реки Кия. Вдоль берегов реки
Кия много разных сопок, особенно выделяется гора, известная под
именем Хэсе букв. ‘сопка идолов’ – Кийская сопка. Хэсе – усечённая
форма от слов хэх ‘идол’ + седе ‘сопка’. На этой сопке стояли идолы
канинских ненцев, это священное место. «Кийская сопка не только
с моря, но и с материка видна верст за 60» [Самоеды мезенские,
1858, 23]. Саля мал букв. ‘Конец мыса’ (саля ‘мыс’ + мал ‘конец’).
Словосочетанием обозначается название посёлка «Канин нос» – это
небольшая деревня, куда ненцы в летнее время приезжали за про-
дуктами. В обыденной речи ненцы используют и ненецкое, и русское
названия.
В топонимической лексике канинского говора представлены топо-
нимы, общеизвестные для Ненецкого округа, но имеются топонимы,
известные только в определённой местности, а именно на территории
полуострова Канин. Последнее положение можно отнести к названи-
ям холмов и сопок на территории полуострова Канин. О том, что
это – специфические диалектные названия, говорит тот факт, что
нет ни одного конкретного канинского названия холма и сопки, при-
нятого в официальной географической номенклатуре, и поэтому нет
параллельных русских названий холмов и сопок, рассмотренных в
данном разделе настоящей работы.
4.4. Названия месяцев

Названия месяцев в ненецком языке привлекали внимание многих
исследователей и путешественников. Более подробно об этом писал
В. Иславин в работе «Самоеды в домашнем и общественном быту».
Он даёт наименования месяцев, соответствующие замечательным со-
бытиям в хозяйстве или явлениям в природе, а именно: «…Январь –
Тупкампя ярий, от тупка «топор» и пя «лес»; потому что в этом
месяце бывает так холодно, что железный топор от дерева ломается.
Январь называют также Лимбе-ярий. Февраль – Яре-ярий от яре
«холодный». Март – Сиениць-ярий от сие «врать» и ниць «телить-
ся», ибо случается, что ожидают, что олень отелится, но напрасно.
Апрель – Неней ниць-ярий, от того, что олень в этом месяце начина-
ет телиться. Май – тыниць-ярий, от ты «олень» и ниць «телиться»,
от того, в этом месяце всего более родится оленей. Июнь – Нениг-
ярий, от ненег «комар» – комариный месяц. Июль – Пилио-ярий,
от пилио «овод» – оводной месяц. Август – Ты сельць-ярий от того
назван, что в этом месяце олень скоблит мохнатые рога. Сентябрь –
Яунгалемберць-ярий, от яунгале «омуль» и берць «промышлять».
Октябрь – Малкомзь-ярий, от малк «безрогий олень» (комолый); в
этом месяце олень теряет рога. Ноябрь – Паудей-ярий, темный ме-
сяц. Декабрь – Арка паудей-ярий, «самый темный месяц» [Иславин,
1847, 139–140].
Не имея возможности точно записать все названия, Иславин вер-
но подметил характер их. Записанные им материалы относятся к
европейским ненцам, хотя точных указаний о месте записи мы не
находим у него. Но все данные говорят о том, что Иславин брал ма-
териал от канинских ненцев.
В последующие годы появились условия для более точной записи
названий месяцев и по отдельным говорам ненецкого языка.
Н. М. Терещенко в «Ненецко-русском словаре» даёт материал фо-
нетически точно зафиксированный, правда, в ряде случаев без ука-
зания на говор, но, судя по предисловию к словарю – это названия,
бытующие у большеземельских и ямальских ненцев.
Мы попытались записать названия месяцев у канинских ненцев и
у представителей ямальского говора, чтобы показать общность на-
званий и своеобразие материалов канинского говора5 . Сравним на-
звания:
1. Январь: кан. а) Нертей по’ ирий ‘первый месяц года’; б) Ли-
бя’ ирий ‘орлиный месяц’; Сл. Тер. Лимбя’ ирий ‘месяц орла’; ям.
Хынунталва’ иры ‘месяц просьбы, моления о тепле’.
2. Февраль: кан. а) Хэвич ирий ‘короткий месяц’; б) Тазяр’ ирий
‘месяц метелей’; Сл. Тер. Яра ирий ‘месяц поворота солнца’. Только
начинает показываться солнце; ям. Лимбя иры ‘орлиный месяц’.
3. Март: кан. а) Нертей нара’ ирий ‘месяц первого наста’; б) Ёдва’
ирий ‘месяц частых перекочёвок’. В это время оленеводы начинают
двигаться к местам весенних стоянок; Сл. Тер. Ты’ саполана ирий
‘месяц раннего отёла’; ям. Яра иры ‘месяц поворота к весне’.
4. Апрель: кан. а) Варна нита ирий ‘месяц раннего отёла’;
б) Варңэ’ ирий ‘месяц прилёта ворон’; Сл. Тер. Сие ниць ирий ‘ме-
5
Названия месяцев канинского говора записаны в 1967 г. от Канюковой А. П.;
использованы данные Ненецко-русского словаря, составленного Н. М. Терещенко;
названия месяцев ямальского говора записаны в 1968 г. от Яр Н. А. и Ларах Г. И.
сяц ложного отёла оленей’; ям. Сие ниць иры ’месяц ложного отёла
оленей’.
5. Май: кан. а) Ты’ ниць ирий ‘месяц отёла оленей’; б) Сую’ ирий
‘месяц телят’; в) Егорьев’ ирий ‘месяц Егорьева дня’; Сл. Тер. а) Ты’
ниць ирий ‘месяц отёла оленей’; б) Мангты ирий ‘месяц гнездования
птиц’; ям. Ты’ ниць иры ‘месяц настоящего отёла оленей’.
6. Июнь: кан. а) Нертей амдо” ирий ‘месяц первой травы’;
б) Юнуй мазъя” ирий ‘месяц весенних работ’; Сл. Тер. Саву’ ирий
‘месяц разлива рек’; ям. Саво иры ‘месяц разлива рек’.
7. Июль: кан. а) Нениг’ ирий ‘комариный месяц’; б) Петров’ ирий
‘День Свт. Петра’; Сл. Тер. Ненянг’ ирий ‘комариный месяц’; ям.
Ненянг’ иры ‘месяц комаров’.
8. Август: кан. а) Нивьрё’ ирий ‘месяц мошкары’; б) Нертей”
нумгы” ирий ‘месяц первых звёзд’; в) Ильин’ ирий ‘месяц Прор.
Илии’; Сл. Тер. Пилю” ирий ‘месяц оводов’; ям. Хохорэй иры ‘лебе-
диный месяц’.
9. Сентябрь: кан. а) Ты’ селць ирий ‘месяц очистки рогов оленя’;
б) Амдо’ хава ирий ‘месяц умирания травы’; Сл. Тер. а) Сельбя’ няны
ирий ‘месяц очистки рогов’; б) Вэба” ха”ам ирий, Вэба’ ирий ‘месяц
листопада’; ям. Вэба иры ‘месяц листопада’.
10. Октябрь: кан. а) Хор” ирий ‘месяц самцов (оленей)’; б) По-
кров’ ирий ‘месяц Покрова’; Сл. Тер. Хор” ирий ‘месяц самцов оле-
ня’; ям. Хор” иры ‘месяц самцов’.
11. Ноябрь: кан. а) Танырма ирий ‘месяц охоты на песцов’;
Сл. Тер. а) Носин далава ирий ‘месяц охоты на песцов’; б) Нюдя
пэвдей ‘малый тёмный месяц’; ям. а) Маре’ иры ‘месяц самцов ди-
ких оленей’; б) Нюдя пэвди” иры ‘месяц малой темноты’.
12. Декабрь: кан. а) Пэвдя ирий ‘тёмный месяц’; б) Хэвичь” яля”
ирий ‘месяц коротких дней’; Сл. Тер. Нарка пэвдей ‘большой тёмный
месяц’; ям. Нарка пэвди” иры ‘месяц большой темноты’.
Как показывает приведённое сопоставление, названия месяцев в
канинском говоре имеют общие черты с большеземельским и ямаль-
ским говорами. Общими являются, прежде всего, связь названий ме-
сяцев с оленеводством как основным видом хозяйственной деятель-
ности и с явлениями окружающей природы, от которых зависела вся
трудовая жизнь ненцев в целом. Но наряду с этим налицо и своеоб-
разие. Канинский говор даёт большее разнообразие в названиях. По-
чти каждый месяц имеет два или три названия. Одно из них может
отражать смену времен года, другое – хозяйственную деятельность,
третье – следы влияния христианства в результате миссионерской
работы, усиленно проводившейся на Канинском полуострове.
Небезынтересно проследить образование названий месяцев у дру-
гих народов Севера. В 30-х годах XX века исследованием корякского
языка, в частности его диалектов, занимался С. Н. Стебницкий. Он
обратил внимание на то, что у алюторцев названия четырёх месяцев
связаны с рыболовством (например, наваги месяц, сельди месяц, лова
кеты месяц, хода рыбы месяц) и совсем нет названий, отражающих
оленеводческое хозяйство, тогда как у чавчувенов, наоборот: месяц
рождения телят, диких быков месяц, месяц появления полосы жира
на оленьей спине [Стебницкий, 1938, 129–144]. А. И. Попов, описы-
вая охоту и рыболовство у долган, приводит тоже названия месяцев.
Например, месяц налима, месяц вымени у стельных важенок, месяц
отёла оленей и др. [Попов, 1937, 151–152].
Названия месяцев у народов Севера, с одной стороны, связаны со
сменой времен года, они показывают исключительно тонкие наблю-
дения и знания изменений в природе, что не случайно, и, с другой
стороны, отражают исконный характер хозяйства того или иного на-
рода или даже его отдельной территориальной группы. И ненцы в
этом отношении не представляют исключения.
4.5. Ненецкие собственные имена

В канинском говоре имеется много собственных имен, хотя ника-
кого письменного свода их нет. Носителями большинства ненецких
собственных имен, записанных нами на Канине, были люди старше-
го поколения. В настоящее время эти ненецкие имена продолжают
жить одновременно с русскими именами, поэтому расшифровка и
классификация их будет сопровождаться указанием, каким русским
именам они соответствуют. Всё многообразие ненецких имён можно
условно свести к двум группам.
Первая группа – исконно ненецкие имена, которые можно разбить
на три подгруппы.
К первой подгруппе относятся имена, данные по внешнему ви-
ду или отдельным характерным признакам, свойственным ребёнку,
и образованные от вполне конкретных предметов и явлений. Напри-
мер: Паё (Мамонтий) букв. ‘пухлый’. Хануй (Леонид) букв. ‘болез-
ненный’. Хайпя’ не (Александра) букв. ‘женщина-серьга’. Нерхако
(Александра) букв. ‘похожая на женщину’. Яльнас (Ольга) ‘светлая’.

Пирчи (Мария) ‘желудок’. Вэва (Мария) букв. ‘плохой’ и др.
Вторая группа охватывает сравнительно немного имён, которые
связаны с местом, временем или событиями, сопровождавшими рож-
дение ребёнка. Например: Нарча (Фёдор) ‘весна’. Тирко (Иван) ‘бе-
режок’. Папати (Михаил) ‘младший брат’. Музык (Сергей) ‘мужик’.
Пардей (Мария) букв. ‘пусть будет чёрной’. Сырне (Ирина) букв.
‘снежная женщина’. Нёко (Агафья) – рожденная около дверей (чу-
ма).
Как видно из изложенного, большинство собственных ненецких
имён легко расшифровывается, а это даёт возможность связывать их
с историей и жизнью народа. Многие имена совершенно четко воссо-
здают картину кочевого быта, обусловленного характером оленевод-
ства, картину суровых условий жизни Крайнего Севера и, наконец,
непосредственность восприятия всего окружающего. «Человеческие
имена обычно восходят к различным эпохам истории данного народа
и отражают состояние общества в определённый период его разви-
тия» [Феоктистов, 1964, 213].
К третьей подгруппе относятся имена, которые трудно расшиф-
ровать и сопоставить с каким-либо предметом, событием или явлени-
ем. К числу таких имен относятся следующие имена: Унькы (Фёдор),
Хотей (Николай), Оптаска (Мария), Пырта (Нина), Пирька (Афана-
сья), Пиртока (Зинаида), Тяко (Агафья) и др.
Как показывает приведённый материал, для собственных имён
канинских ненцев характерно постоянное соответствие определён-
ным русским именам. Но непосредственной связи между теми и дру-
гими именами нет, и, тем не менее, это соответствие устойчиво. Яв-
ление это более позднее, возникшее в результате тесного общения
ненцев Канинского полуострова с трудовым русским народом, при-
шедшим на Север и вступившим в дружественные отношения с ними.
Этим объясняется непосредственное заимствование имён из русского
языка, особенно усилившееся в советскую эпоху.
Вторая группа – заимствованные русские имена, которые также
можно распределить на несколько подгрупп.
Одна группа представляет имена, русская основа которых легко
ощущается, просматривается. Например, мужские собственные име-
на: Арся – Арсений, Вака – Вадим, Евся – Евсей, Лавря – Лаврентий,
Микла – Николай, Одря – Андрей, Семы – Семён, Лай – Николай
и др.
Женские имена: Антё – Анна, Еля – Елена, Ниныко – Нина, Огра –
Агриппина, Павэй – Павла, Тари – Дарья, Улюп – Ульяна, Таньти –
Татьяна и др.
Вторая подгруппа очень незначительна по своему составу. Сюда
вошли собственные имена, в которых трудно найти основу русско-
го имени. Например: Акэня – Аркадий, Алькы – Ананий, Мипи –
Михаил, Хули – Илья, Опа – Ефросинья, Оцей – Агафья, Садо –
Александра и др.
В разделе заимствованных имён нет необходимости приводить
большую группу собственных имён, подвергшихся незначительным
фонетическим изменениям в соответствии с нормами ненецкого язы-
ка. Это те имена, основа которых полностью остаётся русской, а до-
бавляемые уменьшительно-ласкательные суффиксы -ко, -ча, -коча
являются ненецкими. Например: Петя + -ко – Петенька, Хатя +
-коча – Катенька и т. д.
4.6. Клички пастушеских собак

В условиях тундрового оленеводства большая роль отводится
оленегонной собаке. Оленегонная собака намного облегчает труд
пастуха-оленевода по выпасу оленей. Она помогает пастуху собрать
стадо, подогнать отколовшуюся в сторону группу оленей, найти по-
терявшегося телёнка или больного оленя. Хорошая собака предупре-
ждает пастуха о приближении волков. Один пастух с хорошей соба-
кой значительно легче справляется с окарауливанием стада, чем два
пастуха без собаки.
В зависимости от производимой «работы» клички оленегонных
собак различаются: Ты пэртя вэнько – пастушеская собака. Тэ”на
мэна’ вэнько – собака пастуха, находящегося в стаде. Танырта вэнь-
ко – собака, подгоняющая стадо. Еня вэнько – собака, охраняющая
стадо во время ночного дежурства. Нултагода вэнько – собака, за-
гоняющая оленей в круг.
Преобладающая порода собак на Канине – лайка, так называемая
неньча’ вэнько – ненецкая собака.
В тундре считается практичнее держать собаку с длинной, густой
шерстью, с сильно развитым подшерстком, такую собаку называют
ливартана вэнько букв. ‘пушистая собака’.
Ненцы дают клички своим собакам по разным, резко бросающим-
ся в глаза признакам. Клички имеют ласкательный оттенок. Это
ещё раз подчёркивает роль и значение собаки в жизни оленевода

в тундре. Ливко – пушистый, Тасо – жёлтый (рыжий), Пусти – ры-
жеватый, Нярва – очень белая собака, Падвы – пёстрый, Нохо – как
песец белый, Пардесь – чёрная собака, Сэркось – белая собака, Ядо –
собака с очень гладкой шерстью (чёрной или белой). Икча ‘шейка’,
Сэвко ‘глазок’, Хакча ‘ушко’, Тайко ‘лобик’ и т. д.
Ненцы любят своих собак-помощников, ценят и берегут.
5. Структурно-грамматические особенности лексики

канинского говора
Лексика канинского говора своеобразна не только в семантиче-
ском, но и в структурно-грамматическом отношении. Во всём разно-
образном лексическом материале выделяется несколько групп слов-
названий, состоящих из одного слова или представляющих сочетания
из двух-трех слов или целые выражения в качестве наименований.
Названия, выраженные одним словом, обычно представляют со-
бой непроизводную основу имени существительного. Например: ты
(олень), ябто (гусь), хоба (шкура), мя” (чум), пива (обувь), туни (ру-
жье), яго (ловушка, капкан) – слова, характерные для всех говоров
ненецкого языка.
При образовании слов-названий в ненецком языке большую роль
играет присоединяемый к нарицательному имени суффикс, который
изменяет смысловой оттенок слова или образует новое слово. В этом
одна из своеобразных черт структуры ненецкой лексики.
Рассмотрим группы словообразовательных суффиксов:
1) Уменьшительно-ласкательный суффикс -ко, -коча, -ча. Напри-
мер: халэвко (халэв ‘чайка’ + -ко) – название масти оленя, имеюще-
го серый цвет шерсти. Пенко (пена ‘камыс’ + -ко) – женская укра-
шенная верхняя одежда, сшитая из камысов. Нойча (ной ‘сукно’ +
-ча) – суконная женская летняя одежда. Следует отметить, что тако-
го типа образования возможны и от заимствованных слов. Например:
Тулупкоча (русское слово тулуп + -коча) – разновидность меховой
женской одежды.
2) Уподобительный суффикс -рха, -лаха. Например: хорха (хо ‘бе-
реза’ + -рха) букв. ‘подобный берёзе’ – светло-серый (название масти
оленя). Силер”лаха (силер” ‘птенец серой чайки’ + -лаха) букв. ‘по-
добный птенцу серой чайки’ – олень светлой масти. Производные
имена прилагательные от существительных, употребляемые в значе-
нии названия масти или пола оленя, не требуют наличия слова ты
‘олень’.
3) Суффикс со значением склонности к действию -гад. Напри-
мер: халугад ‘рыбоядный олень’ (название оленя по характеру дей-
ствия) = халя ‘рыба’ + -гад. Мя”йгад ‘всеядный олень’ = мя” ‘чум’ +
-гад.
Наличие в исследуемой лексике уменьшительно-ласкательных и
уподобительных суффиксов придаёт словам эмоционально-оценоч-
ный характер и свидетельствует о той роли, которую эти слова-на-
звания играли в производстве и быту ненцев.
Названиями из одного слова могут быть не только существитель-
ные с непроизводной и производной основой в качестве названий вы-
ступают имена прилагательные, глаголы, глагольные имена и при-
частные формы. Например:
1) Слова-названия, выраженные прилагательными: сырэй букв.
‘зимний’ – двухгодовалая важенка. Нярва букв. ‘медный’ – очень бе-
лый олень (название оленя по масти). Характерно, что в канинском
говоре эти прилагательные могут выступать совершенно самостоя-
тельно в качестве названий масти оленей.
2) Слова-названия, которые выражены глаголами, образованны-
ми от именной основы путём присоединения к ним суффикса неопре-
делённой формы глагола -сь: укось ‘играть в куклы’ (уко ‘кукла’ +
-сь) – название детской игры. Мюдкось ‘игра в аргиш’ (мюд ‘аргиш’ +
-ко + -сь) – название детской игры. Харёсь букв. ‘быть журавлём’
(харё ‘журавль’ + -сь) – кличка собаки с длинными ногами.
3) Слова-названия могут быть выражены глагольными именами
процесса действия, места действия и орудия действия. Таких слов-
названий в исследуемом говоре встречается значительное количе-
ство: хавдава ‘забой оленей’ (для личного употребления). Ябтума
‘охота на линных гусей’. Тэразёбча ‘цедилка для воды’.
4) Слова-названия из одного слова, выраженные причастными
формами: сюрня букв. ‘вертящийся’ – вертлюг для вожжи. Селбэй
букв. ‘облезлый’ – олень с облезлыми рогами.
Кроме названий, выраженных одним словом, встречаются сло-
восочетания из двух и более слов, служащие обозначением какого-
нибудь единого понятия или представления. Рассмотрим словосоче-
тания из двух знаменательных слов, которые выполняют номинатив-
ную функцию всей своей совокупностью.
Выделяются следующие структурно-грамматические типы устой-

чивых словосочетаний с именами существительными.
1) Существительное + существительное. В данных словосочета-
ниях оба компонента оформлены именем в им. падеже ед. числа: тэ
мя” – чум с берестяными покрышками (тэ ‘береста’ + мя” ‘чум’).
Таряв паны – женская одежда из беличьих шкурок (таряв ‘белка’ +
паны ‘паница’). Напко сава – круглая женская шапка (напко ‘грибко-
вый нарост на берёзе’ + сава ‘шапка’). Айбад хой букв. ‘Гора мяса’
(айбад ‘сырое мясо’ + хой ‘гора’). Ятя сую – телёнок-самка (ятя
‘самка’ + сую ‘телёнок’) и т. д.
Компоненты в данных словосочетаниях употребляются обычно в
своём прямом значении как отдельные самостоятельные слова. «Зна-
чение всего словосочетания представляет сумму значений его ча-
стей» [Сергеев, 1964, 174–175].
В представленной модели (сущ. + сущ.) выделяется вторая зна-
чительная по объёму группа устойчивых словосочетаний, в которых
зависимое слово выражено именем существительным в родительном
падеже, а господствующее – в форме именительного падежа.
Следует подчеркнуть, что зависимые и господствующие слова со-
храняются только грамматически, в формах слов, лексически же
это словосочетание воспринимается как лексикализованное единство
слов, по номинативным возможностям равное одному слову. Напри-
мер:
Хан’ са букв. ‘нарты постромка’ – упряжь (хан’ в род. п. + са
в им. п.). Яго’ хабте букв. ‘ловушки бык’ – бык, запрягаемый для
осмотра ловушек (яго’ в род. п. + хабте в им. п.). Хэ’ яха букв.
‘Идола река’ – название деревни Несь (хэ’ в род п. + яха в им. п.).
Во всех этих устойчивых словосочетаниях первый элемент оформлен
родительным падежом имени существительного.
2) Существительное + прилагательное, образованное от существи-
тельного: Сава’ пярьтав букв. ‘шапки круг’ – круглая шапка (сава’
в род. п. + пярьтав ‘круглый’). Сани’ тобъёварха букв. ‘кожеподоб-
ный хвост’ – ондатра (сани’ ‘хвост’ в род. п. + тобъёварха ‘подобный
коже’ (тобъёва ‘кожа’ + суффикс подобия -рха).
3) Существительное + причастие. В таких словосочетаниях опор-
ным (ведущим) словом выступает причастие, являющееся вторым
компонентом. Например: Тай падвы – пёстролобый (название масти
оленя): тай ‘лоб’ + причастие падвы ‘испещрённый’. Ты пэртя – пас-
тух (ты ‘олень’ + причастие пэртя ‘делающий’). Ханьсэн мэта – олень
для охоты (название по пригодности к какому-нибудь действию):
ханьсэй ‘промысел’ + причастие мэта ‘используемый’.
4) Обширную и своеобразную группу составляют обороты-
названия из существительного и глагольного имени, выражающего
целостное понятие предмета, действия или состояния. Центром та-
кого сочетания является существительное, определяющее его веще-
ственное значение, а глагольное имя в составе словосочетания вы-
полняет вспомогательную функцию.
Моделью данных словосочетаний является существительное +
глагольное имя. Рассмотрим следующие группы:
4а) Первый компонент – существительное в родительном паде-
же: Амдюр’ ягча’ – мужская колотушка для стряхивания снега. Хан’
сид”ма – покрывало женской нарты.
4б) Определяющее слово – имя существительное в винительном
падеже ед. и мн. числа предмета: Мядм’ мярбава – установка чума.
Ты ерабава – охрана оленей.
4в) Первое слово в названии – существительное в дательном па-
деже: Салян’ латрабва букв. ‘прижатие к мысу’ (способ охоты на
пушных зверей).
4г) Определяющее слово в названии – существительное в мест-
ном падеже: Ягона ханьва – охота ловушками. Юня ханьва – добыча
запором.
5) Глагольное имя + существительное. Модель такого названия
интересна тем, что в качестве определяющего слова в данном слу-
чае выступает глагольное имя в форме родительного падежа. Таких
сочетаний в лексике исследуемого говора встретилось немного. На-
пример: Орчь’ хыдя букв. ‘чашка для еды’ – миска. Сэдорабчь’ хар –
женский нож для меховых изделий. Ытарма’ хой – Старая гора (на
Канине).
6) Причастие + существительное. Эта группа словосочетаний
в рассматриваемом говоре представлена довольно широко, причём
определяющим словом выступает второй компонент сочетания – имя
существительное. Например: Янимдабэй ты – дрессированный олень.
Еня вэнько – собака, охраняющая стадо оленей.
7) Прилагательное + прилагательное, причём в этой модели в ка-
честве определяющего слова могут выступать прилагательные, обра-
зованные от имени существительного: Сисарха парьденя букв. ‘жуко-
подобный’ (название масти оленя). Сэрко ялько букв. ‘бело-светлый’
(о масти оленя). Сочетания, называющие масть оленя, употребляют-

ся без слова ты ‘олень’.
8) Прилагательное + определяемое существительное. Словосоче-
тания этой модели состоят из слова с конкретным предметным значе-
нием (оно выступает в качестве определяемого) и слова, его опреде-
ляющего (определения), которое также в прямом значении. Напри-
мер: яник ты – тихий олень, няръяна халя – красная рыба (сёмга),
эрёй сую – осенний телёнок и др.
В качестве названий могут выступать словосочетания из трёх и
более слов. Эта особенность выдвигает вопрос о сложном словосоче-
тании в ненецком языке. В. В. Виноградов в работе «Вопросы изу-
чения словосочетаний…» указывает на два пути образования слож-
ного словосочетания, в котором каждое новое слово или словосоче-
тание присоединяется не к основному слову, «а к целому словесному
комплексу» или к основному слову присоединяется целое словосоче-
тание [Виноградов, 1954, 11]. Оба пути сложного словообразования
применимы для рассматриваемой группы словосочетаний в ненецком
языке. Рассмотрим такие модели.
1а) Существительное + существительное + существительное.
Первый компонент всегда в форме родительного падежа ед. числа.
Например: ея’ пан вар – нижний край покрышки чума. Лы’ еся хой –
название горы на Канине.
1б) Существительное + существительное + существительное + су-
ществительное. Ер’ уда’ тарка хун – мера длины. Названия мер дли-
ны составлены из четырёх существительных, где первые два компо-
нента имеют форму родительного падежа, а следующие два – форму
именительного падежа.
2) Существительное + существительное + глагольное имя. В дан-
ной модели опорным словом является глагольное имя, то есть по-
следний компонент сочетания. Первые слова в названии могут быть
оформлены любым косвенным падежом ед. или мн. числа. Напри-
мер: тю’ мал хадала”ма – узор манжеты рукава женской одежды;
ябту погана нэкалпава – ловля гусей неводом.
3) Существительное + прилагательное + существительное: пыя
сэрко ты – белоносый олень; сяд’ пярьтав пива – пим с круглым
носком и др.
4) Существительное + причастие + существительное: икня мэта
ты букв. ‘олень, не боящийся воды’; ици’ пирьбэй амза – букв. ‘мясо
сваренное без воды’ – жаркое; лат” падвы” пива” – пимы, с широкими
полосами (белыми и чёрными).
5) В качестве названий выступают количественно-именные сло-
восочетания типа:
5а) Числительное + существительное + существительное (+ суще-
ствительное). В данной модели может быть три и четыре компонента,
первым из них всегда числительное: сидя тарка седе – название соп-
ки с двумя вершинами; няр” уда’ тарка лат – мера, равная ширине
трёх пальцев руки и др.
5б) Числительное + причастие + существительное (+ существи-
тельное). Опорным словом является существительное в именитель-
ном падеже: сидтет эта хан – восьмикопыльная нарта; си”вмана эда”
неньча’ пива – мужские пимы, украшенные семью долевыми полоса-
ми и др.
Являясь названиями определённых предметов и явлений, эти
сложные словосочетания с числительными выступают как целые,
неразложимые и устойчивые, при этом господствующее имя в фор-
ме именительного падежа является носителем предметного значения
всего словосочетания, а числительное придаёт количественный отте-
нок названию.
6) Причастие + существительное + существительное. В данной
конструкции опорным словом служит существительное в именитель-
ном падеже, а определяющими являются причастная форма (первый
элемент сочетания) и имя существительное в именительном или ро-
дительном падеже. Например: Сёйтана нярако мальча – детская ро-
вдужная малица с капюшоном; лабтана” яву” ной – украшения на
полке женской одежды.
7) Глагол + причастие + существительное. Особенность этой мо-
дели в том, что первый элемент названия выражен глаголом, явля-
ющимся в данном словосочетании определением к главному слову.
Например: Мазрась мэта мальча – рабочая малица; танырчь мэта
вэнько – оленегонная собака; эдлёсь мэта хан – легковая нарта.
В говоре встречаются особые сложные словосочетания, выражен-
ные четырьмя и более словами. Эти сложные словосочетания невоз-
можно классифицировать, поскольку они единичны в собранных на-
ми материалах, но они своеобразны и интересны в структурном от-
ношении. Например: ирт’ эда сян – оленья узда. Модель: наречие +
причастие + существительное. Пярьтав нойтана не’ сава – нарядная
женская шапка. Модель: прилагательное + причастие + существи-
тельное в род п. + существительное. Ябту еся ягона пидяда ни’

ня”мбава – ловля гусей капканами на гнездах. Модель: существи-
тельное в вин. п. + существительное + существительное в мест. п. +
служебное слово + глагольное имя.
Помимо самостоятельных слов и именных сочетаний, в канинском
говоре широко представлены глагольные словосочетания, то есть та-
кие, в которых главным или управляющим словом является глагол.
Среди глагольных словосочетаний выделяются две характерные
модели для ненецкого языка:
1) Существительное в форме винительного падежа (прямое до-
полнение) + глагол в инфинитиве. Например: Амдалком’ падалць –
поставить чучело (куропатки). Мальчам’ тюдась – пришить к малице
рукав и др.
2) Существительное в дательном падеже (косвенное дополне-
ние) + глагол в инфинитиве. Например: Ягон’ иримзь – попасться
в капкан. Харсакан’ тюлесь – загнать в загон (оленей). Форма да-
тельного падежа придает всему сложному словосочетанию значение
направленности действия.
В заключении раздела о структурных особенностях лексики ка-
нинского говора остановимся на грамматической характеристике
собственных имён ненцев.
По происхождению имена могут быть существительными, прила-
гательными, междометиями и сложными образованиями.
1) Собственные имена, образованные от существительного + суф-
фикс эмоциональной характеристики -ко, -ча, -рха, -хы. Например:
Нар(а) + -ча букв.’весенненький’. Неньчи + -ко букв. ‘мужичок’.
Не + -рха букв. ‘как женщина’. Нея + -хы ‘находящийся при ма-
тери’ и др.
2) Собственные имена, являющиеся по образованию именами при-
лагательными, некоторые из них могут иметь эмоциональную окрас-
ку. Например: Вэва букв. ‘плохой’; Хануй букв. ‘нездоровый’; Сэрко
букв. ‘белый’.
3) Собственные имена-междометия. Подобных образований в го-
воре несколько, но они дают представление о том, что имена могли
происходить не только от имён, выражающих конкретные предметы
и понятия. Например: Абука от звукоподражания: а-бу-ка; Люлюк
от звукоподражательных слогов: лю-лю-лю; Ляля от звукоподража-
ния ля-ля-ля.
4) В качестве собственных имён могут выступать сложные сло-
ва, образованные от существительных. Первой частью сложного сло-
ва является существительное или прилагательное, а второй частью
обычно выступает существительное не ‘женщина’. Например: Сырне
от сыра ‘снег’ + не ‘женщина’. Неня от не ‘женщина’ + ня ‘брат’.
Из анализа собственных имён выявляется, что они представле-
ны в канинском говоре одним словом. Отсутствие названий-слово-
сочетаний в собственных именах людей свидетельствует о больших
возможностях образования слов.
Просмотренный языковой материал показывает разнообразие
лексики канинского говора ненецкого языка и в структурном отно-
шении. В лексическом материале имеется большое количество глаго-
лов в разных синтаксических конструкциях. Все глаголы по способу
образования можно распределить на две группы: 1) отыменные гла-
голы и 2) собственно глаголы.
В первую группу отнесены глаголы, образованные от именной ос-
новы при помощи словообразовательных суффиксов и употреблен-
ные только в узко конкретном значении. Например: пенкудась –
заниматься шитьём паницы-пенко (пенко ‘камысок’ + дась); хану-
дась – изготовлять нарту (хан ‘нарта’ + дась); янимзь – стать смир-
ным (после дрессировки).
Вторую группу составляют собственно глаголы. В ней усматри-
вается две подгруппы:
1) глаголы с суженным (конкретно-ограниченным) значением, то
есть такие глаголы, которые обозначают состояние или действие, от-
носящееся к одинаковым одушевленным предметам или к одному
неодушевленному. Например: глагол есь связан только с охраной
оленей ночью; ёдась употребляется лишь в одном конкретном зна-
чении, а именно: ‘кочевать к определенному месту с определённой
целью’; есесь ‘покрыть чум покрышками’ употребляется только со
словом мя” ‘чум’. Только к оленю относятся глаголы: танась – при-
гнать к чуму; ниць – отелиться; яркбась – ловить арканом; лябтар-
ць – падать на живот.
2) глаголы с расширенным общим значением – это глаголы, упо-
требляющиеся в сочетании с названиями как живых, так и неживых
предметов. Например: ерабась – охранять (вообще). Можно сказать:
ты ерабась – охранять оленей, ачькы ерабась – охранять детей; мядо
ерабась – охранять чумы и др.
Наличие в канинском говоре глаголов специально-ограниченного

значения свидетельствует об основной особенности лексики ненец-
кого языка – конкретизации, детализации, стремлении всякий раз
уточнить, подчеркнуть, что действие направлено на один, совершен-
но конкретный объект и не может распространяться на другой.
Обилие глаголов и глагольных форм в сложных словосочетаниях
говорит о широком бытовании их в разговорном языке.
6. Заключение
Анализ представленного лексического материала позволяет сум-
мировать ряд положений, высказанных в отдельных разделах рабо-
ты.
Лексика канинского говора богата и своеобразна как в семанти-
ческом, так и в структурно-морфологическом отношении.
В своей основе она является общененецкой. В значительной части
слов-названий различие идёт по линии фонетических особенностей
канинского говора. Помимо фонетических отличий, налицо и лекси-
ческие различия, характеризующие ряд самобытных черт, свойствен-
ных только данному говору ненецкого языка.
Для лексики ненецкого языка в целом характерна чрезмерная де-
тализация. Она особенно ярко выступает в канинском говоре. Исклю-
чительная детализация в разных структурно-тематических разделах
и создает своеобразие анализируемой лексики. Можно сказать, что
приведённый в данной работе лексический материал не зафиксиро-
ван в имеющихся словарях ненецкого языка.
В исследуемой лексике широко отражается процесс субстантива-
ции. Особенно отчётливо он прослеживается в названиях оленей по
их масти, по поведению, по месту в упряжке и т. д.
В оленеводческой лексике встречаются эвфемизмы. Они обычно
употребляются в тех случаях, когда речь идет о забое оленей.
Представляет интерес языковая метафора, часто встречающаяся
и в производственной, и в бытовой лексике. Материалом для мета-
форы являются названия частей тела человека, частей одежды. Они
переносятся на орудия промысла, на предметы домашнего обихода.
В канинском говоре имеется значительное количество слов, за-
имствованных из русского языка. Проникновение русских слов на-
чалось давно, но оно особенно усилилось в советскую эпоху. Целый
ряд слов, связанных с общественно-политической тематикой, куль-
турно-просветительной работой, прочно вошли в словарный состав
канинского говора и обогатили его в этой части.
Большое место в лексике занимает ономастика, в частности соб-
ственные имена людей. Они в большинстве случаев легко этимоло-
гизируются, они отражают суровые условия Крайнего Севера, чер-
ты старого уклада жизни и, наконец, непосредственность восприя-
тия всего окружающего. В собственных именах отразились и тонкая
наблюдательность, зоркость глаза, умение видеть детали, которые
ускользают от обычного наблюдателя.
Анализ структурно-грамматических особенностей лексики пока-
зывает, что и в этой части она представляет большое разнообразие.
Названия могут состоять из одного слова, из сочетания двух-трёх и
более слов и выражаться разными частями речи. В составе названий
широко представлены причастия, глагольные имена, числительные
и прилагательные.
Большую роль в составе самих слов-названий играют словообра-
зовательные суффиксы, подчеркивающие эмоциональное отношение
человека к называемым явлениям, понятиям и предметам.
Наконец, обращает на себя внимание характер глаголов, употреб-
лённых в различных синтаксических конструкциях. Наличие в языке
глаголов специально-ограниченного значения ещё раз подчёркивает
особенность лексики канинского говора – конкретизацию, стремле-
ние показать направленность и важность действия только на опре-
делённый предмет, объект. В детальной разработке различных от-
тенков значений глаголов заключается одна из характерных особен-
ностей языка ненцев Канинской тундры, связанная со спецификой
их хозяйственной деятельности.
7. Образцы текстов канинского говора и их переложение

на русский язык
Нижеприведённые тексты представляют собой дословную запись,
не подвергавшуюся литературной обработке. Тексты записывались
в 60–70-х годах XX века от носителей канинского говора ненецкого
языка, мужчин и женщин в возрасте от 35 до 66 лет.
Текст № 1. Амгэсь ты” Текст № 1. Почему у оленей такие

тарча” нивидо’? названия?
Пыр ани’ ты” е”мня ва- Ты хочешь услышать слово об оле-
дам’ намдаван’ харванэ? нях? Видимо, по работе нужно. Про
Мале мазъянат тарнакы. оленей-то много знаю, наверное, хо-
Ты” е”мнякхо окава ни- рошо надо рассказать. Теперь хоро-
дум’ тенев”, валкава са- шо слушай, хорошо записывай, по-
варкава хэтъя эвангаянё”. том русским расскажешь.
Теда’ со’ – изьле”, савава
падан”, тикэд луца” хэт-
гур.
Выгы ты” пэрмам’ эхэра- Если не знаешь тундровую жизнь
бат изьле”. Выгна холхоз- оленей, слушай. В тундре, в кол-
хана ока ты вадасяты”. На- хозе много оленей рождается. Вес-
ра’мальгана сую” соягу”. ной родятся телята. Прожив целую
Тас неделя иле”мадда сую неделю, теленок называется недель-
тсконэ нимдебада. Пыр ным. Тебе нужно знать про таких
тарча сую нив теньва- телят: телёнок-самец, телёнок-самка,
бат тара: хора сую, ятя телёнок-самец до двух лет. К осени
сую, намна сую. Эрёйнэ у телёнка другое название: осенний
хэ”мадда сую” ани ним- телёнок, зимой мы говорим – зимний
да – эрё сую, сыра’ мазь- телёнок. Когда ты была в тундре, на-
тыва” – сырэй сую. Ся’ верное, слышала такие названия оле-
выгна мэбат тамна тарчь ней: телёнок, родившийся после мас-
ты” нюв намдась пэрманга- сового отёла, телёнок годовалой ва-
ян: нядко, нявды, нярота, женки нявча, трёхгодовалый олень,
нявча. Нядко нятта хаюб- телёнок-самка, которая телится на
эй сую. Тикы сую пуднанэ первом году. Ня”лко – это телёнок,
соябэй, адята нимда тарча. отставший от своих товарищей, по-
этому его так называют.
Нярота – тикы нив’няр” Трехгодовалый – это олень трех
пота ты а”. Сидя сую ни- лет. Два телёнка названы по их шер-
видь’ тар”мнадь’ ховыдь’: сти: полуторамесячный телёнок и
педук, няблюй. Невхы трёх-четырехмесячный телёнок. Те-
тарцявэй тым’ педуйко- лёнка со старой шерстью называ-
ва пэрцетыдо’, ты’ едэй ют полутора-двухмесячным, а ко-
тартя вадю”мад ялуйконэ, гда появится новая шерсть, называ-
салмуйконэ, няблюйконэ ют кругленьким, гладеньким, трех-
нимдебасьтыдо’. четырехмесячным (няблюем).
По’ вайра”мад сую мале По истечении года телёнку уже пой-
ня”лко эгу. Тикы мальга- дет второй год. В то время олень
на ты сачь ня”ланагу, хыв- очень пуглив, боится людей, тогда
рит пингу, адято’ мазьты”: говорят: «Почему ты дичишься, как
«Амгэдат ня”лкорхан?» телёнок ня”лко?».
Хорам’ хора ня”лконэ Самца называют телёнком-самцом
нимдебасьтыдо’, ятя эб- на втором году, если это самка –
та мада” – ятя ня”лко. телёнком-самкой на втором году.
Ня”лко’ пуна хора сую После «ня”лко» телёнок-самец ста-
намнанэсь ханта, тамна по’ нет молодым оленем-самцом в воз-
пеля’ вайрась сидьсявко расте до двух лет, ещё полгода спу-
эгу. стя он будет двухгодовалым оленем-
самцом.
Сидьсявкод хэ”мадда ме- После двух лет олень-самец кастри-
наруй эсьты. Тикы сачь руется и считается кастрированным
паской, вэръяна ты нямдо- самцом старше двух лет. Этот олень
да лёхосэй” эгу”. Тарчь ты очень красив, рога ветвистые, широ-
тэ”на окава нисьты” пэр”, ко расставлены. Таких оленей в ста-
мал’ cтадана юд”мян ме- де немного держат, во всем стаде их
наруй нявотарта. Авнадо’ бегает около десятка. Вообще-то они
тикы” ты” ты вадлабда” вожаки стада.
эсьты”.
Хуркари ты’ стада хоре- Любое стадо не может жить без
си” илесь я”ма. Хоре нив’ оленей-производителей. Олени-
ты” вадёбчо, соябчё э”. производители являются продолжа-
телями оленьего стада.
Тым’ сачь савава мэп”, Олень долго может жить, если

пон’ илесь мян”а. Ты’ его хорошо содержать. Олень живет
илебчада хун самляг яг- 15–20 лет. Старого оленя-самца на-
ня – сидя ю” по. Арка хо- зываем быком, иногда говорим: боль-
ра тым’ хабтевана нимде- шой бык или бык-самец.
басьтыва”, ани”на мазьты-
ва”: арка хабте ани”на хора
хабте.
Хора” ты” хава тэ”на ятя Кроме оленей-самцов в стаде нуж-
ты” тара”. Ятя” ты” тар- ны олени-самки. Такие олени-самки:
ча” эсьты”: сырэй (сырь- двухгодовалая самка, важенка, ста-
ча), ядей, пухуле ядей. рая важенка. Это очень старый
Тикы сачь арка ты. Ани” олень. У некоторых важенок не бы-
ядей”нюдо’ ягусеты”. Ти- вает приплода. Таких важенок назы-
кы нюсяда ядей’ нимдя ха- вают бесплодными важенками.
бтарка.
Нявчанэ нипэй ядей’ Про важенку, отелившуюся до года,
е”мня мазьты” – ядэй ха- говорят – важенка, телившаяся толь-
бтарка. Ани ядей илевада ко один раз. Другая важенка за все
ябан’ абкарт ‘ мэва’ ни время ни разу не телится, её и на-
нит”, тикы ядей хоре ха- зывают ни разу не отелившейся ва-
бтаркава нимдебасьтыдо’. женкой. Бесплодных важенок ненцы
Хабтаркы неньча” хабте’ держат вместо быков, потому её на-
хазуйнэ мэчьтыдо’ адята зывают быкоподобной.
нимда хабтарка, хабте’
няку’ а.
Тэ”на тамна вагды” та- В стаде ещё бывают яловые важен-
нясяты”. Тикы ядей сяо’ ки. Эти важенки телятся один-два
апой – сидя мэва’ ни”мы, раза, потом не имеют приплода. Так
тикэд нюда ягуда. Вагды как яловая важенка не имеет телят,
нюта ягусь сачь айцеты, она обычно бывает очень упитанная,
тарча тым’ мядода” тоб” такого оленя забивают, когда приез-
хадасятыдо’. Ильван ябан’ жают гости. За всю свою жизнь я
сян вагдэв танясь. имел несколько яловых важенок.
Ты” нив мал’ хэтнархын. Кажется, сказал все названия оле-
Амгэм’ юрба”н ани’ мова’ ней. Что забыл, скажу в другой раз.
хэтсэкэв. Ты” по”мнадо’ У оленей разные названия есть. В
тарчь нив мэ”а”. Ты” хур- другой раз про другие названия рас-
кари” нивдо’ ним’ а”. Ани’ скажу. А теперь надо отдохнуть.
мова’ ани ты нив хэтгумэ.
Теда’ нылась тара.
(Записано в 1965 г. на рыбоучастке Каменное озеро, колхоз
«Северный полюс», от Бобрикова Василия Семеновича, 1906 г. р.)
Текст № 2. Неньча’ мюд Текст № 2. Мужской аргиш (обоз)

Неньча’ мюдхана нертей В мужском обозе первая нарта то-
ханда аб” эдлёсь’ хан эгу. же легковая нарта. По сравнению с
Неньча’ хан’ тёдерта лам- женской легковой нартой спинка у
дик не’ хан’ пирува. Няю мужских нарт ниже. Далее идет нар-
ваднада аб” эгу, валка- та с ларём. Так назван ящик. В ящи-
дв неньча’ ларьхана ханюй ке возят замороженное свежее мясо.
амза”, мирча”: тыбка”, си- В ящике ещё возят топоры, точила,
ларча”, пила”, толат”, на- пилы, долото, коловороты, сверла,
паръя”, трус”, торповка”, рубанки, винтовки, части для нарт
мирча’ хан’ пус” – эсьты”. и т. д.
Неньча’ тамна троням’ В аргише мужчины есть грузовая
вадгу. Троня’ ниня амза’ нарта с низкими копыльями. На этой
почка’, сэртабэй халя’ поч- нарте возятся бочки с мясом, бочки с
ка’ эгу”. Троня’ ниня ам- соленой рыбой. Когда на низкую нар-
зи” почка’эб” маня” мась- ту грузится бочка с мясом, мы гово-
тыва”: «Тикы амзи” почка’ рим: «Нарта для перевозки бочки с
хан». Халя’ почкам’ троня- мясом». Если же возится бочка с ры-
на минреб” троня’ нимдя бой, то нарту называют «нарта для
халя’ почка’ хан эсьты. перевозки бочки с рыбой».
Неньча’ пя’ вос троням’ Мужчина возит нарту с дровами.
минрегу. Тикы ханхана пэ- На этой нарте возятся дрова для рас-
дари пи вадарта. Тикы’ ха- топки. Кроме этого мужчина возит
ва неньча’ сябум’, утум’ нарту с досками для пола в чуме и
вадгу. нарту с шестами.
(Записано в 1965 г. в Канинской тундре от члена бригады № 8
колхоза «Северный полюс» Нюровой Октябрины Ивановны,
1927 г. р.)
Текст № 3. Не’ мюд Текст № 3. Женский аргиш (обоз)

Не’ мюдхана нертей не’ В женском аргише (обозе) пер-
хан эсьты. Не’ хан полок- вая нарта – ездовая женская нарта.
савэй эсьты. Полокда хан’ Женская нарта имеет полог. Полог
пеля’ пирува эгу. Полок- занимает половину нарты. Бока по-
да хэв” латкот сертабэй”, лога сделаны из досок, к ним при-
нимняда выярпэй хо’ тар- крепляются дугой березовые прутья.
ка” сёяртарев’ мэйрабэй”.
Сырэй не’ хан полок’ ним- Полог зимней женской нарты по-
ня тар” пи” нярада мю- крывается сверху меховым покрыва-
ня” тартя пиня” лэхэбтаб- лом мехом наружу, а мездрой внутрь
эй эгу, тикэд ной пи” ной- полога, потом сверху мехового по-
хад сэдбэй тя”вува лэхэб- крывала натягивается суконное по-
ты. Ной пи” мэсерцавэй, крывало. Суконное покрывало шьет-
мэсьрода ока тэз нойхат ся с кистями из разноцветного сук-
сэдбада”. Ной пи” мэсяр” на. Кисти покрывала свисают вниз
хан” э”тотряв’ лабта”. Пи’ вдоль копыльев нарты. Длина по-
хундада тет метра, пи’ хан’ крывала четыре метра, оно оберты-
сиди”мана тэврёбта тара. вает нарту вкруговую. Над сукон-
Ной пи’ нимня матрасной ным покрывалом стелется покрыва-
тохокад, нясько тохокад ло, сшитое из матрасной ткани или
сэдбэй хан си’ лэхэбтёда. из ситца.
Таны не’ хан ной пита, У летней женской нарты нет ни
тар’ пита ягусеты, валка- мехового, ни суконного покрывала,
да ханда си’ танягу. Хан только бывает легкое покрывало.
си’ хыдурмогад, сырад во- Для того, чтобы покрывало из тка-
магадада сырэй не’ хан ни меньше выгорало и не портилось
тя”вува хан’ сид”мана си- от влаги, зимняя женская нарта по-
дабада. крывается сверху накидкой.
Не’ хан’ тя”вува хуркона Женская нарта сверху перевязыва-
хурабада. Хурко овча’ тар- ется нарядным длинным ремнем. Ре-
кад пагалпада хуркари тэз мень вяжется из разноцветных ниток
якад. Хурко’ ябдада мат’ овечьей шерсти. Длина ремня шест-
ягня тивя. надцать саженей.
Не’ нертей вадна. Не’ За женской нартой обычно следует
хан’ пуна ларь’ хан эс- нарта с продуктами (нарта с ящи-
ьты. Ларьхана нянь, са- ком). В ларе хранится хлеб, сахар,
хар”, сяй” эсьты”. Ларь’ чай. Ларь зимой покрывается шку-
ниня сыра хоба’ эсьты”, рой, а летом – брезентом, иногда од-
та’ персентбой” сидабась- ни покрывают его кожей, другие –
тыдо’, тобъёвабой” сидаб- тоже шкурой.
асьтыдо’.
Не’ няю вадна – вата. Ва- Вторая нарта в женском обозе –
тана хоба” ниня мэта” па- нарта, где хранятся и перевозятся
ны”, мальча”, пена”, нап- ненужные в данный момент вещи. В
эй няблюй” хоба”, мальча” этой нарте возятся шкуры, хорошие
хоба”, пад”, ибытад”, сава” паницы, малицы, камысы, выделан-
пива” – ани’ ниня мэта” ные шкуры неблюя, шкуры для ши-
амгари вадарчаты”. тья малиц, сумки, одежда, хорошая
обувь – и другие ненужные вещи.
Не’ нярамдэй вадна – Третья нарта женского обоза – нар-
юна. Юнана ва”в тер, та для перевозки предметов постели.
утяр, убэга пэбсяты”. В этой нарте перевозятся постельные
принадлежности, циновки из травы и
различные подстилки под постелью в
чуме.
Не’ тетимдей вадна – Четвёртая нарта женского обоза –
сябу. Сябуна мя’ лат, нарта с досками от пола в чуме. В
ху”неро, тодабчь’ пи, еям’ ней возятся доски пола чума, под-
минресьты”. стилки из берёзовых прутьев, дрова,
покрышки чума.
Не’ самлязимдей вадна – Пятая нарта женского обоза – нарта
уту”. Уту’ ханхана у” с шестами чума. На этой нарте возят-
эгу”, си’ тер”, мюйко” ся шесты, посуда, печка, внутренние
эгу”. покрышки чума.
Не’ мюдхана самляг вос В женском аргише (обозе) обычно
эсьты. пять грузовых нарт.
(Записано в 1965 г. в Канинской тундре от члена бригады № 7
колхоза «Северный полюс» Латышевой Елены Артемьевны,
1929 г. р., и от Сулентьевой Надежды Захаровны, 1930 г. р.)
Текст № 4. Сеньний мя” Текст № 4. О старинном ненецком

чуме
Сеньний мяд’ мярва’ нер- Прежде, чем поставить чум, на ме-
ня тюмю’ эван’ сидя лэто сто очага клали два толстых дере-
ёдям’ масьтегу” лат” ху- вянных чурбана вдоль пола чума. На
зер”. Тикы ёдям’ ни’ тю- эти чурбаны клали лист для оча-
мим’ масьтегу”. Тюми тет га. Чугунный лист имел квадратную
лохо сюгун еся. форму.
Мяд’ у мяр”мад есева’ Когда ставился остов чума, перед
нерня сидя сымзым’ падал- поднятием покрышек на чум к осто-
та. Синий сымзы сидя си- ву приставляли два вертикальных
ний у’ еркана эгу, ню- шеста. Вертикальный шест в перед-
ний сымзы нё’ погна поръ- ней части чума ставился между дву-
ягу. Тюми сымзы’ мюня а. мя средними шестами, шест же в
Сымзана хыври’ лы’ пиру- дверной части чума проходил меж-
ва тид’ иня” сяргу”. Ти- ду дверными косяками. Очаг остав-
кы’ тид иня” сидя ти’ мэй- лялся между вертикальными шеста-
рабэй. Тика” пад” ыдара- ми. На вертикальных шестах в рост
бэй”. Пя’ па” таньсяты”, человека привязывались петлёй ве-
еся” па” таньсяты”. Па” рёвки. К этим верёвкам прикрепля-
сисавэй”, па’ сика” пад’ яб- лись горизонтальные шесты. К ним
там’ эдарагу”. Па” тикана вешали крюки над очагом. Крюки
ыдарёсьты”. были деревянные и железные. Они
имели отверстия, в которые проде-
вались стержни. Крюки подвешива-
лись на горизонтальные шесты.
Ед’ сидя патась: апой ар- Для котла было два крюка: длин-
ка, няю нёчько па”. Нёчь- ный и короткий. На короткий крюк
ко пакна ед терсябта ыда- подвешивали пустой котел. Для чай-
рёсьты. Сяйник’ аб’ харта ника тоже был свой крюк.
пата танясь.
Сентний мяд’ е”мня ва- Со старым чумом у нас были свя-
да” хара” таняць. Мя’ сея заны поверья. Часть чума около
ся”мэйнэ пэртя эвы, тика- дверей считалась «нечистой», «пога-
на неньча”, ачькы” амга- ной», где ни мужские, ни детские ве-
ри” эбто’ вэва эвы. Вэсако” щи не могли храниться. Эти поверья
хыври” тикы вади те”над старые люди знают и теперь.
теневыдо’.
Няв амгахом’ пюрпата, Когда мой брат что-нибудь искал и
мя”мна ядарпата, нисяв ходил по всему чуму, отец говорил
няда мазьты; «Амгэм’ пюр- ему: «Что ты ищешь около дверей,
нанда” сеяна, тикэна неят ведь тут одежда твоей матери».
ебдяр” эсьтынё”?
Маня”, не ачькэнэ, си- Нам, девочкам, запрещалось ходить
нява ядарпа”на” вэва эсь- по передней части чума: «Родители
ты. Нина” ани’ тёресятыд”: прикрикивали: «Не ходи по передней
«Нёда” синява ядар”». части чума».
Сымзы’ хэвхана нуб” У вертикальных шестов чума тоже
аб’ вэвась. Неява” мазь- нельзя было стоять. Наша мать го-
ты: «Нисьбэрнада” сымзэд ворила: «Не держитесь попусту за
хугана”, евкось хаюдада”». вертикальный шест, сиротами оста-
Тамна мазьты”: «Амгэсь нетесь». Или: «Почему вытянулся,
сымзы’ тотряв’ выльтянан как вертикальный шест, ты разве си-
евкон?». рота?»
(Записано в 1967 г. в Нарьян-Маре от Канюковой Анны
Павловны, 1908 г. р.)
Текст № 5. Таряв паны Текст № 5. Паница из беличьих

шкурок
Теневанув’, таряв паны Ты знаешь, беличья паница счита-
паской панэсь толы. Тя- ется нарядной одеждой. Раньше па-
куна таряв паны пири- ницы из беличьих шкурок носили де-
бтя” хайпась хантабато’ вушки, когда их выдавали замуж.
мэ”йдозь. Мань хайпась Когда я выходила замуж, моя мать
хантанбан’ неяв таряв пан- шила мне такую паницу. Теперь от
дув сэдась. Теда’ тикы неё остались одни лишь лоскутки.
панэдан пускарида хаи”.
Таряв паны аб’ пенко пан- Шьётся беличья паница так же, как
даряв’ сэдбэй, валкада пад- и паница из камысов, только поло-
рота по” таряв хобако”, сы между узорами сшиты из шку-
адята таряв’ паны’ нимдя рок белки, поэтому она и называет-
тарча. Харто’ падродо’ сэр- ся «беличья паница». Сами же узо-
ко”, парьденя няблюй хо- ры шьются из белой или чёрной шку-
бад сэдбэй”. Падрота сидя ры неблюя. По бокам узоров приши-
хэвува самляг ябтик лаб- вается пять тонких свисающих поло-
тана нойко”: сидя тасьхэй, сок сукна: две жёлтые, две красные и
сидя няръяна, апой синёй. одна синяя. Один конец полосок сук-
Нойко’ апой малда тыяк, на уже, другой – шире. Эти полоски
няюда латарка. Нойко” ты- сукна узкими концами пришиваются
якажо’ нянэд абт’ сэдалпа- вместе, к основанию их прикрепляет-
да”, тамна перчада хэвхана ся лоскуток беличьей шкурки.
таряв’ пусак сэдлы.
Тет марчь’ падар” по’ ер- На четырёх плечевых узорах так-
кана аб’ нойко” тряв пус- же пришиты такие полоски суконок
касавэй” сэдлы”. Хусвэй с лоскутом беличьей шкурки. Дли-
нойко” хун терва. Паны’ на каждой полоски сукна равна чет-
хобангана лабтана нойко” верти. На подоле из шкуры оленя
ягу”. Тасий панда сачь нет свисающих узоров. Нижний по-
ёря вэнько’ хобад сертаб- дол сделан из шкуры собаки с пуши-
эй. Паны’ тя”вуйда логар- стой шерстью. Это делается с той це-
ха нибтя а” панда адята лью, чтобы верх паницы из-за мно-
ёря. жества полосок не казался слишком
громоздким (мохнатым).
Таряв паны’ икад” тёня’ Для воротника такой паницы бе-
са”ни. Обда сэркори пенат рут хвост лисицы. Рукавицы шьются
сэдбэй”. только из белых камысов.
(Записано в 1967 г. в поселке Чижа от Ардеевой Парасковьи
Титовны, 1912 г. р.)
Текст № 6. Лидяг паны Текст № 6. Паница из бобровых
шкурок
Тенев’, лидяг паны аб’ та- Знай, паницы из бобровых шкурок,
ряв паны’ тотряв’ саваи- как и паницы из беличьих шкурок, в
леня” не” мэчьтыдо’. Не’ прежние времена носили женщины и
ачькы’ е”мня сэдбасьтыдо’, девушки из зажиточных семей. Па-
адято’ няна” мазьты”: «Ли- ницы из бобровых шкурок шили для
дяг панчам’ юрбая вани молодых девушек, и поэтому и гово-
а”». рили нам: «Про бобровую паницу не
нужно забывать».
Лидяг паны’ матура”мада Паница из бобровых шкурок похо-
таряв’ панараха, валкада жа на паницу из беличьих шкурок,
падрота хазуйнэ лидяг хо- только в панице вместо узоров при-
бако” сэдлы”, пойта”мидо’ шиваются бобровые шкурки, а меж-
таряв’ хобако”. Тикы паны ду шкурок вшиваются полосы из бе-
аб’ тарем” таряв пандаряв’ личьих шкурок. Эта паница также
нойта. украшается суконными полосками.
Тасий панда аб’ ёря вэнь- Нижний подол паницы шьется из
ко’ хобад сэдбэй, обда аб’ собачьей шкурки с длинным ворсом,
сэрако”. Тикы паны пас- рукавицы тоже белые. Паница очень
кой. красивая, нарядная.
8. Лексические расхождения с большеземельским

говором, принятым за основу литературного языка
Здесь и далее в списке расхождений сперва указана лексема ка-
нинского говора, за ней – лексема большеземельского говора.
Амза’ почка’ хан ∼ ңамзи” хан ‘нарта для перевозки бочек с мясом’
Арвы ∼ ңарвэй ‘носок подошвы пима’
Вадна ∼ мюд’ хан ‘нарта аргиша (обоза)’
Ея’ нё ∼ нё’ пан ‘дверная часть покрышки чума’
Ёдям’ или тюми’ пя ∼ тюми’ наро’ ‘колоды под очагом’
Есьнабча’ у ∼ есенабць’ ‘шест для прикрытия дымохода’
Ёзь’ хыдя ∼ ёнзь’ ‘миска для супа’
Ёндяр” ∼ ея’ ёнэдяр” ‘средняя часть покрышки чума’
Исий ∼ есей ‘скребок для выделки шкур’
Лабэй ∼ лёхосэй ‘олень с ветвистыми рогами’
Лабя” ∼ ламба” ‘лыжи’

Лача’ ∼ лахаць’ ‘травяная кочка’
Лебя ∼ пед ‘блюдце’
Либька ∼ лимбика ‘меховая пелёнка’
Ломко ∼ лоңгэй ‘металлическая пуговица’
Матта”ма ∼ мадак ‘поперечный узор на пимах (обуви)’
Мирчь’ амгэри” хан ∼ тер’ хан ‘нарта для инструментов’
Мынко ∼ хоба’ мын ‘часть шкуры к брюху’
Мэтня ∼ мэта иня ‘вожжа’
Незьмидя ∼ ңудахы ‘передовой олень в упряжке’
Нерзя’ ∼ неранзь’ ‘ведро’
Нойча ∼ нойко ‘суконная женская одежда’
Носизя’ ∼ нохо’ ты ‘олень для охоты на песцов’
Нотал’ ∼ посабинзь’ ‘калым (за невесту)’
Нядко ∼ нядэ сую ‘поздний теленок’
Нянюгад ∼ нянёнда ты ‘олень-хлеболюб’
Нявко ∼ тэваси ‘заяц’
Няра эсько ∼ ңэсяко ‘ровдужный мешок’
Нярва ∼ няравэй ты ‘красивый олень’
Нярвэй ∼ няравэй ябто ‘казарка (гусь)’
Нярдэча’ ∼ няхартэць’ ‘третий олень в упряжке’
Нярота ∼ няхара ‘олень трех лет’
Орчь’ хыдя ∼ я’ хыдя ‘суповая миска’
Павэк ∼ павэй ‘затылок (одежды)’
Падвы ∼ падвы ты ‘пестрый олень’
Пад’ ябта ∼ пад’ ню ‘стержень для крюка над очагом’
Паны’ вэ” ∼ паны’ пан ‘подол паницы’
Педук ∼ пендуй ‘двухмесячный теленок’
Пена’ повко ∼ пова ‘широкая часть камыса’
Пой’ у ∼ пой’ пя ‘уличный шест на чуме’
Пуйня ∼ пуй ‘тяж’
Пяйко ∼ пяй ламба ‘лыжа’
Салурта ты ∼ салэрта ‘важенка, ищущая убитого теленка’
Сарву’ иня ∼ макода’ иня ‘веревка, соединяющая два шеста’
Сарву’ си ∼ макода си ‘дымовое отверстие чума’
Сарву’ у ∼ макода ‘один из шестов остова чума’
Сегко ∼ сеңгакоця ‘колокольчик’
Сёйтат’ ∼ сёёт” ‘олений ошейник’
Сёя ∼ сёбя ‘капюшон’
Сёяр” ∼ ебць’ сёяр” ‘дуга детской люльки’
Сидьсявко ∼ сидесь’ ‘двухгодовалый олень’
Силер”лаха ∼ силер” ‘олень серой масти’
Суико ∼ суи ‘пыжик (шкурка теленка)’
Сыд”ма ∼ сыда”ма ‘подгузник’
Сэдорабча’ хар ∼ сэдорабць’ ‘женский нож для шитья’
Сюр” ∼ сюр”мя ‘пояс брюк’
Сян’ иня ∼ сян’ пясик ‘костяная пуговица’
Сярда” ∼ сярда” ты” ‘пастушеская упряжка’
Сяторэй ∼ пыря ‘щука’
Таварча’ ∼ тэця’ ‘полотенце’
Тавко ∼ я ‘земля’
Тайко ∼ таё ‘берестяная подстилка в люльке’
Тай падвы ∼ тай сэр” ‘олень с белым лбом’
Танырма ∼ талрава ‘охота загоном на песцов’
Тега” пива” ∼ теңгэй ‘пимы без узоров’
Тивя’ пеля ∼ тибя’ вэ” ‘полсажени’
Тобак’ эвак” ∼ ңэвак ‘головка меховой обуви’
Турорча’ ∼ туроць’ ‘голосовые связки (оленя)’
Туча’ ∼ туця’ ‘женская сумочка’
Тэвдир” ∼ тэванор” ‘часть шкуры около хвоста оленя’
Тэнко ∼ тэмбой ‘нитки из сухожилий’
Тюми ∼ тюмю’ еся ‘железный лист для очага’
Хан’ э” ∼ ңэ ‘копыл нарты’
Харсак ∼ ва” ‘загон из нарт’
Ходе ∼ хабэвко, хоркы ‘куропатка’
Хой’ нарматы ∼ нарматы ‘гагара-гребенушка’
Хой’ сегвы ∼ сеңгры ябто ‘казарка белолобая’
Хоты” ∼ хуты” ‘сапоги-бродни’
Хуча ∼ то’ ‘одеяло’
Хыбча ∼ ярако ‘ковш’
Хыразё”ма ∼ яхана”ма ‘место разделки туши оленя’
Хэвко ∼ пелей, пелейко ‘нежилая часть чума’
Уко ∼ ңухуко ‘ненецкая кукла’
Утяр” ∼ ңувотяр” ‘травяная циновка’
Эдлёся’ хан ∼ ңэдалёсь’ ‘легковая ездовая нарта’
Э’ ер” ∼ ңэ ‘нога’
Юна ∼ юхуна ‘нарта для перевозки предметов постели’
Явгэв ∼ ям’ ‘море’
Ялько ∼ ялеко ты ‘светлый олень’

Ямак ∼ ямбак ‘шкура со щёк оленя’ и др.
Информанты
1. Ардеева Парасковья Титовна, 1912 г. р., неграмотная, слабо владела
русским языком, проживала в пос. Чижа.
2. Бармич Федосья Павловна, 1915 г. р., неграмотная, неплохо говорила
на русском языке, проживала в пос. Чижа.
3. Бобриков Василий Семенович, 1906 г. р., неграмотный, русским язы-
ком владел плохо, работал на рыбоучастке оз. Каменное (пос. Чижа).
4. Бобрикова Евдокия Яковлевна, 1917 г. р., неграмотная, русским язы-
ком владела плохо, проживала в пос. Чижа.
5. Бобрикова Парасковья Константиновна, 1914 г. р., неграмотная,
русским языком владела плохо, работала на рыбоучастке оз. Каменное
(пос. Чижа).
6. Канюкова Анна Павловна, 1908 г. р., неплохо говорила на русском
языке, работала на рыбоучастке пос. Чижа.
7. Канюкова Вера Прокопьевна, 1911 г. р., неграмотная, плохо говорила
на русском языке, проживала в Канинской тундре.
8. Канюков Максим Васильевич, 1912 г. р., неграмотный, плохо говорил
на русском языке, проживал в тундре, пастух-колхозник.
9. Канюкова Хевонья Петровна, 1886 г. р., неграмотная, проживала в
дер. Ома.
10. Ларах Галина Ивановна, 1947 г. р., училась в ЛГПИ им. А. И. Гер-
цена.
11. Латышева Агафья Гавриловна, 1925 г. р., малограмотная, русским
языком владела плохо, проживала в дер. Ома.
12. Латышева Елена Артемьевна, 1929 г. р., малограмотная, владела
русским языком, жила в тундре.
13. Латышева Степанида Васильевна, 1914 г. р., неграмотная, говорила
на русском языке, проживала в пос. Шойна, работала техническим работ-
ником в школе-интернате.
14. Латышев Василий Петрович, 1925 г. р., грамотный, проживал в
тундре, был бригадиром оленеводческой бригады № 5 колхоза «Россия».
15. Латышев Иван Григорьевич, 1930 г. р., грамотный, проживал в
тундре, был заместителем председателя колхоза «Северный полюс».
16. Ледкова Ирина Степанова, 1914 г. р., неграмотная, владела русским
языком, проживала в тундре.
17. Нюров Артемий Иванович, 1930 г. р., малограмотный, говорил на
русском языке, проживал в тундре.
18. Нюрова Октябрина Ивановна, 1927 г. р., грамотная, владела русским
языком, жила в тундре.
19. Сулентьева Надежда Захаровна, 1930 г. р., малограмотная, владела
русским языком, жила в тундре.
20. Сулентьев Николай Павлович, 1906 г. р., неграмотный, русским язы-
ком владел хорошо, был рыбаком, проживал в пос. Чижа.
21. Яр Некоци Альчиковна, 1942 г. р., учительница, живёт в Ямало-
Ненецком автономном округе.
б.-з. – большеземельский говор; кан. – канинский говор; м.-з. – малоземель-
ский говор; ям. – ямальский говор.
Алексеев М. П. Сибирь в известиях западноевропейских путешественников
и писателей XVII – XVIII вв. Иркутск, 1941.
Аракин В. Д. Русские заимствованные слова в якутском языке // Сборник
Акад. В. А. Гордлевскому к его семидесятилетию. М., 1953. С. 25–34.
Бармич М. Я. О терминологии одежды у ненцев Канинской тундры // XIX
Герценовские чтения. Л., 1966. С. 138–139.
Бармич М. Я. К характеристике оленеводческой лексики ненцев Канинской
тундры // XX Герценовские чтения. Филологические науки. Л., 1967.
С. 171–173.
Бармич М. Я. О названиях жилища в лексике ненцев Канинской тундры //
Филологические науки. Краткое содержание докладов. Л., 1968. С. 202–
203.
Бармич М. Я. Бытовая лексика канинского говора ненецкого языка // Язы-
ки и фольклор народов Крайнего Севера. (Уч. зап. ЛГПИ им. А. И. Гер-
цена. Т. 383). Л., 1969а. С. 203–251.
Бармич М. Я. Лексика канинского говора ненецкого языка: Автореф. …
дис. канд. филол. наук. Л., 1969б.
Бармич М. Я. Изменения в бытовой лексике канинского говора ненецкого
языка в советскую эпоху // XXIII Герценовские чтения. Филологические
науки. Л., 1970. С. 172–174.
Бармич М. Я. Названия месяцев в говорах ненецкого языка // XXIV Гер-
ценовские чтения. Филологические науки. Л., 1971. С. 163–164.
Бармич М. Я. Названия оленей в говорах ненецкого языка (по материалам
научной командировки на Ямал в 1971 г.) // XXV Герценовские чтения.
Филологические науки. Л., 1972. С. 169–171.
Бармич М. Я. Лексика рыбного промысла в говорах ненецкого языка //

XXVI Герценовские чтения. Филологические науки. Лингвистика. Л.,
1973а. С. 113–117.
Бармич М. Я. Изменения в бытовой лексике ненецкого языка (на материале
канинского говора) // Языки и фольклор народов Крайнего Севера. Л.,
1973б. С. 187–203.
Бармич М. Я. Личные имена канинских ненцев // XXVIII Герценовские
чтения ЛГПИ им. А. И. Герцена. Филологические науки. Лингвистика.
Л., 1975а. С. 128–131.
Бармич М. Я. Названия головных уборов в говорах и художественной лите-
ратуре ненцев // XXVII Герценовские чтения. Филологические науки.
Лингвистика. Л., 1975б. С. 115–118.
Бармич М. Я. Названия видов нарт в ненецких говорах // Советское финно-
угроведение. 1979. XV, № 1. С. 41–44.
Бармич М. Я. Названия птиц в говорах ненцев // Лексико-грамматические
исследования языков народов Севера СССР. Л., 1980а. С. 102–108.
Бармич М. Я. Семантика личных имен ненцев // Лексико-грамматические
исследования языков народов Севера СССР. Л., 1980б. С. 83–102.
Бармич М. Я. Названия оленей по масти в самодийских языках // Вопросы
лексики и синтаксиса языков народов Крайнего Севера СССР. Л., 1988.
С. 28–39.
Бармич М. Я. Шапки ненцев полуострова Канин // Полевые исследования
ГМЭ народов СССР 1985–1987 гг. Л., 1989. С. 35–36.
Бармич М. Я. Орнаменты и узоры тундровых ненцев // Фольклор и этно-
графия народов Западной Сибири. Томск, 1990. С. 10–35.
Бармич М. Я. Народный опыт канинских ненцев, связанный с оленевод-
ством. Тексты о домашних промыслах // Фольклор и этнография на-
родов Севера. СПб., 1992. С. 138–169.
Бармич М. Я. Знания канинских ненцев, приобретенные в условиях коче-
вья. Тексты о разных видах одежды и обуви // Фольклор и этнография
народов Севера. Якутск, 1998. С. 74–77.
Бармич М. Я. Головные уборы как вид традиционной одежды ненцев //
Североведение в вузе: вопросы изучения и преподавания. Материалы
Герценовских чтений – 2000. СПб., 2000. С. 50–52.
Бармич М. Я. Некоторые наименования средств передвижения и их деталей
в самодийских языках // Материалы XXX межвузовской научно-мето-
дической конференции преподавателей и аспирантов. Вып. 27. СПб.,
2001. С. 10–12.
Бармич М. Я. Иноэтнические элементы в материальной культуре ненцев //
Материалы XXXI Всероссийской научно-практической конференции
преподавателей и аспирантов. Вып. 11. Уралистика. СПб., 2002а. С. 3–5.
Бармич М. Я. Головные уборы в традиционной культуре ненцев // Актуаль-
ные проблемы археологии и этнологии Ямала. Салехард, 2002б. С. 36–
39.
Бармич М. Я. Основные особенности канинского говора ненецкого язы-
ка // Материалы XXXII международной филологической конференции.
Вып. 13. Уралистика. Ч. 1. СПб., 2003. С. 4–6.
Бармич М. Я. Традиционное жилище канинских ненцев (чум) // XXXIII
международная филологическая конференция. Вып. 15. Уралистика.
Ч. 1. СПб., 2004. С. 3–6.
Бармич М. Я. Исконная лексика ненецкого языка // XXXIV Международ-
ная филологическая конференция. Вып. 15. Уралистика. Ч. 1. СПб.,
2005. С. 10–14.
Бойцова А. Ф. Особенности словарного состава эвенкийского языка // В
помощь учителю школ Крайнего Севера. Вып. 4. М.; Л., 1953. С. 62–97.
Василевич Г. М., Левин М. Г. Типы оленеводства и их происхождение //
Советская этнография. 1951. № 1. С. 63–87.
Васильев В. И., Гейденрейх Л. Н. Тундра Канинская. М., 1977.
Виноградов В. В. Великий русский язык. М., 1945.
Виноградов В. В. Вопросы изучения словосочетаний (На материале русско-
го языка) // Вопросы языкознания. 1954. № 3. С. 3–25.
Вдовин И. С. К истории общественного строя чукчей // Ученые записки
ЛГУ им. А. А. Жданова. № 115. Л., 1950. С. 73–100.
Вдовин И. С. Из истории общественных отношений чукчей // Советская
этнография. 1948. № 3. С. 56–70.
Вербов Г. Д. Краткий ненецко-русский и русско-ненецкий словарь. Сале-
хард, 1937.
Галкина-Федорук Е. М., Горшкова К. В. Шанский Н. М. Современный рус-
ский язык. Ч. 1. М., 1962.
Гейденрейх Л. Н. Канинские самоеды // Советский север. 1930. № 4–5.
С. 61–66.
Гейденрейх Л. Н. Канинская тундра. Архангельск, 1930.
Головнёв А. В. К истории ненецкого оленеводства // Культурные и хо-
зяйственные традиции народов Западной Сибири. Новосибирск, 1989.
С. 100–108.
Горшков А. Е. Роль русского языка в развитии и обогащении чувашской
лексики. Чебоксары, 1963.
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4-х тт. М.,
1956.
Евсюгин А. Д. Ненцы Архангельских тундр. Архангельск, 1979.
Едемский М. Б. Канин (из путевых заметок 1930 г.) // Известия Географи-
ческого общества. Т. LXIII, вып. 2–3. С. 196–245.
Иславин В. Самоеды в домашнем и общественном быту. СПб., 1847.

Кастрен М. А. Путешествие по Лапландии, Северной России и Сибири,
1838–1844, 1845–1849 // Магазин землеведения и путешествий. 1860.
Т. VI, ч. II. М., 1860.
Козьмин Н. Архангельские самоеды (очерк их быта и верований). СПб.,
1913.
Королев П. Оленеводство на Ямале // Сборник по оленеводству, тундровой
ветеринарии и зоотехнике. М., 1932. С. 98–158.
Куприянова З. Н. Ненецкий фольклор. Л., 1960.
Куприянова З. Н. Эпические песни ненцев. М., 1965.
Окладников Н. А. Канинская и Тиманская тундры XVII – начала XX вв.
Архангельск, 2006.
Песков В. Канинский Красный чум или все новое – это очень хорошо забы-
тое старое // Возрождение Красного чума. Нарьян-Мар, 2002. С. 3–4.
Попов А. А. Оленеводство у долган // Советская этнография. 1935, № 4–5.
С. 184–205.
Попов А. А. Охота и рыболовство у долган // Сборник памяти В. Г. Бого-
раза (1865–1936). М.; Л., 1937. С. 147–206.
Прокофьев Г. Н. Ненецкий язык // Языки и письменность народов Севера.
Ч. 1. 1937. С. 8–10.
Прыткова Н. Ф. Одежда ненцев // Одежда народов Сибири. Сборник ста-
тей МАЭ. Л., 1970. С. 4–48.
Пунух П. Пята тысячелетий: повесть. Архангельск, 1931.
Пунух П. Из-под пяты веков: повесть. Архангельск, 1966.
Пырерка А. П., Терещенко Н. М. Русско-ненецкий словарь. М., 1948.
Рожин А. И. Русско-ненецкий и ненецко-русский словарь. Нарьян-Мар,
1937.
Самоеды мезенские (Этнографический сборник Географического общества.
Вып. IV). СПб., 1858.
Сергеев В. Н. К вопросу о переходе устойчивых свободных словосочетаний
во фразеологические единицы // Проблемы фразеологии: исследования
и материалы. М.; Л., 1964. С. 174–175.
Словарь современного русского литературного языка: в 17-ти т. М.; Л.,
1950–1963.
Стебницкий С. Н. Нымыланы-алюторцы (К вопросу о происхождении оле-
неводства у южных коряков) // Советская этнография. 1938. № 1.
С. 129–144.
Сусой Е. Г. Экологический календарь ненцев // Из глубины веков. Тюмень,
1994. С. 46–91.
Терещенко Н. М. О русских влияниях на ненецкий язык (по материалам
лексики) // В помощь учителю школ Крайнего Севера. Вып. 3. М.; Л.,
1952. С. 64–89.
Терещенко Н. М. О русских влияниях на ненецкий язык (по материалам
лексики) // Уч. зап. ЛГУ, № 157, серия факультета народов Севера,
вып. 2. Л., 1953. С. 63–83.
Терещенко Н. М. Ненецко-русский словарь. Л., 1955.
Терещенко Н. М. Общие сведения о наречиях и говорах ненецкого языка //
Материалы и исследования по языку ненцев. М.; Л., 1956. С. 182–194.
Терещенко Н. М. Особенности в области лексики // В помощь самостоя-
тельно изучающим ненецкий язык. Л., 1959. С. 25–50.
Терещенко Н. М. Ненецко-русский словарь. М., 1965. (Сл. Тер.)
Тундры Архангельской губернии и Автономной области Коми (зырян). Ар-
хангельск, 1924.
Феоктистов А. П. Проект программы по изучению мордовской ономасти-
ки // Вопросы финно-угорского языкознания. М.; Л., 1964. С. 213–219.
Харючи Г. П. Традиции и инновации в культуре ненецкого этноса (вторая
половина XX века). Томск, 2001.
Харючи Г. П. Природа в традиционном мировоззрении ненцев. СПб., 2012.
Хомич Л. В. Оленьи нарты и упряжь у ненцев // Сборник МАЭ. Т. XX. М.;
Л., 1961. С. 40–53.
Хомич Л. В. Ненцы. Историко-этнографические очерки. М.; Л., 1966.
Хомич Л. В. Одежда канинских ненцев // Одежда народов Сибири. Сбор-
ник МАЭ. Л., 1970. С. 100–121.
Хомич Л. В. Ненцы. СПб., 1994.
Хомич Л. В. Ненцы. Очерки традиционной культуры. СПб., 1995.
Чернецов В. Н. Термины средств передвижения в мансийском языке //
Сборник памяти В. Г. Богораза (1865–1936). М.; Л., 1937. С. 349–366.
Южаков А., Мухачев А. Этнические особенности оленеводства ненцев.
СПб., 2000.
Якобий А. И. Канинская тундра (Труды общества Естествознания при Ка-
занском университете. 1891. Т. XXIII, вып. 1.)
И. В. Бродский | Санкт-Петербург
Номинация растений по признаку
места их произрастания
в финно-пермских языках*
В финно-угорских языках широко распространена номинация
растений по признакам. Одним из наиболее частотных признаков
является место произрастания. В предлагаемой работе номинация
по признаку места произрастания рассматривается на материале
финно-пермских языков – ветви финно-угорских языков, исключа-
ющей угорские языки. Саамские данные не привлекаются, так как
районы расселения саамов находятся, в основном, в иной климатиче-
ской зоне с отличающейся флорой. Рассматривается лишь народная
фитонимия, то есть, исключающая номенклатурные наименования,
система которых существует в развитом виде в финском и эстонском
языках, а также авторские фитонимы, возникшие в период осознан-
ного развития лексики языков.
В финно-пермских языках исследуемый нами тип номинации наи-
более распространен, наряду с номинацией по цвету растения.
Растения произрастают в самых различных местах – и на суше, и
в воде, на камнях и скалах, в болотах и низинах, в лесу и на лугу. Все
это находит отражение в их названиях, число которых очень вели-
ко: признак номинации «место произрастания» статистически явля-
ется наиболее распространенным в финно-пермских языках. Имена-
носители этого признака также весьма разнообразны.
Почти все примеры в данной категории можно разделить на:
(а) названия по непосредственному месту произрастания (суще-
ствительные): в воде (фин. vesi), в лесу (вепс. mec), на возвышенно-
сти (ижор. sürjä), на камне (коми из), на навозе (коми сiт) и др. В
качестве мест произрастания могут выступать естественные и искус-
ственные географические объекты (‘гора’, ‘болото’, ‘дорога’), пред-
меты (‘камень’, ‘пень’), иные объекты и вещества (‘навоз’, ‘прошло-
годняя листва’).
*
Данная статья подготовлена на средства гранта РГНФ № 12-04-00279 «Взаи-
модействие родственных языков в полиэтническом пространстве».
Номинация растений в финно-пермских языках 301
Некоторые географические объекты могут быть характерны
лишь для определенных местностей, поэтому их наименования в ка-
честве определений сложных фитонимов выступают редко, иногда
единично, например, коми садуку ‘болотистое место в тундре, по-
росшее травой’: садуку турун ‘осока’, ‘вахта трехлистная’.
(b) названия по месту произрастания, привязанному к какому-
либо иному растению (существительные): березовый гриб (фин.
koivu||tatti), ржаной цветок (кар. ruis’||kukka) и др. Последний
тип номинации особенно часто применяется к грибам, так как при-
вязка их произрастания к определенному растению широко извест-
на. Такой тип номинации присутствует в неродственных контакт-
ных языках – ср. литовские миконимы, относящиеся к различным
грибам и образованные с помощью префикса pa- от названий дере-
вьев: paalksnė, paąžuolis, paberžis, pakarklė, palazdė, paliepė – см.
в [Gliwa, 2009], а также русские миконимы, образованные с помо-
щью префикса под-: подберезовик, подосиновик, подольшанка (мо-
гут быть и беспрефиксальные формы типа березовик). Некоторые
из растений, к которым привязывается место произрастания, можно
найти лишь в волжско-финском ареале, потому мы не найдем их в
составе прибалтийско-финских фитонимов (например, модели ‘вязо-
вый гриб’, ‘ясеневый гриб’, ‘просяной гриб’ имеются лишь в волж-
ских финских языках и удмуртском языке).
В этих двух случаях определительные части в прибалтийско-
финских языках обычно выражаются именем в форме номинатива
и, сравнительно редко, в форме генитива.
(с) в редких случаях определяющий компонент составного фи-
тонима может быть прилагательным, например, мокш. дикай палакс
‘крапива глухая’, ‘пустырник сердечный’, букв. ‘дикая крапива’. Осо-
бенно такие фитонимы распространены в мордовских языках. В фин-
ском и эстонском языках подобные фитонимы возникли, восновном,
уже в период становления национальных номенклатур.
Определяющий компонент очень часто оказывается «избыточ-
ным» – в тех случаях, когда определяемый компонент является оди-
наковым с итоговым названием растения.
Строго говоря, большинство представленных в работе фитонимов
представляет собой результат номинации не только по одному при-
знаку. Определяемый компонент сложных названий зачастую явля-
ется носителем другого признака (лекарственность, схожесть с дру-
гим растением, предметом, вкус и др.). Мы помещаем сюда эти на-
302 И. В. Бродский
звания именно с целью максимально раскрыть тему номинации рас-

тений по признаку места их произрастания.
Названия водных растений могут быть мотивированы названия-
ми животных, живущих в воде, напр., фин. sammakon||kukka ‘Lotus
corniculatus’, букв. ‘лягушачий цветок’, лив. kuuona||vož’a ‘хвощ бо-
лотный’, букв. ‘лягушачий хвощ’, мокш. ватракш порькс ‘ряска’,
букв. ‘лягушачья жвачка’, мар. ужава||шудо (Г. жава||шуды) ‘горец
перечный’, ‘перец водяной’, букв. ‘лягушачья трава’. В этих названи-
ях место произрастания трав отражено опосредованно, не напрямую;
в данной работе они не рассматриваются.
При работе над статьей автор использовал свыше сорока печат-
ных источников, как лексикографических, так и иных. В список ис-
пользованной литературы, однако, внесены лишь те из них, на ко-
торые было необходимо по какой-либо причине сослаться в тексте.
Ссылки на источник обязательно указаны для наиболее ранних упо-
минаний фитонимов в финском языке.
Далее представлены названия растений, образованные в результа-

те номинации по признаку места их произрастания. Фитонимы сгруп-
пированы по языкам, далее – по определяющим компонентам либо
мотивирующим словам: вначале идут названия местностей или пред-
метов, где произрастают растения, далее – названия растений, рядом
с которыми они обычно произрастают; в конце помещены определя-
ющие компоненты, не входящие в две первые категории.
Транскрипция, принятая в источниках, сохраняется.
Прибалтийско-финские языки
Финский язык
joki ‘река’: joki||kukka, joki||kukkain, jok||kukkain ‘калужни-
ца болотная’, ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’, букв. ‘речной цветок’;
joki||lilja ‘ирис болотный’, букв. ‘речная лилия’; joki||possu ‘кубышка
желтая’, букв. ‘речной поросенок’; jok’||puluppu, jok||pumppu ‘ку-
бышка желтая’, букв. ‘речная купальница’; joki||ruusu ‘кукушкин
цвет’, букв. ‘речная роза’; joki||sika ‘кубышка желтая’, букв. ‘речная
свинья’.
järvi ‘озеро’: järvi||heinä ‘рдест’, букв. ‘озерная трава’; järvi||-
kaisla, järven||kaisla ‘камыш’, ‘тростник’, букв. ‘озерный камыш’;
järvi||kukka, järven||kukka ‘кувшинка’, букв. ‘озерный цветок’;
järvi||lilja ‘ирис болотный’, букв. ‘озерная лилия’; järvi||luhta ‘осока
водяная’, ‘осока пузырчатая’, букв. ‘озерная трава (осока)’; järvi||-
pilli ‘тростник’; järvi||ruoho, järven||ruoho ‘тростник’, букв. ‘озер-
ная трава’.
kallio ‘скала, каменистая гора’: kallio||jäkälä, kallion||jäkälä ‘кла-
дония крыночковидная’, букв. ‘белый мох (лишайник) [, растущий
на] скале’; kallio||sammal ‘кладония крыночковидная’, букв. ‘мох
[, растущий на] скале’; kallio||sieni ‘кладония крыночковидная’,
букв. ‘гриб [, растущий на] скале’; kallio||kanerva ‘вереск’, ‘много-
ножка обыкновенная’, букв. ‘вереск (разновидность?) [, растущий на]
скале’; kallio||korte ‘хвощ зимующий’, букв. ‘хвощ [, растущий на]
скале’; kallio||kelta ‘плаун сплюснутый’, букв. ‘плаун [, растущий
на] скале’; kallion||vehka ‘купена лекарственная’, букв. ‘скальный
белокрыльник’; kallio||peruna ‘купена лекарственная’, букв. ‘карто-
фель [, растущий на] скале’; kallio(n)||yrtti, kallijo||yrtti ‘много-
ножка обыкновенная’, букв. ‘скальная трава’; kallio||imarre ‘мно-
гоножка обыкновенная’, букв. ‘скальная многоножка’; kallio||juuri
‘многоножка обыкновенная’, букв. ‘корень [, растущий на] скале’;
kallion||suolakas, kallion||suolake ‘щавель’ (разновидность?), букв.
‘щавель [, растущий на] скале’; kallio||urpa ‘очиток едкий’, букв.
‘скальная сережка’; kallion||tupakki ‘очиток’, букв. ‘табак [, расту-
щий на] скале’.
kangas ‘став, сухая возвышенность’: kangas||tatti ‘моховик’,
букв. ‘гриб [, растущий на] холме’; kangas||porovikka ‘разновидность
боровика’, букв. ‘боровик [, растущий на] холме’ (porovikka < рус.
боровик); kangas||sieni ‘краснушка’, букв. ‘гриб [, растущий на] хол-
ме’; kangas||park(k)i ‘толокнянка’; kangas||koivu ‘береза’ (разновид-
ность), ‘береза бородавчатая’, букв. ‘береза [, растущая на] холме’;
kangas||kanerva, kangas||kanarva ‘вереск (разновидность?)’, букв.
‘вереск [, растущий на] холме’; kangas||jäkälä, kangas||jäkärä ‘кладо-
ния’, ‘цетрария исландская’, букв. ‘белый мох (лишайник) [, расту-
щий на] холме’; kangas||karpehia ‘цетрария исландская’, букв. ‘ли-
шайник [, растущий на] холме’; kangas||ohake ‘бодяк ланцетолист-
ный’, букв. ‘бодяк [, растущий на] холме’; kangas||korte(t), kangas||-
korsi ‘хвощ зимующий’, букв. ‘хвощ [, растущий на] холме’; kangas||-
kumina (также kangas||kuminan||juuret) ‘бедренец камнеломка’,
‘звездчатка злаковая’, букв. ‘тмин [, растущий на] холме’; kangas||-
kukkanen ‘прострел весенний’, букв. ‘цветочек [, растущий на] хол-
ме’; kangas||orvokki ‘фиалка собачья’, букв. ‘фиалка [, растущая на]

холме’.
kanto ‘пень’: kanto||sieni ‘опенок’, букв. ‘пневый гриб’.
kivi ‘камень’: kivi||heinä ‘перловник поникший’, ‘поручейница во-
дяная’, букв. ‘каменная трава’; kivi||tatti ‘боровик’, букв. ‘каменный
гриб (действительно, в Финляндии и Карелии он любит расти на
больших камнях, скалах, но в данном случае, по-видимому, возмож-
на и номинация по признаку похожести на предмет: шляпка боро-
вика может быть принята за камень)’, kiven||imelä, kivin||imike,
kiven||imeläinen ‘многоножка обыкновенная’, букв. ‘каменная ме-
дуница’; kivi||yrtti, kivi||yrty ‘многоножка обыкновенная’, букв.
‘каменная трава’; kivi||horma ‘родиола розовая’, букв. ‘каменный
кипрей’; kivi||virna ‘горошек лесной’, букв. ‘каменная вика’.
Слово со значением ‘камень’ не обязательно входит в состав на-
званий растений, растущих на камнях. Это слово может означать
косточку плода или его твердость, например, в kivi||marja ‘толок-
нянка’; оно может также входить в названия болезней, для лечения
которых применяется растение, например, kiwi||taudin-siemen ‘во-
робейник полевой’ [Tillandz, 1683] – здесь kivi||tauti ‘мочекаменная
болезнь’. В этих случаях номинация растений производится по дру-
гим признакам.
luhta ‘заливной луг; пойма реки’: luhta||heinä ‘ежеголовник про-
стой’, ‘осока’, букв. ‘луговая трава’; luhta||horsma ‘кипрей болот-
ный’, букв. ‘луговой кипрей’; luhta||kaali ‘бодяк разнолистный’, ‘сер-
дечник’, букв. ‘луговая капуста’; luhta||krassi ‘сердечник мелкоцвет-
ковый’, букв. ‘луговой клоповник’; luhta||kukka ‘валериана’, букв.
‘луговой цветок’; luhta putket ‘дудник’, букв. ‘луговой дудник’;
luhta||ruoho ‘ежеголовник плавающий’, ‘осока’, букв. ‘луговая тра-
ва’.
Название luhta носят и травы, растущие на заливном лугу: души-
стый колосок, осока, ежеголовник. В этом качестве слово может вы-
ступать как отдельный детерминант (определитель класса объекта
номинации), например, в suo||luhta ‘осока носатая’, букв. ‘болотная
трава’.
maa ‘земля’: maa||apila(s) ‘клевер ползучий’, ‘черноголовка’, букв.
‘земляной клевер’; maa||hamppu ‘чистец болотный’, букв. ‘земля-
ная конопля’; maa||heinä ‘мятлик луговой’, ‘овсяница красная’, букв.
‘земляная трава’; maa||humala vбудра плющевидная’, ‘горец вьюн-
ковый’, ‘черноголовка’, букв. ‘земляной хмель’; maa||kahila, maa||-
kaihla ‘двукисточник тростниковидный’, ‘осока заячья’, ‘ситник жа-
бий’, ‘ситник скученный’, букв. ‘земляной тростник’; maan||kelta,
maan||kelto ‘плаун’, ‘чистотел большой’, букв. ‘земляной плаун’;
maan||keuhkoja ‘лишайники’, букв. ‘земляной лишай(ник)’; maa(n)||-
krassi ‘сердечник луговой’, букв. ‘земляной клоповник’; maa||-
leppä ‘ольха черная’, букв. ‘земляная ольха’; maa||muurain, maa||-
maarain, maa||maaramia (также maa||muuraimen kukka), maa||-
muuram, maa||muurama ‘княженика’, букв. ‘земляная морошка’;
maa||mulkku, maa||moukku (также maahisen mulkku) ‘гриб дож-
девик’, букв. ‘membrum virile terrestre’; maa(n)||minttu ‘вероника
дубравная’, ‘мята Аррениуса’, ‘мята полевая’, ‘очанка лекарствен-
ная’, ‘черноголовка’, букв. ‘земляная мята’; maan||muna ‘карто-
фель’, букв. ‘земляное яйцо’, и maan||muna ‘гриб дождевик’, букв.
‘membrum virile terrestre’ (фин. muna имеет оба значения); maan||-
nurmi ‘горец птичий’, букв. ‘земляная трава’; maa(n)||omena ‘топи-
намбур’ [Tillandz, 1683; Juslenius, 1745], ‘картофель’, букв. ‘земля-
ное яблоко’; maa||pera ‘ятрышник пятнистый’, букв. ‘culus terrestris’;
maa(n)||peruna ‘картофель’, букв. ‘земляной картофель’; maa(n)||-
pulpukka ‘купальница европейская’, букв. ‘земляная кувшинка (ку-
бышка; купальница)’; maa(n)||pähkinä, maa(n)||pähkänä, maan||-
päkänä, maan||päkkinä ‘чистец болотный’, ‘чистотел большой’, букв.
‘земляной орех’; maa||sappi ‘очанка лекарственная’, букв. ‘земля-
ная желчь’; maa(n)||sara ‘бухарник мягкий’, ‘бухарник шерстистый’,
букв. ‘земляная осока’; maa||sipuli ‘лук скорода’, букв. ‘земляной
лук’; maa||timotei ‘лисохвост коленчатый’, букв. ‘земляная тимофе-
евка’.
Mansikka, mansikkain, mansikkainen ‘земляника’ также моти-
вировано maa. Зафиксировано [Suhonen, 1936, 155] дополнительное
«дублирующее» определение maa в maa||mansikka ‘земляника’.
С дополнительным определением: kuivan||maan||heinä ‘тысяче-
листник’, букв. ‘трава [, растущая на] сухой земле’; kuivan||maan||-
nori||heinä ‘вероника дубравная’, букв. ‘норичная трава [, расту-
щая на] сухой земле’; kuivan||maan||leppä ‘ольха серая’, букв. ‘ольха
[, растущая на] сухой земле’; märän maan kukkaro||heinä ‘мытник
болотный’, букв. ‘погремок [, растущий на] сухой земле’ или ‘смолев-
ка [, растущая на] сухой земле’.
Фин. maan||kello ‘плаун’ [Suhonen, 1936, 215], букв. ‘земляной ко-
локол’, несомненно, < maan||kelto (сходство растения или его части
с колоколом отсутствует).
Определение ‘земляной (земля)’ выделяет, прежде всего, расте-

ния, растущие, как правило, на сухих местах, предпочитающие сухую
почву. В ряде случаев наблюдается ясное противопоставление та-
ких видов родственным, растущим в других условиях, например,
maa||minttu ‘мята Аррениуса’, ‘мята полевая’, ‘очанка лекарствен-
ная’, ‘черноголовка’, букв. ‘земляная мята (мята, растущая на зем-
ле)’ – oja||minttu, oja||myntti ‘мята полевая’, букв. ‘ручьевая мята’;
ranta||minttu ‘вероника дубравная’, ‘зюзник европейский’, ‘мята во-
дяная’, ‘мята полевая’, букв. ‘прибрежная мята’ и др.
Кроме того, данное определение входит в состав названия рас-
тений, существенная полезная часть которых находится под землей
(клубень, корень), например, maa(n)||omena ‘картофель’, ‘топинам-
бур’.
meri ‘море; большой водоем’: meren rahka ‘фукус пузырча-
тый’, букв. ‘морской мох’; meren ruoko ‘тростник’, букв. ‘морской
тростник’; meri||ruoho ‘морской камыш’, ‘тростник’, букв. ‘мор-
ская трава’; meri||heinä ‘лисохвост’, ‘пушица’, букв. ‘морская трава’;
meri||kaura ‘колосняк песчаный’, букв. ‘морской овес’; meri||ruis
‘колосняк песчаный’, букв. ‘морская рожь’; meri||humala ‘воскови-
ца’, букв. ‘морской хмель’; meri||bulbukka ‘кувшинка белая’, букв.
‘морская кувшинка’; meri||terhu ‘рдест пронзеннолистный’; meri||-
kaisila ‘камыш озерный’; meri||kahila ‘камыш морской’; meri||-
sikaari ‘рогоз широколистный’; meren||ajokas, meri||ajokas ‘взмор-
ник’, букв. ‘морской взморник’.
Общеприбалтийско-финское слово meri, обозначающее не толь-
ко море, но и крупный водоем, имеет индоевропейское (балтийское)
происхождение. Растения, в названиях которых содержится опреде-
ление meri||- ‘морской’, как правило, растут вблизи крупных водных
пространств – Балтийского моря и больших озер.
metsä ‘лес’: metsä||korte ‘хвощ зимний’, букв. ‘лесной хвощ’;
metsä||meirami, metsä||mirvami ‘душица’ (medzä||mirrami, met-
sä||mirrami [Haart, 1759; Juslenius, 1745]; metzä||mirrami [Tillandz,
1683; Juslenius, 1745], букв. ‘лесной майоран’; metsä||omena||puu,
metzä omena [Juslenius, 1745] ‘дикая яблоня’; metsä(n)||tähti ‘сед-
мичник европейский’, букв. ‘лесная звезда’; metsä(n)||kaali ‘башен-
ница гладкая’, букв. ‘лесная капуста’; metsä||minttu ‘вероника дуб-
равная’, букв. ‘лесная мята’.
Такой, казалось бы, важнейший признак растения, ограничиваю-
щий область его произрастания, как принадлежность экосистеме ле-
са (metsä), против ожидания, оказывается совсем не существенным
для финского языка. В названиях растений определения со значени-
ем ‘лес, лесной’ появляются массово лишь в период создания наци-
ональных ботанических номенклатур. Как мы увидим далее, в фин-
ском языке несравненно более популярным в номинации оказывается
признак произрастания в местах «открытых», противопоставленных
лесу (‘луг’ и, особенно, ‘поле’).
По материалам справочных изданий и ботанических словарей
(напр., [Suhonen, 1936]) хорошо видно, что фитоним с определяю-
щей частью metsä, mets(a) теряется среди многочисленных назва-
ний того же растения, включающих иные определения, часто также
называющими место произрастания.
По-видимому, объяснение этого явления надо искать в отражении
ландшафта как существенного фрагмента картины мира в исследуе-
мых языках. Возможно, существенным также является отождествле-
ние «лесного» с «диким» и «домашнего» с «культурным»: например,
в полной мере оно проявляется в вепсском языке – kodi||sorz ‘до-
машняя утка’ (дом||утка) и mec||sorz ‘дикая утка’ (лес||утка). Такое
отождествление предполагает использование определения metsä||-,
скорее, в значении ‘дикий, не одомашненный; не выращиваемый че-
ловеком’.
mäki ‘гора’: mäki||apila ‘клевер средний’, букв. ‘горный клевер’;
mäki||humala ‘черноголовка’, букв. ‘горный хмель’; mäki||harja ‘бо-
дяк полевой’, ‘бодяк разнолистный’, букв. ‘горная щетка’; mäki||-
vaate ‘кладония оленья’, букв. ‘горное сукно’; mäki||kanerva ‘вереск’
(разновидность?), букв. ‘горный вереск’; mäki||kaura ‘овес пуши-
стый’, букв. ‘горный овес’; mäen||katto ‘кладония оленья’, букв. ‘гор-
ная кровля’; mäki||kieli, mäki||kielo ‘купена лекарственная’, букв.
‘горный ландыш’; mäki||koivu ‘береза бородавчатая’, букв. ‘горная
береза’; mäki||korte ‘хвощ зимующий’, букв. ‘горный хвощ’; mäki||-
kukka ‘чернокорень лекарственный’, букв. ‘горный цветок’; mäki||-
leppä ‘ольха черная’, букв. ‘горная ольха’; mäki||nukka, mäk||nukka
‘жабник горный’, букв. ‘горный ворс’; mäki||ohrake ‘бодяк ланцето-
листный’, букв. ‘горный бодяк’; mäki||pillike ‘яснотка пурпурная’,
букв. ‘горный пикульник’; mäki||ruusu ‘гвоздика травянка’, букв.
‘горная роза’; mäki||sini||kello ‘незабудка полевая’, букв. ‘горный
синий колокол’; mäki||tasku||ruoho ‘пастушья сумка’, букв. ‘горная
пастушья сумка (горная сумчатая трава)’; mäki||tupakka, mäki||-
tupakki ‘белена черная’, ‘коровяк’, букв. ‘горный табак’; mäki||-
ulpukka ‘купальница европейская’, букв. ‘горная кувшинка’; mäki||-

vehka, mäki||vehkä, mäk||vehka ‘купена лекарственная’, ‘купена
многоцветковая’, букв. ‘горный белокрыльник’; mäki||vormu ‘лабаз-
ник вязолистный’, букв. ‘горный кипрей’.
neva ‘трясина, топь’: neva||heinä ‘осока’, букв. ‘топяная трава’;
neva||jäkälä ‘кладония’, букв. ‘топяной белый мох’; neva||kanerva,
neva||kanarva ‘багульник болотный’, букв. ‘топяной вереск’; neva||-
kukka ‘росянка английская’, ‘росянка круглолистная’, букв. ‘топя-
ной цветок’; neva||heinä ‘морошка’, букв. ‘топяная ягода’; neva||-
rahka ‘багульник болотный’, букв. ‘топяной мох (сфагновый)’.
niitty (niittu) ‘луг, покос’: niitty||kastikainen ‘вейник’, букв.
‘луговой луговик’; niitty||krassi ‘сердечник луговой’, букв. ‘луго-
вой клоповник’; niittu||kukka||heinä ‘пушица’, букв. ‘луговая пу-
шица’; niittu||villa, niitty||villa ‘пушица’, букв. ‘луговая шерсть’;
niitty||nukka ‘пушица’, букв. ‘луговой ворс’; niityn||nuppuja ‘пу-
шица’, букв. ‘луговая кострика’.
nurmi ‘луг, покос’: nurmikas ‘полевица’, ‘вейник’, ‘пырей пол-
зучий’, мотивировано nurmi; nurmikka ‘мятлик’, мотивировано
nurmi; nurmi||heinä ‘лисохвост луговой’, ‘мятлик’, ‘горец птичий’,
букв. ‘луговая трава’; nurmi||nata ‘полевица’, букв. ‘луговая овся-
ница’; nurmi||nunna ‘мятлик однолетний’, букв. ‘луговая монашка’;
nurmi||puntar||pää, nurmi||puntar||piä ‘лисохвост луговой’, букв.
‘то же’; nurmi||villa ‘пушица’, букв. ‘луговая шерсть’.
Фин. nurmi имеет также значение ‘трава’, в связи с чем зачастую
становится детерминантом. В некоторых случаях это значение сужа-
ется, в результате чего nurmi начинает относиться к конкретным
растениям, например, к мятлику и другим злакам. В этом качестве
слово может приобретать характер детерминанта, как, например, в
maa||nurmi ‘горец птичий’.
oja ‘ручей’: ojak(k)ainen, ojakas, ojakais||puu ‘черная смородина’,
мотивировано oja; ojakka ‘жимолость’, ‘крушина ломкая’, ‘черная
смородина’, мотивировано oja; ojake, ojuke ‘черная смородина’, моти-
вировано oja; oja||hormu, oja||formu, oja||vormu ‘таволга вязолист-
ная’, букв. ‘ручейный кипрей’; oja||kaisila ‘ситник развесистый’, букв.
‘ручейный камыш’; oja||kastikkainen ‘камыш лесной’, букв. ‘ручей-
ный луговик’; oja||koivu, ojan||koifvu [Heinricius, 1766] ‘береза кар-
ликовая’, ‘калина’, ‘черная смородина’, букв. ‘ручьевая береза’; oja||-
korte ‘хвощ приречный’, букв. ‘ручьевой хвощ’; oja||myntti ‘чер-
ная смородина’, букв. ‘ручьевая монета’; oja||minttu, oja||myntti
‘мята полевая’, букв. ‘ручьевая мята’; oja||rassi ‘незабудка болот-
ная’, букв. ‘ручейный клоповник’; oja||rentukka ‘купальница евро-
пейская’, букв. ‘ручьевая калужница’; oja||sualakas ‘горец перечный’,
букв. ‘ручейный щавель’
pelto ‘поле’: peldo||ruoho (в т. ч. [Florinus, 1683; Florinus, 1708;
Juslenius, 1745]) ‘тысячелистник’, букв. ‘полевая трава’; pellon||-
hatikas ‘подмаренник цепкий’, букв. ‘полевой подмаренник’; pellon||-
pyökär, pellon||pyökäre, pellon||pyökäri, pellon||pyökärä, pellon||-
pöhkärä ‘тысячелистник’, букв. ‘полевой тысячелистник’; pelto||-
apila, pelto||apilas, pellon||apilas ‘клевер луговой’, ‘клевер пашен-
ный’, букв. ‘полевой клевер’; pelto||humala ‘горец вьюнковый’, ‘зуб-
чатка’, ‘тысячелистник’, букв. ‘полевой хмель’; pelto||jäkälä ‘су-
шеница топяная’, букв. ‘полевой белый мох, ягель’; pelto||jäsen||-
heinä ‘звездчатка злаковая’, букв. ‘полевая ежа’; pelto||kaali ‘редь-
ка полевая’, букв. ‘полевая капуста’; pelto||kanerva, pelt’||kanerva,
pellon||kanerva, pelto||karelva ‘зубчатка’, букв. ‘полевой вереск’;
pelto||karhiainen ‘бодяк полевой’, букв. ‘полевой осот’; pelto||-
kello ‘вьюнок полевой’, ‘горец вьюнковый’, букв. ‘полевой колокол’;
pelto||korte ‘хвощ полевой’, букв. ‘то же’; pelto||krassi, pelto||-
rassi ‘дымянка лекарственная’, букв. ‘полевой клоповник’; pelto||-
kukka ‘короставник полевой’, ‘фиалка трехцветная’, букв. ‘поле-
вой цветок’; peltolainen ‘рожь’, мотивировано pelto; pelto||leinikki,
pelto||leinikkö ‘лютик ползучий’, букв. ‘полевой лютик’; pelto||-
mansikka ‘земляника’, букв. ‘полевая земляника’; pelto||minttu ‘ве-
роника дубравная’, ‘мята полевая’, букв. ‘полевая мята’; pelto||-
nakris ‘репа’, букв. ‘полевая репа’; pelto||neilikka ‘дымянка ле-
карственная’, букв. ‘полевая гвоздика’; pelto||ohjake, pelto||ohdake,
pellon||ohake ‘бодяк полевой’, ‘чертополох курчавый’, букв. ‘поле-
вой бодяк’; pelto||orvokki ‘фиалка трехцветная’, букв. ‘полевая фи-
алка’; pelto||paula ‘клевер луговой’, ‘клевер пашенный’, букв. ‘поле-
вой клевер’; pelto||peiponen ‘пикульник красивый’, букв. ‘полевой
пикульник’; pelto||piikkiäinen ‘воловик полевой’, букв. ‘полевой бо-
дяк’; pelto||pillike ‘пикульник красивый’, букв. ‘полевой пикульник’;
pelto||ruoho ‘тысячелистник’, букв. ‘полевая трава’; peldo||sinappi
[Tillandz, 1683; Juslenius, 1745] ‘горчица полевая’, ‘крестовник’, ‘редь-
ка полевая’, букв. ‘полевая горчица’; pelto||suolake, pelto||sualakas
‘щавель’, букв. ‘полевой щавель’; pelto||tasku||ruoho ‘ярутка по-
левая’, букв. ‘полевой погремок’; pellon||vanha, pellon||vanhanen,
pellon||vanane, pellon||vanhain, pellon||vanhake, pellon||vanhasii,
pellon||vanhatin, pellon||vanhempi, pellon||vanhin, pellon||vanhus,

pellov||vanhai ‘полынь’, ‘тысячелистник’, букв. ‘старший в поле, по-
левой староста, старейшина’; pelto||villa, peldo||villa ‘мелколепест-
ник’, букв. ‘полевая шерсть’.
Последняя модель представляет собой явный эвфемизм; peltolai-
nen ‘рожь’, букв. ‘полевой житель; происходящий с поля’ – также
яркий пример эвфемизма.
Дополнительный признак в pelto||humala, букв. ‘полевой хмель’ –
сильный запах, присущий тысячелистнику и некоторым другим рас-
тениям, к которому относится это финское название. Именно наличи-
ем запаха вызвано появление humala в качестве определяемой части
фитонима.
ингерм. puarn’ijo ‘паровое поле’: puarn’ijo||romaska ‘ромашка ап-
течная’, букв. ‘ромашка [, растущая на паровом] поле’.
ranta ‘берег’: ranta||heinä, randa||heinä ‘двукисточник тростни-
ковидный’, ‘колосняк песчаный’, ‘осока водяная’, букв. ‘прибреж-
ная трава’; ranta||horsmu ‘дербенник иволистный’, букв. ‘прибреж-
ный кипрей’; ranta||humala ‘восковица’, букв. ‘прибрежный хмель’;
ranta||kaali ‘калужница болотная’, букв. ‘прибрежная капуста’;
ranta||kaisla, ranta||kaisilas ‘камыш озерный’, ‘ситник развесистый’,
букв. ‘прибрежный камыш’; ranta||kanerva ‘подбел (мирт) болот-
ный’, букв. ‘прибрежный вереск’; ranta||kataja ‘облепиха’, букв. ‘при-
брежный можжевельник’; ranta||kaura ‘колосняк песчаный’, букв.
‘прибрежный овес’; ranta||kukka, ranta||kukkanen ‘дербенник иво-
листный’, ‘зюзник европейский’, ‘калужница болотная’, ‘мытник бо-
лотный’, букв. ‘прибрежный цветок’; ranta||leppä ‘ольха черная’,
букв. ‘прибрежная ольха’; ranta||marjan||kukka ‘частуха подорож-
никовая’, букв. ‘цветок прибрежной ягоды’; ranta||minttu ‘верони-
ка дубравная’, ‘зюзник европейский’, ‘мята водяная’, ‘мята поле-
вая’, букв. ‘прибрежная мята’; ranta||nokkonen ‘сабельник болот-
ный’, букв. ‘прибрежная крапива’; ranta||puna ‘дербенник иволист-
ный’, букв. ‘прибрежные румяна’; ranta||pursu ‘восковица’, букв.
‘прибрежный багульник’; ranta||raita ‘ива лопарская’, букв. ‘при-
брежная ива’; ranta||rassi ‘сердечник горький’, букв. ‘прибреж-
ный клоповник’; ranta||ruis ‘колосняк песчаный’, букв. ‘прибреж-
ная рожь’; ranta||sara ‘осока береговая’, букв. ‘прибрежная осока’;
ranta||sappi, randa||sappi ‘золототысячник приморский’, букв. ‘при-
брежная желчь’; ranta||vehnä ‘колосняк песчаный’, букв. ‘прибреж-
ная пшеница’; ranta||vihviläs ‘осока пузырчатая’, букв. ‘прибрежный
ситник’; ranta||yrtti, randa||yrtti ‘вех ядовитый’, ‘зюзник европей-
ский’, букв. ‘прибрежная трава’.
Интересно сравнение растения колосняк песчаный с различными
злаками, имеющими пищевое значение (овес, рожь, пшеница). У это-
го растения имеются крупные колосья, внешне напоминающие пше-
ничные.
savi ‘глина’: savikas ‘марь’, мотивировано savi; savike, savikeh
‘лебеда’, ‘марь’, мотивировано savi; savikka ‘марь’, мотивировано
savi; savikko ‘марь’, мотивировано savi; savi||heinä, sav||heinä, sav’||-
heenä, sav’||heinä ‘лебеда’, ‘марь’, ‘очиток’, ‘щавель’, букв. ‘глиня-
ная трава’; savi||mansikka, sav’||mansikka ‘земляника’, букв. ‘гли-
няная земляника’; savi||puolen juuri ‘щавель’, букв. ‘корень глиня-
ной стороны (части)’; savi||puolen ruoho ‘щавель’, букв. ‘трава гли-
няной стороны (части)’; savi||puoli ‘марь’, букв. ‘глиняная сторона
(часть)’; savi||pää ‘марь’, букв. ‘глиняная голова (верхушка)’; savi||-
ruaho, savi||ruoho, savi||ruuho ‘лебеда’, ‘марь’, ‘очиток’, букв. ‘гли-
няная трава’; savi||ruus’||heinä ‘недотрога’, букв. ‘глиняная незабуд-
ка’.
С дополнительным определением – kelta savi||ruoho ‘белокрыль-
ник болотный’, букв. ‘желтая лебеда (марь)’.
suo ‘болото’: suo(n)||apila, suo(n)||apilas, suo||apelias ‘вахта трех-
листная’, ‘лапчатка’, ‘сабельник болотный’, букв. ‘болотный кле-
вер’; suo||arholoita ‘вероника щитковая’, букв. ‘болотная звездчат-
ка’; suo(n)||heinä ‘лютик ползучий’, ‘осока береговая’, ‘осока серо-
ватая’, ‘осока шаровидная’, ‘пушица альпийская’, ‘сабельник болот-
ный’, букв. ‘болотная трава’; suo||heinä||kastikkainen ‘осока водя-
ная’, букв. ‘болотный травяной луговик’; suo||horsma ‘вербейник ки-
стецветный’, букв. ‘болотный кипрей’; suo||jussi ‘белокрыльник бо-
лотный’, букв. ‘болотный белоус’; suo||kaisla ‘рогоз широколистный’,
букв. ‘болотный камыш’; suo||kanerva, suo(n)||kanarva, suo||kanarvo
‘багульник болотный’, ‘подбел (мирт) болотный’, букв. ‘болотный
вереск’; suo||karsta||koivu ‘береза карликовая’, букв. ‘болотная бе-
реза карликовая’; suo||kastikka ‘осока бледноватая’, букв. ‘болот-
ный луговик’; suon kieru ruoho ‘подмаренник болотный’ [Tillandz,
1683], букв. ‘то же’; suo||kukka ‘мытник болотный’, ‘пушица’, букв.
‘болотный цветок’; suo||koivu ‘береза карликовая’, букв. ‘болотная
береза’; suo||korte ‘хвощ болотный’, ‘хвощ приречный’, букв. ‘бо-
лотный хвощ’; suo||krassi ‘подмаренник болотный’, букв. ‘болотный
клоповник’; suon||kursu ‘багульник болотный’, букв. ‘то же’; suo||-
kuusi ‘хвощ болотный’, букв. ‘болотная ель’; suo||luhta ‘осока бе-

реговая’, букв. ‘болотная трава (осока)’; suo||luikka ‘пушица’, букв.
‘болотная пушица’; suo||lumpe ‘калужница болотная’, букв. ‘болот-
ная кувшинка’; suo||marja ‘морошка’, букв. ‘болотная ягода’; suo||-
minttu ‘вероника дубравная’, букв. ‘болотная мята’; suo||muurain,
sua||muuram, suo||muramet, suo||muuramii ‘морошка’, букв. ‘бо-
лотная морошка’; suo||nuppu ‘пушица’, букв. ‘болотная кострика’;
suo||ohake, suo(n)||ohdake, suon||ohdakke ‘бодяк болотный’, букв.
‘то же’; suo(n)||pursu, suo||purs, suo||pursula, suo||pursto, suo||pusu
(с дополнительным детерминантом – suo||pursulan||kukka) ‘багуль-
ник болотный’, ‘восковица’, букв. ‘болотный багульник’; suo||rahka
‘сфагнум’, букв. ‘болотный мох’; suo||sammal ‘сфагнум’, букв. ‘бо-
лотный мох’; suo||vaivero ‘подбел болотный’, букв. ‘то же’; suo||-
varpa, suo||varpu ‘багульник болотный’, ‘береза карликовая’, ‘подбел
(мирт) болотный’, букв. ‘болотный прут’; suo||vehka (suon wehka
[Tillandz, 1683]) ‘белокрыльник болотный’, букв. ‘то же’; suo||virvilä
‘пухонос альпийский’, букв. ‘болотная чечевица’.
С дополнительным определением – punainen suo||kanerva ‘под-
бел’, букв. ‘красный багульник’; punanen suo||pursu ‘подбел’, букв.
‘красный багульник’.
tie ‘дорога’: tie||heinä ‘подорожник’, букв. ‘трава [, растущая у]
дороги’; tien||lehti ‘подорожник’, букв. ‘лист [, растущий у] дороги’.
vesi ‘вода’: veden||märkä ‘ряска’, букв. ‘водяной гной’; vesi||-
ahma, vesi||ahmalo (с дополнительным детерминантом – wes’||-
ahmalo||heinä) ‘вахта трехлистная’, ‘очиток едкий’, ‘хвощ болот-
ный’, ‘хвощ приречный’, ‘подмаренник северный’, букв. ‘водяной
клевер’; vesi||apila, vesi||apelva ‘вахта трехлистная’, ‘сабельник бо-
лотный’, букв. ‘водяной клевер’; vesi||arho, ves’||arho, ves’||arhoi
‘звездчатка средняя’, букв. ‘водяная звездчатка’; vesi||heinä, ves’||-
heinä, ves||heenä, väsi||heinä ‘водоросль вообще’, ‘звездчатка зла-
ковая’, ‘звездчатка средняя’, ‘лютик ползучий’, ‘мятлик однолет-
ний’, ‘рдест плавающий’, ‘торица полевая’, ‘традесканция’, ‘частуха
подорожниковая’, ‘шелковник’, ‘ясколка костенцовая’, букв. ‘водя-
ная трава’; vesi||herne, vesi||hernet ‘ряска’, ‘пузырчатка’, букв. ‘во-
дяной горох’; vesi||horsma ‘вербейник кистецветный’, ‘кипрей мок-
ричниколистный’, букв. ‘водяной кипрей’; vesi||korte ‘хвощ приреч-
ный’, букв. ‘водяной хвощ’; vesi||krassi ‘жерушник земноводный’,
‘сердечник горький’, букв. ‘водяной клоповник’; vesi||kukka ‘калуж-
ница болотная’, ‘кубышка желтая’, ‘частуха подорожниковая’, букв.
‘водяной цветок’; vesi||kuusi, veden||kuusi (Wedin cuusi [Tillandz,
1683]) ‘хвостник четырехлистный’, ‘мытник болотный’, букв. ‘водя-
ная ель’; vesi||leini ‘лютик жгучий’, букв. ‘водяной лютик’; vesi||-
leppä ‘ольха черная’, букв. ‘водяная ольха’; vesi||luste, vesi||lusta
‘горец вьюнковый’, ‘горец перечный’, букв. ‘водяной плевел’; vesi||-
maltsa ‘рдест’, букв. ‘водяная лебеда’; vesi||mansikka ‘княженика’,
‘шелковник’, букв. ‘водяная земляника’; vesi||mint(t)u ‘зюзник ев-
ропейский’, ‘мята водяная’, ‘мята полевая’, ‘шлемник’, букв. ‘водя-
ная мята’; vesi||paju, ves||paju, ves’||paju ‘ива козья’, ‘ива пепель-
ная’, ‘ива ползучая’, ‘ива прутовидная’, букв. ‘водяная ива’; vesi||-
palsami ‘вербейник кистецветный’, букв. ‘водяной бальзамин’; vesi||-
raani, ves||raani ‘ряска’, букв. ‘водяное покрывало’; ves||raate ‘рдест
плавающий’, букв. ‘водяная вахта’; vesi||rahka ‘сфагнум’, букв. ‘во-
дяной мох’; vesi||ruoho ‘болотник’, ‘звездчатка средняя’, ‘манжет-
ка’, букв. ‘водяная трава’; vesi||ruusu (с дополнительным детер-
минантом – vesi||ruusun||lehti, vesi||ruusu||lehtolöitä) ‘калужни-
ца болотная’, ‘манжетка’, ‘сабельник болотный’, букв. ‘водяная ро-
за’; vesi||salatti ‘сердечник горький’, букв. ‘водяной салат’; vesi||-
sammal, ves’||sammal, ves||sammalta ‘болотник’, ‘сфагнум’, ‘хвост-
ник’, букв. ‘водяной мох’; vesi||sara ‘осока острая’, ‘осока пузырча-
тая’, букв. ‘водяная осока’; ves||vehka ‘частуха подорожниковая’,
букв. ‘водяной белокрыльник’; ves’||yrtti ‘вех ядовитый’, букв. ‘во-
дяная трава’.
haapa ‘осина’: haapa||sieni ‘рядовка, серушка’, букв. ‘осиновый
гриб’; haapa||tatti ‘подосиновик’, букв. ‘осиновый гриб’.
Сюда же названия haaviko||sieni, haavisto||sieni [Suhonen, 1936],
букв. ‘гриб [, растущий] в осиннике’. Haava||lehti, относящееся к це-
лому ряду растений (напр., ветренице) – результат номинации по
другому признаку – похожести листьев растения на лист осины.
kataja ‘можжевельник’: kataja||tatti ‘гриб козляк’, букв. ‘можже-
веловый гриб’.
В фин. kataja||heinä ‘багульник’ определяющая часть является
носителем признака похожести растения на можжевельник – внеш-
ней и по специфической остроте запаха.
koivu ‘береза’: koivu||tatti ‘подберезовик’, букв. ‘березовый гриб’.
leppä ‘ольха’: leppä||sieni, löpö||sieni ‘горькушка’, ‘рыжик’, ‘сви-
нуха’, букв. ‘ольховый гриб’.
mänty ‘сосна’: mänty||kukka ‘подъельник’, букв. ‘сосновый цве-
ток’.
petäjä ‘сосна’: petäjä||sieni ‘горькушка’, ‘свинуха’, ‘серушка’,

букв. ‘сосновый гриб’; petäjä||tatti ‘моховик’, букв. ‘сосновый гриб’.
ruis ‘рожь’: ruis||kaunokki ‘василек’; ruis||kukka, ruis||kuk-
kai, ruis||kukkain, ruis||kukkanen, ruk(k)iin||kukka, rukkiin||-
kukkanen, ruvis||kukka, ингерм. ruis’||kukka ‘василек’, букв. ‘ржа-
ной цветок’.
Названия вида ruis||heinä, букв. ‘ржаная трава’, могут быть и
результатом номинации по признаку внешнего сходства растений:
например, они относятся к злакам лисохвосту, метлице, тимофеевке
луговой.
Карельские наречия
doroga ‘дорога’ < рус.: твер. кар. doroga||l’eht’i, кар. люд.
dorog(u)||leht, dorogu||lehted, dorogu||lehtid ‘подорожник’, букв.
‘дорожный лист’; кар. люд. dorog||suon’||leht ‘подорожник’, букв.
‘дорожный подорожник’.
joki, jogi ‘река’: кар. собств. joki||kakkaraini, jogi||kakkaraini
‘калужница болотная’, букв. ‘речная кувшинка’; кар. собств. joki||-
korteh, jogi||korteh ‘хвощ речной’, букв. ‘речной хвощ’.
järvi, d’ärvi ‘озеро’: кар. собств. järvi||kakkara ‘кубышка жел-
тая’, букв. ‘озерная кувшинка’; кар. ливв. järvi||kanani ‘кувшинка
снежно-белая’, букв. ‘озерная курочка’; кар. собств. järvi||korteh,
d’ärvi||korteh ‘хвощ приречный’, букв. ‘озерный хвощ’; järvi||kukko
‘кубышка желтая’, букв. ‘озерный петух’; кар. люд. d’ärvi||pottši
‘кубышка желтая’, букв. ‘озерная свинья’.
kangas, kankaš, kangaš ‘став, бор, сухая возвышенность’:
kangaš||buola ‘сорт брусники, растущий на сухих возвышенностях’,
букв. ‘сухая возвышенность – брусника’; кар. собств. kankaš||jäkälä,
kangaš||jägälä, kangaš||d’ägälä, kangaž||jägälä, кар. ливв. kangaz||-
jägälä, kangaz||jägäl’ ‘ягель (вид лишайника)’, ‘кошачья лапка’,
букв. ‘боровой ягель’; кар. собств. kangaš||kakkaraini ‘пельтиге-
ра’, букв. ‘ромашка [, растущая на] сухой возвышенности’; кар.
собств. kankas||kanarvo, kangaš||kannarvo, кар. ливв. kangas||-
kanabro, кар. люд. kangaz||kanabr, kankaz||kanabr ‘вереск’, букв.
‘вереск [, растущий на] сухой возвышенности’; кар. ливв. kangas||-
kelda ‘плаун сплюснутый’; кар. собств. kangas||koivu ‘береза пуши-
стая’, букв. ‘береза [, растущая на] сухой возвышенности’; кар. собств.
kangaš||korteh, kankaš||korteh, кар. ливв. kangas||korte ‘хвощ зи-
мующий’, букв. ‘хвощ [, растущий на] сухой возвышенности’; кар.
собств. kangas||lehti ‘пельтигера’, букв. ‘лист [, растущий на] сухой
возвышенности’; кар. ливв. kangas||marja, kangaz||marju, kangaz||-
muarju ‘брусника’, ‘толокнянка’, букв. ‘ягода [, растущая на] сухой
возвышенности’; твер. кар. kangaš||riižikkä ‘боровой рыжик’, букв.
‘то же’.
Определение kangas||-, kankaš||-, kangaš||- часто относится не к
самостоятельным видам, а к выраженным разновидностям растения,
предпочитающим произрастание в условиях сухих и возвышенных
мест (kangaš||koivu, kangaš||kuuz’ и др.).
kivi ‘камень’: кар. собств. kiven||kuori, кар. ливв. kiven||kuoreh
‘пармелия’, букв. ‘кора камня’; кар. ливв. kivi||heinä ‘тысячелист-
ник’, букв. ‘каменная трава’; кар. ливв. kivi||jägälä ‘пармелия’,
букв. ‘каменный ягель’; кар. собств. kivi||mataro, кар. ливв. kivi||-
madaro, kivi||madaroh ‘пармелия’, букв. ‘каменная пармелия’; кар.
собств. kivi||puola ‘толокнянка’; кар. собств. kivi||pää||heinä ‘нивя-
ник’, букв. ‘трава [, растущая на] верхушке камня’.
koivikko ‘березняк’: кар. собств. koivikkone ‘млечник’, мотиви-
ровано koivikko.
loga ‘луг’ < рус.: твер. кар. loga||riižikkä ‘луговой рыжик’, букв.
‘луговой рыжик’.
Оба компонента миконима – русские заимствования, что подчер-
кивает его поздний характер.
maa, mua ‘земля’: кар. собств. mancikka(ini), mancingane,
mandzoi, кар. люд. mandzoi ‘земляника’ мотивированы maa (mua);
кар. собств. moa||bul’bukkaini ‘калужница болотная’, ‘купальница
европейская’, букв. ‘земляная кувшинка’; кар. собств. maan||kataja
‘плаун сплюснутый’, букв. ‘земляной можжевельник’; кар. собств.
maa||korte, maa||korteh ‘хвощ лесной’, ‘хвощ полевой’, букв. ‘зем-
ляной хвощ’; твер. кар. mua||juablokka ‘картофель’, букв. ‘земля-
ное яблоко’; кар. ливв. maa||d’äiččä, moa||jäiččä, moa||jäiččy, mua||-
jäiččä, mua||jäiččy, mua||d’äiččy ‘гриб дождевик’, букв. ‘земляное
яйцо’; кар. собств. moa||kakkaraini, moa||kakkaraizet ‘калужница
болотная’, ‘подорожник большой’, букв. ‘земляная кувшинка (ро-
машка)’; кар. ливв. mua||kanarva ‘вереск’, букв. ‘земляной вереск’;
кар. собств. moa||lehti, кар. ливв. mua||lehti ‘пельтигера пупырча-
тая’, ‘подорожник большой’, букв. ‘земляной лист’; кар. ливв. mua||-
luppo ‘пельтигера пупырчатая’, букв. ‘земляной лист кувшинки’;
кар. собств. moa||malina ‘княженика’, букв. ‘земляная малина’; кар.
собств. moa||muraine, moa||muroine, mua||muroine, måå||murine,

moa||muuroi, moa||muri ‘княженика’, букв. ‘земляная морошка’;
кар. ливв. moa||paivu ‘разновидность ивы’, букв. ‘земляная ива’; кар.
ливв. moa||šara ‘разновидность осоки’.
Компоненты juablokka, jäiččä, malina < рус.
nurmi ‘луг, покос’: кар. собств. nurmi||bul’bukkaini ‘калужни-
ца болотная’, букв. ‘луговая кувшинка’; кар. ливв. nurmi||griba
‘неидентифицированный гриб’, букв. ‘луговой гриб’; кар. собств.
nurmi||nukka ‘пушица’, букв. ‘луговой ворс’; кар. ливв. nurmi||-
ohtoi ‘бодяк’, букв. ‘луговой бодяк’.
pelto ‘поле’: кар. собств. pelto||heinä ‘марь’, букв. ‘полевая тра-
ва’; кар. ливв. peld(o)||ohtoi ‘бодяк полевой’, букв. ‘то же’; кар. ливв.
pelto||virna ‘горошек волосистый’, букв. ‘полевая вика, полевой го-
рошек’.
savi, šavi ‘глина’: кар. собств. šavi||heinä, кар. ливв. savi||heinä,
savi||heiny, кар. люд. savi||hein’ ‘лебеда’, ‘марь’, ‘незабудка болот-
ная’, букв. ‘глина-трава’.
suo, šuo ‘болото’: кар. собств., твер. кар. šuo||heinä, кар. ливв.
suo||heinä, suo||heiny ‘белоус торчащий’, ‘осока’, ‘пушица’, букв.
‘болотная трава’; кар. собств. suo||kan(n)arvo, šuo||kan(n)arvo, кар.
ливв. suo||kanarva, suo||kan(n)arvo, suo||kanervo, suo||kanambro,
suo||kanabro, suo||kannabro, кар. люд. suo||kanabr ‘багульник бо-
лотный’, ‘мирт болотный’, ‘подбел’, букв. ‘болотный вереск’; кар.
люд. suo||kažl’ ‘рогоз’, букв. ‘болотный камыш’; кар. собств. šuo||-
koivahani, кар. ливв. suo||koivahani, suo||koivahaine, кар. люд.
suo||koiv ‘береза карликовая’, букв. ‘болотная береза, березка’; кар.
ливв. suo||korteh ‘хвощ болотный’, букв. ‘то же’; кар. люд. suo||-
muuroi ‘морошка’, букв. ‘болотная морошка’; кар. ливв. suo||pura
‘пушица’, букв. ‘болотная пушица’; кар. собств. suo||sammal, šuo||-
šammal ‘сфагнум’, букв. ‘болотный мох’; кар. собств. šuo||šara||-
hein’ä ‘осока’, букв. ‘болотная осока’.
tie ‘дорога’: кар. собств. tie||lehti ‘подорожник большой’, букв.
‘(при)дорожный лист’.
vesi, vezi, veži ‘вода’: кар. люд. veži||bubul’k ‘кувшинка’, букв.
‘водяная кувшинка’; кар. ливв. vezi||butki ‘вех ядовитый’, ‘дудник
лесной’, букв. ‘водяной дудник’; кар. люд. veži||d’uur’ ‘неидентифи-
цированное водное (донное) растение’, букв. ‘водяной корень’; кар.
собств. vesi||heinä, vezi||heinä, veži||heinä, кар. ливв. vezi||heinä,
vezi||heiny ‘горец птичий’, ‘звездчатка злаковая’, ‘звездчатка сред-
няя’, ‘мокрица’, букв. ‘водяная трава’; кар. собств. vesi||kakkara ‘ку-
бышка’, букв. ‘водяная кувшинка (ромашка)’; кар. собств. ves(i)||-
korteh, vezi||korteh, кар. ливв. vezi||korteh ‘хвощ приречный’,
‘хвощ болотный’, букв. ‘водяной хвощ’; кар. ливв. vezi||pellavaz
‘сфагнум’, букв. ‘водяной лен’; кар. собств. vesi||ruoho ‘звездчатка
средняя’, букв. ‘водяная трава’; кар. собств., кар. люд. veži||šiigaine
‘кувшинка’, букв. ‘водяная свинка’; кар. ливв. vesi||tšulla ‘кубышка
желтая’, букв. ‘водяная кувшинка’.
huaba ‘осина’: твер. кар. huaba||griba ‘подосиновик’, букв. ‘оси-
новый гриб’.
koiv, koivoi ‘береза’: твер. кар. koiv||gribu, koivu||griba, кар.
люд. koivun||griba ‘подберезовик’, ‘трутовик березовый’, букв. ‘бе-
резовый гриб’; твер. кар., кар. ливв. koivu||sieni, кар. ливв. koivu||-
sien’, кар. люд. koivoi||šien’ ‘скрипица’, букв. ‘березовый гриб’; кар.
ливв. koivoi||vahalaukku ‘разновидность волнушки’, букв. ‘березо-
вая волнушка’ ([KKS, II, 282] – koivoinvahalaukku on valgei ual
päi, peäl päi ruskiembi vahalaukkuu ‘березовая волнушка снизу
белая, сверху краснее, чем волнушка’); кар. собств. koivun||käšnä,
koivu||käžnä, кар. ливв. koivun||käžnä ‘трутовик березовый’, букв.
‘березовый трутовик’; кар. ливв. koivun||zguuba ‘трутовик березо-
вый’, букв. ‘березовая погибель’.
leppä ‘ольха’: кар. собств. leppä||šien’i, твер. кар. leppä||šien’i,
кар. ливв. leppä||sieni, leppy||sieni ‘горькушка’, ‘рыжик’, букв. ‘оль-
ховый гриб’.
ruis ‘рожь’: кар. собств. ruis||heinä, кар. ливв. ruiš||hein ‘неиден-
тифицированное растение’, букв. ‘ржаная трава’; кар. ливв. ruis||-
kukka, ruis||kukku, rukhin||kukka, rukihin||kukka ‘василек’, ‘ко-
роставник полевой’, букв. ‘ржаной цветок’.
Лексика по так называемым «малым» прибалтийско-финским
языкам (вепсскому, водскому, ижорскому, ливскому) собрана недо-
статочно. Этим фактом, а также небольшой численностью носите-
лей, объясняется наличие небольшого количества фитонимов. Для
«малых» прибалтийско-финских языков мы даем рассматриваемую
фитонимию в полном объеме.
Ижорский язык
kanto ‘пень’: kanto||sammel ‘лишайник’, букв. ‘пневый мох’.
kivi ‘камень’: kivi||mattaara ‘лишайник’, букв. ‘каменный лишай-
ник’.
leikkivo ‘вырубка’: leikkivo||heinä ‘неидентифицированное рас-
тение’, букв. ‘трава [, растущая] на вырубке’.
maa ‘земля’: maa||lehti ‘подорожник’, букв. ‘земляной лист’;
mantsikka, mantšikka ‘земляника’ мотивированы maa.
meri ‘море’: meri||roogo ‘камыш морской’, букв. ‘морской ка-
мыш’.
reuna ‘обочина, край’: reuna||kukka ‘неидентифицированное рас-
тение’, букв. ‘цветок [, растущий] с краю, на обочине’.
savi ‘глина’: savi||heinä ‘марь’, букв. ‘глина-трава’.
sitta ‘навоз’: sitta||kukka ‘кипрей, иван-чай’, букв. ‘навозный цве-
ток’.
so ‘болото’: so||vehka ‘калла’, букв. ‘калла болотная’.
sürjü ‘возвышенность’: sürjü||sammal ‘кукушкин лен’, букв. ‘мох,
растущий на возвышенности’.
tie ‘дорога’: tie||lehti ‘подорожник’, букв. ‘дорожный лист’.
vezi ‘вода’: vezi||kukka ‘кувшинка’, букв. ‘водяной цветок’; vezi||-
obokka ‘подберезовик (болотный ? – номинация по данному признаку
предполагается)’, букв. ‘водяной гриб’.
haap(a) ‘осина’: haap||obokka ‘подосиновик’, букв. ‘осиновый
гриб’; haaba||seeni ‘серушка’, букв. ‘осиновый гриб’.
koivu ‘береза’: koivu||krusti ‘разновидность груздя’, букв. ‘бере-
зовый груздь’; koivu||obokka ‘подберезовик’, букв. ‘березовый гриб’.
ruis ‘рожь’: ruis||kukko ‘василек’, букв. ‘ржаной цветок’.
Вепсский язык
dorog ‘дорога’ < рус.: dorog||hein ‘подорожник’, букв. ‘дорожная
трава’.
jogi ‘река’: jogi||hein ‘вид травы, растущей на заливных лугах’,
букв. ‘речная трава’.
kand ‘пень’: kandon||sen’ ‘опенок’, букв. ‘пневый гриб’.
koivišt ‘березняк’: koivištar’, koivuštar’ (> koivi͔št > koivušt-)
‘подберезовик’, букв. ‘гриб, растущий в березняке’, мотивировано
koivišt.
ma ‘земля’: manz’ikain’e ‘земляника’, мотивировано ma.
so ‘болото’: so||babuk ‘подберезовик’, букв. ‘болотный трубчатый
гриб’, so||hein ‘осока’, букв. ‘болотная трава’.
top(p)az, tupaz ‘кочка’: tupaz||hein ‘вид травы, растущей на коч-
ках’.
vezi ‘вода’: vezi||hein ‘осока’, букв. ‘водяная трава’ (‘трава, рас-
тущая у воды’).
lep ‘ольха’: lep||sen’ ‘рыжик’, букв. ‘ольховый гриб’; lepač ‘ры-
жик’; lepkeh ‘то же’ мотивированы lep ‘ольха’; l’epoštar’ ‘горькуш-
ка’ мотивировано lepišt (> lepi͔št > lepošt-) ‘ольшаник’.
rugiž ‘рожь’: rugiš||sen’ ‘серушка’, букв. ‘ржаной гриб’, ‘гриб,
растущий во ржи’.
tul’ičud ‘щавель’ мотивировано общеприбалтийско-финским сло-
вом tuli ‘огонь’, исчезнувшим из вепсского в новое время; напомним,
что щавель любит расти на выжженных местах, то есть на местах,
где прошел огонь.
Эстонский язык
heinamaa ‘покос’: einamaa||umal ‘клевер темно-каштановый’,
букв. ‘хмель покоса’; einamaa||ummerid ‘клевер темно-каштановый’,
букв. ‘язвенник покоса’; heinamaa kuusk, heinamaa kuused ‘мытник
болотный’, ‘хвощ луговой’, букв. ‘ель покоса’; heinamaa kuiv||virn
‘подмаренник топяной’, букв. ‘подмаренник цепкий покоса’; heinmaa
virn ‘звездчатка злаковая’; букв. ‘подмаренник покоса’; heinmaa
vits ‘звездчатка злаковая’, букв. ‘прут покоса’.
Определяемая часть сложных фитонимов ummurid, ummerid –
название не менее четырех различных растений в эстонском язы-
ке (язвенник ранозаживляющий, плаун, зубянка клубненосная, ба-
ранец). Соответственно, в этих фитонимах номинируемое растение
сравнивается с одним из растений этого ряда.
järv ‘озеро’: järve||ani ‘кувшинка’, букв. ‘озерный гусь’; järve||-
hain ‘рдест пронзеннолистный’, букв. ‘озерная трава’; järve||kaasika’
‘кувшинка’, букв. ‘озерные невесты’; järve||kalmus ‘аир болот-
ный’, букв. ‘озерный аир’; järve||kupp, järve||kupud ‘кувшинка’,
букв. ‘озерная шишка’; järve||kõrkjas ‘камыш озерный’, букв. ‘то
же’; järve||lill ‘кувшинка’, букв. ‘озерный цветок’; järve||nupp,
järve||nupud ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’, букв. ‘озерная шишка’;
järve||nutt ‘кувшинка’, букв. ‘озерная голова’; järve||osja ‘хвощ при-
речный’, букв. ‘озерный хвощ’; järve||roos ‘кувшинка’, ‘лютик ед-

кий’, букв. ‘озерная роза’.
Большинство названий этой группы относится к двум схожим
водным растениям, предпочитающим озера – кубышке и кувшин-
ке. Второй компонент при этом часто характеризует форму цветка
(например, nupp ‘шишка, голова, набалдашник’, nutt ‘голова’). В
других случаях красота самых больших цветков северной природы
находит выражение в метафоре: эти цветки называются названиями
различных птиц, малышами, невестами, куклами и т. п.
jõgi ‘река’: jõe||hani, jõe||aned, jõe||ani ‘кубышка желтая’, ‘кув-
шинка’, букв. ‘речной гусь’; jõe||hobu||lill ‘щавель водный’, букв.
‘речной щавель’; jõe||härja||pead ‘кувшинка’, букв. ‘речной клевер’;
jõe||kaasika’ ‘кубышка желтая’, букв. ‘речные невесты’; jõe||kalm,
jõe||kalmus, jõe||kalmud, jõe||kalbus ‘аир болотный’, ‘ирис болот-
ный’, букв. ‘речной аир’; jõe||kannid ‘кувшинка’, букв. ‘речные цве-
ты’; jõe||kapsas ‘вероника поточная’, букв. ‘речная капуста’; jõe||-
kobra||leht, jõe||koora||liht ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’, букв.
‘речная кубышка’; jõe||kukk ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’, букв.
‘озерный петух’; jõe||kuku’ ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’, букв.
‘озерные малыши’ (эст. kuku ‘малыш, паинька, милый ребенок’);
jõe||kuller||kupp ‘кубышка желтая’, букв. ‘речная купальница’; jõe||-
kupp, jõe||kupud, jõe||kupu’ ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’, букв.
‘речная шишка’; jõe||kõrkmed ‘камыш озерный’, букв. ‘речной ка-
мыш’; jõe||leht ‘ежеголовник всплывающий’, ‘кубышка желтая’,
букв. ‘речной лист’; jõe||lill, jõe||lilled ‘кубышка желтая’, ‘кувшин-
ка’, ‘сусак зонтичный’, букв. ‘речной цветок’; jõe||luht, jõe||luha ‘осо-
ка’, ‘камыш озерный’, букв. ‘речная трава’; jõe||maasikas ‘сабель-
ник болотный’, букв. ‘речная земляника’; jõe||muigad, jõe||mõegad,
jõe||möögad ‘аир болотный’, ‘ирис болотный’, букв. ‘речной ирис
ложноаировый’; jõe||murak, jõe||murakas ‘ежевика’, ‘сабельник бо-
лотный’, букв. ‘речная морошка’; jõe||münt ‘мята водяная’, букв.
‘речная мята’; jõe||nukud ‘кувшинка’, букв. ‘речные куклы’; jõe||-
nupp, jõe||nuppud, jõe||nupsid ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’, букв.
‘речная шишка’; jõe||nutt ‘кубышка желтая’, букв. ‘речная голова’;
jõe||nõgesse’ ‘хвостник’, букв. ‘речная крапива’; jõe||orm ‘лабазник’,
букв. ‘речной лабазник’; jõe||osi, jõe||osjad ‘хвощ приречный’, букв.
‘речной хвощ’; jõe||paju ‘ива трехтычинковая’, букв. ‘речная ива’;
jõe||pipar||münt, jõe||vehver||ments ‘мята водяная’, букв. ‘речная
перечная мята’; jõe||pudel, jõe||pudeli ‘кубышка желтая’, ‘кувшин-
ка’, букв. ‘речная склянка’; jõe||putk ‘поручейник широколистный’,
букв. ‘речной дудник’; jõe||raud||rohhi ‘тысячелистник птармика’,
букв. ‘речная лапчатка гусиная’ (эст. raud||roh(h)i относится к цело-
му ряду других растений, внешне намного менее похожих на Achillea
ptarmica); jõe||roos ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’, букв. ‘речная ро-
за’; jõe||takjas ‘ежеголовник прямой’, букв. ‘речной репейник’; jõe||-
tubin ‘рогоз широколистный’, букв. ‘речная дубина’; jõe||uba ‘вахта
трехлистная’, букв. ‘речные бобы’; jõe||veere||sitik ‘черная смороди-
на’, букв. ‘приречная смородина’.
С дополнительным определением – kollane jõe||nupp ‘кубышка
желтая’, букв. ‘желтая кувшинка (желтая речная шишка)’; valged
jõe||kupud ‘кувшинка’, букв. ‘белые речные кубышки (белые речные
шишки)’; valge jõe||nupp, valged jõe||nupud ‘кувшинка’, букв. ‘белая
речная кубышка (белая речная шишка)’; valge jõe||roos ‘кувшинка’,
букв. ‘белая речная кубышка (белая речная роза)’.
Эст. luht, подобно фин. luhta, имеет два значения: ‘заливной луг’
и ‘трава (растущая на заливном лугу)’.
Второй компонент в jõe||tubin < рус. (дубина).
kand ‘пень’: kannu||lill ‘гравилат речной’, ‘жирянка’, букв. ‘пне-
вый цветок’; kannu||seen ‘опенок’, букв. ‘пневый гриб’.
karjamaa ‘пастбище’: karjamaa münt ‘пахучка полевая’, букв.
‘пастбищная мята’.
kuivamaa ‘суша, сухая земля’: kuivamaa soone||rohud ‘подорож-
ник ланцетолистный’, букв. ‘подорожник [, растущий на] сухой зем-
ле’.
maa ‘земля’: maa||haljad, maa||aljad ‘грушанка круглолистная’,
‘камыш лесной’, букв. ‘земляные зеленые [растения]’; maa||hein,
maa||hain ‘истод горьковатый’, ‘мятлик луговой’, ‘овсяница’, ‘по-
левица’, букв. ‘земляная трава’; maa||humal, maa||omalad ‘вьюнок
полевой’, ‘клевер золотистый’, ‘клевер темно-каштановый’, ‘ромаш-
ка пахучая’, букв. ‘земляной хмель’; maa||ingveri||rohi ‘бедренец
камнеломка’, ‘земляной горичник болотный’; maa||jalg ‘черноголов-
ка’, букв. ‘земляная нога’; maa||juured ‘горечавка прекраснолист-
ная’, букв. ‘земляные корни’; maa||kaer ‘овес’, букв. ‘земляной овес’;
maa||kamel, maa||kumelid ‘ромашка пахучая’, букв. ‘земляная ро-
машка’; maa||kartul ‘очиток большой’, букв. ‘земляной картофель’;
maa||kask ‘береза бородавчатая’, букв. ‘земляная береза’; maa||-
kuused ‘мытник болотный’, ‘хвощ полевой’, букв. ‘земляные ели’;
maa||köis ‘лапчатка гусиная’, ‘лапчатка ползучая’, букв. ‘земляная
лапчатка’; maa||leht ‘подорожник большой’, букв. ‘земляной лист’;

maa||lilled ‘маргаритка’, ‘будра плющевидная’, букв. ‘земляные цве-
ты’; maa||madarad, maa||madalad, maa||madraskid ‘подмаренник се-
верный’, букв. ‘земляной подмаренник’; maa||maim ‘лапчатка гу-
синая’; maa||maksad (также maa||maksa||puu, maa||maksa||põõsas)
‘смородина альпийская’; maa||maran ‘лапчатка гусиная’, ‘подмарен-
ник мягкий’, букв. ‘земляная лапчатка’; maa||murak, maa||murakad,
maa||murakas ‘земляника зеленая’, ‘костяника’, букв. ‘земляная мо-
рошка’; maa||männid ‘хвощ полевой’, букв. ‘земляные ели’; maa||nisu
‘сабельник болотный’, букв. ‘земляная пшеница’; maa||nõel ‘белозор
болотный’, букв. ‘земляная игла’; maa||nõgesed, maa||nogesed ‘будра
плющевидная’, ‘яснотка белая’, букв. ‘земляная крапива’; maa||oad
‘боб садовый’, букв. ‘земляные бобы’; maa||oder, maa||odra, maa||-
odrad, maa||ohr ‘ячмень посевной’, букв. ‘земельный ячмень’; maa||-
pihl, maa||pihlad, maa||pihlakas, maa||pihelgas ‘бедренец камнелом-
ка’, ‘лапчатка гусиная’, ‘лапчатка прямостоячая’, ‘репешок’, букв.
‘земляная рябина’; maa||pähkme’ ‘очиток большой’, букв. ‘земля-
ные орехи’; maa||rattad ‘будра плющевидная’, букв. ‘земляные ко-
леса’; maa||reigas ‘хрен’, букв. ‘земляная редька’; maa||ristik||hein,
maa||ristik||ein, maa||ristik||hain ‘клевер горный’, ‘клевер луговой’,
букв. ‘земляной клевер’; maa||rohi ‘ястребинка волосистая’, букв.
‘земляная трава’; maa||sapp ‘дымянка лекарственная’, ‘золототысяч-
ник’, букв. ‘земляная желчь’; maa||sibul, maa||sipul ‘молодило ша-
роносное’, букв. ‘земляной лук’; maa||sirel ‘лунник оживающий’,
букв. ‘земляная сирень’; maa||tee ‘тимьян ползучий’, букв. ‘земля-
ной чай’; maa||umalad ‘лютик ползучий’, букв. ‘земляной хмель’;
maa||ummurid ‘баранец’, букв. ‘земляной язвенник (ummurid от-
носится к целому ряду растений, см. выше)’; maa||vits, maa||vitsad
‘лапчатка гусиная’, ‘лютик ползучий’, ‘мышехвостник маленький’,
‘паслен сладко-горький’, ‘переступень белый’, букв. ‘земляной прут’;
maa||väädid, maa||vöödid ‘пырей ползучий’, букв. ‘земляные полосы’;
maa||õun, maa||ounad, maa||ubin ‘картофель’, букв. ‘земляное ябло-
ко’; maa||õuna||puu, maa||öum||puu ‘яблоня лесная’, букв. ‘земляная
яблоня’.
С дополнительным определением – must maa||vits ‘паслен чер-
ный’, букв. ‘черный паслен’; poeglaste maa||vitsad ‘паслен сладко-
горький’, букв. ‘паслен сына’; punane maa||vits ‘паслен сладко-
горький’, букв. ‘красный паслен’; põld||maa||vits ‘паслен черный’,
букв. ‘полевой паслен’; tütarlaste maa||vitsad ‘паслен сладко-
горький’, букв. ‘паслен дочери’.
Эст. mansik, maasik(as), mantsik, mantsikas ‘земляника’ также
мотивировано maa.
Кроме того, в эстонском языке присутствует некоторое количе-
ство сложных фитонимов с первым компонентом maa||ala, maa||-
aluse ‘подземный’, ‘находящийся под землей’, обозначающий рас-
тения, имеющие корни и корневища, значимые для человека или
чем-либо выделяющиеся, например, maa||aluse||käbud ‘черноголов-
ка’, букв. ‘подземные шишки’. Модели с этим компонентом распро-
странены именно в эстонском языке и потому несущественны для
сравнительного исследования. В связи с этим здесь они подробно не
рассматриваются.
meri ‘море’: mere||ein, meri||hein, meri||hain ‘двукисточник
тростниковый’, ‘ситник Жерара’, ‘тростник’, букв. ‘морская тра-
ва’; mere||hummur, mere||ummuri, mere||umurid ‘гонкения про-
долговатолистная’, букв. ‘морской язвенник’; mere||kaer ‘колосняк
песчаный’, букв. ‘морской овес’; mere||kaiptused ‘тимьян ползу-
чий’, букв. ‘морской тимьян’; mere||kaislad ‘камыш табернемонта-
на’, букв. ‘морской камыш’; mere||ka(a)psas, meri||kapsas, mere||-
ka(a)psad, meri||kaapsud ‘горчица морская’, ‘катран приморский’,
букв. ‘морская капуста’; mere||kuusk, mere||kuused ‘спаржа лекар-
ственная’, ‘хвостник’, букв. ‘морская ель’; mere||lill ‘шелковник мор-
ской’, букв. ‘морской цветок’; mere||linad ‘рдест нитевидный’, букв.
‘морской лен’; mere||ludad ‘камыш табернемонтана’, букв. ‘мор-
ской камыш’; mere||luha ‘триостренник приморский’, букв. ‘мор-
ская трава’; mere||muru ‘болотница одночешуйная’, букв. ‘мор-
ская трава’; mere||nisu ‘колосняк песчаный’, букв. ‘морская пше-
ница’; mere||nõges ‘телорез’, букв. ‘морская крапива’; mere||oder
‘колосняк песчаный’, букв. ‘морской ячмень’; mere||ohakas, mere||-
ohakad ‘расторопша пятнистая’, ‘синеголовник приморский’, букв.
‘морской бодяк’; mere||pilli||roog ‘тростник’, букв. ‘морской трост-
ник’; mere||rohe ‘шелковник морской’, букв. ‘морская трава’; mere||-
roog ‘камыш морской’, ‘камыш табернемонтана’, ‘тростник’, букв.
‘то же’; mere||salat ‘ложечница лекарственная’, букв. ‘морской са-
лат’; mere||tee ‘тимьян ползучий’, букв. ‘морской чай’; mere||virn
‘острица простертая’, букв. ‘морской подмаренник’; meri||ärja||pää
‘армерия’, букв. ‘морской клевер’; mere||öitsed ‘шелковник морской’,
букв. ‘морские цветы’.
mets ‘лес’: mets||arnikad, mets||arnikas ‘бородавник’, ‘золотар-

ник’, ‘кульбаба осенняя’, ‘ястребинка зонтичная’, букв. ‘лесная ар-
ника’; mets||hernes, metsa||erned ‘мышиный горошек’, ‘чина весен-
няя’, букв. ‘лесной горох’; mets||hiire||hernes, mets||hirre||ernes
‘мышиный горошек’, ‘чина весенняя’, букв. ‘лесной мышиный го-
рошек’; mets(a)||humalad, mets||umal, mets||umalad ‘хмель’, ‘кле-
вер золотистый’, ‘клевер ползучий’, букв. ‘лесной хмель’; mets||-
hum(m)urid, metsa||hummulid ‘баранец’, букв. ‘лесные язвенни-
ки’; mets||jorjen ‘золотарник’, букв. ‘лесная георгина’; mets||kalju||-
rohi ‘багульник болотный’, букв. ‘лесной болиголов (лесная скаль-
ная трава)’; mets||kanep, mets||kanepid ‘кипрей, иван-чай’, ‘пикуль-
ник’, букв. ‘лесная конопля’; mets||kannike, mets||kannikene ‘фи-
алка полевая’, ‘фиалка собачья’, ‘фиалка удивительная’, букв. ‘лес-
ная фиалка’; mets||kapsas ‘белена черная’, ‘очиток’, букв. ‘лесная
капуста’; mets||kartul ‘лютик весенний, чистяк’, ‘очиток большой’,
букв. ‘лесной картофель’; mets||kibu||vits ‘шиповник’, букв. ‘лес-
ной шиповник’; mets||kirp ‘трясунка средняя’, букв. ‘лесная блоха’;
mets||kirsi||puu ‘волчье лыко’, ‘крушина слабительная’, букв. ‘лес-
ная вишня’; mets||konna||ohjad ‘лапчатка ползучая’, букв. ‘лесной
хвощ водяной’; mets||kumel ‘ромашка пахучая’, букв. ‘лесная ро-
машка’; mets||käo||king ‘ирис болотный’, букв. ‘лесной башмачок’;
mets||kõllad ‘плаун булавовидный’, букв. ‘лесной плаун’; mets||-
kõrkmed ‘камыш лесной’, букв. ‘то же’; mets||liistok ‘василист-
ник желтый’, букв. ‘лесной листок’; mets||liistükid ‘дудник лес-
ной’, букв. ‘лесные листики’; mets||lill ‘марьянник лесной’, букв.
‘лесной цветок’; mets||lillakad ‘костяника’, букв. ‘лесная костяни-
ка’; mets||luha ‘осока’, букв. ‘лесная трава’; mets||luste ‘костер мяг-
кий’, букв. ‘лесной костер’; mets||lõvi||lõug, mets||lõvi (сюда же, с
выпадением компонента, очевидно, и mets||lõug) ‘льнянка’, ‘мытник
скипетровидный’, букв. ‘лесной львиный зев’; mets||lõvi||suu ‘льнян-
ка’, букв. ‘лесной львиный зев’; mets||maasikas ‘земляника лес-
ная’, букв. ‘то же’; mets||mais ‘седмичник европейский’, букв. ‘лес-
ная кукуруза’; mets||mari ‘костяника’, букв. ‘лесная ягода’; mets||-
mehike ‘грушанка круглолистная’, букв. ‘лесной короствник (ти-
мьян)’; mets(a)||mirt ‘майник двулистный’, ‘печеночница благород-
ная’, букв. ‘лесной мирт’; mets||moon, metsa||moonid ‘ветреница
лесная’, ‘любка двулистная’, букв. ‘лесной мак снотворный’; mets||-
moor ‘пастернак посевной’, букв. ‘лесной пастернак’; mets||murakas,
mets(a)||murakad ‘земляника зеленая’, ‘морошка’, букв. ‘лесная мо-
рошка’; mets||möök, mets||miik, mets||muik, mets||muigud ‘ирис
болотный’, букв. ‘лесной меч’; mets||nelk, metsa||nelgid ‘гвоздика
пышная’, ‘гвоздика травянка’, ‘дрема белая’, букв. ‘лесные гвозди-
ки’; mets||niin ‘ветреница лютичная’, букв. ‘лесное лыко’; mets||-
nõges ‘чистец лесной’, ‘яснотка зеленчуковая’, букв. ‘лесная кра-
пива’; mets||ohakas ‘бодяк болотный’, букв. ‘лесной бодяк’; mets||-
palts ‘недотрога’, букв. ‘лесной бальзамин’; mets||pihl ‘кизильник
цельнокрайний’, букв. ‘лесная рябина’; mets||piim||ohakas ‘бодяк
огородный’, букв. ‘лесной осот’; mets||pipar ‘копытень европей-
ский’, букв. ‘лесной перец’; mets||putk ‘двукисточник тростнико-
вый’, букв. ‘лесной дудник’; mets||põdra||ohakas ‘чертополох кур-
чавый’, букв. ‘лесной олений бодяк’; mets||ristik, mets(a)||ristik||-
hein, metsa||ristik||ein ‘различные виды клевера’, букв. ‘лесной кле-
вер’; mets||roos, mets||roosi’, mets(a)||roosid ‘герань луговая’, ‘гра-
вилат речной’, ‘пальчатокоренник пятнистый’, ‘частуха подорож-
никовая’, ‘шиповник’, букв. ‘лесная роза’; mets||rukis ‘метлица’,
букв. ‘лесная рожь’; mets||sea||hernes ‘чина лесная’, букв. ‘то же’;
mets||sibul, mets||sibulad ‘лук медвежий, черемша’, ‘лук огород-
ный’, ‘лук причесночный’, букв. ‘лесной лук’; mets||sirel ‘кипрей,
иван-чай’, букв. ‘лесная сирень’; mets||sõstar, mets||soostar ‘смо-
родина альпийская’, ‘смородина красная’, букв. ‘лесная смородина’;
mets(a)||sõna||jalg ‘кочедыжник женский’, ‘многоножка обыкновен-
ная’, букв. ‘лесной папоротник’; mets||tarn ‘осока пузырчатая’, букв.
‘лесная осока’; mets(a)||tubakas, metsa||tubak ‘коровяк черный’, ‘ме-
дуница лекарственная’, ‘мытник скипетровидный’, ‘окопник лекар-
ственный’, ‘пазник метельчатый’, ‘первоцвет весенний’, ‘подмарен-
ник душистый’, букв. ‘лесной табак’; mets(a)||täht ‘звездчатка лан-
цетолистная’, ‘майник двулистный’, ‘седмичник европейский’, букв.
‘лесная звезда’; mets||uba, mets||oad, mets||uba||leht ‘вахта трех-
листная’, букв. ‘лесные бобы’; mets||valge||risti||hein ‘клевер гор-
ный’, букв. ‘лесной белый клевер’; mets||vehverments ‘мята по-
левая’, букв. ‘лесная перечная мята’; mets||velhjen ‘фиалка соба-
чья’, букв. ‘лесная фиалка’; mets||vile ‘дудник лесной’, букв. ‘лес-
ная дудка’; mets||viina||mari ‘боярышник’, ‘девичий виноград пяти-
листочковый’, ‘майник двулистный’, букв. ‘лесная смородина (лес-
ная винная ягода)’; mets||vi(i)na||puu ‘девичий виноград пятили-
сточковый’, ‘паслен сладко-горький’, букв. ‘лесная смородина (лес-
ное винное дерево)’; mets||vikk ‘чина весенняя’, букв. ‘лесная ви-
ка’; mets||virn ‘подмаренник мягкий’, букв. ‘лесной подмаренник’;
mets||vits ‘вербейник’, букв. ‘лесной прут’; mets||võõrasema, mets||-

võerasema, mets||võõrasemä ‘фиалка полевая’, ‘фиалка собачья’,
‘фиалка трехцветная’, букв. ‘лесная фиалка’; mets||ärja||pe, mets||-
ärja||pää, metsa||ärja||pääd ‘различные виды клевера’, букв. ‘лесной
клевер’; mets||õis||puud ‘калина’, букв. ‘лесная бузина’; mets||õle||-
lilled ‘армерия’, букв. ‘лесная армения’; mets||õuna||puu, mets||-
õunap, mets||õum||puu, mets||öum||puu ‘крушина слабительная’,
‘яблоня лесная’, букв. ‘лесная яблоня’; metsa||hõrak ‘смородина
красная’, букв. ‘лесная смородина’; metsa||jooksva||rohi ‘горечавоч-
ка горьковатая’, букв. ‘лесная вероника’; metsa||kaebtus ‘истод горь-
коватый’, букв. ‘лесной тимьян’; metsa||krokused ‘белокопытник ги-
бридный’, букв. ‘лесные крокусы’; metsa||kuus ‘хвощ лесной’, букв.
‘лесная ель’; metsa||malts ‘недотрога’, букв. ‘лесная лебеда’; metsa||-
piibu||tutt ‘прострел луговой’, букв. ‘то же’; metsa||tee ‘тимьян пол-
зучий’, букв. ‘лесной чай’.
С дополнительным определением – kevadine mets||hernes ‘чи-
на весенняя’, букв. ‘весенний лесной горох’; kollased mets||arni-
kad ‘золотарник’, букв. ‘желтая лесная арника’; mage mets||sõstar,
magedad mets||sõstrad ‘смородина альпийская’, букв. ‘сладкая лес-
ная смородина’; valge peaga mets||ärja||pea ‘клевер горный’, букв.
‘лесной клевер с белой верхушкой’; valged mets||arnikad ‘золотар-
ник’, букв. ‘белая лесная арника’; valged metsa||lilled ‘белозор бо-
лотный’, букв. ‘белые лесные цветы’.
Второй компонент в mets||liistok < рус. листок, в mets||liistükid
< рус. листики.
В отличие от других прибалтийско-финских языков, вхождение
слова со значением ‘лес’ в сложный фитоним в качестве определяю-
щего компонента распространено в эстонском языке.
metsamaa ‘лесной край’: metsamaa kollane ärja||pää ‘язвенник’,
букв. ‘желтый клевер лесного края’.
metsarand ‘опушка леса’: metsaranna tee ‘тимьян ползучий’,
букв. ‘чай опушки леса’.
mägi ‘гора’: mäe||alant ‘девясил высокий’, букв. ‘горный девясил’;
mäe||hein ‘осока горная’, букв. ‘горная трава’; mäe||kaebtus ‘пахуч-
ка полевая’, букв. ‘горный тимьян’; mäe||lilled ‘первоцвет весенний’,
букв. ‘горные цветы’; mäe||lill||paju ‘кипрей горный’, букв. ‘то же’;
mäe||murakad, mäe||murakas ‘ежевика’, ‘земляника зеленая’, букв.
‘горная морошка’; mäe||münt ‘пахучка полевая’, букв. ‘горная мя-
та’; mäe||puik ‘сеслерия голубая’, букв. ‘горная осока’; mäe||sibul
‘молодило шароносное’, букв. ‘горный лук’; mäe||tarn ‘осока гор-
ная’, букв. ‘горная трава’; mäe||tubak ‘коровяк’, букв. ‘горный та-
бак’; mägi||maasikas ‘земляника зеленая’, букв. ‘горная земляника’;
mägi||remmelgas ‘ива ломкая’, букв. ‘горная ракита’; mägi||ristik,
mäe||ristik ‘клевер горный’, букв. ‘то же’; mägi||rõigas, mäe||rõigas,
mäe||reigas ‘хрен’, букв. ‘горная редька’.
nõmm ‘пустошь’: nõmmе||hein, nõmmе||hain ‘вейник назем-
ный’, ‘тимьян ползучий’, букв. ‘трава пустоши’; nõmmе||härja||pää
‘клевер горный’, букв. ‘клевер пустоши’; nõmmе||kaetis||rohi ‘ти-
мьян ползучий’, букв. ‘тимьян пустоши’; nõmmе||kamar, nõmmе||-
kamaras ‘вереск’; nõmmе||kannike ‘фиалка скальная’, букв. ‘фиал-
ка пустоши’; nõmmе||kaste||hein ‘луговик извилистый’, букв. ‘по-
левица пустоши’; nõmmе||kollad, nõmmе||kõllad ‘плаун булавовид-
ный’, ‘плаун сплюснутый’, букв. ‘плаун пустоши’; nõmmе||kollane||-
lill ‘пазник метельчатый’, букв. ‘желтый цветок пустоши’; nõmmе||-
leht, nõmmе||lehe ‘козелец приземистый’, ‘кубышка желтая’, ‘кув-
шинка’, букв. ‘лист пустоши’; nõmmе||liiva||tee ‘тимьян ползучий’,
букв. ‘тимьян пустоши’; nõmmе||lill ‘армерия’, ‘вереск’, ‘качим пуч-
коватый’, ‘кипрей, иван-чай’, букв. ‘цветок пустоши’; nõmmе||osi
‘хвощ зимующий’, букв. ‘хвощ пустоши’; nõmmе||ristik, nõmmе||-
ristik||hein ‘клевер золотистый’, ‘клевер пашенный’, букв. ‘кле-
вер пустоши’; nõmmе||rohi ‘вереск’, ‘качим пучковатый’, ‘тимьян
ползучий’, букв. ‘трава пустоши’; nõmmе||roos ‘кипрей, иван-чай’,
букв. ‘роза пустоши’; nõmmе||tarn ‘осока верещатниковая’, букв.
‘осока пустоши’; nõmmе||tee ‘тимьян ползучий’, букв. ‘чай пусто-
ши’; nõmmе||täht ‘седмичник европейский’, букв. ‘звезда пустоши’;
nõmmе||õis, nõmmе||õied ‘марьянник дубравный’, ‘марьянник луго-
вой’, ‘тимьян ползучий’, букв. ‘цветок пустоши’.
Упомянем также поэтическое название сосны nõmmе||puu ‘дере-
во пустоши’ [Vilbaste, 474].
Кроме того, nõmm имеет более узкое значение ‘вереск’ (ср., на-
пример, вепс. so – ‘болото’ и ‘мох’).
oja ‘ручей’: oja||kalmus ‘кубышка желтая’, букв. ‘ручейный аир’;
oja||kapsas ‘вероника поточная’, букв. ‘ручейная капуста’; oja||kukk,
oja||kuku ‘кубышка желтая’, букв. ‘ручейный цветок’; oja||lill ‘веро-
ника поточная’, ‘частуха подорожниковая’, букв. ‘ручейный цветок’;
oja||malk ‘гравилат речной’, букв. ‘ручьевая дубина’; oja||mõõn ‘гра-
вилат речной’, букв. ‘ручейный мак снотворный’; oja||pütsk ‘пору-
чейник широколистный’, букв. ‘ручейный дудник’.
puu ‘дерево’: puu||samal ‘лишайник’, букв. ‘древесный мох’.

põld ‘поле’: põld||ahel ‘вьюнок полевой’, букв. ‘полевая цепь’;
põld||arnikas ‘золотарник’, ‘кульбаба осенняя’, ‘мать-мачеха’, ‘скер-
да кровельная’, букв. ‘полевая арника’; põld||asper ‘торица поле-
вая’, букв. ‘полевая спаржа’; põld||hapu||oblik ‘щавель’, букв. ‘по-
левой щавель’; põld||hein, põllu||hein ‘гречишка вьюнковая’, ‘раз-
личные виды клевера’, букв. ‘полевая трава’; põld||hernes ‘горох
полевой’, букв. ‘то же’; põld||hum(m)al, põld||umal, põld||umalad,
põld||omalas, põllu||humalad, põllu||umal, põllu||umalad ‘ветрени-
ца дубравная’, ‘вьюнок полевой’, ‘гречишка вьюнковая’, ‘золототы-
сячник’, ‘клевер золотистый’, ‘клевер пашенный’, ‘клевер полевой’,
‘клевер темно-каштановый’, ‘люцерна хмелевидная’, ‘лядвенец рога-
тый’, ‘погремок’, ‘черноголовка’, букв. ‘полевой хмель’; põld||ingver,
põllu||ingver ‘василисник водосборолистный’, ‘василистник жел-
тый’, ‘лютик едкий’, ‘пастернак посевной’, букв. ‘полевой имбирь’;
põld||jumikas ‘сивец луговой’, букв. ‘полевой сивец’; põld||kaetis,
põld||kaetav||lill, põllu||kaetis ‘истод горьковатый’, ‘тимьян ползу-
чий’, букв. ‘полевой тимьян’; põld||kanepid (также põld||kanep||-
rohi) ‘пикульник’, ‘чистец болотный’, букв. ‘полевая конопля’; põld||-
kannike, põllu||kannike, põllu||kannikese’ ‘пупавка красильная’,
‘фиалка полевая’, букв. ‘полевой цветочек (полевая фиалка)’; põld||-
kari||kakar, põllu||kari||kakar ‘пупавка красильная’, букв. ‘поле-
вой нивяник’; põld||kamar, põld||kamarikud, põld||komakud, põld||-
kanarik, põld||kanarbik, põllu||kanarbik ‘зубчатка’, букв. ‘полевой
вереск’; põld||kassi||tapp ‘вьюнок полевой’, букв. ‘то же’; põld||-
kelluke ‘колокольчик рапунцелевидный’, букв. ‘полевой колоколь-
чик’; põld||kollakas ‘свербига восточная’, букв. ‘полевой желтушник’;
põld||konna||ohjad ‘лапчатка гусиная’, букв. ‘полевой хвощ приреч-
ный’; põld||kumel, põld||kamel ‘ромашка непахучая’, ‘сушеница то-
пяная’, букв. ‘полевая ромашка’; põld||kuusk, põld||kuus, põllu||-
kuusk, põllu||kuus (также põld||kuusk||jalg, põllu||kuusk||jalg) ‘ки-
прей, иван-чай’, ‘хвощ полевой’, букв. ‘полевая ель’; põld||kõrvitsad,
põllu||kõrvitsad ‘пикульник’, ‘яснотка белая’, букв. ‘полевые тык-
вы’; põld||küüs||lauk ‘ярутка полевая’, букв. ‘полевой чеснок’; põld||-
lembrid ‘горец развесистый’, букв. ‘полевые ивы’; põld||luste ‘ко-
стер полевой’, букв. ‘то же’; põld||maasikas, põld||moasikad ‘зем-
ляника зеленая’, букв. ‘полевая земляника’; põld||maa||vits ‘паслен
черный’, букв. ‘полевой паслен’; põld||madar, põllu||madaras ‘лап-
чатка серебристая’, ‘подмаренник северный’, букв. ‘полевой подма-
ренник’; põld||magun, põllu||magun ‘мак аргемона’, ‘мак сомнитель-
ный’, букв. ‘полевой мак’; põld||mailase||rohi ‘вероника пашенная’,
‘вероника полевая’, букв. ‘полевая вероника’; põllu||maran, põllu||-
maran, põllu||marand ‘зверобой продырявленный’, ‘лапчатка сереб-
ристая’, ‘люцерна хмелевидная’, ‘подмаренник мягкий’, букв. ‘поле-
вая лапчатка’; põld||mari, põld||marjad (также põld||marja||vääned)
‘донник белый’, ‘ежевика’, ‘земляника зеленая’, ‘куманика’, ‘пас-
лен черный’, букв. ‘полевая ягода’; põld||meeles||pea ‘незабудка мел-
коцветковая’, букв. ‘полевая незабудка’; põld||moon, põld||moonid,
põllu||moonid ‘ветреница лесная’, ‘мак аргемона’, ‘мак самосей-
ка’, ‘мак сомнительный’, букв. ‘полевой мак снотворный’; põld||-
murakad, põld||murakas, põllu||muraku ‘ежевика’, ‘земляника зе-
леная’, букв. ‘полевая морошка’; põld||münt, põllu||münt, põllu||-
mündid ‘душица’, ‘мята полевая’, букв. ‘полевая мята’; põld||mänd,
põld||männid, põllu||mänd ‘молочай солнцегляд’, ‘хвощ полевой’,
букв. ‘полевая сосна’; põld||nelk, põllu||nelk ‘гвоздика травянка’,
‘золототысячник’, ‘фиалка полевая’, букв. ‘полевая гвоздика’; põld||-
nõmm ‘вереск’, букв. ‘полевой вереск’ (о значении nõmm см. выше);
põld||oblikas, põllu||oblikad ‘щавель’, букв. ‘полевой щавель’; põld||-
ohakad, põld||uhak, põllu||ohakas, põllu||uhak, põllu||uhakas ‘бодяк
полевой’, букв. ‘то же’; põld||osi, põld||osjad, põld||osja’, põld||oss,
põllu||osjad ‘хвощ луговой’, ‘хвощ полевой’, букв. ‘то же’; põld||-
paju, põld||pajud ‘горец земноводный’, ‘ива козья’, ‘ива мирзинолист-
ная’, букв. ‘полевая ива’; põld||pihl, põld||pihelga, põld||pihelgas,
põllu||pihelgas ‘лапчатка гусиная’, ‘лапчатка прямостоячая’, ‘люцер-
на серповидная’, ‘пижма’, ‘репешок’, ‘чина луговая’, букв. ‘полевая
рябина’; põld||piima||rohi ‘осот полевой’, букв. ‘полевой осот (по-
левая молочная трава)’; põld||pill ‘борщевик сибирский’, букв. ‘по-
левая дудка’; põllu||pipar||münt, põllu||vehver||ments ‘мята поле-
вая’, букв. ‘то же’; põld||porgand, põllu||porgand ‘морковь’, ‘горич-
ник болотный’, ‘дымянка лекарственная’, букв. ‘полевая морковь’;
põld||puju, põld||pujukene ‘полынь’, букв. ‘полевая полынь’; põld||-
punand ‘дымянка лекарственная’, букв. ‘полевая дымянка’; põld||-
putk ‘пастернак посевной’, букв. ‘полевой дудник’; põld||remmelgas
‘ива козья’, букв. ‘полевая ракита’; põld||ristik||hein ‘клевер пашен-
ный’, букв. ‘полевой клевер’; põld||rõigas, põld||roigas ‘горох поле-
вой’, ‘редька полевая’, букв. ‘полевая редька’; põld||sammal ‘очи-
ток едкий’, букв. ‘полевой мох’; põld||sinep ‘горчица полевая’, ‘жел-
тушник ястребинколистный’, букв. ‘полевая горчица’; põld||sõna||-
jalg ‘папоротник орляк’, букв. ‘полевой папоротник’; põld||tatar

‘гречишка вьюнковая’, букв. ‘полевая гречиха’; põld||till, põllu||-
till ‘горчица полевая’, букв. ‘полевой укроп’; põld||tubakas ‘чер-
ноголовка’, букв. ‘полевой табак’; põld||um(m)urid ‘золототысяч-
ник’, ‘клевер золотистый’, ‘тимьян ползучий’, букв. ‘полевой язвен-
ник’; põld||vaarik ‘ежевика’, букв. ‘полевая малина’; põld||vere||rohi
‘полынь’, букв. ‘полевая кровяная трава’; põld||vorm ‘лабазник’,
букв. ‘полевой лабазник’; põld||väändid, põld||vindid, põld||väänad,
põld||vene, põld||vään, põld||vääne, põld||väänd, põld||väänud, põld||-
vääne||mari, põllu||vääned, põllu||vint, põllu||väät, põllu||viän ‘вью-
нок полевой’, ‘ежевика’, букв. ‘полевая лоза’, ‘полевая вьющаяся яго-
да’; põld||võõrasemad, põld||võerasemad, põld||võõrademad, põllu||-
võerasema ‘фиалка полевая’, букв. ‘то же’; põld||ätsed ‘ромашка ап-
течная’, букв. ‘полевой нивяник’; põld||õuna||puu ‘яблоня лесная’,
букв. ‘полевая яблоня’; põllu||angervaks ‘василисник блестящий’,
букв. ‘полевой лабазник’; põllu||hapukad ‘щавель’, букв. ‘полевой ща-
вель’; põllu||hiire||hernes ‘чина луговая’, букв. ‘полевой мышиный
горошек’; põllu||kaarlad ‘ежевика’, букв. ‘полевая морошка’; põllu||-
kanep ‘конопля’, букв. ‘полевая конопля’; põllu||kana||perse ‘ромаш-
ка непахучая’, букв. ‘полевой нивяник’; põllu||kassi||nägu ‘фиалка
полевая’, букв. ‘то же’; põllu||kuker||marjad ‘очиток едкий’, букв.
‘полевая водяника’; põllu||kuller||kupp ‘ветреница лесная’, букв.
‘полевая купальница’; põllu||kõrgas ‘очиток большой’, букв. ‘поле-
вой камыш’ (sic!); põllu||kübar ‘колокольчик персиколистный’, букв.
‘полевая шляпа’; põllu||lepp ‘ольха серая’, букв. ‘полевая ольха’;
põllu||lill ‘фиалка полевая’, букв. ‘полевой цветок’; põllu||lõvi||lõuad,
põllu||loa’ ‘льнянка’, ‘ожика полевая’, букв. ‘полевой львиный зев’;
põllu||malts ‘чина луговая’, букв. ‘полевая лебеда’; põllu||palderjan
‘душица’, букв. ‘полевая валериана’; põllu||roos ‘шиповник’, букв.
‘полевая роза’; põllu||sini||lill ‘незабудка болотная’, букв. ‘полевая
фиалка’; põllu||stihhmutter ‘фиалка полевая’, букв. ‘то же, анюти-
ны глазки’; põllu||tang ‘фиалка полевая’, букв. ‘полевая крупа (по-
левое зерно)’; põllu||täi ‘незабудка полевая’, букв. ‘полевая вошь’;
põllu||vaes||laps ‘фиалка полевая’, букв. ‘то же’; põllu||veilhen ‘фи-
алка полевая’, букв. ‘то же’; põllu||virn ‘ясколка полевая’, букв. ‘по-
левой подмаренник цепкий’; põllu||vits ‘люцерна серповидная’, букв.
‘полевой прут’.
С дополнительным определением – kollane põld||kakar ‘пупав-
ка красильная’, букв. ‘желтая пупавка (желтая полевая ромашка)’;
valge põllu||roes ‘нивяник’ букв. ‘белая полевая роза’.
rand ‘берег’: rand||ein ‘болотница одночешуйная’, букв. ‘при-
брежная трава’; rand||luha ‘осока’, букв. ‘прибрежная трава’;
ranna||kaer ‘колосняк песчаный’, букв. ‘прибрежный овес’; ranna||-
lauk ‘клубнекамыш морской’, ‘ситник Жерара’, букв. ‘прибрежный
лук’; ranna||malts ‘звездчатка дубравная’, букв. ‘прибрежная лебе-
да’; ranna||sirel ‘лунник оживающий’, букв. ‘прибрежная сирень’;
ranna||tutr ‘ситник Жерара’, букв. ‘прибрежный рыжик (растение)’.
Rand имеет также значение ‘опушка (леса)’; в этом качестве он
входит, например, в состав фитонима ranna||tee ‘тимьян ползучий’,
букв. ‘чай опушки’; что подтверждается наличием другого названия
этого растения mets||ranna||tee, букв. ‘чай лесной опушки’.
savi ‘глина’: savi||hein, savi||ein, savi||einad, savi||einäd ‘марь
белая’, букв. ‘глиняная трава’; savi||lehed ‘козелец приземистый’,
букв. ‘глиняные листья’; savi||lill ‘первоцвет весенний’, ‘первоцвет
мучнистый’, ‘марь белая’, ‘ноготки лекарственные’, ‘мать-мачеха’,
букв. ‘глиняный цветок’; savi||malts ‘горец развесистый’, ‘марь бе-
лая’, букв. ‘глиняная лебеда’; savi||pähklad ‘хвощ полевой’, букв. ‘бо-
лотные орехи’ (sic!); savi||rohi ‘лебеда’, ‘марь белая’, букв. ‘глиняная
трава’; savi||õis ‘первоцвет весенний’, букв. ‘глиняный цветок’.
soo ‘болото’: soo||arnikas ‘ястребинка зонтичная’, букв. ‘болот-
ная арника’; soo||hein, soo||heinad, soo||ein ‘осока’, ‘осока узколист-
ная’, ‘трясунка средняя’, букв. ‘болотная трава’; soo||hein||pihlakas
‘норичник узловатый’, букв. ‘болотная травяная рябина’; soo||ilves
‘пушица’, букв. ‘болотная рысь’; soo||imberid, soo||immer, soo||-
indurid, soo||ingver, soo||ingväär ‘аир болотный’, ‘бедренец боль-
шой’, ‘бедренец камнеломка’, ‘валериана’, ‘горичник болотный’, ‘дуд-
ник лесной’, ‘ирис болотный’, ‘кассандра’, ‘подбел’, букв. ‘болотный
имбирь’; soo||juss ‘белоус торчащий’, ‘болотница болотная’, ‘осока
двудомная’, букв. ‘болотный белоус’; soo||jõhv, soo||jõhved, soo||-
jõhvik ‘болотница болотная’, ‘схенус ржавый’, букв. ‘болотный во-
лос’; soo||kaer, soo||kaerad, soo||kael, soo||kaelad, soo||kaelud, soo||-
kaelus, soo||kail, soo||kaal, soo||kaellu, soo||kalju, soo||kaelme’ ‘ба-
гульник болотный’, ‘овсец пушистый’, ‘подбел’, букв. ‘болотный
овес’; soo||kaigas ‘багульник болотный’, букв. ‘болотная дубина’;
soo||kaislad, soo||kaislas, soo||kaislam, soo||kaislamid ‘багульник бо-
лотный’, ‘будра плющевидная’, ‘ежеголовник всплывающий’, ‘сит-
ник развесистый’, букв. ‘болотный ситник’; soo||kalevid ‘пушица’,

букв. ‘болотное сукно’; soo||kana, soo||kanad, soo||kanarbik, soo||-
kanarbik||umari, soo||kanarik, soo||kamar, soo||kamarik ‘багуль-
ник болотный’, ‘вереск’, ‘водяника’, букв. ‘болотный вереск’; soo||-
kannike ‘фиалка болотная’, ‘фиалка лысая’, букв. ‘болотная фиал-
ка (болотный цветочек)’; soo||kapsas ‘белокрыльник болотный’, букв.
‘болотная капуста’; soo||karvad ‘пушица’, букв. ‘болотная шерсть’;
soo||kask ‘береза карликовая’, ‘береза низкая’, ‘береза пушистая’,
букв. ‘болотная береза’; soo||kirbu||rohi ‘горец живородящий’, букв.
‘болотный горец’; soo||krõbin, soo||krõbinad ‘мытник болотный’,
букв. ‘болотный треск’; soo||kurinad, soo||kuristid, soo||kulinad,
soo||kõrinad, soo||kõrilad ‘мытник болотный’, букв. ‘болотный по-
гремок’; soo||kuusk, soo||kuus, soo||kuused ‘ель’, ‘мытник болот-
ный’, ‘хвощ болотный’, букв. ‘болотная ель’; soo||kõiv ‘береза пуши-
стая’, букв. ‘болотная береза’; soo||kõrs ‘осока’, букв. ‘болотный сте-
бель’; soo||lehed ‘вахта трехлистная’, букв. ‘болотные листья’; soo||-
lepp ‘ольха черная’, букв. ‘болотная ольха’; soo||lilled ‘белозор бо-
лотный’, ‘пушица узколистная’, букв. ‘болотные цветы’; soo||luste
‘манник плавающий’, букв. ‘болотный костер’; soo||madar ‘лапчат-
ка прямостоячая’, букв. ‘болотный подмаренник’; soo||marja, soo||-
mari ‘голубика’, ‘клюква’, букв. ‘болотная ягода’; soo||mur(r)akas,
soo||murrakad, soo||mulikas ‘княженика’, ‘морошка’, букв. ‘болот-
ная морошка’; soo||männid ‘сосна’ (разновидность?), букв. ‘болот-
ные сосны’; soo||mõõk, soo||mõõgad, soo||mõegad, soo||möögad ‘ирис
болотный’, ‘рогоз широколистный’, букв. ‘болотный меч’; soo||nukk
‘аир болотный’, ‘ирис болотный’, букв. ‘болотная кукла’; soo||nurmik
‘мятлик болотный’, букв. ‘то же’; soo||nutt ‘пушица’, букв. ‘болот-
ная голова’; soo||nõges ‘зюзник европейский’, ‘чистец болотный’,
букв. ‘болотная крапива’; soo||ohakas ‘бодяк болотный’, букв. ‘то же’;
soo||osi ‘хвощ приречный’, букв. ‘болотный хвощ’; soo||paju ‘ива пе-
пельная’, ‘хемадафне, мирт болотный’, букв. ‘болотная ива’; soo||-
pihlakas, soo||pihlak, soo||pihelgas ‘лапчатка гусиная’, ‘сабельник
болотный’, букв. ‘болотная рябина’; soo||porss, soo||porsad, soo||-
portsad ‘багульник болотный’, ‘восковица’, ‘подбел’, букв. ‘болотный
багульник’; soo||praht ‘багульник болотный’, ‘подбел’, букв. ‘болот-
ный груз’; soo||puik ‘пушица влагалищная’, букв. ‘болотная осока’;
soo||puju ‘сабельник болотный’, букв. ‘болотная полынь’; soo||pulss
‘ситник развесистый’, букв. ‘болотная жердь (рыболовная)’; soo||-
raied ‘ирис болотный’, букв. ‘болотные ручки плуга’; soo||riisi||rohi
‘горечавочка горьковатая’, букв. ‘болотная смолевка’; soo||ristik||-
hein ‘клевер темно-каштановый’, букв. ‘болотный клевер’; soo||roog
‘тростник’, букв. ‘болотный тростник’; soo||sammal ‘плаун булаво-
видный’, букв. ‘болотный мох’; soo||sini||ellud, soo||sini||õllad ‘ге-
рань болотная’, букв. ‘водяная печеночница (или водяной перво-
цвет)’; soo||sõna||jalg ‘мытник болотный’, букв. ‘болотный папорот-
ник’; soo||tainad ‘рогоз широколистный’, букв. ‘водяные растения’;
soo||tited ‘ирис болотный’, букв. ‘водяная кукла’; soo||topid, soo||-
tups ‘пушица’, букв. ‘водяная кисть’; soo||tutt, soo||tutid, soo||taat
‘пушица’, букв. ‘водяная кисть’; soo||tubak, soo||tubakas ‘багуль-
ник болотный’, ‘восковица’, ‘кассандра’, ‘мытник скипетровидный’,
‘подбел’, букв. ‘болотный табак’; soo||täht, soo||täht||hein ‘белозор
болотный’, ‘звездчатка болотная’, букв. ‘болтная звездчатка’; soo||-
tõlv, soo||tõlva’, soo||töll ‘ирис болотный’, ‘рогоз широколистный’,
букв. ‘болотная дубина’; soo||tõrva||lilled ‘горицвет кукушкин’, букв.
‘болотная смолка’; soo||uba, soo||oad ‘вахта трехлистная’, букв. ‘бо-
лотные бобы’; soo||ummurid ‘баранец’, букв. ‘болотный язвенник’;
soo||vabarn, soo||vabarnas ‘княженика’, ‘куманика’, букв. ‘болот-
ная малина’; soo||vill ‘пушица’, букв. ‘болотная шерсть’; soo||virn
‘подмаренник топяной’, букв. ‘болотный подмаренник цепкий’; soo||-
vitsik, soo||vitsked ‘кассандра’, букв. ‘болотная крынка’; soo||võhk,
soo||võhad ‘белокрыльник болотный’, букв. ‘болотный клык’; soo||-
üheksma||õis ‘колокольчик рапунцелевидный’, букв. ‘болотный ко-
ровяк’.
С дополнительным определением – pisike soo||paju ‘ива ползучая,
маленькая болотная ива’; punane soo||kaer ‘подбел’, букв. ‘красный
подбел (красный болотный овес)’, valge soo||kaer ‘багульник болот-
ный’, букв. ‘белый багульник (белый болотный овес)’, valge soo||lill
‘жерушник лесной’, букв. ‘белый болотный цветок’.
Детерминант в soo||jõhvik ‘болотница болотная’, ‘схенус ржавый’
образован от jõhv ‘волос’ (стебли всех этих растений необычайно тон-
ки); в то же время jõhvik, jõhvikas ‘клюква’ является, вероятнее
всего, результатом народной этимологии, и идентично названиям го-
лубики, joobik, joovikas.
Эст. soo||kaer относится к целому ряду растений.
tee ‘дорога’: tee||leht ‘подорожник’, букв. ‘дорожный лист’; tee||-
rohi ‘подорожник’, букв. ‘дорожная трава’.
vesi ‘вода’: vee||kuller||kupp ‘кубышка желтая’, букв. ‘водяная
купальница’; vee||kõld ‘болотник болотный’, букв. ‘водяной плаун’;
vee||kõrkjas ‘камыш табернемонтана’, букв. ‘водяной камыш’; vee||-

lauk ‘ряска малая’, букв. ‘водяной лук’; vee||libled ‘сердечник горь-
кий’, букв. ‘водяные листочки, водяные травинки’; vee||liilia ‘кув-
шинка’, букв. ‘водяная лилия’; vee||oja||rohi ‘посконник конопле-
вый’, букв. ‘водяная ручейная трава’; vee||pomm ‘кувшинка’, букв.
‘водяная бомба’; vee||saksad ‘ирис болотный’, букв. ‘водяные нем-
цы’; vee||soone||hein ‘незабудка болотная’, букв. ‘водяная незабуд-
ка’; vee||soone||lill ‘незабудка болотная’, букв. ‘водяная незабудка’;
vee||so(o)ne||rohi ‘лапчатка гусиная’, ‘поточник сжатый’, букв. ‘во-
дяная лапчатка’; vee||taim ‘лапчатка гусиная’, букв. ‘водяное рас-
тение’; vee||tited ‘ирис болотный’, букв. ‘болотные куклы’; vee||-
tulikas ‘лютик водный’, букв. ‘водяной лютик’; vesi||hein, vesi||hain,
vesi||ain, vesi||ein, vee||ein ‘звездчатка средняя’, ‘манник плаваю-
щий’, ‘осока’, ‘элодея канадская’, букв. ‘водяная трава’; vesi||hernes,
vesi||herned ‘вахта трехлистная’, ‘пузырчатка’, букв. ‘водяной го-
рох’; vesi||juss ‘болотница болотная’, ‘ситник нитевидный’, букв. ‘во-
дяной белоус’; vesi||juurik ‘вахта трехлистная’, букв. ‘водяной ко-
рень’; vesi||kaal ‘вербейник кистецветный’, букв. ‘водяная брюква’;
vesi||kalmus, vee||kalmus ‘аир болотный’, ‘ирис болотный’, букв.
‘водяной аир’; vesi||kannikese, vee||kannikesed ‘фиалка болотная’,
букв. ‘водяной цветочек’; vesi||karikas ‘телорез’, букв. ‘водяная ча-
ша’; vesi||kress, vee||kress ‘жеруха’, ‘жерушник земноводный’, букв.
‘водяной кресс’; vesi||kupp, vee||kupu(d) ‘кубышка желтая’, ‘кув-
шинка’, букв. ‘водяная шишка’; vesi||kuusk ‘хвостник’, ‘хвощ при-
речный’, букв. ‘водяная ель’; vesi||köömen ‘поручейник широколист-
ный’, букв. ‘водяной тмин’; vesi||lill, vesi||lilled, vesi||lillid, vee||-
lill, vee||lilled ‘калужница болотная’, ‘лютик водный’, ‘лютик жгу-
чий’, ‘лютик ядовитый’, ‘незабудка болотная’, ‘сердечник горький’,
‘селезеночник очереднолистный’, ‘хохлатка плотная’, ‘частуха подо-
рожниковая’, букв. ‘водяной цветок’; vesi||lina ‘вероника поточная’,
‘ряска малая’, букв. ‘водяная пелена (простыня)’; vesi||luht, vee||-
luht ‘осока’, букв. ‘водяная трава (осока)’; vesi||läätsed, vee||läätsed,
vee||läetsed, vee||lätsad ‘ряска малая’, букв. ‘водяная чечевица’;
vesi||ätses, vesi||äätsed, vesi||ätsmed, vee||eitsed, vee||äitsme’ ‘ка-
лужница болотная’, букв. ‘водяной нивяник’, vesi||malts, vee||malts
‘горец почечуйный’, ‘звездчатка средняя’, ‘мята водяная’, букв. ‘во-
дяная лебеда’; vesi||münt, vee||münt ‘мята водяная’, ‘черноголов-
ка’, букв. ‘водяная мята’; vesi||mürk ‘вех ядовитый’, букв. ‘водяной
яд’; vesi||märss ‘жерушник земноводный’, ‘звездчатка средняя’, ‘ка-
лужница болотная’, ‘омежник водяной’, ‘турча болотная’, букв. ‘во-
дяной мережевый мешок (для сена)’; vesi||mõõk ‘ирис болотный’,
букв. ‘водяной меч’; vesi||naat ‘звездчатка дубравная’, ‘поручейник
широколистный’, букв. ‘водяной горец змеиный’; vesi||nupp, vee||-
nupp, vee||nuppud ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’, ‘лапчатка гуси-
ная’, букв. ‘водяная шишка’; vesi||ohak ‘скерда болотная’, букв. ‘во-
дяной бодяк’; vesi||paju, vee||paju ‘ива козья’, ‘ива ломкая’, ‘ива мир-
зинолистная’, ‘ива пепельная’, ‘ива прутовидная’, ‘ива пятитычинко-
вая’, ‘ива трехтычинковая’; vesi||pipar, vee||pipar ‘горец перечный’,
‘частуха подорожниковая’, букв. ‘водяной перец’; vesi||pudel, vee||-
pudel ‘кубышка желтая’, букв. ‘водяная склянка’; vesi||putk ‘пору-
чейник широколистный’, букв. ‘водяной дудник’; vesi||põis ‘пузыр-
чатка’, букв. ‘водяной пузырь’; vesi||rebase||raided ‘лютик жгучий’,
букв. ‘водяной плаун’ (sic!); vesi||remmelgas, vesi||remmel, vesi||-
räm(m)elgas ‘ива пятитычинковая’, ‘ива трехтычинковая’, букв. ‘во-
дяная ракита’; vesi||rohi, vesi||roho, vee||rohi, vee||rohud ‘звездчат-
ка средняя’, ‘лапчатка гусиная’, ‘лютик ползучий’, ‘манник наплы-
вающий’, ‘манник плавающий’, ‘турча болотная’, букв. ‘водяная тра-
ва’; vesi||rood ‘болотница болотная’, букв. ‘водяная рыбья кость’;
vesi||roog ‘тростник’, букв. ‘водяной тростник’; vesi||roos, vesi||-
roosi, vesi||roosid, vesi||ruus, vee||roos, vee||ruus ‘кувшинка’, букв.
‘водяная роза’; vesi||seller ‘лютик ядовитый’, букв. ‘водяной сельде-
рей’; vesi||tangud, vee||tangud ‘ряска малая’, букв. ‘водяная крупа’;
vesi||tatar ‘горец земноводный’, букв. ‘водяная гречиха’; vesi||tuli||-
läll ‘лютик ползучий’, ‘лютик жгучий’, букв. ‘водяной лютик’; vesi||-
tulp ‘кубышка желтая’, букв. ‘водяной тюльпан’; vesi||uba, vee||-
uba ‘вахта трехлистная’, ‘стрелолист’, букв. ‘водяные бобы’; vesi||-
veilchen ‘фиалка болотная’, букв. ‘водяная фиалка’; vesi||vill ‘во-
роний глаз’, букв. ‘водяной пузырь, волдырь’; vesi||virn ‘звездчатка
средняя’, ‘марь белая’, ‘подмаренник болотный’, ‘подмаренник топя-
ной’, ‘подмаренник цепкий’, букв. ‘водяной подмаренник цепкий’.
С дополнительным определением – kollane vee||kupp ‘кубышка
желтая’, букв. ‘желтая кувшинка (желтая водяная шишка)’; kollane
vee||roos ‘кубышка желтая’, букв. ‘желтая кувшинка (желтая водя-
ная роза)’; kollane vesi||hein ‘вербейник кистецветный’, букв. ‘жел-
тая водяная трава’; kõllane vesi||ruus ‘кубышка желтая’, букв. ‘жел-
тая водяная роза’; männas vesi||kuusk ‘лютик ядовитый’; valge
vee||lill ‘кувшинка’, букв. ‘белый водяной цветок’; valge vesi||kupp,
valge vee||kupp ‘кувшинка’, букв. ‘белая кубышка (белая водяная
шишка)’; valged vee||libled ‘сердечник луговой’; valged vesi||roosid,

valge vee||roos ‘кувшинка’, букв. ‘белая водяная роза’.
haab ‘осина’: haava||lehed ‘бодяк девясиловидный’, букв. ‘осино-
вые листья’; haava||puravik ‘подосиновик’, букв. ‘осиновый (трубча-
тый) гриб’; haava||rohi, haava||rohud ‘любка двулистная’, ‘подорож-
ник большой’, ‘молочай солнцегляд’, ‘селезеночник очереднолист-
ный’, ‘тайник яйцевидный’, букв. ‘осиновая трава’; haava||roos ‘жи-
рянка’, букв. ‘осиновая роза’; haava||seen ‘серушка’, букв. ‘осиновый
гриб’.
kask ‘береза’: kase||kannid ‘ветреница дубравная’, букв. ‘бере-
зовые цветы’; kase||lips ‘осока горная’, букв. ‘березовый галстук’;
kase||osi ‘хвощ луговой’, букв. ‘березовый хвощ’; kase||puravik ‘под-
березовик’, букв. ‘березовый трубчатый гриб’; kase||riisikas ‘груздь’,
букв. ‘березовый млечник’; kase||seen ‘подберезовик’, букв. ‘березо-
вый гриб’.
lepp ‘ольха’: lepa||seen ‘млечник тривиальный’, букв. ‘ольховый
гриб’.
mänd ‘сосна’: männi||riisikas ‘горькушка’, букв. ‘сосновый млеч-
ник’; männi||seen ‘горькушка’, ‘сыроежка’, букв. ‘сосновый гриб’.
rukis ‘рожь’: rukki||lill(ed) ‘василек’, букв. ‘ржаной цветок’.
Эст. nupp – распространенный детерминант цветковых расте-
ний, имеющий значения ‘почка’, ‘шишка’, ‘пуговица’, ‘набалдашник’
и др. – заимствовано из ср.-н.-нем. knuppe ‘то же’. Оттуда же за-
имствован детерминант kupp ‘шишка’ (< ср.-н.-нем. kop ‘то же’),
встречающийся в названиях водных растений – кувшинки и кубыш-
ки. Другой детерминант названий этих растений pudel ‘склянка, бу-
тылка’ является более поздним заимствованием (н.-нем. Buddel ‘то
же’).
Водский язык
kanto ‘пень’: kanto||griba ‘опенок’, букв. ‘пневый гриб’; kanto||-
obahka ‘опенок’, букв. ‘пневый гриб’; kanto||siini ‘опенок’, букв. ‘пне-
вый гриб’.
maa ‘земля’: maa||ein ‘неидентифицированное растение’, букв.
‘земляная трава’; maa||lehto ‘подорожник’, букв. ‘земляная трава’;
maazikas ‘земляника’, мотивировано maa.
meri ‘море’: meri||roho ‘морская водоросль’, букв. ‘морская тра-
ва’; meri||rooko ‘морской камыш’, букв. ‘то же’.
nõmmi ‘возвышенность’: nõmmi||obahka ‘моховик’, букв. ‘гриб
[, растущий на] возвышенности’.
põlto ‘поле’: põlto||marja ‘поленика’, букв. ‘полевая ягода’.
savi ‘глина’: savi||einä ‘лебеда’, букв. ‘глиняная трава’; savi||kukk
‘лебеда’, букв. ‘глиняный цветок’; savi||roho ‘бурачник, лебеда’, букв.
‘глиняная трава’.
soo ‘болото’: soo||sammõl ‘сфагнум’, букв. ‘болотный мох’.
tee ‘дорога’: tee||lehto ‘подорожник’, букв. ‘дорожная трава’.
vesi ‘вода’: vesi||roho ‘водоросль’, букв. ‘водяная трава’.
aab ‘осина’: aab||obahka ‘подосиновик’, букв. ‘осиновый гриб’;
aapa||siini ‘подольшанка’, букв. ‘осиновый гриб’.
kahtši ‘береза’: kahtši||obahka ‘подберезовик’, букв. ‘березовый
гриб’; kahtši||siini ‘волнушка’, букв. ‘березовый гриб’.
koivu ‘береза’: koivu||griba ‘подберезовик’, букв. ‘березовый
гриб’.
katag ‘можжевельник’: kataga||siini ‘груздь черный’, букв. ‘мож-
жевеловый гриб’.
leppä ‘ольха’: leppä||roho ‘таволга’, букв. ‘ольховая трава’;
leppä||siini ‘горькушка’, ‘млечник’, букв. ‘ольховый гриб’.
paju ‘ива’: paju||griba ‘боровик’, ‘подгруздок белый’, ‘шампиньон’,
букв. ‘ивовый гриб’.
pihk ‘сосна’: pihku||siini ‘горькушка’, букв. ‘сосновый гриб’.
rüis ‘рожь’: rüis||kukk и rüttšè||kukk ‘василек’, букв. ‘ржаной
цветок’.
Вод. põlto||marja ‘поленика’, по-видимому, представляет собой
кальку русского фитонима.
Ливский язык
ež’aa ‘край поля, опушка леса’: ež’aa||seen’ ‘шампиньон’, букв.
‘гриб [, растущий на] краю поля’.
jõugõ ‘песок’: jõugõ||moor’a ‘толокнянка’, букв. ‘песчаная ягода’.
kaangar’ ‘став, сухая возвышенность’: kaangar’||soomal ‘маршан-
ция’, букв. ‘мох [, растущий на] возвышенности’.
kannt ‘пень’: kannt||päkkaa ‘опенок’, букв. ‘пневый (несъедоб-
ный) гриб’.
ke̮e̮ŋkka ‘холм’: ke̮e̮ŋkka||put’kõz ‘подмаренник’, букв. ‘цветок
[, растущий на] холме’.
ki’uv ‘камень’: ki’uv||moor’a ‘толокнянка’, букв. ‘каменная ягода

(то есть ягода, растущая на камнях)’; ki’uv||soomal ‘пармелия’, букв.
‘каменный мох’.
mõtsa ‘лес’: mõtsaa||aaina ‘плаун годичный или булавовидный’,
букв. ‘лесная трава’.
mō ‘земля’: mōskõz, mōškõz ‘земляника’, мотивировано mō.
puu ‘дерево’: puu(š)||soomal ‘лишайник мохнатый’, букв. ‘древес-
ный мох’.
suo ‘болото’: suo||kann’i ‘пушица’, букв. ‘болотный цветок’.
ke̮iv и др. ‘береза’: ke̮uvõ(š)||seen’, ke̮iv||seen’, kiuš||seen’, küv||-
seen’ ‘подберезовик’, букв. ‘березовый гриб’.
Подавляющее большинство прибалтийско-финских фитонимов –

результатов исследуемого вида номинации – сложные по форме. Ма-
териал показывает, что в прибалтийско-финской фитонимии почти
все определяющие компоненты (мотивирующие слова) генетически
близко родственны друг другу. Это во многом определяет и общ-
ность моделей номинации растений. Лучше всего собран фитоними-
ческий материал по финскому и эстонскому языкам, и поэтому иден-
тичность многих моделей номинации растений между этими двумя
языками (при отсутствии соответствий в других языках) особенно
бросается в глаза.
Особо отметим названия земляники. В прибалтийско-финских
языках её названия образованы при помощи суффиксации от
общеприбалтийско-финского *maa ‘земля’ по признаку нахождения
ягод близко от поверхности почвы. Более древние, не имеющийй
прозрачной семантики, названия сохранились в других родствен-
ных языках. По морфологической структуре простые прибалтийско-
финские названия земляники соответствуют славянским и латыш-
ским (рус. земляника, землянка, земляница, материнка, позёмка
и др., пол. poziemka, poziomka, pozimki, латышск. zemene), но от-
личаются от литовских (žem||uogė) и германских, сложных по фор-
ме. Таким образом, семантика этих прибалтийско-финских фитони-
мов указывает на калькирование индоевропейских названий земля-
ники.
В финском названии земляники savi||mansikka ‘глиняная земля-
ника’ дополнительно отражено заметное предпочтение земляникой
плотных, глинистых почв.
Мордовские языки
Эрзянский язык
болота ‘болото’ < рус.: болотань нупонь ‘сфагнум’, букв. ‘болот-
ный мох’.
ведь ‘вода’: ведь||баляга, ведь||баяга ‘кубышка желтая’, ‘кувшин-
ка’, букв. ‘водяной колокол’; ведь||барсей (< ведь парсей) ‘род во-
́
дорослей’, букв. ‘водяной шелк’; ведь||беште (MW: v́ed-ṕešče) ‘чи-
лим’, MW: ‘неидентифицированное съедобное водное растение (вах-
та?)’, букв. ‘водяной орех’; ведь||галь (< ведь каль) ‘ива плакучая’,
́
букв. ‘водяная ива’; вед||инзей (MW: v́ed-ińźeŋ́ ́
, v́ed-ińźi, ́
v́ed-ińᴣ́ i·)
‘ежевика’, букв. ‘водяная малина’ [MW]; ведь||лукш ‘лилия’, букв.
‘водяная чешуя’; ведь||нулко ‘род водоросли’, букв. ‘водяной гной’;
ведь||нупонь ‘разновидность мха’, букв. ‘водяной мох’; ведь тикше
‘горец шероховатый’, ‘звездчатка средняя’, ‘кувшинка’, букв. ‘водя-
ная трава’; ведь цеця ‘кувшинка’, ‘лилия’, букв. ‘водяной цветок’;
́
ведь||шоржав ‘молочай’, букв. ‘водяная чайка’; v́ed-lo·kš ́
∼ v́ed-lokš,
́
v́ed-lokšo, ́
v́ed-rops ‘кувшинка’ [MW], букв. ‘водяной кнут’; v́äd-́
́
mako-lopat, v́äd-makă-lopat ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’ [MW],
букв. ‘водяной мак’.
вирь ‘лес’: вирь куконька ‘марена’, букв. ‘лесная марена’; вирь
умбрав ‘щавель’, букв. ‘лесной щавель’; вирь чурька ‘дикий лук’,
букв. ‘лесной лук’.
ки ‘дорога’: ки лангонь лопа ‘подорожник’, букв. ‘придорожный
лист’.
лей ‘река; овраг’: лей тикше ‘мать-мачеха’, букв. ‘речная (овраж-
ная) трава’.
мастор ‘земля’: mastor-al ‘картофель’ [MW], букв. ‘земляное
яйцо’; masto·r-ińźe·j ‘земляника’ [MW], букв. ‘земляная малина’;
mastor-ĺem ‘гриб дождевик’ букв. ‘земляной жир’; mastor-maĺina
‘ежевика’, букв. ‘земляная малина’ [MW]; mastor-oj, mastᴉ͐r-oj ‘гриб
дождевик’, ‘веселка’ [MW], букв. ‘земляное масло’; mastur-sti ‘зем-
ляника’ [MW], букв. ‘земляная земляника’; mastor-umaŕ, masto·r-
uma·ŕ, mastu·r-uma·r ‘земляника’ [MW], букв. ‘земляная ягода’.
мода ‘земля’: мода||марь (MW: moda-umaŕ, modama·ŕ, moda-
mar) ‘картофель’, букв. ‘земляная ягода’.
навоз (< рус.): навоз панго ‘шампиньон’, букв. ‘навозный гриб’.
нар ‘трава’: нар||марь ‘клубника’, букв. ‘травяная ягода’.
пакся ‘поле’: пакся пизёл ‘пижма’, букв. ‘полевая рябина’; пакся

пулокс (MW: pakśa-puloks, pakśaks pulo) ‘ковыль’, букв. ‘полевой
хвост’; пакся цеця ‘гвоздика-травянка’, букв. ‘полевой цветок’; пакся
чурька (MW: pakśa-čuŕka, pakśa-ču·ŕka, pakśań čuŕka) ‘дикий чес-
нок Teucrium scordium’, ‘лук дикий’, ‘лук медвежий, черемша’, ‘лук
скорода’, букв. ‘полевой лук’.
столбовой (< рус.): столбовой вижбиля ‘медуница’, букв. ‘стол-
бовая медуница’ (‘медуница, растущая у столбовой дороги’).
чей ‘болото’: чей тикше ‘золототысячник’, ‘рута пахучая’, букв.
‘болотная трава’; чей умарь ‘клюква’, ‘ежеголовник ветвистый’,
букв. ‘болотная ягода’.
греця ‘греча’ < рус. ‘гречиха’: греця панго ‘рыжик’, букв. ‘гре-
чишный гриб’.
килей ‘береза’: килей гриба, килей грип ‘подберезовик’, ‘труто-
вик’, букв. ‘березовый гриб’; килей сей ‘трутовик’, букв. ‘березовый
трутовик’; килей сем (килей семе) ‘трутовик’, букв. ‘березовый тру-
товик’; ḱiĺej-paŋgo, ḱiĺe·j-paŋgo·, ḱiĺij-paŋga ‘белянка’, ‘волнушка’,
‘подберезовик’, букв. ‘березовый гриб’.
лейкс ‘липа’: лейкс панго (MW: ĺäjks-paŋgo) ‘волнушка’, ‘груздь’,
букв. ‘липовый гриб’.
пекше ‘липа’: пекше опёнка ‘опенок’, букв. ‘липовый опенок’; пек-
ше панго (MW: ṕekše͔ -paŋgo ∼ ṕekše-paŋgo, ṕekše-paŋgo, ṕekše͔ -
paŋgo) ‘боровик’, ‘груздь’, букв. ‘липовый гриб’.
пиче ‘сосна’: пиче маслёнка ‘масленок еловый’, букв. ‘сосновый
масленок’; пиче панго (MW: ṕiče-paŋgo) ‘рыжик’, букв. ‘сосновый
гриб’; ṕiče-čuĺa, ṕiče-čuĺa ∼ ṕičeń čuĺa, ṕiči·ń šuĺa· ∼ ṕičiń šu·l ‘чер-
ника’ [MW], букв. ‘сосновая черника’; ṕiče-umaŕ, ṕič-u·maŕ ∼ ṕič-
uma·ŕ, ṕiče-umaŕ, ṕič-uma·ŕ, ṕič-uma·ŕ ∼ ṕiče-umar ‘брусника’
[MW], букв. ‘сосновая ягода’.
пой ‘осина’: пой гриба ‘подосиновик’, букв. ‘осиновый гриб’; пой
панго (MW: poj-paŋgo, poj-pa·ŋgo), поень панго ‘груздь белый’, ‘мас-
ленок’, ‘подберезовик’, ‘подосиновик’, ‘скрипица’, ‘сыроежка зеле-
ная’, букв. ‘осиновый гриб’.
розь ‘рожь’: розь потмонь цеця ‘василек’, ‘живокость полевая’,
букв. ‘цветок внутри [посевов] ржи’; розь тветка ‘василек’, ‘живо-
кость полевая’, букв. ‘цветок [во] ржи’.
сирть ‘ясень’: сиртень панго ‘груздь’, букв. ‘ясеневый гриб’.
суро ‘просо’: суро панго ‘лисичка’, ‘сморчок’, букв. ‘просяной
гриб’.
тумо ‘дуб’: тумо грип ‘дубовик’, букв. ‘дубовый гриб’; тумо панго
‘дубовик’, букв. ‘дубовый гриб’.
дикой ‘дикий’ < рус.: дикой инзей ‘дикая малина’, букв. ‘лесная,
дикорастущая малина’; дикой пинеме ‘овсюг’, букв. ‘дикий овес’.
Мокшанский язык
вальмал (вальме||ала) ‘место под окном’: вальмал панчф ‘мальва’,
букв. ‘цветок [, растущий в] месте под окном’.
ведь ‘вода’: вед||цеця ‘лилия водяная’, ‘стрелолист’, ‘сусак зон-
тичный’, букв. ‘водяной цветок’; ведень панчф ‘ряска’, букв. ‘водяной
́
цветок’; ведень пяште (ведь||бяште), v́ed-ṕäštá ‘неидентифицирован-
ное съедобное водное растение (вахта?)’ [MW], ‘водяной орех’ [МРС],
букв. ‘водяной орех’; ведь кельги тише ‘гравилат речной’, букв. ‘тра-
ва, любящая воду’; ведь шудижув ‘осот болотный’, букв. ‘водяной
осот’; ведь||грай панчф ‘чистец болотный’, букв. ‘цветок [, растущий
на краю] воды, береговой цветок’; ведь||нупонь ‘разновидность во-
доросли, растущей в болотах и заводях, хорошо прикрепляющаяся
́ rma, v́ed-kə̑
к грунту’, букв. ‘водяной мох’; v́ed-gə̑ ́ rma· ‘подмарен-
ник цепкий’ [MW], букв. ‘водяной подмаренник’; v́ed-lə̑́ pš, v́ed-lopš,
́
́
v́ed-lukš, ́
v́ed-rops ‘кувшинка’ [MW] , букв. ‘водяной кнут’; букв.
‘водяной орех’.
вир||була ‘лесополоса’: вир||була тише ‘валериана лекарствен-
ная’, букв. ‘трава лесополосы’.
вирь ‘лес’: вирень нупонь ‘лишайник мохообразный’, букв. ‘лес-
ной мох’; вирень почка ‘борщевик сибирский’, букв. ‘лесной дудник’;
вирень шурьхкя ‘лук дикий’, букв. ‘лесной лук’; вирь умбрав ‘ща-
вель дикорастущий’, букв. ‘лесной щавель’.
каймар ‘муравейник’: каймар тише ‘белена’, букв. ‘трава [, расту-
щая на] муравейнике’.
канда ‘возвышенность’: канда панга ‘шампиньон’, букв. ‘гриб
[, растущий на возвышенности]’.
ḱel-nalń ‘березняк’: ḱel-nalń paŋgə̑(ńä) ‘волнушка’ [MW], букв.
‘гриб березняка’.
ки ‘дорога’: ки лангонь лопа ‘подорожник’, букв. ‘придорожный
лист’.
лайме ‘долина’: лайме шурьхкя ‘лук дикий’, букв. ‘лук долины,
долинный лук’.
мастор ‘земля’: мастор ксты (MW: mastə̑rəń ksti͔, mastə̑rə̑ń

ksti͔ńa) ‘земляника’, букв. ‘земляная земляника’; мастор панга ‘трю-
фель’, букв. ‘земляной гриб’; mastə̑r-vaj ‘веселка’, ‘гриб дождевик’
[MW], букв. ‘земляное масло’.
мода ‘земля (почва)’: мода||марь (MW: modamaŕ ∼ modmaŕ,
modmaŕ) ‘картофель’, букв. ‘земляное яблоко, ягода’.
назём ‘навоз’: назём панга ‘шампиньон’, букв. ‘навозный гриб’.
нар ‘трава’: нар панга ‘опенок луговой’, букв. ‘луговой гриб’; нар
шурьхкя ‘лук дикий’, букв. ‘луговой лук’.
наркс ‘дерн’: наркс панга ‘опенок луговой’, букв. ‘дерн-гриб’.
пакся ‘поле’: паксянь шурьхкя (MW: pakśä-šuŕḱä, pakśäń
šəŕʿḱä·, pakśä·-šuŕḱä·) ‘лук дикий’, ‘лук медвежий, черемша’, ‘лук
скорода’, ‘дикий чеснок Teucrium scordium’, букв. ‘полевой лук’.
пенёк (< рус.): пенёк панга ‘опенок’, букв. ‘гриб [, растущий на]
пеньке’.
пора ‘роща’: порань панга ‘боровик’, букв. ‘гриб рощи’.
сенгярь ‘лесная поляна’: сенгярь архтома ‘буквица лекарствен-
ная’, букв. ‘растущая на лесных полянах’.
цёнга ‘лесная поляна, прогалина’: цёнга панга ‘боровик’, букв.
‘гриб [, растущий на] лесной прогалине, поляне’.
шуфта ‘дерево’: шуфта панга ‘трутовик’, букв. ‘гриб [, растущий
на] дереве’.
каль ‘ива’: каль марь ‘клюква’, ‘черника’, букв. ‘ивовая ягода’
(вероятнее всего, продукт народной этимологии, ср. вепс. gar||bol
‘клюква’); каль||дише (< каль||тише) ‘горец змеиный’, букв. ‘ивовая
трава’.
келу ‘береза’: келу панга (MW: ḱelu-paŋga) ‘белянка’, ‘волнуш-
ка’, ‘подберезовик’, букв. ‘березовый гриб’.
куз ‘ель’: куз||нар ‘горец птичий’; букв. ‘еловый горец’, ‘еловая
трава’.
ленгакс ‘липа’: ленгакс панга ‘груздь белый’ (‘подгруздок бе-
лый ?’), букв. ‘липовый гриб’.
лепе ‘ольха’: лепе панга ‘лисичка’, букв. ‘ольховый гриб’; лепе
тише ‘щирица колосистая’, букв. ‘ольховая трава’.
люкшя ‘гречиха’: люкшя губа ‘свинуха’, букв. ‘гречишный гриб’;
люкшя панга ‘свинуха’, ‘сыроежка’, букв. ‘гречишный гриб’.
нупонь ‘мох’: нупонь панга ‘опенок лесной’, букв. ‘моховой гриб’.
палакс ‘крапива’: палакс панга ‘опенок луговой’, букв. ‘крапивный
гриб’; палакс тише ‘повилика’, букв. ‘крапивная трава’.
пиче ‘сосна’: пиче||марь (MW: ṕič-əmaŕ, pəč-əma·ŕ ∼ ṕi·č-əma·ŕ,
ṕičä-maŕ, ṕič-uma·r) ‘брусника’, букв. ‘сосновая ягода’; пичень пан-
га (MW: ṕičä̆-paŋga, ṕič-paŋga·) ‘рыжик’, букв. ‘сосновый гриб’;
ṕičəńń šul ́a, ṕičəń šul ́əjä·, ṕičä·-šul ́ä· ∼ ṕičə-su·ĺa ‘черника’ [MW],
букв. ‘сосновая черника’; ṕičəńń šɯl ́ä·ńa ‘черника’ [MW], букв. ‘сос-
новая черника’.
пою ‘осина’: пою панга (MW: poju-paŋga) ‘подберезовик’, ‘под-
осиновик’, ‘скрипица’, букв. ‘осиновый гриб’.
пяше ‘липа’: пяше панга (MW: ṕäšä-paŋga) ‘белянка’, ‘боровик’,
‘груздь’, ‘подгруздок’, букв. ‘липовый гриб’.
розь ‘рожь’: розь панчф (розь||банчф) ‘василек’, букв. ‘ржаной
цветок’.
сура ‘просо’: сура панчф ‘сурепка’, букв. ‘просо-цветок’; сура ти-
ше (сур||дише) ‘пырей’, букв. ‘просяная трава’ (пырей – сорняк, за-
соряющий посевы).
тума ‘дуб’: тумаа губа ‘дубовик’, букв. ‘дубовый гриб’; тума панга
‘груздь черный’, ‘дубовик’, букв. ‘дубовый гриб’.
дикай (< рус.): дикай палакс ‘крапива глухая’, ‘пустырник сер-
дечный’, букв. ‘дикая крапива’.
Мокш. вальмал||панчф ‘мальва’ может быть результатом мета-
тезы в русском заимствовании (мальва > вальма-) с последующим
народно-этимологическим переосмыслением.
Как и в прибалтийско-финской ветви, в мордовской близость лек-
сики и моделей номинации растений ярко выражена в близкород-
ственных эрзянском и мокшанском языках.
Марийский язык
пундыш ‘пень’: пундыш||тÿҥ ‘опенок’, букв. ‘пень||основа’.
пысман ‘межа’: пысман||шудо (Г. пӹсмäн||шуды) ‘ежа сборная’,
букв. ‘межевая трава’.
тали ‘поле’: тали||вуч ‘пастернак’, букв. ‘полевой дудник’.
тошкем ‘задворки’: тошкем||шудо ‘горец птичий’, букв. ‘трава
[, растущая на] задворках’.
чара ‘поляна’: чара||вуч ‘дягиль лекарственный’, букв. ‘поляна-
дудник’.
шуды ‘трава’: шуды||воҥго ‘шампиньон’, букв. ‘травяной гриб’.
шур ‘навоз’: шур||воҥго ‘гриб навозник’, букв. ‘навозный гриб’.
куэ ‘береза’: куэ||блинга (куэ||плеҥга) ‘белянка’, ‘волнушка’,

букв. ‘березовая белянка’; куэ||воҥго ‘белянка’, ‘волнушка’, букв.
‘березовый гриб’.
нöлпы ‘осина’: нöлпы||шудо ‘амарант, щирица’, букв. ‘осиновая
трава’.
пÿкшерме ‘орешник, лещина’: пÿкшерме||воҥго ‘подорешник’,
букв. ‘гриб орешника’ (‘гриб [, растущий в] орешнике’).
пÿнчы ‘сосна’: пÿнчы||вапка ‘масленок’, букв. ‘сосновый обабок’;
пÿнчы||воҥго ‘масленок’, букв. ‘сосновый гриб’.
писты ‘липа’: писты||воҥго ‘моховик’, букв. ‘липовый гриб’; пи-
сты||гурезе ‘груздь белый’, букв. ‘липовый груздь’.
тумы ‘дуб’: тумы||вапка ‘дубовик’, букв. ‘дубовый гриб (обабок)’;
тумы||воҥго ‘дубовик’, букв. ‘дубовый гриб’.
шöрва ‘ясень’: шöр||воҥго ‘млечник серо-розовый; гриб семейства
сыроежковых’ < шöрва||воҥго, букв. ‘ясеневый гриб’ (фитоним – ре-
зультат гаплологии).
шÿльы ‘овес’: шÿльы||воҥго ‘булавастник (гриб на гнили)’, букв.
‘овсяный гриб’.
шем||шуды ‘марьянник дубравный’, ‘иван-да-марья’: шем||шуды||-
воҥго ‘опенок луговой’, ‘шампиньон обыкновенный’, букв. ‘гриб ма-
рьянника дубравного’ (‘гриб иван-да-марьи’).
шолы ‘вяз’: шолы||воҥго ‘вязовик’; ‘трутовик чешуйчатый’; ‘пест-
рец’; ‘вешенка’, букв. ‘вязовый гриб’.
шопке ‘осина’: шопке||воҥго ‘подосиновик’, букв. ‘осиновый гриб’;
шопке||гурезе ‘разновидность груздя’, букв. ‘осиновый груздь’; шоп-
ке||папка ‘подосиновик’, букв. ‘осиновый гриб (обабок)’.
Пермские языки
Удмуртский язык
арама ‘роща’: арама турын ‘валериана’, букв. ‘трава рощи’.
бусы ‘поле’: бусы сяртчы ‘репа полевая’, букв. ‘полевая репа’.
возь ‘луг’: возь||губи ‘опенок луговой’, букв. ‘луговой гриб’.
ву ‘вода’: ву||куар ‘калужница’, ‘мать-мачеха’, букв. ‘водяной
лист’; ву||мульы ‘кувшинка’, букв. ‘водяная ягода’; ву||сяська ‘кув-
шинка’, букв. ‘водяной цветок’.
дӥял ‘пень’: дӥял||губи ‘опенок’, букв. ‘пень-гриб’.
куд ‘болото’: куд||шилан ‘хвощ болотный’, букв. ‘то же’.
кыр ‘степь’: кыр кöжы ‘горох дикий’, букв. ‘степной горох’; кыр
пуш||мульы ‘лещина’, ‘грецкий орех’, букв. ‘степной орешник’.
луд ‘поле’: луд кумызь ‘черемша’, букв. ‘полевая черемша’; луд
кушман ‘редька дикая’, ‘сурепка’, букв. ‘полевой корнеплод’; луд
сугон ‘дикий лук’, букв. ‘полевой лук’; луд||шыр||губи ‘сыроежка’,
букв. ‘полевая сыроежка’.
лӥял ‘пень’: лӥял||губи ‘опенок’, букв. ‘пень-гриб’.
мырк ‘пень’: мырк||губи ‘опенок’, букв. ‘гриб [, растущий на] пне’.
нюр ‘болото’: нюр бадь ‘ива черная, чернотал’, букв. ‘болотная
ива’; нюр выл турын ‘крупка моховидная, сибирская’, букв. ‘трава
на болоте’; нюр||мульы(||пу) ‘клюква’, букв. ‘болотная ягода’.
писпу ‘дерево’: писпу||ӝуй ‘лишайник’, букв. ‘древесный мох’.
сюрес ‘дорога’: сюрес дур турын ‘подорожник’, ‘цикорий дикий’,
букв. ‘трава на краю дороги’.
чур ‘колея’: чур||губи ‘опенок луговой’, букв. ‘гриб колеи’.
яг (ляг) ‘бор’: яг||губи (ляг||губи) ‘боровик’, ‘рыжик’, букв. ‘боро-
вой гриб’; яг||мульы||пу (ляг||мульы||пуд) ‘брусника’, букв. ‘боровая
ягода (ягодный куст)’; ляг||турын ‘дивала’, букв. ‘боровая трава’;
ляг||ӵуж ‘плаун’, букв. ‘боровой мох’.
кызь||пу ‘береза’: кызь||пу||губи ‘подберезовик’, букв. ‘березовый
гриб’.
пи||пу ‘осина’: пи||пу||губи ‘подосиновик’, букв. ‘осиновый гриб’.
сезьы ‘овес’: сезьы||губи ‘рогатик’, букв. ‘овсяный гриб’.
сир ‘вяз’: сир||губи ‘вязовик’, букв. ‘вязовый гриб’.
тыпи ‘дуб’: тыпи||губи ‘дубовик’, букв. ‘дубовый гриб’.
Коми-зырянский язык
ва ‘вода’: ва||кор ‘кувшинка’, букв. ‘водяной лист’; ва турун ‘во-
доросль’, букв. ‘водяная трава’.
егер ‘заболоченный лес’: егер турун ‘вахта трехлистная’, букв.
‘трава заболоченного леса’.
му ‘земля’: му выв турун ‘сердечник луговой’, букв. ‘земляная
трава’; му тшак ‘боровик’, букв. ‘земляной гриб’.
нюр ‘болото’: нюр выы тшак ‘подберезовик болотный’, букв. ‘бо-
лотный гриб’; нюр турун ‘пушица’, букв. ‘болотная трава’.
ты ‘озеро’: ты турун ‘белокрыльник болотный’, ‘кувшинка’, букв.
‘озерная трава’.
садуку ‘болотистое место в тундре, поросшее травой’: садуку ту-

рун ‘осока’, ‘вахта трехлистная’, букв. ‘трава [, произрастающая на]
болотистых местах тундры, поросших травой’.
ю ‘река’: ю турун ‘рдест’, букв. ‘речная трава’.
пу ‘дерево’: пу тшак ‘трутовик’, букв. ‘древесный гриб’.
сiт ‘навоз’: сiт выв рыжык ‘шампиньон’, букв. ‘рыжик [, растущий
на навозе]’.
яг ‘бор’: яг выв гоб ‘боровик’, букв. ‘боровой гриб’; яг выв тшак
‘боровик’, оба букв. ‘боровой гриб’.
сöс ‘грязный, нечистый’: сöс турун ‘иван-чай’, букв. ‘нечистая,
грязная трава’ (мотивирующий признак – растение любит навозные
кучи).
Коми-пермяцкий язык
ва ‘вода’: ва||чача ‘кувшинка’, ‘лилия водяная’, букв. ‘водяной цве-
ток’.
туй ‘дорога’: туй||дор||турун ‘подорожник’, букв. ‘трава у доро-
ги’.
эж(а) ‘дерн’, ‘целина’: эжöр ‘осока’ образовано от эж(а) [КЭСКЯ,
331].
видз ‘луг’: видз||герань ‘герань луговая’, букв. ‘луговая герань’.
вуд ‘лужайка’: вуд||турун ‘спорыш’, букв. ‘трава [, растущая на]
лужайке’.
му ‘земля’: му||тшак ‘груздь черный’, букв. ‘земляной гриб’; му||-
ягöд ‘земляника’, букв. ‘земляная ягода’.
мыр ‘пень’: мыр||дор||тшак ‘опенок’, букв. ‘гриб [, растущий на]
краю пня’; мырь||ягöд (< мыр||ягöд) ‘брусника’, букв. ‘ягода [, рас-
тущая на] пне’.
нюр ‘болото’: нюр||моль (нюр||мöль) ‘клюква’, букв. ‘болотная
ягода’; нюр нитш ‘разновидность болотного мха’, букв. ‘болотный
мох’; нюр||турун ‘багульник’, букв. ‘болотная трава’.
пруд (< рус.): пруд||турун ‘рогоз’, букв. ‘трава [, растущая в]
пруду’.
из ‘камень’: из||турун ‘багульник’, букв. ‘трава [, растущая на]
камне’, ‘каменная трава’.
вöр ‘лес’: вöр пикан ‘сныть зеленая’, букв. ‘лесная сныть’.
пу ‘дерево’: пу||тшак ‘трутовик, древесный гриб’, букв. ‘древес-
ный гриб’.
кыдз ‘береза’: кыдз||бака ‘трутовик (на березе)’, букв. ‘березовый
трут’.
ньыв ‘пихта’: ньыв||ельдöг, ньыл||ельдöг ‘груздь желтый’, букв.
‘пихтовый груздь’.
öзим ‘озимые’: öзим||чача ‘василек’, букв. ‘цветок озимых’ – так
как василек засоряет и озимые, и яровые, отнесен нами в эту группу.
боровöй < рус. боровой: боровöй синявка ‘сыроежка боровая’,
букв. ‘боровая сыроежка’.
Номинация растений по признаку места произрастания не менее

универсальна, чем номинация по признаку цветности и распростра-
нена по всему миру, присутствуя практически во всех языках. При-
знак места, как и признак цветности, воспринимается естественно
и интуитивно, поэтому вполне может быть использован в каждом
языке независимо. Из-за этого об общем происхождении моделей но-
минации по данному признаку можно говорить лишь с большой осто-
рожностью и, в основном, в тех случаях, когда в близкородственных
языках наблюдается и материальная общность компонентов сложно-
го (составного) фитонима либо производящей основы.
В различных финно-пермских языках во многих случаях наблю-
дается общность моделей номинации растений по признаку места
произрастания. Ниже представлены наиболее распространенные из
таких моделей (вообще, они отличаются необыкновенным разнооб-
разием). Для упорядочивания подачи материала мы сгруппировали
модели по детерминантам (определяемым частям) в следующем по-
рядке: цветок, лист, трава, мох, ягода, гриб. Сложные фитонимы,
в качестве детерминантов которых использованы самостоятельные
названия растений, очень разнообразны; модели, по которым они об-
разуются, практически никогда не являются общими даже для двух
близкородственных языков. В связи с этим в данном разделе мы не
рассматриваем их систематически.
Отметим отсутствие детерминантов со значением ‘дерево’ в соста-
ве изучаемой группы фитонимов; название дерева всегда конкрети-
зируется, например, ‘болотная ива’, ‘полевая сосна’.
цветок
Детерминанты с этим значением широко распространены в
финно-пермских языках: как правило, цветки растений – это их наи-
более заметная, выделяющаяся благодаря своей окраске часть.
Модель ‘водяной цветок’ представлена следующим образом: фин.
vesi||kukka ‘частуха подорожниковая’, ‘калужница болотная’, ‘ку-
бышка желтая’; ижор. vezi||kukka ‘кувшинка’; эст. vesi||lill, vesi||-
lilled, vesi||lillid, vee||lill, vee||lilled ‘калужница болотная’, ‘лютик
водный’, ‘лютик жгучий’, ‘лютик ядовитый’; ‘селезеночник очеред-
нолистный’, ‘сердечник горький’, ‘хохлатка плотная’, ‘частуха подо-
рожниковая’, ‘незабудка болотная’, эрз. ведь цеця ‘кувшинка’; мокш.
вед||цеця ‘лилия водяная’, ‘стрелолист’, ‘сусак зонтичный’, ведень
панчф ‘ряска’; удм. ву||сяська ‘кувшинка’; коми перм. ва||чача ‘кув-
шинка’, ‘лилия водяная’.
Мордовские фитонимы восходят к общемордовской форме; перм-
ские данные, скорее всего, также восходят к общепермской форме.
Модель ‘болотный цветок’ представлена следующим образом:
фин. suo||kukka ‘мытник болотный’, ‘пушица’; эст. soo||lilled ‘бело-
зор болотный’, ‘пушица узколистная’; лив. suo||kann’i ‘пушица’.
Различия в детерминантах, которые, тем не менее, являются си-
нонимичными, несущественны и легко заменяются в языках. Модель
относится, в основном, к пушице. Это говорит в пользу общего про-
исхождения этой модели в прибалтийско-финских языках.
Модель ‘речной цветок’ представлена следующим образом: фин.
joki||kukka, joki||kukkain, jok||kukkain ‘калужница болотная’, ‘ку-
бышка желтая’, ‘кувшинка’; эст. jõe||kannid ‘кувшинка’, jõe||lill,
jõe||lilled ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’, ‘сусак зонтичный’.
Модель ‘озерный цветок’ представлена следующим образом: фин.
järvi||kukka, järven||kukka ‘кувшинка’; эст. järve||lill ‘кувшинка’.
По этим двум чисто прибалтийско-финским моделям образуют-
ся, главным образом, названия наиболее заметных растений реки и
озера – кувшинки и кубышки.
Модель ‘прибрежный цветок’ представлена следующим образом:
фин. ranta||kukka, ranta||kukkanen ‘зюзник европейский’, ‘дербен-
ник иволистный’, ‘калужница болотная’, ‘мытник болотный’; мокш.
ведь||грай панчф ‘чистец болотный’.
Модель ‘полевой цветок’ представлена следующим образом: фин.
pelto||kukka ‘короставник полевой’, ‘фиалка трехцветная’; эст.
põllu||lill ‘фиалка полевая’; эрз. пакся цеця ‘гвоздика-травянка’.
Модель ‘ржаной цветок’ представлена следующим образом: фин.
ruis||kukka, ингерм. ruis’||kukka ‘василек’; кар. ливв. ruis||kukka,
ruis||kukku, rukhin||kukka, rukihin||kukka ‘василек’, ‘коростав-
ник полевой’; ижор. ruis||kukko ‘василек’, эст. rukki||lill(ed) ‘васи-
лек’; вод. rüis||kukk, rüttšè||kukk ‘василек’; эрз. розь тветка ‘васи-
лек’, ‘живокость полевая’ (сюда же – розь потмонь цеця ‘василек’,
‘живокость полевая’, букв. ‘цветок внутри [посевов] ржи’); мокш.
розь панчф (розь||банчф) ‘василек’ (сюда же вепс. rugiž||bobaine ‘ва-
силек’, букв. ‘ржаная игрушка’).
Данная модель номинации, относящаяся к васильку – ‘ржаной
цветок’ (то есть цветок, растущий в посевах ржи) – широко рас-
пространена не только в прибалтийско-финских и мордовских, но и
контактных языках, см., например, лит. rugia||gėlė ‘василек’, букв.
‘ржаной цветок’. Учитывая конфигурацию изоглоссы, мы предпола-
гаем калькирование балтийского фитонима еще в эпоху активных
прибалтийско-финских контактов [Бродский, 2007, 39].
лист
Детерминанты со значением ‘лист’ входят в состав сравнительно
небольшого количества фитонимов. В исследуемой группе названий
растений семантических моделей с его участием немного; наиболее
распространенная из них – ‘(при)дорожный лист’.
Модель ‘земляной лист’ представлена следующим образом: кар.
собств. moa||lehti, кар. ливв. mua||lehti ‘пельтигера пупырчатая’,
‘подорожник большой’; ижор. maa||lehti ‘подорожник’; эст. maa||-
leht ‘подорожник большой’; вод. maa||lehto ‘подорожник’.
Модель ‘водяной лист’ представлена в пермских языках, и явля-
ется для них общей по происхождению: удм. ву||куар ‘калужница’,
‘мать-мачеха’; коми зыр. ва||кор ‘кувшинка’.
Модель ‘(при)дорожный лист’ (‘лист [, растущая у] дороги’) пред-
ставлена следующим образом: фин. tien||lehti ‘подорожник’, букв.
‘лист [, растущий у] дороги’; твер. кар. doroga||l’eht’i, кар. люд.
dorog(u)||leht, dorogu||lehted, dorogu||lehtid ‘подорожник’; кар.
собств. tie||lehti ‘подорожник большой’; ижор. tie||lehti ‘подорож-
ник’; эст. tee||leht ‘подорожник’; вод. tee||lehto ‘подорожник’; эрз.

ки лангонь лопа ‘подорожник’; мокш. ки лангонь лопа ‘подорожник’.
Прибалтийско-финские представители модели, по-видимому, име-
ют общее древнее происхождение [Бродский, 2007, 40]. Мордовские
названия также восходят к общему предку.
Данная модель (либо близкие ей) широко распространена в раз-
личных языках и, как правило, относится к подорожнику (некото-
рые источники уточняют вид – Plantago major ‘подорожник боль-
шой’). Кроме рус. подорожник, подорожница, попутник, придорож-
ник, припутник, путничное листье, подорожный лопух, относящих-
ся не только к Plantago, но и ко многим другим растениям, расту-
щим вдоль дорог, модель имеется и в контактных индоевропейских
языках. Примеры: нем. Wegblatt, Wegerich, Wegebreit, Wegetritt,
латышск. ceļteka, ceļmallapa. Основываясь не этих данных, мы пред-
полагаем калькирование балтийского фитонима.
трава
Детерминанты со значением ‘трава’ – наиболее распространен-
ные. В ряде языков имеется не один, а несколько синонимичных де-
терминантов с этим значением, например, фин. heinä, ruoho, yrtti.
Модель ‘прибрежная трава’ (‘трава [, растущая на] берегу’) пред-
ставлена следующим образом: фин. ranta||heinä, randa||heinä ‘дву-
кисточник тростниковидный’, ‘осока водяная’, ‘колосняк песчаный’,
ranta||yrtti, randa||yrtti ‘вех ядовитый’, ‘зюзник европейский’; эст.
rand||ein ‘болотница одночешуйная’, rand||luha ‘осока’.
Модель ‘(при)дорожная трава’ (‘трава [, растущая у] дороги’)
представлена следующим образом: фин. tie||heinä ‘подорожник’;
вепс. dorog||hein ‘подорожник’; эст. tee||rohi ‘подорожник’; удм.
сюрес дур турын ‘подорожник’, ‘цикорий дикий’; коми перм. туй||-
дор||турун ‘подорожник’.
Модели ‘(при)дорожная трава’ и ‘(при)дорожный лист’ близки,
различаясь только детерминантами. В первом случае внимание об-
ращается на травянистый характер всего растения, во втором слу-
чае – на лист подорожника, который имеет лекарственные свойства
и оттого является важнейшей для применения частью растения. В
связи с этим обе модели в отношении происхождения можно не раз-
личать. Прибалтийско-финская модель восходит к праприбалтийско-
финской общности, а модель, функционирующая в удмуртском и ко-
ми языках, по-видимому, автохтонна или является калькой русского
названия (путничное листье у Н. Анненкова [Анненков, 1878] имеет
помету Шенкурск).
Модель ‘земляная (наземная) трава’ представлена следующим об-
разом: фин. maa||heinä ‘овсяница красная’, ‘мятлик луговой’, maan||-
nurmi ‘горец птичий’; эст. maa||hein, maa||hain ‘истод горьковатый’,
‘мятлик луговой’, ‘овсяница’, ‘полевица’, maa||rohi ‘ястребинка воло-
систая’; вод. maa||ein ‘неидентифицированное растение’, коми зыр.
му выв турун ‘сердечник луговой’.
Модель ‘водяная трава’ представлена следующим образом: фин.
vesi||heinä, ves’||heinä, ves||heenä, väsi||heinä ‘водоросль вообще’,
‘звездчатка злаковая’, ‘звездчатка средняя’, ‘лютик ползучий’, ‘мят-
лик однолетний’, ‘рдест плавающий’, ‘торица полевая’, ‘традескан-
ция’, ‘частуха подорожниковая’, ‘шелковник’, ‘ясколка костенцовая’,
vesi||ruoho ‘болотник’, ‘звездчатка средняя’, ‘манжетка’, ves’||yrtti
‘вех ядовитый’; кар. собств. vesi||heinä, vezi||heinä, veži||heinä, кар.
ливв. vezi||heinä, vezi||heiny ‘горец птичий’, ‘звездчатка злаковая’,
‘звездчатка средняя’, ‘мокрица’, кар. собств. vesi||ruoho ‘звездчатка
средняя’; вепс. vezi||hein ‘осока’; эст. vesi||hein, vesi||hain, vesi||ain,
vesi||ein, vee||ein ‘звездчатка средняя’, ‘манник плавающий’, ‘осо-
ка’, ‘элодея канадская’, vesi||rohi, vesi||roho, vee||rohi, vee||rohud
‘звездчатка средняя’, ‘лапчатка гусиная’, ‘лютик ползучий’, ‘манник
наплывающий’, ‘манник плавающий’, ‘турча болотная’; вод. vesi||-
roho ‘водоросль’; эрз. ведь тикше ‘горец шероховатый’, ‘кувшинка’;
коми зыр. ва турун ‘водоросль’.
Данная модель является общей, по крайней мере, для прибалтий-
ско-финских языков. Кроме указанных случаев, почти повсеместно
относится к водорослям, так как народная ботаника не подразуме-
вает разделения растений не низшие и высшие. Эту модель следует
отделять от формально идентичной модели ‘водяная трава’, в кото-
рой определяющая часть является носителем признака водянисто-
сти, сочности органов растения.
Нераспространенная модель ‘речная трава’ представлена следую-
щим образом: вепс. jogi||hein ‘вид травы, растущей на заливных лу-
гах’; эст. jõe||luht, jõe||luha ‘осока’, ‘камыш озерный’; эрз. лей тикше
‘мать-мачеха’; коми зыр. ю турун ‘рдест’.
Модель ‘озерная трава’ представлена следующим образом: фин.
järvi||heinä ‘рдест’, järvi||ruoho, järven||ruoho ‘тростник’; эст.
järve||hain ‘рдест пронзеннолистный’; коми зыр. ты турун ‘бело-

крыльник болотный’, ‘кувшинка’.
Модель ‘болотная трава’ представлена следующим образом: фин.
suo(n)||heinä ‘лютик ползучий’, ‘осока береговая’, ‘осока серова-
тая’, ‘осока шаровидная’, ‘пушица альпийская’, ‘сабельник болот-
ный’; кар. собств., твер. кар. šuo||heinä, кар. ливв. suo||heinä, suo||-
heiny ‘белоус торчащий’, ‘осока’, ‘пушица’; вепс. so||hein ‘осока’; эст.
soo||hein, soo||heinad, soo||ein ‘осока узколистная’, ‘трясунка сред-
няя’; эрз. чей тикше ‘золототысячник’, ‘рута пахучая’; удм. нюр выл
турын ‘крупка моховидная, сибирская’; коми зыр. нюр турун ‘пу-
шица’; коми перм. нюр||турун ‘багульник’.
Прибалтийско-финские фитонимы имеют, вероятнее всего, общее
происхождение. Чаще всего они относятся к различным видам осоки.
Модель ‘глиняная трава’ представлена в прибалтийско-финских
языках: фин. savi||heinä, sav||heinä, sav’||heenä, sav’||heinä ‘лебеда’,
‘марь’, ‘очиток’, ‘щавель’, savi||ruaho, savi||ruoho, savi||ruuho ‘лебе-
да’, ‘марь’, ‘очиток’; кар. собств. šavi||heinä, кар. ливв. savi||heiny
‘лебеда’; ижор. savi||heinä ‘марь белая’, букв. ‘глиняная трава’, эст.
savi||hein, savi||ein, savi||einad, savi||einäd ‘марь белая’, savi||rohi
‘лебеда’, ‘марь белая’, букв. ‘глиняная трава’; вод. savi||einä ‘лебе-
да’, sav(v)i||roho ‘бурачник’, ‘лебеда’, ‘марь белая’ букв. ‘глиняная
трава’ (сюда же savi||kukk ‘лебеда’, букв. ‘глиняный цветок’).
По поводу этой модели в ингерманландских говорах финско-
го языка Ю. Коппалева [Коппалева, 2007, 54] пишет: «На первый
взгляд, семантическая модель … “место произрастания → наиме-
нование”. На самом деле, в основе названия sav||heinä лежит осо-
бенность растения – белый налет на листьях». По нашему мне-
нию, такое истолкование неверно, так как чисто умозрительно. Марь
(Chenopodium), внешне похожая на лебеду (Atriplex), ошибочно на-
зывается лебедой и в прибалтийско-финских языках, и русских го-
ворах. Оба растения, действительно, характеризуются белым «нале-
том» на листьях – однако о бурачнике (огуречной траве, Borago) и
иван-чае (кипрее), щавеле, очитках этого сказать нельзя. Зато все
эти растения охотно растут именно на глинистых почвах, что и от-
ражено в названии. Более того, если номинация основана на цвете
листьев, то как объяснить номинацию лебеды по модели ‘глиняный
цветок’ в водском языке – savi||kukk?
Думается, что подобные неточности основаны на избирательном
подходе к лексике, отсутствии сравнения с синонимичными фитони-
мами в иных языках, прежде всего, близкородственных.
корень
Модели с этим детерминантом среди рассматриваемых встреча-
ются редко и только в прибалтийско-финских языках. Общих моде-
лей почти не обнаруживается.
Модель ‘водяной корень’ представлена следующим образом: кар.
люд. veži||d’uur’ ‘неидентифицированное водное (донное) растение’;
эст. vesi||juurik ‘вахта трехлистная’.
Представленные фитонимы образовались независимо друг от дру-
га, однако эстонское название позволяет предположить, что и ка-
рельское имеет значение ‘вахта’: именно у этого растения имеется
заметное по длине и толщине губчатое корневище.
дудчатый стебель (дудник)

Детерминант широко распространен во всех финно-пермских язы-
ках, однако общих моделей с его участием мало. Мы даем здесь лишь
две из них, вполне типичные, то есть представленные лишь двумя
названиями, определенно сформировавшимися независимо друг от
друга.
Модель ‘лесной дудник’ представлена следующим образом: эст.
mets||putk ‘двукисточник тростниковый’; мокш. вирень почка ‘бор-
щевик сибирский’.
Модель ‘полевой дудник’ представлена следующим образом: эст.
põld||putk ‘пастернак’; мар. тали||вуч ‘пастернак’.
орех
Нераспространенный детерминант.
Модель ‘водяной орех’ представлена следующим образом: эрз.
́
v́ed-ṕešče ‘неидентифицированное съедобное водное растение (вах-
́
та?)’; мокш. ведень пяште (ведь||бяште), v́ed-ṕäštá ‘неидентифици-
рованное съедобное водное растение (вахта?)’ [MW], ‘водяной орех’
[МРС].
Данная модель является общемордовской.
мох
Этот детерминант входит в ограниченный круг моделей: разли-
чаются, в основном, виды мха (лишайника), растущие на болотах,
камнях и деревьях.
Модель ‘древесный мох’ представлена следующим образом: эст.
puu||samal ‘лишайник’; лив. puu(š)||soomal ‘лишайник мохнатый’;
удм. писпу||ӝуй ‘лишайник’. По-видимому, модель в прибалтийско-
финских языках имеет общее происхождение.
Модель ‘болотный мох’ представлена следующим образом: фин.
suo||rahka ‘сфагнум’, букв. ‘болотный мох’; suo||sammal ‘сфагнум’;
кар. собств. suo||sammal, šuo||šammal ‘сфагнум’; эст. soo||sammal
‘плаун булавовидный’; вод. soo||sammõl ‘сфагнум’; эрз. болотань
нупонь ‘сфагнум’; коми перм. нюр нитш ‘разновидность болотного
мха’.
Модель образовалась независимо в различных родственных язы-
ках.
Модель ‘водяной мох’ представлена следующим образом: фин.
vesi||rahka ‘сфагнум’, vesi||sammal, ves’||sammal, ves||sammalta
‘болотник’, ‘сфагнум’, ‘хвостник’; эрз. ведь||нупонь ‘разновидность
мха’; мокш. ведь||нупонь ‘разновидность водоросли, растущей в бо-
лотах и заводях, хорошо прикрепляющаяся к грунту’.
Мордовские фитонимы имеют общее происхождение.
ягода
Детерминанты с таким значением входят в состав большого ко-
личества названий растений, имеющих плоды – ягоды или костянки.
Тем не менее, моделей номинации, общих для родственных языков,
с участием этих детерминантов немного.
Модель ‘болотная ягода’ представлена следующим образом: фин.
suo||marja ‘морошка’; эст. soo||marja, soo||mari ‘голубика’, ‘клюк-
ва’; эрз. чей умарь ‘клюква’, ‘ежеголовник ветвистый’; удм. нюр||-
мульы(||пу) ‘клюква’; коми перм. нюр||моль (нюр||мöль) ‘клюква’.
Эта модель относится к одному и тому же растению – клюкве.
Пермские названия клюквы могут иметь общее происхождение.
Модель ‘полевая ягода’ представлена следующим образом: эст.
põld||mari, põld||marjad (также põld||marja||vääned) ‘донник бе-
лый’, ‘ежевика’, ‘земляника зеленая’, ‘куманика’, ‘паслен черный’;
вод. põlto||marja ‘поленика’.
Южновепсское название брусники nabolad, по-видимому, являет-
ся контаминацией вепс. bol(ad) ‘брусника; ягода вообще’ и русского
наболоть ‘трава, растущая на болоте’.
Модель ‘земляная ягода’ относится, главным образом, к двум
совершенно различным растениям – землянике и картофелю. В
первом случае определение указывает на расположение ягод у по-
верхности земли, во втором – на наличие корнеплодов (‘ягод’) под
землей, например, в эрз. мода||марь (MW: moda-umaŕ, modama·ŕ,
modamar) ‘картофель’. Как уже говорилось, во всех прибалтийско-
финских языках названия земляники мотивированы maa- ‘земля’
и образованы суффиксацией по одной древней модели, предусмат-
ривающей, между прочим, звукопереход ti > si (*mantikka >
mansikka; по существующим на сегодня представлениям). В таком
случае, общеприбалтийско-финское название земляники можно счи-
тать только калькой балтийских фитонимов (см. выше).
гриб
Как показывают лексические данные, этот детерминант входит в
состав наибольшего числа общих для рассматриваемых родственных
языков моделей. В ряде случаев сложные названия гриба в одном
языке различаются синонимичными детерминантами.
Далее представлены основные модели миконимов, которые, как
уже отмечалось, чаще всего являются сложными (что отличает их
моделей, распространенных в контактных языках) и в качестве опре-
деляющего компонента содержат название растения, около которо-
го предпочитает расти гриб. Отличия в морфологической структуре
этих миконимов обычно не позволяют считать прямыми кальками
иноязычных моделей.
Модель ‘ольховый гриб’ представлена следующим образом: фин.
leppä||sieni ‘горькушка’, ‘рыжик’, ‘свинуха’; твер. кар. leppä||šien’i
‘горькушка’; вепс. lep||sen’ ‘рыжик’; эст. lepa||seen ‘млечник триви-
альный’; вод. leppä||siini ‘горькушка’, ‘млечник’; мокш. лепе панга
‘лисичка’. К этой же модели – вепс. lepač, lepkeh, мотивированные
lep ‘ольха’. Данная модель является общеприбалтийско-финской.
Мокшанский миконим, по-видимому, образовался независимо.
Модель ‘осиновый гриб’ представлена следующим образом: фин.

haapa||sieni ‘рядовка, серушка’, haapa||tatti ‘подосиновик’; твер.
кар. huaba||griba ‘подосиновик’; ижор. haap||obokka ‘подосиновик’,
haaba||seeni ‘серушка’; эст. haava||puravik ‘подосиновик’, haava||-
seen ‘серушка’; вод. aab||obahka ‘подосиновик’, aapa||siini ‘подоль-
шанка’; эрз. пой гриба ‘подосиновик’, пой панго (MW: poj-paŋgo,
poj-pa·ŋgo), поень панго ‘груздь белый’, ‘масленок’, ‘подберезовик’,
‘подосиновик’, ‘скрипица’, ‘сыроежка зеленая’; мокш. пою панга ‘под-
осиновик’; мар. шопке||воҥго ‘подосиновик’, шопке||папка ‘подосино-
вик’; удм. пи||пу||губи ‘подосиновик’.
Прибалтийско-финские миконимы восходят к общей прафор-
ме; кроме того, распространенность модели позволяет считать ее
общефинно-пермской.
Модель ‘березовый гриб’ представлена следующим образом: фин.
koivu||tatti ‘подберезовик’; твер. кар. koiv||gribu, koivu||griba, кар.
люд. koivun||griba ‘подберезовик’, ‘трутовик березовый’, твер. кар.,
кар. ливв. koivu||sieni, кар. ливв. koivu||sien’, кар. люд. koivoi||šien’
‘скрипица’; ижор. koivu||obokka ‘подберезовик’; эст. kase||seen ‘под-
березовик’; вод. kahtši||obahka ‘подберезовик’, koivu||griba ‘подбе-
резовик’, kahtši||siini ‘волнушка’; лив. ke̮uvõ(š)||seen’, ke̮iv||seen’,
kiuš||seen’, küv||seen’ ‘подберезовик’; эрз. килей грип ‘подберезо-
вик’, килей гриба ‘трутовик’, ḱiĺej-paŋgo, ḱiĺe·j-paŋgo·, ḱiĺij-paŋga
‘белянка’, ‘волнушка’, ‘подберезовик’; мокш. келу панга (MW: ḱelu-
paŋga) ‘белянка’, ‘волнушка’, ‘подберезовик’; мар. куэ||воҥго ‘белян-
ка’, ‘волнушка’; удм. кызь||пу||губи ‘подберезовик’. Сюда же вепс.
koivištar’, koivuštar’ ‘подберезовик’, мотивированные koivišt ‘бе-
резняк’ (суффиксальное производное от koiv ‘береза’); сложные на-
звания подберезовика, включающие детерминант, в вепсском языке
отсутствуют. Данной модели близка мордовская модель ‘березовый
трутовик’ (эрз. килей сей, килей сем (килей семе) ‘трутовик’).
Модель является общефинно-пермской. Одновременно она пред-
ставлена в неродственных языках, ср., например, нем. Birken||pilz,
латышск. berzu beka. Названиями березы мотивированы и простые
по форме названия подберезовика, например, рус. березовик.
Модель ‘сосновый гриб’ представлена следующим образом: фин.
petäjä||sieni ‘горькушка’, ‘свинуха’, ‘серушка’, petäjä||tatti ‘мохо-
вик’; эст. männi||seen ‘горькушка’, ‘сыроежка’; вод. pihku||siini
‘горькушка’; эрз. пиче панго (MW: ṕiče-paŋgo) ‘рыжик’; мокш. пи-
чень панга (MW: ṕičä̆-paŋga, ṕič-paŋga·) ‘рыжик’; мар. пÿнчы||вапка
‘масленок’, пÿнчы||воҥго ‘масленок’.
Возможно осторожное предположение о наличии модели еще
в предке марийского, мордовских и прибалтийско-финских языков
(наблюдается значительный разброс видов съедобных грибов, к ко-
торым она относится).
Модель ‘дубовый гриб’ представлена следующим образом: эрз.
тумо грип ‘дубовик’, тумо панго ‘дубовик’; мокш. тумаа губа ‘ду-
бовик’, тума панга ‘дубовик’, ‘груздь черный’; мар. тумы||вапка ‘ду-
бовик’, тумы||воҥго ‘дубовик’; удм. тыпи||губи ‘дубовик’. Модель
является финно-пермской.
Модель ‘липовый гриб’ представлена следующим образом: эрз.
лейкс панго ‘груздь настоящий’, ‘волнушка’, пекше панго ‘груздь’;
мокш. ленгакс панга ‘груздь белый’, пяше панга ‘подгруздок’, ‘бе-
лянка’; мар. писты||воҥго ‘моховик’.
Мордовские миконимы восходят к общим формам.
Модель ‘ясеневый гриб’ представлена следующим образом: эрз.
сиртень панго ‘груздь’; мар. шöр||воҥго (< шöрва||воҥго) ‘млечник
серо-розовый’.
Модель ‘вязовый гриб’ представлена следующим образом: мар.
шолы||воҥго ‘вязовик’; ‘трутовик чешуйчатый’; ‘пестрец’; ‘вешенка’;
удм. сир||губи ‘вязовик’.
То, что в прибалтийско-финских языках липы, ясеня и вяза не
входят в модели номинации грибов, естественно, так как эти деревья
не характерны для прибалтийско-финского ареала.
Особенно редкая модель ‘можжевеловый гриб’ представлена сле-
дующим образом: фин. kataja||tatti ‘гриб козляк’; вод. kataga||siini
‘груздь черный’.
Модель ‘пневый гриб’ (‘гриб [, растущий на] пне’) представлена
следующим образом: фин. kanto||sieni ‘опенок’; вепс. kandon||sen’
‘опенок’; эст. kannu||seen ‘опенок’; вод. kanto||griba, kanto||obahka,
kanto||siini ‘опенок’; лив. kannt||päkkaa ‘опенок’; мокш. пенёк пан-
га ‘опенок’; удм. дӥял||губи ‘опенок’, лӥял||губи ‘опенок’, мырк||-
губи ‘опенок’; коми перм. мыр||дор||тшак ‘опенок’. Данная модель
для прибалтийско-финских языков является общей [Бродский, 2007,
38]; в других родственных языках она возникла независимо, возмож-
но, в результате калькирования русских миконимов с перестройкой
под финно-угорское морфологическое строение (определение + де-
терминант).
Модель ‘земляной гриб’ представлена следующим образом: мокш.

мастор панга ‘трюфель’; коми зыр. му||тшак ‘боровик’; коми перм.
му||тшак ‘груздь черный’.
Для коми языков модель имеет общее происхождение.
Модель ‘болотный гриб’ представлена следующим образом: вепс.
so||babuk ‘подберезовик’; коми зыр. нюр выы тшак ‘подберезовик
болотный’.
Модель ‘навозный гриб’ представлена следующим образом: эрз.
навоз панго ‘шампиньон’; мокш. назём панга ‘шампиньон’; мар.
шур||воҥго ‘гриб навозник’.
Слово со значением ‘навоз’ в мордовских языках имеет русское
происхождение, что указывает на заимствованность самой модели.
Данная модель характерна также для названий – результатов но-
минации по признаку непригодности в пищу, например, кар. šitta||-
šieni ‘поганка’, букв. ‘навозный гриб’, ‘дерьмо-гриб’.
В качестве детерминантов миконимов могут употребляться общие
названия как пластинчатых, так и трубчатых грибов. В представлен-
ных выше семантических рядах они не различаются.
Некоторые другие детерминанты, представляющие собой названия

конкретных растений
Модели, которые мы приводим ниже в качестве примеров, обычно
встречаются не более чем в двух языках. Фитонимы, образованные
по ним, возникли в различных языках независимо друг от друга.
Модель ‘болотная ель’: фин. suo||kuusi ‘хвощ болотный’; эст.
soo||kuusk, soo||kuus, soo||kuused ‘ель’, ‘мытник болотный’, ‘хвощ
болотный’.
Модель ‘болотная ива’: эст. soo||paju ‘хемадафне, мирт болотный’,
‘ива пепельная’; удм. нюр бадь ива черная, чернотал’.
Модель ‘водяная ива’: фин. vesi||paju, ves||paju, ves’||paju ‘ива
козья’, ‘ива пепельная’, ‘ива ползучая’, ‘ива прутовидная’; эрз. ведь||-
галь (< ведь каль) ‘ива плакучая’.
Модель ‘водяная роза’: фин. vesi||ruusu ‘калужница болотная’,
‘сабельник болотный’, ‘манжетка’; эст. vesi||roos, vesi||roosi, vesi||-
roosid, vesi||ruus, vee||roos, vee||ruus ‘кувшинка’.
Модель ‘земляная малина’: кар. собств. moa||malina ‘княженика’;
эрз. masto·r-ińźe·j ‘земляника’, mastor-maĺina ‘ежевика’.
Модель ‘полевая репа’: фин. pelto||nakris ‘репа’; удм. бусы сярт-
чы ‘репа полевая’.
Модель ‘речная роза’: фин. joki||ruusu ‘кукушкин цвет’; эст. jõe||-
roos ‘кубышка желтая’, ‘кувшинка’.
В отличие от представленных выше, модель ‘полевой лук’, опре-
деленно, является общемордовской (удмуртский фитоним образовал-
ся независимо): эрз. пакся чурька (MW: pakśa-čuŕka, pakśa-ču·ŕka,
pakśań čuŕka) ‘лук дикий’, ‘лук скорода’, ‘лук медвежий, черемша’,
‘дикий чеснок Teucrium scordium’; мокш. паксянь шурьхкя (MW:
pakśä-šuŕḱä, pakśäń šəŕʿḱä·, pakśä·-šuŕḱä·) ‘лук дикий’, ‘лук мед-
вежий, черемша’, ‘лук скорода’, ‘дикий чеснок Teucrium scordium’;
удм. луд сугон дикий лук’.
Модели, по которым образованы названия картофеля, появились
поздно, с распространением его культуры. Они характеризуются на-
личием обязательной определяющей части со значением ‘земля’ и
вторым компонентом, имеющим обычно значения ‘ягода’, ‘яйцо’, ‘яб-
локо’ – именно эти предметы по форме напоминают клубни карто-
феля.
Модель ‘земляное яйцо’: фин. maan||muna ‘картофель’; эрз.
mastor-al ‘картофель’.
По этой модели могут также образовываться названия гриба дож-
девика, ср. кар. ливв. maa||d’äiččä, moa||jäiččä, moa||jäiččy, mua||-
jäiččä, mua||jäiččy, mua||d’äiččy.
Модель ‘земляное яблоко’: фин. maa(n)||omena ‘картофель’, и
также ‘топинамбур’ [Tillandz, 1683; Juslenius, 1745]; твер. кар. mua||-
juablokka ‘картофель’, букв. ‘земляное яблоко’; эст. maa||õun, maa||-
ounad, maa||ubin ‘картофель’.
Похожие названия картофеля имеются во многих языках, и
финно-угорские являются их поздними кальками: нем. Erdapfel,
Herdöpfel, Grundbirne и Erdbirne (букв. ‘земляная груша’),
Grumbeer; рус. земляная репа, земляное яблоко, земное яблоко,
земляной горох и др.
Прочие модели не являются распространенными и функциониру-
ют обычно в пределах одного языка либо диалекта.
Рассмотрение номинации растений по признаку места их произ-

растания в финно-пермских языках позволяет сделать следующие
выводы.
1. Растения, номинация которых осуществляется по данному при-

знаку, особенно многочисленны в финно-пермских языках; еще более
многочисленны фитонимы – результаты такой номинации;
2. Большинство этих фитонимов оказываются продуктами номи-
нации не по одному, а по двум (или даже трем) признакам. При этом
обеспечивается максимальное описание растения в названии, напри-
мер, эст. nõmmе||kollane||lill ‘пазник метельчатый’, букв. ‘желтый
цветок пустоши’;
3. Ярко выраженным оказывается отсутствие отражения в фин-
ских фитонимах произрастания в условиях леса; более существенным
оказывается присутствие растений в поле, в болоте, на возвышенных
местах или каких-либо заметных объектах, например, скала, камень
и т. п. Такое же явление обнаруживается в карельских наречиях.
Это, по-видимому, объясняется наличием в этих языках у слов со
значением ‘лес’ одновременно и значения ‘дикий, неодомашненный’.
В других малых прибалтийско-финских языках состояние собранно-
сти фитонимического материала не дает возможности исследовать
указанное явление. Напротив, в эстонском языке наблюдается про-
тивоположная картина: там имеется св. 250 сложных по форме на-
родных фитонимов с определяющим компонентом ‘лес, лесной’.
Сокращения названий языков

вепс. – вепсский; вод. – водский; ижор. – ижорский; кар. – карельские на-
речия (ливв. – ливвиковское, люд. – людиковское, собств. – собственно ка-
рельское, кар. твер. – тверские говоры собственно карельского наречия);
латышск. – латышский; лив. – ливский; лит. – литовский; мар. – марий-
ский (Л. – лугово-марийский, Г. – горномарийский); мокш. – мокшанский;
морд. – мордовские языки; рус. – русский; ср.-н.-нем. – средненижненемец-
кий; удм. – удмуртский; фин. – финский; эрз. – эрзянский; эст. – эстонский.
Источники
КРОЧК – Безносикова Л. М., Айбабина Е. А., Коснырева Р. И. Коми-роч
кывчукöр. Т. I–III. Сыктывкар, 2000.
КЭСКЯ – Лыткин В. И., Гуляев Е. С. Краткий этимологический словарь
коми языка. М., 1970.
ММ – Марий мутер. Т. I–X. Йошкар-Ола, 1990–2005.
МРС – Мокшанско-русский словарь. М., 1998.
СВЯ – Зайцева М. И., Муллонен М. И. Словарь вепсского языка. Л., 1972.
СРНГ – Словарь русских народных говоров. Вып. 1–45. М., Л., СПб., 1965–
2013.
УРС – Удмуртско-русский словарь. Ижевск, 2008.
ЭРВ – Эрзянь-рузонь валкс. М., 1993.
IS – Inkeroismurteiden sanakirja. Toim. R. E. Nirvi. Helsinki, 1958.
KKS – Karjalan kielen sanakirja. Toim. P. Virtaranta. O. 1–6. Helsinki, 1968–
2005.
LW – Kettunen L. Livisches Wörterbuch mit grammatischer Einleitung.
Helsinki, 1938 (репринт 1999).
MW – H. Paasonens Mordwinisches Wörterbuch. B. I–V. Helsinki, 1990.
VKS – Vadja keele sõnaraamat. Toim. H. Adler, M. Leppik. I–VII. Tallinn,
1990–2011.
Анненков Н. И. Ботанический словарь. СПб., 1878.
Бродский И. В. Названия растений в финно-угорских языках. СПб., 2007.
Коппалева Ю. Э. Финская народная лексика флоры (становление и функ-
ционирование). Петрозаводск, 2007.
Florinus Henricus M. Nomenclatura rerum brevissima latino-sveco-finnonica in
usum juventutis patriae, ordine naturae in certos titulos digesta, & publici
juris facta. Editio secunda. Aboe, 1683.
Florinus Henricus M. Vocabularium latino-sveco-germanico-finnonicum. In
usum juventutis patriae, ordine naturae in certos titulos digesta, & publici
juris factum. Stockholm, 1708.
Gliwa B. Pflanzennamen mit Präfix pa- und angrenzendes im Litauischen und
Lettischen // Baltistica XLIV(1). 2009. P. 77–90.
Haartman J. J. Tydelig Underrättelse om de mäst gångbara Sjukdomars
Kännande och Motande, genom lätta och enfaldiga Hus-Medel; samt et litet
Res- och Hus-Apothek. Stockholm och Åbo, 1759.
Heinricius Johan. Beskrifning över Stor Lojo Sockn i Nyland 1766 // Geogr.
Fören. Tidskrift, VII (1895). S. 181–186.
Juslenius Daniel. Suomalaisen Sana-Lugun Coetus. Stockholm, 1745.
Suhonen P. Suomalaiset kasvinnimet. Annales Bot. Fenn. 1936. 7:1. Helsinki,
1936.
Tillandz Elias. Catalogus plantarum, quae propae Aboam tam in excultis, quam
incultis locis hucusque inventae sunt. Aboae, 1683.
А. А. Бурыкин | Санкт-Петербург
Еще раз
о самодийской этимологии
тунгусо-маньчжурского
саман ‘шаман’
Проблема происхождения слова шаман в применении к русскому

языку, из которого оно вошло в научную терминологию европейских
языков, и в применении к тунгусо-маньчжурским языкам, из кото-
рых оно было заимствовано русскими, в течение десятков лет остает-
ся актуальной для нескольких научных дисциплин. Прежде всего это
сравнительно-историческое изучение тунгусо-маньчжурских языков
и внешние связи алтайских языков, так как слово саман ‘шаман’ не
встречается ни в монгольских, ни в тюркских, ни в других языках ал-
тайской семьи. Далее, это этнография и религиоведение, где вопрос
о происхождении термина саман ‘шаман’ обсуждается в связи с гене-
зисом и распространением самого института шаманства, шаманской
практики и шаманов как сообщества.
Поскольку до настоящего времени мы не видим ни ясности
ни в лингвистических вопросах относительно этимологии тунгусо-
маньчжурской лексемы саман ‘шаман’, ни консенсуса в трудах этно-
графов и религиоведов по поводу появления данного термина и соот-
носимого с ним института и соответствующей практики, представля-
ется целесообразным вернуться к обсуждению намеченных вопросов
в специальной работе.
Приведем документацию на слово саман ‘шаман’ из тунгусо-
маньчжурских языков:
Эвенк. саман (hаман Д, Е, И, шаман П-Т, С, С-В) ‘шаман’, сол.
сама ‘шаман’; эвен. hаман (аман Б, саман Арм) ‘шаман’; нег. саман И,
В ‘шаман’, ороч. сама(н-) ‘шаман’; уд. сама(н-) Хор, Ан ‘шаман’, ульч.
сама(н-) ‘шаман’; орок. сама(н-) ‘шаман’; нан. сама Нх. К-У (сама(и-)
Бк) ; ма. сама ∼ саман, саманга н'алма ‘шаман’ [ССТМЯ, 1977, 2, 59
аб].
Данная лексема зафиксирована во всех тунгусо-маньчжурских
языках, за исключением языка чжурчжэньского письма, материалы
О самодийской этимологии тунгусо-маньчжурского саман 363
по которому фрагментарны (несколько более 800 слов) и нерепрезен-
тативны.
В этнографических работах, особенно в монографиях, посвящен-
ных шаманству или шаманизму, постоянно указывается на тунгусо-
маньчжурское происхождение данного термина [Басилов, 1984, 10].
Об этом писал М. Элиаде задолго до интереса к шаманству в бывшем
СССР и в России: «Шаманизм в строгом смысле – это прежде все-
го сибирское и центральноазиатское религиозное явление. Это слово
пришло к нам через русский язык от тунгусского шаман» [Элиаде,
2000, 13], но то же самое отмечали и российские исследователи XIX –
начала XX вв. Так, В. М. Михайловский писал: «Слово шаман встре-
чается только у одних тунгусов, бурят и якутов. Но только у одних
тунгусов оно природное …» [Михайловский, 1893, 54].
Интересные суждения о термине шаман принадлежат выдающе-
муся исследоватлю этнографии и языков тунгусо-маньчжурских на-
родов С. М. Широкогорову. Он писал: «Термин шаман заимствован
от саман тунгусских языков» [Широкогоров, 1919, 53], однако сделал
примечание: «Так как выяснение происхождения термина шаман не
входит в настоящую мою задачу, я ограничусь только замечанием,
что этот термин, вероятно, не тунгусского происхождениия [Широ-
когоров, 1919, 53, прим.].
История названия шамана у тунгусо-маньчжурских народов ак-
тивно обсуждается и в современных трудах по религиоведению.
А. Б. Зубов пишет: «Слово samana не тунгусского происхождения.
В китайском языке sha men — одновременно может означать и буд-
дийского монаха и колдуна-повелителя духов. В Китай слово это
пришло из Индии, видимо, вместе с буддизмом. А на древнем свя-
щенном языке индоариев, на санскрите, sramana — означает ‘бро-
дяга’, ‘скиталец’. Так издревле именовали в Индии странствующих
аскетов-саньясинов» [Зубов, 1997, 273].
М. Фасмер, обсуждая «дальнюю» этимологию русского слова ша-
ман пишет следующее: «Заимств. из эвен. (= эвенкийского – А. Б.)
Shaman ‘буддийский монах’, тохар. samane из пракрит. Samana от
др.-инд. cramanas ‘аскет-буддист’» [Фасмер, 1972, 401]. До сих пор
ценно замечание М. Фасмера, что слово шаман встречается уже в
сочинениях протопопа Аввакума, так как наиболее ранние фикса-
ции этого слова в документах об открытии Сибири XVII века пока
еще не выявлены. Тем не менее очевидно, что данный термин за-
имствован русскими землепроходцами у эвенков примерно в первой
364 А. А. Бурыкин
трети XVII века, причем это слово с начальным ш- было заимствова-

но из крайне западных «шекающих» диалектов эвенкийского языка
(см. диалектные пометы в статье «Сравнительного словаря тунгусо-
маньчжурских языков»).
На слово шаман в ряду заимствований из уральских, алтайских и
палеоазиатских языков, представленных в русских говорах Сибири и
вошедших в разной степени в русский литературный язык, обратил
внимание А. Е. Аникин. В статье своего «Этимологического словаря
русских диалектов Сибири» он сделал следующее:
– существенно уточнил время появления этого слова в русских
документах, ограничив его первой третью XVII века;
– учел ряд этнографических и лингвистических статей, где об-
суждалась этимология этого слова;
– высказал мысль о необходимости отвести этимологию, приве-
денную в словаре М. Фасмера;
– отметил недопустимость подведения слова саман ‘шаман’ под
тунгусо-маньчжурский глагольный корень са:- ‘знать’ (в этом корне
долгий гласный, в то время как в слове саман ‘шаман’ – краткий и
чередования долгих с краткими в тунгусо-маньчжурских языках не
наблюдается)1 ;
– указал на работы, где обсуждались иные версии происхождения
слова саман ‘шаман’ в тунгусо-маньчжурских языках [Аникин, 2000,
687–688: śramaṇá ‘аскет-буддист’, ‘слушающий’]2 .
В словарной статье данного словаря А. Е. Аникина присутствуют
указания на альтернативные этимологии русского шаман и тунгусо-
манчьжурского саман, имеющиеся в трудах Д. Банзарова. Д. Банза-
ров писал: «Сходство слов шраманас и шаман так обмануло ориента-
листов, между прочим и Ф. Шлегеля, что они без всяких соображе-
ний стали шаманов выводить от шраманов» [Банзаров, 1955, 86].
Указав на приоритет Н. Я. Бичурина, отметившего, впервые, что
русское шаман соотвествует маньчжурскому самань (старая тран-
скрипция маньчжурских слов, использованная в словаре И. И. За-
харова), Д. Банзаров возводит его к маньчжурскому корню сам- ‘ме-
шать, возмутить, бултыхаться, плавать, биться’; самагу ‘беспорядоч-
ный, распутный, возмутившийся, бунтовщик’, самдамби – ‘пляшу’.
1
Попытки выведения слова саман из глагола СА:- ‘знать’ до сих пор встречаются
в этнографической литературе: см. [Сем, 2006, 5].
2
Эту же этимологию отстаивал Л. Н. Гумилев (личная беседа с автором статьи
в начале 1980-х годов).
Значение этих слов вообще выражает беспокойное, возмущенное со-
стояние, следовательно шаман означает человека взволнованного –
исступленного, восторженного, какими действительно являются ша-
маны» [Банзаров, 1955, 87].
Именно эта этимология – без принципиально важного указания
на источник – встречается у С. А. Токарева, который писал: «Сло-
во шаман тунгусское (саман, шаман – возбужденный, исступленный,
человек)» [Токарев, 1986, 167].
На рубеже 1960-х – 1970-х годов в связи с исследованиями функ-
ции растений и грибов в обрядовой практике, в основном после работ
Р. Дж. Уоссона [Wasson, Wasson, 1957; Wasson, 1968], в научном обо-
роте появились идет о связи слова саман с названием сомы [Шапова-
лов, Интернет]. Хотя в статье «Сома» в энциклопедии «Мифы наро-
дов мира» [Топоров, 1992, 462–463] мы не находим вообще упомина-
ния о шаманах и шаманских практиках, в библиографии присутству-
ет ссылка на раннюю работу Т. Я. Елизаренковой и В. Н. Топорова
[Елизаренкова, Топоров, 1970], которая, видимо, и способствовала
установлению связи представлений о соме и шаманстве.
От внимания отечественных ученых ускользнула давняя, но
исключительно содержательная статья Б. Лауфера, посвященная
проблеме происхождения слова шаман [Laufer, 1917]3 . В этой ста-
тье Б. Лауфер аргументировано отводит санскритскую этимологию
тунгусо-маньчжурского саман ‘шаман’ и поднимает вопрос о связи
тунгусо-маньчжурского термина с монгольским cam ∼ tsam – назва-
нием ламаистской мистерии и тюркским kam – ‘шаман’, ссылаясь на
труды Д. Немета [Laufer, 1917, 367 ff.]. Подобные сопоставления нахо-
дятся на грани тех соответствий, которые до сих пор периодически
проявляются внутри материала тюркских, монгольских и тунгусо-
маньчжурских языков.
Нерешенность в опроса об происхождении тунгусо-маньчжурско-
го названия шамана – единственного названия шамана у тунгусо-
маньчжурских народов, не знающих разных категорий шаманов по
специализации, еще в 2007 г. побудила автора предложить иную вер-
сию происхождения тунгусо-маньчжурской лексемы саман. Так ока-
залось, что у ненцев различаются три категории шаманов с общим
названием шамана тадебя: сильные шаманы – выдутана, камлавшие
3
Автор выражает глубокую благодарность П. О. Рыкину за указание на эту
работу.
в верхний мир, шаманы второй категории янянгы тадебя – ‘к зем-

ле относящийся шаман’, и шаманы категории самбана, камлавшие в
нижний мир [Хомич, 1981, 14–15].
То, что тунгусские шаманы, именуемые саман (форма шаман диа-
лектная), камлают исключительно в Нижний мир – мир мертвых –
и исполняют обряды проводов умершего в Нижний мир, что наилуч-
шим образом известно из практики шаманов народов Приамурья –
нанайцев и ульчей, наряду со сходством слов самбана и саман, приве-
ло автора к выводу, что тунгусо-маньчжурское слово саман являет-
ся ранним заимствованием из самодийских языков [Бурыкин, 2007],
как и некоторые другие термины, связанные, в частности, с фольк-
лором4 .
Почти исчерпывающая лингвистическая аргументация о заим-
ствовании тунгусо-маньчжурского саман ‘шаман’ из самодийских
языков приведена в появившейся в том же 2007 г. книге А. Е. Ани-
кина и Е. А. Хелимского:
«Самāн ‘шаман’ (B) ПС *såmpə- ‘шаманить’ (*såmpə̑- в SW:
135) ∼ ? ПТМ *samā-n ‘шаман’, cр. эвенк. самāн, hамāн Д, Е, И,
шамāн П-Т, С, С-Б, ороч. сама(н-), уд. сама(н-) Хор, Ан, маньчж.
сама ∼ саман и др. (ТМС II: 59).
Такое же соотношение, как между ПС *-mp- и ПТМ *-m-, наблю-
дается в случае с ПУ *Lampe ‘болото, озерцо’ и ПТМ *lāmu ‘болото,
море’, см. [2].
Сравнения ПТМ лексемы с ПМонг. *süme ‘храм, кумирня’ и яп.
*súmiá- ‘император’ в EDAL: 1208 не представляются убедительны-
ми.
Остаются под большим вопросом попытки вывести ПТМ назва-
ния шамана из источника, связанного с пали samana ‘буддийский
монах’, согд. šmn (= šamana), скр. śramaṇá- ‘аскет-буддист’, так-
же кит. ša-men и др.; неубедительно однако и толкование названия
шамана как деривата от т.-ма. sā- ‘знать’ (Voigt NyK 77, 1975: 211;
Shirok. 1935: 169; Фасм. IV: 401; критику имеющихся объяснений см.
Janhunen MSFOu 194, 1986: 97, 107).
4
Так, еще в 1984 г. автором высказано мнение, что якутское слово олонгхо, не
имеющее параллелей в тюркских и других алтайских языках (известные этимоло-
гии этого слова неубедительны), выглядит как заимствование из ненецкого лахана-
ко ‘сказка’, образованного от глагола лаханась ‘говорить, рассказывать’ [Бурыкин,
1984].
Нивх. chamng = ч‛ам(ң) ‘шаман’ < *samVn < т.-ма. (Крейнович
ДСИя 8, 1955: 163; Janhunen Shaman. 2005: 25).
Рус. (с XVII в.) шамaн усвоено из эвенк. формы типа шамāн».
В обсуждаемом контексте весьма любопытно, что согласно Б. Ла-
уферу, чжурчжэньская транскрипция слова саман выглядит как
shamman, а формы с геминированным м, в соответствии с нашими
современными знаниями как будто бы указывающим на самодийское
происхождение данного слова, встречаются по записям Р. Маака, у
вилюйских тунгусов, то есть у ближайших соседей самодийских на-
родов [Laufer, 1917, 369].
Таким образом, у нас есть все основания считать, что тунгусо-
маньчжурское саман ‘шаман’ есть не что иное как раннее заимство-
вание из самодийских языков в тунгусо-маньчжурские языки. Где и
когда это заимствование могло иметь место – вопрос отдельный, и
как нам думается, связанный с необходимостью дальнейших иссле-
дований уральской субстратной лексики на территории Восточной
Сибири.
В заключение отметим, что немногие даже из среды специалистов
знают о том, что у слова шаман, ставшего общеупотребительным эт-
нографическим термином, в русском языке в XVIII–XIX веках бы-
ли серьезные конкуренты. Одним из них было тюркское слово кам
‘шаман’, которым ныне пользуются многие исследователи религии
и шаманства тюркских народов Южной Сибири, это слово исполь-
зовалось как термин еще и в XIX веке5 . В продолжение XVIII ве-
ка в русских источниках появлялся термин тадыбы, обозначавший
ненецких, хантыйских и мансийских шаманов, и происходящий от
ненецкого названия шамана – тадебя. Наконец, из якутского языка
в русский язык и даже в научный немецкий язык сочинений середи-
ны XVIII века проникло якутское название шамана – оюн6 . Однако
все эти слова, присутствующие в русском языке XVIII–XIX веков, не
прижились среди научной терминологии, и слово шаман стало обще-
употребительным.
5
В современном русском языке научной литературы термин кам используется
для обозначения шамана у тюркских народов Южной Сибири.
6
Ряд этих слов присутствует в Картотеке Словаря русского языка XVIII ве-
ка, хранящейся в Институте лингвистических исследований РАН, следовательно,
данные слова как фиксируются как заимствования в русском языке определенного
исторического периода.
ствования из уральских, алтайских и палеоазиатских языков. 2-е изд.
Новосибирск, 2000.
Аникин А. Е., Хелимский Е. А. Самодийско–тунгусо-маньчжурские лекси-
ческие связи. М., 2007.
Банзаров Д. Собрание сочинений. М., 1955.
Басилов В. Н. Избранники духов. М., 1984.
Бурыкин А. А. К исследованию лексики, связанной с духовной культурой в
алтайских языках: ожидания и результаты // Лингвистические иссле-
дования. Типология. Диалектология. Этимология. Компаративистика.
Ч. 1. М., 1984. С. 65–73.
Бурыкин А. А. Шаманы: те, кому служат духи. СПб., 2007.
Елизаренкова Т. Я., Топоров В. Н. Мифологические представления о гри-
бах в связи с гипотезой о первоначальном характере сомы // Тезисы
докладов IV Летней школы по вторичным моделирующим системам.
Тарту, 1970. С. 40–46.
Зубов А. Б. История религий. М., 1997.
Михайловский В. М. Шаманство. Сравнительно-этнографические очерки.
М., 1893.
Сем Т. Ю. Шаманизм народов Сибири. СПб., 2006.
ССТМЯ – Сравнительный словарь тунгусо-маньчжурских языков. Т. 1–2.
Л., 1975–1977.
Токарев С. А. Религия в истории народов мира. М., 1986.
Топоров В. Н. Сома // Мифы народов мира. Энциклопедия. Т. 2. М., 1992.
С. 462–463.
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1–4. М., 1964–1972.
Хомич Л. В. Шаманство у ненцев // Проблемы истории общественного со-
знания аборигенов Сибири. Л., 1981. С. 5–41.
Шаповалов А. В. Магический гриб мухомор. URL: http://zaimka.ru/sha-
povalov-shaman-amanita/, http://www.aworld.ru/texta/?550
Широкогоров С. М. Опыт исследования основ шаманства у тунгусов. Вла-
дивосток, 1919.
Элиаде М. Шаманизм. Архаические техники экстаза. Киев, 2000.
Laufer B. Origin of the Word Shaman // American Anthropologist, New Series,
Vol. 19, No. 3. (Jul.–Sep., 1917). pp. 361–371.
Wasson R. G. Soma: Divine Mushroom of Immortality. The Hague, 1968.
Wasson R. G., Wasson V. P. Mushrooms, Russia, and Нistory. 2 v. New York,
1957.
В. С. Иванова | Санкт-Петербург
Погребальный обряд манси
и семантика лексики,
связанной с этим обрядом
Погребальный обряд является самым древним среди всех других
мансийских (вогульских) обрядов.
Манси верят в потустороннюю жизнь: из обрядов, сопровождаю-
щих погребение покойника, можно видеть, что «существование чело-
века со смертью не прекращается, что он будет жить и за гробом и
нуждается в тех же предметах, которые были необходимы для него
при жизни на земле» [Дунин-Горкавич, 1996, 94–95].
О том, что скоро в данном роду умрет человек, мог заранее узнать
вāнэ хōтпа ‘знающий человек’. Вāнэ хōтпа мог быть в каждом роду
свой. Определить скорую кончину человека мог и вāнэ хōтпа из дру-
гого рода, обладающий таким даром.
Один из важных семейных духов у манси – это Тэ̄ нэaйнут ‘едя-
щее и пьющее существо’, или Кȳль ōтыр (он же Хȳль ōтыр), кото-
рый относится к злым духам. По данным среднесосьвинских манси,
существуют еще тэ̄ нэ айнэ утыт ‘едящие и пьющие существа’, пред-
водителем которых является Хȳль ōтыр. Эти существа идут по хōн
лё̄х ‘царской дороге’. При этом их хозяин Хȳль ōтыр едет верхом на
коне, а они все – кто в образе пāйппāл ‘половинки берестяного кузо-
ва’, кто – āныпāл ‘половинки миски’. В какую деревню они приходят,
там и бывают болезни и мор; они могут сотворить с человеком, что
хотят [ПМА].
К. Ф. Каръялайнен указывает: из вогульской песни следует, что
небесный бог посылает на землю Хȳль ōтыр’а, который должен оста-
вить в живых только надлежащее число людей, то есть должен регу-
лировать количество живых на этом свете [Каръялайнен, 1994, 62].
Этого духа надо «задабривать», чтобы не болели дети и близкие. Для
этого, когда в деревне āгвм хулиглы ‘всплывает болезнь’, посреди до-
ма на пол ставят маленький столик, на него ставят семь кружек с
горячим чаем, различную еду. Затем, когда чуть остынет чай, то с
этих семи кружек сливают его в одно ведро и выливают этот чай в
угол дома.
370 В. С. Иванова
Но иногда и «добрые духи» могут прогневаться на своих почи-

тателей и «наслать на них болезнь в наказание и в качестве преду-
преждения». Особенно наказывается уклонение по каким-либо при-
чинам от почитания духа, невыполнение данного ему обещания и
нарушение клятвы, а также нарушение обрядов [там же, 63]. Такого
же мнения придерживаются и среднесосьвинские манси: «Старики
нам говорили, что к своим духам бережно надо относиться. Если
что-то плохо сделаешь по отношению к ним, то они тебя накажут.
Можно кровавым жертвоприношением задобрить духа, но не все мо-
гут иметь жертвенное животное, тогда куда больше денешься…»
[ПМА].
Если дома заболевал человек, то первым делом сōс кōсамтāвес
‘окуривали чагой помещение’. Важным предохранительным сред-
ством являлось окуривание жилища или определенного лица. Для
этой цели сжигались бобровая струя (манс. лāлва), пенис оленя, пих-
товая кора, грибы, наросты различных деревьев и т. д. [Каръялай-
нен, 1994, 66]. У северных манси нет сведений о пенисе оленя и пих-
товой коре, а вот пихтовыми веточками окуривали.
По Гондатти, если в доме заболевал человек, то обязательно при-
глашали шамана. Больной давал обет, который подкреплялся отре-
занием маленького кусочка правого уха, что по истечении трех дней
после выздоровления больной принесет в жертву животное: оленя,
корову, овцу и т. д. Если же в течение трех дней после выздоровле-
ния жертва не была принесена, то он снова заболевал и больше не
вылечивался [Гондатти, 1888, 49–51]. У северных манси обычая от-
резания уха не было, однако к ё̄р ōсьнэ хōтпа ‘сильному знающему
человеку’, к ня̄ йт хōтпа ‘шаману’ обращались. Таких людей были
единицы. В советский период они лечили тайно, ночью, под страхом
ареста.
По данным Каръялайнена, из когтей болезни человек может вы-
браться раз-другой, но смерти ему не избежать, однажды наступает
час, когда кончились дни, данные ему при рождении Кāлтась ся̄ нь
[Каръялайнен, 1994, 72].
О скорой кончине человека может узнать матыр кāсалан хōтпа
‘что-то видящий человек’. Этот человек может увидеть, как душа
улетает в образе какой-нибудь птицы или в своем человеческом об-
лике уходит на север, вниз по течению реки, либо в сторону кладби-
ща. Как правило, при этом на матыр кāсалан хōтпа находит страх.
По верованиям манси, вначале, перед смертью у человека уходит
Погребальный обряд манси и лексика, связанная с этим обрядом 371
один ис ‘душа’, затем, после кончины – второй ис, а затем уже так
называемый урт, который описывают в образе вороны, лебедя, гуся
и вообще неопознанной птицы. Урт улетает вниз по течению реки.
Некоторые люди иногда не видят того человека, кто затем умрет, а
слышат его голос: он то кричит, то поет, при этом также напускает-
ся страх, будто пōлям витыл сōсаве ‘холодной водой обливают’. По
сведениям среднесосьвинских информантов, недалеко от деревни По-
салтыт пāвыл ‘Деревня у устья протоки’ (Посолдино) расположено
место Ня̄ рпāвыл. Около этого места проходит йис мӣннэ лё̄х ‘дорога
уходящих душ’.
У манси в период между смертью и погребением существует много
условностей, в которых семантика обрядовых действий имеет боль-
шое значение.
Важно рассмотреть потусторонние субстанции человека, связан-
ные со смертью в представлениях северных манси. По поняти-
ям потусторонних субстанций ханты и манси существуют труды
К. Ф. Каръялайнена, по сынским хантам – Н. М. Талигиной [Тали-
гина, 1998, 42]. По северным манси детально данные субстанции не
рассматривались, что и будет далее рассмотрено подробнее.
Смерть обозначается лексемой сорм (сорум). Умер – говорят сор-
ме̄н ёхтувес ‘его смерть за ним пришла’, сорумын патыс ‘в смерть
попал’, холас ‘скончался’, хōлас ‘умер не своей, т. е. насильственной
смертью’, ‘сдох’. Если к умершему человеку хорошо относились, то
никогда не скажут, что он хōлас (даже если он наложил на себя руки,
что случается крайне редко), т. к. данный термин больше относится
к животному и растительному миру. Чаще используют слово холас,
либо мōт мā нупыл та минас ‘ушёл в иное (другое) место’ и могут
добавить нотэ пāрс ‘время, данное человеку на жизнь в этом мире,
закончилось’. Существуют ещё и такие термины: ё̄л акваг та ойвес
‘навсегда заснул’, āтимыг е̄мтыс ‘стал невидимым’ и др.
Наступление смерти определяют по прекращению дыхания, серд-
цебиения. В момент наступления смерти говорят лы̄ лыепе та холас,
та тōлматас ‘дыхание закончилось, оборвалось’, лы̄ лыеп тāрсэ та тōл-
матас ‘корень (ниточка) дыхания оборвался (оборвалась)’, лы̄ лытэ
тāратас ‘душу отпустил’ и т. д.
По Каръялайнену, у южных вогулов умершего клали на стол
[Каръялайнен, 1994, 81], у северных манси умершего никогда не кла-
дут на стол. После того, как ‘дыхание (душа) угасло’, умершего кла-
дут на пол. До 70–80-х гг. прошлого века гроб также ставили на пол
и лишь с 90-х гг. стали ставить на табуретки, чтобы снизу было про-
странство под лед или снег и тело не разлагалось.
После наступления смерти происходит деление и на две такие
субстанции, как физическая сущность (алпихāр) и нематериальная –
душа (йис, йисхор).
По данным среднесосьвинских манси, сначала душа умершего йис
отправляется в место под названием Хōманёл ‘Отвесный (крутой)
мыс’ (по другим данным – это остров). Хōманёл расположен на Севе-
ре, точнее – на берегу Обской губы (по другим сведениям – на берегу
Северного Ледовитого океана). Часть этой местности уходит вниз,
под землю. У того, кого были грехи, души уходят вниз в подземный
мир. Душа, которая остается наверху, после совершения обряда āт
пе̄ламтāве ‘сжигание волос’ (об этом будет сказано дальше) улетает
я̄ ӈкыӈ ся̄ рысь ȳлтта ‘через ледовитое море’ (вероятно, подразумева-
ется Обская губа) в тёплые края.
Про тело умершего говорят алпи-хāре та пōльвес ‘тело застыло’,
либо холам ут ‘скончавшийся’, но ни в коем случае не говорят хōлам
ут ‘сдохнувший’. Иногда говорят сам та пāлн патыс ‘стал для глаз
невидимым’. Если человек уходит из этой жизни в молодом возрасте,
то означает, что он йис тāл, сōттāл хōтпа ‘безвременно ушедший из
жизни, без счастья проживший человек’. Здесь йис обозначает не
только душу, но и человеческий век, отведенный ему для жизни.
После смерти близкого человека родственники очень бережно от-
носятся к одежде, в которой тот умер, к вещам, которые с ним
непосредственно соприкасались, – лы̄ лы минам маснутанэ, порма-
санэ ‘одежда, в котрых он был, когда душа его ушла’. Данные вещи
имеют сакральное значение, их уносят в лес. Данные вещи нельзя пу-
тать с э̄ ӈкварп вещами. Э̄ӈкварп – это вещи которыми пользовался
умерший при жизни, когда еще был здоров. Они передаются по на-
следству родственникам и тем, кто помогал во время похорон. Такие
вещи чтят и берегут, считается, что такие вещи являются оберегом
для близких родственников.
Когда человек манси умирал, нужно было, чтобы под ним не бы-
ло ничего лишнего, кроме старенькой оленьей шкуры, ибо на том
свете определённый период придётся этот груз носить на себе (по
верованиям среднесосьвинских манси, выходцев из рода Кукиных,
д. Месыгпавыл). Если поблизости нет старой оленьей шкуры, то на
пол (ковер заранее убирали, сама умирающая просила вынести ко-
вер) стелили старое одеяло, покрывало, либо простыню, но не матрац
(т. к. он тяжелый).
Руководила похоронным обрядом самая старая опытная женщи-
на. Она знала всю последовательность обрядовых действий для дан-
ной локальной группы, а иногда даже для данного рода. Погребаль-
ный обряд у различных родов манси также отличался, но у всех се-
верных манси, как только лы̄ лытэ тāратас ‘дыхание испускал’, то тут
же разводят огонь в очаге, из оставшихся углей, желательно не поль-
зуясь спичками. На это указывает и Е. И. Ромбандеева [Ромбандеева,
1993, 100]. На огонь ставят греть воду для обмывания умершего.
Умершего кладут на пол вдоль половых досок ногами к дверям и
начинают оплакивать.
У среднесосьвинских манси гроб изготовляли из сосны, кедра и
ели. Из березы и других лиственных деревьев изготавливать нельзя,
манси говорят, что очень тяжелый будет гроб, ему (умершему) са-
мому и без того тяжело сначала в том мире. Из пихты также нельзя
делать гроб, информант говорит: «мы пихту и за дерево не считаем,
вот дом из неё можно строить».
Покойника одевали не только в нижнюю, но даже в верхнюю
одежду и клали ему в гроб в запас одежду и пищу – калачей и хлеба,
кроме того, некоторые орудия и другие необходимые предметы. Все
вещи клались хорошего качества, ибо на том свете предстоит даль-
ний путь [Дунин-Горкавич, 1996, 95–96]. Так описал А. А. Дунин-
Горкавич элементы погребального обряда конца XIX – начала XX вв.
у остяков и вогулов.
По данным информантов, сосьвинские манси хоронят на третий
день, независимо от того, мужчина это или женщина. Усопший нахо-
дится в доме день, ночь, день, ночь и день похорон. Если случается,
что родственники покойного, далеко живущие, не смогли прибыть
ко дню похорон, то погребение оставляют ещё на один день. По-
жилые женщины при этом говорят «третью ночь будет мучиться
(усопший)»: Акв лё̄ӈхен э̄ лаль та лю̄ лис. Минуӈкв молямлы, ман-
рыг сāватылы̄ н ‘На свою личную дорогу он уже встал. Торопится в
путь, зачем мучаете’.
Погребальный обряд среднесосьвинских манси в конце XX в.

Днём лицо усопшего может быть открыто, но с закатом солн-
ца лицо накрывают тканью и закрывают крышку гроба. Ночью в
дом покойного приходят самые близкие люди, они даже специально
спят днём, чтобы высидеть ночь. Родственникам и близким людям
покойного разрешается вздремнуть, поспать в этом же доме ночью,
если имеется свободное место для отдыха. Заметим, что ещё в начале
XX в. в доме, где находится покойник, нельзя было спать, ибо душу
живого спящего человека могла забрать с собой в «тот мир» душа
умершего.
В доме горит свет, у изголовья усопшего стоит стол, на котором
дымится чага. На этот стол периодически ставится свежая еда, во-
да, чай, спиртное. Всех присутствующих угощают (если их много, то
по кругу) или же они сами подходят к столу по приглашению род-
ственников. Всё это происходит и днём, но ночь отличается от дня.
Прежде всего можно, даже нужно («старые люди заставляют») рас-
сказывать сказки, загадывать загадки, шутить, негромко смеяться,
от этого якобы усопшему легче: «Ему тяжело видеть без конца горе
и слёзы близких в своём доме».
После полуночи, когда остаются самые близкие родственники, на-
чинают хāнлаӈкве ‘прилипание’ (данное слово трудно переводится),
смысл этого действия в том, что «спрашивают» у умершего его же-
лание, перед тем как навсегда он покинет свой дом. Ответы на во-
просы может получить матыр вāнэ хōтпа ‘что-то знающий человек’,
близкий родственник. Хāнлаӈкве проводят и в день похорон, перед
выносом гроба из дома. Остановимся подробно на том, как это про-
исходит.
Йиве ‘дерево’ – гроб – ставится на две табуретки (как уже отмеча-
лось выше, раньше гроб стоял на полу), вдоль него сверху посередине
привязывается шест, так чтобы у изголовья усопшего можно было
взяться человеку за конец шеста. Матыр вāнэ хōтпан ‘что-то знаю-
щему человеку’ усопший начинает, как считается, передавать свои
мысли, говорить то, что не успел сказать при жизни своим близ-
ким, может указать виновных в его кончине [Иванова, 2002, 48]. Он
(умерший) может «сообщить», какое домашнее животное – тоӈхыӈ
ман āньтыӈ уй алуӈкве ‘копытное или рогатое’ – забить. Копыт-
ное – корова, теленок, а рогатое – олень. Лошадь при погребальном
обряде не забивают. Лошадь является жертвенным животным для
Мир-суснэ-хȳма ‘За людьми смотрящий дух’.
У верхнесосьвинских манси левую сторону туши уносят на клад-
бище, там варят и съедают. Кости завязывают в ткань, вешают в
лесу недалеко от могилы. Правую сторону туши варят дома [ПМА].
Если матыр вāнэ хōтпа ‘что-то знающий человек’ действитель-
но входит в контакт с усопшим, то гроб становится очень тяжелым,
шест начинает прогибаться, табуретки начинают подниматься вме-
сте с гробом. У человека, поднимающего гроб, выступает испарина,
затем он начинает говорить вслух, передавая мысли покойного. Как
правило, разрешается подходить и браться за шест и близким род-
ственникам. С некоторыми родственниками усопший также «входит
в контакт», но у большинства гроб очень легко поднимается, то есть
ат хāны ‘не прилипает’. Это означает, что данный родственник ещё
никаким премудростям не научился, не владеет даром общения с
природой, нет ещё у него интуиции [Иванова, 2002, 48]. Информант
Д. С. Самбиндалова (д. Хулимсунт) указывает на то, что «сначала
гроб тяжелеет, затем легко отрывается, и вот только тогда умерший
начинает говорить».
Долго проводить хāнлаӈкве не положено. Пожилые люди при
этом говорят: тōвлы, ул саватэ̄ лы̄ н, вōс усьлāхты ‘хватит, не му-
чайте, пусть отдыхает’.
С восходом солнца открывают крышку гроба, можно открыть ли-
цо усопшего, в доме опять воцаряются тишина и скорбь.
В тот период, когда в деревне усопший – йив ȳнлуптан порат
‘усопшего ещё не похоронили’ – в других домах на ночь у порога
кладут хоссуп ос тивталап (тивтхāтнэ āхвтас) ‘метлу и точило (то-
чильный брусок)’, якобы для того, чтобы ночью дух усопшего не
беспокоил эту семью.
Наступает день, когда умершего доставляют на кладбище.
Безусловно, кладбище для манси – это священное место. На это
указывает и К. Ф. Карьялайнен. Находящиеся на кладбище предме-
ты также священные, трогать их нельзя [Карьялайнен, 1994, 86].
Манси села Сосьва в 60–70-х годах XX в. разрешали своим детям
поесть бруснику недалеко от кладбища, погрызть кедровые орешки
из упавших возле могилок шишек, но только при посещении могилы,
с собой уносить ничего было нельзя.
Северные манси кладбище называют савыӈкан ‘место печали’,
самвит сōснэ мā ‘место льющихся слез’, савыӈ мā ‘земля печали’, со-
рум патум мāхум мā ‘земля умерших людей’, хотталь ся̄ лтум мāхум
мā ‘куда-то исчезнувших людей земля’. К. Ф. Карьялайнен также
указывает на вогульское «место страданий» и слово misar (данное
слово ни один из информантов не встречал), заимствованное у татар
[Карьялайнен, 1994, 86].
По данным информантов, манси в конце XIX – начале XX вв.
могилы рыли неглубоко (на это же указывает и К. Ф. Карьялайнен:
«могила глубиной только в гроб») или вообще не рыли, гроб ставился
прямо на землю, сверху ставили деревянное сооружение наподобие
домика, которое называлось сопам.
К. Ф. Карьялайнен называет сопам могильной избушкой. Отто
Финш описывает, как строили такую могильную избушку из лист-
венницы. Могильная избушка имела форму ящика, покрытого по-
лотнищами бересты [Карьялайнен, 1994, 88–89].
У среднесосьвинских манси с середины XX в. «могильная избуш-
ка» сопам имеет треугольную крышу, которую до 60–70-х годов так-
же покрывали полотнами бересты, но позднее и до настоящего вре-
мени стали покрывать рубероидом [ПМА]. Сопам имеет небольшое
четырехугольное отверстие, которое родственники могут открывать
при посещении могилы и класть через это отверстие какие-то уго-
щения, спички и папироску, табак. Отверстие называется кāтас ‘от-
верстие для руки’. При посещении кладбища первым делом «здоро-
ваются» с усопшим. «Здороваются» таким образом: все по очереди
подходят к могиле, постукивая большой, специально сделанной де-
ревянной пробкой пулп по могиле. Затем, поцеловав «пробку» или
могилу, родственник отходит в сторону, уступая место следующему.
Некоторые манси в кāтас’е держат небольшую баночку (стеклянную,
жестяную, пластмассовую) с плотно завинчивающейся крышкой. По-
сле того, как здороваются, родственница вытаскивает из отверстия
баночку, вытряхивает чуть подальше от могилы то, что там есть (ста-
рое угощение усопшему с прошлого раза), кладет свежую еду, всего
помаленьку (пуллōмт яныт ‘кусочек еды, величиной в один укус’).
Открытая баночка стоит на крыше могилы или возле кāтас’а до кон-
ца посещения родственниками могилы. Когда собираются домой, то
все прощаются с умершим, примерно, так же, как и «здороваются»,
постукивая пулп ‘пробкой’ по могиле, поцеловав «пробку» или мо-
гилу. После того, как все попрощаются, самая близкая родственница
закрывает баночку, ставит внутрь могилы, закрывает кāтас пробкой
(данная четырехугольная пробка ровно подходит к отверстию) и по-
следняя прощается с усопшим.
В поселке Сосьва до 60–70-х годов XX в. гроб ставили в яму глу-
биной около 90 см, затем сверху устанавливали сопам, но начиная с
80-х годов уже начали рыть могилы глубоко, как и у русских. Свер-
ху также закапывали землей, однако поверх устанавливали сопам. В
настоящее время среднесосьвинские манси по-разному хоронят умер-
ших. Одни манси хоронят своих близких родственников, как и рань-
ше, другие просят перед своей кончиной, чтобы их похоронили «по-
русски» (имеется в виду, чтобы сверху не устанавливали сопам, а
весь остальной обряд при этом исполнялся). Об этом попросила неза-
долго до своей кончины и мать автора. Она сказала, показав на ухо-
женную могилку мансийской женщины, похороненной «по-русски»:
«Я хочу, чтобы на моей могилке так же росли цветы и была бы ска-
меечка со столом, чтобы вы приходили ко мне, а мансийские моги-
лы, вон, обвалились». Объясняется это тем, что мансийскую могилу
нельзя впоследствии ни ремонтировать, ни поправлять. Если дере-
вянные части сопам’а сгниют или рухнут от времени, то их нельзя
больше ремонтировать. В противном случае, когда начинают беспо-
коить усопшего, то он кого-нибудь забирает с собой из данного рода
и в семье снова появляется покойник [ПМА].
Сразу после похорон, придя с кладбища, «закрывают» угол до-
ма. Для этого в дальний от дверей правый угол дома, с внутренней
стороны ставят медную чашку, за неимением таковой ставят ружьё
или топор, чтобы ещё чья-нибудь душа не ушла вслед за умершим
[ПМА, п. Игрим, 2004].
По данным нижнесосьвинских манси (п. Игрим), мытьё головы
проводят в день похорон. После того, как приходят с кладбища, и
перед тем, как сесть за поминальный стол, все родственники моют
голову. Воду выливают с наружной стороны дома, на правый угол
от двери.
На следующий день после похорон, т. е. на четвертый день по-
сле кончины все близкие родственники собираются в доме умершего
родственника. Этот четвертый день после кончины – пуӈк ловтнэ
хōтал ‘день мытья головы’. В этот день на кладбище не ходят. Это
также элемент погребального ритуала. Наливают тёплую воду в таз.
Сначала моет голову самый старший родственник умершего, затем
остальные по старшинству. Перед тем, как начинает мыть последую-
щий родственник, зажигается спичка, а когда она догорает примерно
до середины, её, ещё горящую спичку (манси говорят: ȳлятэ иӈ тэ̄ г

‘его (её) огонь ещё горит’), бросают в этот таз с водой и очередной
родственник начинает мыть голову. Не зависит, мужчина это или
женщина. У верхнесосьвинских манси (поселок Хулимсунт), если го-
лова действительно грязная, то в этой воде моют чисто символиче-
ски, т. е. смачивают волосы, а затем отходят и моют по-настоящему в
другом тазу. У среднесосьвинских манси (1997 г., село Сосьва) голову
моют независимо от возраста и пола, причем каждому хозяева дома
(женщины) набирают теплой воды в ковшик и поливают на голову
над тазом, затем вытирают головы всех 7–8 человек двумя–тремя
полотенцами.
После «мытья головы» воду из таза выливают в сы̄ стам кол сāмын
‘чистый угол дома’ (чистый в сакральном понимании). Чистым уг-
лом у верхнесосьвинских манси считается тот угол дома с наружной
стороны, который находится выше по течению реки и дальше от две-
рей. Воду выливают э̄ лаль ōлнэ магыс ‘для далее живущих’, т. е. для
здоровья и благополучия оставшихся на этом свете родственников.
Направление против течения у манси считается предназначенным
ё̄лаль ōлнэ магыс ‘для тех, кто внизу или в обратном направлении
живет’, т. е. для умерших людей. По М. Т. Двиняниновой, Тав тай
холас – лōӈхаль мины, мāн ос – э̄ лаль ōлнэ мāхум ‘Она (он) умер-
ла – вниз по течению реки ушла, а мы же – дальше остались жить».
Вода должна вылиться осторожно, сильно не разливаться по поверх-
ности снега (зимой) либо земли (летом), одной струёй сразу уходя в
землю.
После мытья голов ставят на стол еду, чай и садятся за стол,
поминают усопшего.
На следующий день после дня мытья голов, т. е. на пятый день
после кончины, идут на кладбище. У верхнесосьвинских манси ещё
совсем недавно (в конце 90-х годов XX в.) в этот пятый день на клад-
бище узнавали у умершего исхор вӣс ман āти, т. е. взял умерший с
собой чью-либо душу или нет? Для этого матыр вāнэ хōтпат ‘что-то
знающие люди’ пе̄рияхтāсыт ‘перебирали’. Что означает пе̄рияхтā-
сыт и как этот ритуал проводился, информант точно не помнит. Ес-
ли умерший не взял с собой ничьей души, то на следующий (шестой)
день кол āс тōвартāсыт ‘отверстие дома закрывали’, убивали жи-
вотное. Если же умерший взял с собой душу, как правило, близкого
человека, родственника, того, кого очень любил в этой (земной) жиз-
ни, то выполнялся специальный ритуал. Брали с собой на кладбище
новую рубаху либо отрез ткани или платок. Пока сидели на клад-
бище, эту ткань раскладывали поверх могилы, плакали, ели. Перед
тем, как идти домой, эту ткань или рубаху надо было затолкать за
пазуху тому человеку, чью душу умерший «взял» с собой. Дома этот
человек должен был надеть на себя рубаху (если платок или лоскут
ткани – повязать на шею) и носить так семь дней, не снимая ни днем,
ни ночью. По сведениям М. Т. Двиняниновой, в последние годы в их
семье мать не знала, как старые люди «спрашивали» умершего, по-
этому разрешала после смерти отца Т. И. Номина, сестры А. Т. Номи-
ной, каждому сōпасыг ‘на запас’ иметь во время посещения могилы
платок или рубаху. Затем клали это на могилу и дома родственники
носили это положенное время. Когда умирала мать информанта –
А. Т. Номина – 8 февраля 2002 г., то сама больная заставила дочь
записать на бумагу все обрядовые действия, которые надо будет вы-
полнить после её смерти. Дочь плакала, но записывала, выполняя по-
следнюю волю 82-летней матери. А. Т. Номина велела дочери после
своей смерти, на второй день после похорон купить вина и разлить
его на две части: то, что справа поставит дочь, нужно оставить дома,
а что слева – взять на могилу. «Тогда, – сказала мать, – я не буду на
вас обижаться. Где вы купите āньтыӈ ут ман, тоӈхыӈ ут (‘копытное
или рогатое животное’), они очень дорого стоят». Тем вином, что до-
ма осталось, дочь кол ас тōвартāс ‘закрыла угол дома’. Мать, когда
еще была жива, объяснила дочери, как по ходу солнца каждый угол
дома сверху вниз нужно слегка мазнуть ваткой, смоченной вином.
Затем эта ватка сжигается (если в доме есть печь, то она бросается
в огонь печи). Начинать мазать нужно с переднего угла. Когда за-
бивают животное, то углы дома так же по ходу солнца, начиная с
переднего угла, слегка мажут кровью этого животного.
Нижнесосьвинские манси необязательно «закрывают угол дома»
именно в этот день. Ритуал можно совершать и через месяц. На это
указывает ве̄сар хȳм ‘шаман’ или ве̄сар нэ ‘шаманка’. Если умирает
мужчина, то забивают бычка, если женщина, то телочку. Перед тем,
как забить животное, повязывают ему на шею белый āссын ‘ткань’,
предварительно завязав в уголок āссын’а одну «белую» (серебряную)
монету и на один узел. Раскупоривают бутылку водки, наливают в
стопки, ставят их на столик. Все это действие проводится в доме
умершего. Когда теленка забивают и он падает, то āссын снимают
с шеи животного и кладут около стопок и бутылки с водкой, чтобы
не запачкать кровью. Информант неоднократно подчеркивает, что
āссын должен быть чистым, а иначе – плохая примета. Если лоскут

ткани остаётся чистым, то это означает, что все прошло нормально,
умерший не обижается и принял подношение. Шкуру снимают с те-
ленка целиком, не отрезая передние и задние ноги. Кишки в тазике
ставят в мулы сам (передний угол: дальний правый). Затем шкуру
кладут вместе с кишками в этот же угол. Это все стоит в тазике до
утра, там же на столике лежит āссын. Утром шкуру относят и веша-
ют на чердаке. Āссын кладут в мулы сам вместе с другими священ-
ными вещами. Кишки относят в «чистый лес». Под «чистым лесом»
подразумевается лесок, где редко ходит человек. Смазывают свежей
кровью животного все четыре наружных угла дома, начиная с угла,
расположенного справа от дверей (с наружной стороны) по солнцу,
на уровне пятого бревна. Баночку с кровью берут с собой на клад-
бище и там смазывают у основания памятника. Оставшуюся кровь
в баночке оставляют возле могилы, ни в коем случае не выливают.
Затем делят тушу пополам на левую и правую части. Ставят два
корыта. В одно кладут левую часть, в другое – правую. Сердце, се-
лезенку, печень режут пополам: одна часть кладется в левое корыто,
другая – в правое. Аналогично левая почка – в левое корыто, пра-
вая – в правое корыто. Затем все то, что положено в правое корыто,
можно отдать родственникам или оставить себе, чтобы потом варить,
а то, что в левом корыте – это для умершего. Это мясо варят на клад-
бище, можно и дома сварить, но его обязательно нужно отнести на
кладбище. Все косточки с левой стороны аккуратно собираются (ни
одна не выбрасывается) и когда вся левая сторона использована, то
мешочек с этими косточками относят на кладбище и вешают повыше
на дерево в лесочке около кладбища. Голова теленка также разруба-
ется пополам, и левая часть головы (череп, челюсть, зубы и другие
мелкие косточки) кладется с вышеуказанными косточками. Что за-
тем произойдет с этими косточками (собаки ли растащат, вороны ли
разбросают), уже не важно, главное – родственники все сделали, как
положено [ПМА, пос. Игрим, 2004].
По данным информанта из Игрима, ни в коем случае нельзя,
уходя c кладбища, обсыпать мукой или крупой могилу (некоторые
среднесосьвинские обсыпают мукой кострище) до того, как «закры-
ли угол дома». Только после того, как забьют теленка, нужно, уходя
с кладбища, обсыпать мукой кострище или могилу.
Примерно через полгода, иногда и раньше, делают кровавое жерт-
воприношение. На дату проведения указывает ве̄сар хōтпа ‘шаман’.
Для этого берут новый āссын (белого цвета или цветной), привязыва-
ют на угол одним узлом теперь уже одну «желтую» (медную) монету.
Забивают курицу либо петуха, на шею которого предварительно по-
вязывают āссын. Ставят водку в трех стопках, тут же ставят откры-
тую бутылку, кладут еду, зажигают чагу или бобровую струю. Об-
ращаются с просьбой к Нуми Тōрум’у и поминают умершего. Затем
отрубают шею птице. Важно, в какую сторону повернется птица (по
солнцу или против). Если против солнца, то будут какие-то непри-
ятности, несчастья, если по солнцу – то все будет хорошо в семье,
где умер человек. С птицы целиком вместе с крылышками снимают
кожный покров с оперением (шкуру) и кладут сверху в тазик, где
лежат кишки и тушка. При этом снятую шкуру кладут так, будто
птица сидит в тазике. Этот тазик также ставят в угол. Тушку варят
целиком. Косточки также собирают и запихивают в шкуру. На сле-
дующий день косточки вместе со шкурой и кишками несут на чердак
и оставляют там. В современных городских условиях кости, кишки
и шкуру увозят в лес и оставляют все это на чистой полянке. Просят
для живущих в этом мире родственников здоровья и благополучия,
чтобы усопший больше не обижался. После обряда āссын (должен
быть чистым, не запачканным кровью) относят в лес и привязывают
к березе. Данный обряд с птицей можно совершать не только тогда,
когда в доме покойник, но и тогда, когда надо обратиться с прось-
бами к Нуми Тōрум’у. Совершать обряд можно как в доме, так и в
лесу [ПМА, 2004].
По Бартеневу (журнал “Северная пчела”, 1832 г.), кукла умер-
шего – иттырма (Иттырма делали из дерева, одевали, ставили ему
угощение и в него воплощался дух умершего) хранится определен-
ное время. Иттырма мужчины хранится 5 «лет» (имеется в виду 5
остяцких лет – это зима, лето, зима, лето, зима, т. е. два с полови-
ной календарных года), иттырма женщины – 4 «года» (аналогично –
два календарных года). У обских манси и ханты кукла хранится в
сидячем положении.
О страхе перед покойником говорит также обычай венгров при
выносе гроба ударять его о порог, «чтобы умерший не вернулся».
Весной или в начале лета, когда прилетают утки, родственники
собираются вместе, чтобы совершить ещё один обряд, посвященный
умершему, – āт пе̄ламтэ̄ гыт ‘сжигают волосы’. Существуют опреде-
ленные временные рамки, предназначенные для сжигания волос: об-
ряд должен проводиться весной перед прилетом с юга священной
птицы тāхт ‘гагары’ и необходимо, чтобы 40 или 50 дней прошло по-

сле кончины (в зависимости от пола умершего человека, см. выше).
Информант из села Сосьвы уточняет, что берутся волосы, ко-
торые срезали у родственников во время похорон. Допускается ис-
пользовать для сжигания и те волосы, которые собирали близкие
родственники после похорон. Этот обряд совершается на улице возле
дома, чтобы не видели посторонние люди, а иногда в лесу на полянке.
Делается маленький деревянный каркас в виде чума, туда кладут-
ся волосы и перья с пухом добытой утки, все это сжигается. Якобы
душа умершего по веревочке, соединенной из этих волосков и пуха с
перьями, перебирается āлы мāн ‘в теплые края’. По мнению инфор-
манта, если же у умершего нет родственников и указанный обряд не
выполняется, то душа его постоянно будет находиться тут на Севере,
на берегу Ледовитого моря.
По некоторым данным кимкъясуйских манси, душа умершего
проплывает в образе утки тāпал пāл нупыл, кōналь ōлнэ мā ну-
пыл ‘на ту сторону жизни, в выходящее наружу место’, в Хōманёл и
ставит там колпал ‘шалаш’, затем начинает соединять один конец во-
лоса с другим, так, чтобы образовалась длинная веревочка из волос,
и по ней уходит в теплые края, в райское место.
Бартенев В. В. Погребальные обычаи обдорских остяков // Живая старина.
1895. Вып. 3–4. С. 487–492.
Гондатти Н. Л. Следы языческих верований у Маньзов. М., 1888. (Тр. эт-
ногр. отдела о-ва любителей естествознания, антропологии и этногра-
фии при Моск. ун-те; кн. 7.)
Дунин-Горкавич А. А. Тобольский Север. В 3 т. Т. 1: Этнографический
очерк местных инородцев. М., 1996.
Иванова В. С. О некоторых ночных обрядах у северных манси // Языки и
культура народов ханты и манси: Материалы Междунар. конф., посвя-
щенной 10-летию НИИ обско-угорских народов. Ч. 1: Этнология, социо-
логия, экономика. Томск, 2002. С. 43–49.
Каръялайнен К. Ф. Религия югорских народов. Т. 1. Томск, 1994.
ПМА – полевые материалы автора.
Ромбандеева Е. И. История народа манси (вогулов) и его духовная культура
(по данным фольклора и обрядов). Сургут, 1993.
Талигина Н. М. 4. Потусторонние субстанции человека в представлениях
сынских хантов // Народы Северо-Западной Сибири. Вып. 6. Томск,
1998. С. 42–48.
Л. М. Ившин | Ижевск
Некоторые лингвистические
особенности первого перевода
Евангелия от Луки
на удмуртский язык*
В последнее время у лингвистов возобновился интерес к изуче-
нию истории языка, проблем возникновения и развития письменно-
сти и литературного языка. Исследование этих вопросов, как извест-
но, требует широкого вовлечения в научный оборот рукописных и
опубликованных памятников, которые для многих языков, в том чис-
ле удмуртского, являются одними из важнейших источников, воссо-
здающих более или менее полную картину развития языка на опре-
деленном этапе его развития.
Религиозные тексты на удмуртский язык начинают переводить-
ся в начале XIX века. Этот вопрос был поднят в 1803 году после
указа Святейшего Синода о переводе на инородческие языки кате-
хизиса, молитв и частей Священного писания. Постижение сути хри-
стианского вероучения нерусскими народами России церковь видела,
в первую очередь, посредством перевода богослужебной литературы
на их родные языки, что сыграло определенно положительную роль
в развитии культуры многих народов, удмуртского в том числе. Как
известно, массовое приобщение удмуртов к христианской религии на-
чинается с середины XVIII века, после открытия в Казани в 1740 году
Новокрещенской конторы. До этого времени основная часть корен-
ного населения Удмуртии оставалась в язычестве. Однако принятие
крещения – это одно дело, другое, более важное – понять и принять
каноны православия. Народ, в большинстве своем не знающий язы-
ка Библии и богослужебной литературы, не был в состоянии постичь
Слово Божие. И не случайно миссионеры, прежде чем идти пропо-
ведовать христианское учение, сначала изучали языки народов, сре-
ди которых собирались работать. Даже первая грамматика «Сочи-
*
Работа выполнена в рамках Программы фундаментальных исследований Пре-
зидиума РАН «Историко-культурное наследие и духовные ценности России» по
проекту № 12-П-6-1011 «Этнокультурное наследие Камско-вятского региона: ис-
точники, материалы исследования».
384 Л. М. Ившин
ненiя принадлежащiя къ грамматикѣ вотскаго языка», изданная в

Казани в 1775 году, создавалась в первую очередь для ознакомле-
ния новокрещенных удмуртов с догмами православия и приобщения
их к христианской вере. К началу XIX века преобладающее число
удмуртского населения России было уже обращено в христианство,
однако языковой барьер оставался одним из существенных препят-
ствий на пути распространения православия. Данное обстоятельство,
естественно, повлекло за собой потребность в литературе, написан-
ной на родном языке новокрещенных.
Переводы Евангелий на удмуртский язык в хронологическом ас-
пекте относятся к наиболее ранним литературным памятникам и да-
тируются первой половиной XIX столетия. Первые упоминания о по-
пытках перевода религиозных текстов на удмуртский язык относят-
ся к 1803 г., когда последовал указ Святейшего Синода о переводе
на инородческие языки катехизиса и молитв от 22 января 1803 года.
Этот указ был разослан по Новгородской, Казанской, Астраханской,
Тобольской, Тверской, Рязанской, Вятской, Тамбовской, Иркутской,
Пермской и Оренбургской губерниям [Ильминскiй, 1883, 94–95]. Что
касается удмуртов, они в то время входили в состав 4-х епархий: Вят-
ской, Казанской, Оренбургской и Пермской; следовательно и вотские
(т. е. удмуртские) переводы должны были поступить от 4-х еписко-
пов. Святейший Синод преследовал цель создания перевода молитв,
доступных для свободного понимания широкому кругу неславянских
народов. В каждой губернии нашлись свои энтузиасты перевода свя-
щенных текстов на инородческие языки. В результате были пред-
ставлены переложения на олонецкий, карельский, татарский, чуваш-
ский, мордовский, черемисский и удмуртский языки.
В 1818 году в Вятке был открыт Библейский комитет, куда в ка-
честве переводчиков были приглашены также священники-удмурты.
Они приступили к переводу всех четырех Евангелий (от Марка, от
Матфея, от Луки, от Иоанна), но, к сожалению, первые два бы-
ли изданы спустя лишь более чем четверть века [Еванг. Гл., 1847;
Еванг. Сар., 1847], а остальные так и остались в рукописном виде.
Как отмечают исследователи [Каракулов, 1997, 6; Кельмаков, 2004,
314; 2008, 50; Кондратьева, Зверева, 2004, 323], именно при созда-
нии этих переводов миссионерами и просветителями (а также редак-
торами и издателями) была проделана огромная работа по поиску
(использованию) лингвистических эквивалентов в удмуртском язы-
Особенности перевода Евангелия от Луки на удмуртский язык 385
ке для адекватной передачи русскоязычного материала религиозных
текстов.
Объектом данного исследования является рукописное Евангелие
от Луки на удмуртском языке, рукопись которого была обнаружена
нами во время одной из командировок в Санкт-Петербургском Фили-
але Архива РАН – «Отъ Луки святое благовѣствованiе» [Еванг. Лк.].
Общая характеристика
Отрывочные сведения об объеме, месте хранения этого письмен-
ного памятника удмуртского языка встречаются в научной литерату-
ре [Лупповъ, 1905, 606; 1911, 284, 391; Каракулов, 1987, 185–186; 1997,
6; 2006, 127]. Согласно источникам, Вятский Комитет Библейского
Общества в 1823 году поручил священнику Иоанну Анисимову (с. Бу-
сурман Можга) перевести Евангелие от Луки на удмуртский язык.
Существенную помощь в дальнейшем пересмотре переводов оказали
священники удмуртских приходов глазовского уезда – С. Красно-
перов (с. Алнаши), Павел Тронин (с. Дебессы), Николай Утробин
(с. Унинское), Никифор Невоструев (с. Укан) и Алексей Шкляев
(с. Святицкое). Историк П. Н. Луппов отмечает, что Евангелие от
Луки «переводилъ села Люжгов (точнее: Можгов – Л. И.) священ-
никъ Iоанн Анисимовъ и с. Алнашъ священникъ Стефанъ Краснопе-
ровъ, <…> оно переведено по елабужскому (совр. южному – Л. И.)
наречию…» [Лупповъ, 1911, 11]. Cогласно наблюдениям Б. И. Кара-
кулова, «основа перевода – северное наречие (удмуртского языка –
Л. И.), имеются исправления наддиалектного характера» [Караку-
лов, 2006, 127].
Что касается времени работы над удмуртским текстом Евангелия
от Луки, мнения ученых также расходятся: по данным Б. И. Караку-
лова Евангелие было переведено уже к 1821 году [Каракулов, 2006,
127], П. Н. Луппов приводит другую дату – начало 1824 года [Луп-
повъ, 1911, 22].
Рукопись имеет форму тетради, но без переплета, составлена на
плотной темновато-серой бумаге, которая от времени заметно потре-
пана, особенно по углам. Размер рукописи 30×20 см, штемпелей и
филиграней на бумаге не имеется.
На первом листе рукописи Евангелия от Луки читаем название:
«Переводъ Святаго благовѣствованiя отъ Луки на Вотяцкiй языкъ».
С первого оборотного листа начинается собственно сам удмуртский
перевод, текст которого разбит на главы и стихи, то есть сохране-

ны внешние особенности оформления евангельского текста. Такое
полиграфическое исполнение текста, по нашему мнению, делает его
более удобным для чтения, помогает легче ориентироваться в его
содержании. Евангелие располагается на 31 листе, исписанном с обе-
их сторон. Интересным является тот факт, что в рукописи не при-
водится русскоязычный оригинал Евангелия (как известно, тексты
остальных Евангелий на листах расположены в два столбца: в ле-
вом – русскоязычный или церковно-славянский оригинал, в правом –
удмуртский перевод).
Особенности графики
Евангелие от Луки написано скорописью, характерной для пись-
ма начала XIX века – почерк внешне не очень красив, но буквы
достаточно четкие, округлые, имеют наклон вправо и достаточно
легко читаются. Следует заметить, что графика данного письмен-
ного памятника базируется на графике первой печатной граммати-
ки удмуртского языка [Сочиненiя, 1775]. В тексте имеются много-
численные исправления. При записи удмуртских слов употреблены
несколько надстрочных знаков: акут (´), графис (`), псила (᾽), псила
и акут (῎), камора ( ͡ ). Первые два, а также четвертый применяют-
ся для обозначения ударения в словах. Графисом в анализируемом
памятнике письменности обычно обозначается наконечное ударение,
а акут преимущественно ставится над гласной односложного слова,
например: Тóкма но Солэ̀ нъ имъı͡oсы̀ съ пáсь кариськизы̀ кылы̀ зъ
но солэ̀ нъ, вэраны̀ нó куцькѝз, восятсà Инмаръзэ̀ (4)1 . Псила по-
следовательно отмечает начальную гласную в слове: Кукэ̀ нó орци-
зы̀ нунàлъ-ı͡oсъ восяськэмълэ̀ сь Солэ̀ нъ, бэрты̀ зъ а́̕слàдъ домàзъ (2
об.). В некоторых лексемах применяется двойной знак – псила и акут
над одной буквой (῎), используемый для передачи ударного звука в
словах, которые начинаются с гласной буквы и имеют ударение на
первом слоге, например, формы императива. Камора использована
для передачи на письме диграфов ı͡o или ȷ͡o (совр. орф. ё), ставится
над обеими буквами.
В рукописи использованы следующие буквы и их сочетания: а,
б, в, г, д, дз, е (є), ı͡o (iо, ȷ͡o, jo), ж, з, и, i, й, j, к, л, м, н, о, п, р,
1
Здесь и далее в круглых скобках примеры приводятся лишь с указанием стра-
ницы исследуемой рукописи, орфография оригинала полностью сохранена.
с, т, у, ув, ф, х, ц, ч, ш, щ, ъ, ы, ь, э, ю, я, ѣ. По своей конфигу-
рации эти буквы можно разделить на две группы. Одну составляют
общеизвестные буквы русского алфавита, уже внедренные в удмурт-
скую графическую систему, начиная с XVIII века, и сохранившиеся
в современном удмуртском языке до наших дней. В другую группу
относятся буквы латинского алфавита или сочетания русских и ла-
тинских букв – j, ı͡o, ȷ͡o, jo. Необходимо отметить, что буквы ф, х,
щ, а также є в исконных удмуртских словах не встречаются, а толь-
ко в заимствованной из русского или через русский язык лексике.
Некоторые из графем имеют по два, а то и более вариантов начерта-
ний. Остановимся на некоторых наиболее часто встречающихся на-
писаниях отдельных букв в порядке алфавита: 1) буква в имеет два
начертания: а) в виде четырехугольника, б) наподобие современного
круглого в; 2) буква д: а) приближается к современному строчному
графу, б) вариант с загибом вверх (∂); 3) буква е: а) написана как
обычная строчная е, б) похожа на перевернутую э – є (так назы-
ваемое «длинное е»), которая в церковнославянской письменности
считалась вариантом кириллической строчной буквы е (прописная
буква единая) и употреблялась в начале слов и после гласных. В со-
временных изданиях старинных текстов знак є часто используется
для всех е (видимо, из-за сходства графического облика), хотя ис-
торически и этимологически это, скорее всего, ошибочно; 4) диграф,
обозначающий звукосочетание йо: а) десятеричное i и о (с каморой
над обеими буквами или без нее – ı͡o, io), б) латинская j и о (так-
же с каморой над обеими буквами – ȷ͡o) и в) латинская j и о без
каморы; 4) буква к: а) тождественна современному письму, б) две
вертикальные палочные графы, в) приближается к строчной латин-
ской к (k); 5) буква т: а) состоит из четырех палочных графов – три
вертикальных и один поперечный над ними, б) близка к современной
строчной (т), в) подобна цифре 7 (без серединного поперечного гра-
фа); 6) буква ъ (твердый знак или «ер») приближается в основном
к современному начертанию, часто графически не различается с ь
(мягким знаком или «ерь») или ѣ («ять»).
Определенные трудности для переводчиков представляло обозна-
чение специфических удмуртских звуков и их комплексов средства-
ми русской графики. Из особенностей графики рукописи необходимо
отметить следующие:
1. Своеобразная удмуртская гласная среднего подъема среднего
ряда ö (e̮), отсутствующая в русском языке, в большинстве случаев
обозначается буквами э (э̀ ,э́), е, или о, напр.: сэлы̀ кътэ́къ [s'e̮li̮ktek]

‘безгрешный’ (1 об.), э́зъ бы́ га вэраны̀ [e̮z bi̮·ga verani̮] ‘он(а) не
смог(ла) сказать’ (2), кэ̀ тъ [ke̮t] ‘чрево’ (3), эдьязы̀ [e̮djazi̮] ‘они на-
чали’ (3 об.); кебертэ̀ къ [ke̮bertek] ‘без стеснения, без боязни’ (9),
серы̀ нъ [s'e̮ri̮n] ‘за’ (10); восяты̀ зъ [ve̮s'ati̮z ∼ ? vos'ati̮z] ‘он благо-
словил’ (6), поя̀ нъ [pe̮jan ∼ ? pojan] ‘искушение’ (8). Слово восяты̀ зъ,
возможно, следует произносить через о, поскольку в работах Ю. Вих-
манна [Wichmann, 1901, 127; WW, 315] встречается форма vos'ȧs'kᴉ̑nᴉ̑
‘gebet’ и vos'а̭s'kᴉ̑nᴉ̑ ‘beten’ c указанием на глазовский диалект.
2. Звук ы (i̮) в большинстве случаев обозначен буквой ы (ы̀ , ы́ ):
потты̀ зъ [potti̮z] ‘(он) вытащил’ (3 об.), быттызы̀ [bi̮tti̮zi̮] ‘(они) за-
кончили’ (6), шунды̀ [šundi̮] ‘солнце’ (9 об.), калы̀ къ [kali̮k] ‘народ’
(10).
Кроме того, для передачи этой фонемы нередко используется бук-
ва и:
а) в анлауте: имъı͡oсы̀ сь [i̮mjosi̮s'] ‘из ртов’ (4), исты̀ зъ [i̮sti̮z] ‘(он)
послал’ (8 об.);
б) после согласных ж и ш: выжѝ [vi̮ži̮] ‘род’ (7), жужѝтъ [ǯuži̮t]
‘высокий’ (8 об.), пыжѝнъ [pi̮ži̮n] ‘в лодке’ (10) и др. Подобное напи-
сание может быть объяснено влиянием правил русской орфографии;
в) после парных по велярности/мягкости согласных (где и, обо-
значая звук ы, показывает мягкость предшествующего согласного):
азѝнъ [az'i̮n] ‘перед, до’ кызѝ [ki̮z'i̮] ‘как’, пытѝ [pi̮t'i̮] ‘след’, волѝтъ
[vol'i̮t] ‘гладкий’ (7). В данном случае также чувствуется влияние
правил русского письма;
г) для обозначения анлаутного сочетания йы: илзэ̀ вандыны̀ [ji̮lze
vandi̮ni̮] ‘сделать обрезание’ (5 об.). В некоторых примерах анлаут-
ное сочетание йы- передается буквосочетанием jы-, например: jыръ-
jоссэ̀ [ji̮rjosse] ‘его гóловы’ (11 об.).
3. Звук э (e) передается:
а) буквой э (э̀ ) (в большинстве случаев): вэрàзъ [veraz] ‘(он) ска-
зал’ (2 об.), улэмэ̀ зъ [ulemez] ‘его жизнь’ (3), Назаретэ̀ [nazarete]
‘в Назарет’ (6). Надо заметить, что в начале рукописи примерно до
десятой-одиннадцатой страницы буква э (э̀ ) употреблена для обо-
значения фонемы э даже после палатальных согласных, например:
шонэрэ̀ нъ [šon'eren] ‘правдою’ (4 об.), тылэдды̀ [ti̮l'eddi̮] ‘вас’ (5),
огазэ̀ [ogaz'e] ‘вместе; рядом’ (5 об.);
б) буквой е (è): Великтèмъ [vel'iktem] ‘Пасха’ (6), шонертэ̀
[šon'erte] ‘(он) разравнивает’, гурèзь [gurez'] ‘гора’, со дынè [so
di̮n'e] ‘к нему’, лесьтèмъ [les'tem] ‘сделанный; (он) сделал’ (7);
в) знаком ѣ: отвѣтэ̀ [otvete] ‘в ответ’ (3 об.), тыртэмъ мѣстà
[ti̮rtem mesta] ‘пустыня’ (8), со дынѣ [so di̮n'e] ‘к нему’ (10).
4. Традиционно буквенное обозначение аффрикат:
а) сочетание знаков дз и буква з применяются для передачи пала-
тальной звонкой ӟ (ǯ): ́ адзисьı͡oсъ [aǯǯ́ is'jos]
́ ‘свидетели’ (1 об.), зэ́ць
́ ́ ́ ́
лы̀ къ [ǯečli̮k] ‘величие’ (3), лыдзины̀ [li̮ǯǯi̮ni̮] ‘читать; считать’ (8 об.),
кырзя̀ са верàзъ [ki̮rǯasá veraz] ‘он сказал нараспев’ (24);
б) графема ц (иногда ч) показывает палатальную глухую фонему
ч (č):́ воця̀ къ [voča·k]
́ ‘весь’ (1 об.), капцѝ [kapči]́ ‘легкий, нетрудный’
́
(2), цэрэкты̀ зъ [čerekti̮z] ‘(он) закричал’ (3), покцѝ [pokči] ́ ‘малень-
кий, младший’ (3 об.), чı͡oрыгъ [čori̮ ́ g] ‘рыба’ (23 об.);
в) буквой ж систематически передается велярная звонкая ӝ (ǯ):
жуты̀ зъ [ǯuti̮z] ‘(он) поднял’ (4), шунды-жужàнъ [šundi̮ǯužan] ‘во-
сток’ (4 об.);
г) графема ч применяется для обозначения велярной глухой ӵ
(č): чина-тэм-э̀ зъ [či̮natemez] ‘ее обкуривание ладаном’ (1 об.), кэчэ̀
[ke̮če] ‘какой’ (2 об.), пучкы̀ нъ [pučki̮n] ‘в, внутри’ (3), бычъ-калтòзъ
[bi̮čkaltoz] ‘(он) вонзит’ (6).
5. Для передачи билабиального согласного ў- (u̯ -), встречающе-
гося в анлауте перед гласным звуком а, используется графема у
или буквосочетание ув: гоштэмы̀ нъ увàнь [goštemi̮n u̯ an'] ‘написано’
(5 об.), уамэ̀ нъ [u̯ amen] ‘через’ (6), уваскѝзъ [u̯ as'kiz] ‘(он) спустил-
ся, (он) опустился’ (7 об.), уармàй мумѝ [u̯ armaj mumi] ‘моя теща’
(9 об.), увалéсенъ [u̯ al'esen] ‘с постелью’ (10 об.) и др.
6. Буквосочетания ı͡o (iо), jo и ȷ͡o использованы для передачи
звукосочетания йо: ужъ-ı͡oсы̀ съ [užjosi̮z] ‘его дела’ (1 об.), сı͡o-тòзъ
[s'otoz] ‘(он) отдаст’ (2 об.), кылзысьı͡oсъ [ki̮lzi̮s'jos] ‘слушатели, слу-
шающие’ (6 об.), дышацькѝсь-ȷ͡oсъ [di̮šeckis'jos] ‘ученики’ (11), синъ-
ȷ͡oссэ [s'injosse] ‘свои глаза’ (12), сȷ͡oтъ [s'ot] ‘отдай’ (12 об.), уксiò
[uks'o] ‘деньги’ (26).
Особенности орфографии
Отдельные специалисты по истории языков отрицают наличие
собственно орфографии в ранних письменных памятниках [Зиндер,
Строева, 1965, 26]. Как известно, в удмуртском языке в первой трети
XIX века, когда были переведены Евангелия, вербально сформули-
рованных орфографических правил еще не было, поэтому целесооб-
разнее, как нам кажется, оперировать термином «элементы орфогра-
фии». Из элементов орфографии рукописи представляется возмож-
ным выделить следующие:
1. Удмуртские сочетания жы и шы систематически пишутся че-
рез букву и, согласно правилам русского правописания: кужимъзэ̀
[kuži̮mze] ‘свою силу’ (3 об.), жужѝтъ [ǯuži̮t] ‘высокий’ (8 об.), пы-
жѝнъ [pi̮ži̮n] ‘в лодке’ (10).
2. Палатальность парных согласных перед ы передается в письме
последующей гласной и: о́̕зѝ [oz'i̮] ‘так’ (2), có дынѝсь [so di̮n'i̮s'] ‘от
него’ (3), канѝлъ [kan'i̮l] ‘легко, легкий’ (3 об.), кузѝмъ [kuz'i̮m] ‘дар,
подарок’ (5 об.), этины̀ [e̮t'i̮ni̮] ‘звать, позвать’ (11).
3. Для обозначения велярности конечного согласного, а также
иногда согласных середины слова (не всегда последовательно), при-
меняется последующая буква ъ (ер): козмамъзэ̀ [kozmamze] ‘его бла-
гословления’ (2 об.), сэлыкътэ̀ къ [s'e̮li̮ktek] ‘без греха’ (1 об.), уам-
э̀ нъ вэрась-лэ̀ нъ [u̯ amen veras'len] ‘у лжесвидетеля’ (6), квараèзъ
[kvarajez] ‘его голос’ (9 об.), мызóнъ-jосъ [mi̮zonjos] ‘другие’ (10 об.).
4. Евангелие изобилует разными написаниями одних и тех же слов
и их форм: со дынэ̀ (2 об.) ∼ со дынè (7) ∼ со дынѣ (10) [so di̮n'e] ‘к
нему’, сȷ͡oтъ (12 об.) ∼ сı͡oтъ [s'ot] ‘отдай’ (23), вэрàзъ (3) ∼ верàзъ
́ g] ‘рыба’,
(9) [veraz] ‘он сказал’, цı͡oрыгъ (10) ∼ чı͡oрыгъ (23 об.) [čori̮
тылэдлы̀ (5) ∼ тиледлы (23 об.) [ti̮l'edli̮ ∼ til'edli̮] ‘вам’ и др. Подоб-
ные случаи непоследовательности написания подтверждают то, что
отмечали специалисты относительно орфографии древних памятни-
ков письменности немецкого языка: «Иногда создается впечатление,
что древние писцы подчас даже избегали одинаковых написаний и
сознательно стремились к разнообразию. На такое предположения
наталкивают случаи разного написания одних и тех же слов» [Зин-
дер, Строева, 1965, 26]. Присутствие в тексте Евангелия случаев раз-
личного буквенного оформления одних и тех же удмуртских слов и
их форм доказывает, на наш взгляд, то, что удмуртская орфогра-
фия в первой половине XIX столетия находится еще в самом начале
своего развития.
Диалектные особенности
Как было указано выше, по поводу диалектной основы Евангелия
от Луки, существуют неоднозначные мнения. П. Н. Луппов в своей
книге, возможно, пишет совсем о другом переводе Евангелия от Лу-
ки – на елабужском наречии [Лупповъ, 1911, 11], которое еще пред-
стоит обнаружить исследователям удмуртского языка и культуры.
А мы имеем в руках, скорее всего, тот перевод, о котором упоми-
нает Б. И. Каракулов в своем «Каталоге дореволюционных книг и
рукописей на удмуртском языке» [Каракулов, 2006, 114–200]. Как
известно, например, Евангелие от Матфея было параллельно переве-
дено и издано на двух наречиях удмуртского языка – на глазовском
и сарапульском. Можно с великой вероятностью предположить, что
и Евангелие от Луки также было переложено на два диалекта, по-
скольку в исследуемой нами рукописи встречается больше диалект-
ных явлений, которые присущи для современных говоров северного
наречия удмуртского языка.
1. Из фонетических особенностей записей можно отметить нали-
чие губно-губного согласного ў (u̯ ), встречающегося в начале слова
перед гласным а, напр.: увань [u̯ an'] ‘есть, имеется в наличии’ (5 об.),
уамэ̀ нъ [u̯ amen] ‘через, поперек’ (6), уаськѝзъ [u̯ as'kiz] ‘спустился,
опустился’ (7 об.), уармàй-мумѝ [u̯ armaj mumi̮] ‘теща’ (9 об.), ува-
лессэ̀ [u̯ al'esse] ‘постель его’ (10 об.) и употребление согласного в (v)
в позиции между инициальным к и последующим гласным а или и
(ква-//кви-): кватèтый [kvat'eti̮j] ‘шестой’ (2 об.), квараэ̀ нъ [kvaraen]
‘голосом’ (3), квинь [kvin'] ‘три’ (3 об.), квамы̀ нъ [kvami̮n] ‘тридцать’
(7 об.).
Согласно исследованиям ученых, диалектные зоны анлаутных u̯ а-
(∼ va-) и ku̯ a- (∼ kva) не совпадают: ku̯ a- распространено на зна-
чительно большей территории, нежели u̯ a-, то есть звукосочетание
ku̯ a- возможно и в тех диалектах, где уже утрачен анлаутный u̯ -
(∼ v). Употребление же kvа- (kvi-) при наличии инициального u̯ а-
характерно в настоящее время только для нижнечепецких говоров се-
верного наречия удмуртского языка [Кельмаков, 1998, 84–85; 2004а,
250–251; Тепляшина, 1970, 163–164].
2. В корпусе перевода в большом количестве наличествует лекси-

ка, характерная для северноудмуртского ареала проживания удмур-
́
тов: воця̀ къ [vočak] ‘всё’ (1 об.), сев. вочак, вичак ∼ юж. ваньзэ, копак
‘все, все без остатка, целиком’ [Борисов, 1991, 62]; бубѝзъ [bubiz] (2)
‘отец его’, сев. бубы ∼ юж. атай ‘папка, тятя’ [Борисов, 1991, 31]; каль
гинэ̀ [kal' gine] ‘сейчас только’ (2 об.), сев. каль ∼ юж. али ‘теперь,
ныне, сейчас’ [Борисов, 1991, 125]; сó-дынè [so di̮n'e] ‘к нему’ (3), сев.
дӥне ∼ юж. доры ‘к, ко’ [Борисов, 1991, 86]; тóкма [tokma] ‘напрас-
но’ (4), сев. токма ∼ юж. дауре ‘напрасно, так себе, зря’ [Борисов,
1991, 283]; мумѝ [mumi̮] ‘мать’ (9 об.), сев. мумы ∼ юж. анай ‘мать,
мама, мамочка, родительница’ [Борисов, 1991, 186]; луды̀ сь [ludi̮s'] ‘с
поля’ (26 об.), сев. луд ∼ юж. бусы ‘поле’ [Борисов, 1991, 34, 169]; ко-
палò [kopalo] ‘буду копать’ (28), сев. копаны ∼ юж. гудыны ‘копать’
[Борисов, 1991, 137] и др.
Поскольку перевод Евангелия от Луки, как и остальные, прохо-
дил уже устоявшуюся к тому времени процедуру проверки – текст
неоднократно перечитывался лицами, знающими удмуртский язык,
в том числе носителями разных диалектов, в его корпусе наблюда-
ется присутствие языковых явлений, не характерных для северноуд-
муртских говоров. В частности, встречается лексика, относящаяся к
южноудмуртской диалектной зоне: курдаськэ [kurdas'ke] ‘бойтесь’,
kurda- ‘erschrecken’ (J) [WW, 132]; ляльцѝ [l'al'či] ́ ‘наемный работ-
ник’ (27), юж. ляльчи ∼ сев. медо ‘работник наемный, слуга’ [Бо-
рисов, 1991, 176]; унò [uno] ‘много’, (27 об.), юж. уно ∼ сев. ятыр
‘много, порядочно’ [Борисов, 1991, 304] и т. д.
Употребление переводчиками форм самых различных удмурт-
ских диалектов, а также работа по поиску (использованию) лекси-
ческих, морфологических и синтаксических эквивалентов в удмурт-
ском языке при переложении священных текстов явились подгото-
вительным этапом в формировании норм начального этапа удмурт-
ского литературного языка, о чем отмечают многие исследователи:
«Лингвистический анализ четвероевангелия показывает, что в ре-
зультате неоднократной проверки и правки его языка <…> в нем
была выработана наддиалектность» [Каракулов, 1997, 6]; «Та книга-
осын нырысьсэ, ӟуч кылъем бадӟым куэтлэсь пуштроссэ удмурт
кылын шонер но тырмыт сётон вылысь, удмурт кыллэн лекси-
каысьтыз но грамматикаысьтыз матын луись эквивалентъёс шедь-
тыны тыршемын – озьы берыктӥсьёс удмурт кылэз «волятон»
удысын туж бадӟым уж лэсьтӥллям. Удмурт кыллэсь луонлыкъ-
ёссэ улӟытонэ но радъянэ бадӟым кужым поныса кылдытэмын та
вакытысь нормаос, кудъёсыз туж матын луо на нырысетӥ грамма-
тикаысьёсызлы» [Кельмаков, 2004, 314].
Особенности перевода
Церковная литература, как известно, навязывала «своеобразное
воззрение» на труд переводчика, которое существенно «ограничива-
ло творческие возможности писателя, влекло к консерватизму твор-
чества, к скованности традицией и церковными авторитетами» [Ли-
хачев, 1952, 146].
Отсутствие традиции переводческой техники в удмуртской линг-
вистике ставило сложнейшие задачи перед переводчиками. Как отме-
чают исследователи, работая над переложением Евангелий, они и не
задумывались, вероятно, что таким образом вырабатывали первона-
чальные принципы перевода [Камитова, 2012, 44]. Следует подчерк-
нуть, что при переводе священных текстов важным обстоятельством
было точное следование оригиналу, отчего возникали буквальные пе-
реводы, затруднительные для чтения и понимания для носителей уд-
муртского языка. Сложнейшая работа по выбору и толкованию диа-
лектных вариантов слов и грамматических форм в переводческой и
предиздательской деятельности на удмуртском языке, проделывав-
шаяся удмуртскими просветителями с самого начала XIX века, яви-
лась подготовительным этапом создания современного удмуртского
литературного языка.
При интерпретации евангельского текста переводчики часто при-
бегают к творческим экспериментам. Например, удмуртские авторы
расширили семантику слова бадзым ‘большой, великий’. Это слово в
удмуртском тексте используется для обозначения разных смысловых
определений: бадзѝмъ мурты̀ сь феофилъ ‘достопочтенный Феофил’
(букв.: из великих людей Феофил) (1 об.), бадзѝмъ карѝзъ ‘возве-
личил’ (букв.: сделал большим) (3 об.) и др. Переводчики стреми-
лись раздвигать семантические рамки удмуртских слов, таким об-
разом вырабатывая рациональные объяснения новым явлениям для
удмуртского языка.
Буквальный перевод подталкивал переводчиков к заимствованию
лексики, обозначающей богословские понятия, которые не имели ана-
логов в удмуртской культуре, а значит и в языке. Случаев заимство-
вания встречается довольно много: отвѣтè ‘в ответ’ (2), духъ святый
‘святой дух’ (2 об.), пророкъ ‘пророк’ (4), законы̀ нъ ‘в законе’ (5 об.),

Владыко ‘Владыка’ (6), яволъ ‘дьявол’ (8 об.), синагогэ̀ ‘в синагогу’
(9), царство ‘царство’ (23 об.), знаменiе ‘знамение’ (24), ангелъ ‘ангел’
(25 об.) и др. Как видим, большинство перечисленных слов относится
к лексике христианско-религиозного содержания.
Однако, имеются случаи, когда переводчики предлагают несколь-
ко вариантов одних и тех же понятий, то есть используют синонимы,
как один из важнейших стилистических средств языка при создании
любого художественного текста (к таковым, вне сомнения, относится
и рукописное Евангелие от Луки): наряду с заимствованиями встре-
чаются и собственно удмуртские сочетания слов, например: яволъ
(8 об.) и шайтàнъ (23 об.) ‘дьявол’, свѣтильникъ (24 об.) и кейтылъ
возı͡òнъ (26 об.) ‘светильник’, ю кенòсъ и амбàръ ‘амбар для хране-
ния жита’ (26).
В некоторых случаях переводчики старались избегать заимство-
ваний и стремились передавать чуждые понятия средствами родно-
го языка – посредством толкования или использования слов с соот-
ветствующим коннотативным значением, например: зецьлы́ къ Ваѝсь
(букв.: приносящий/несущий добро) ‘Спаситель’ (5), тыртэ́мъ мѣстà
(букв.: пустое место) ‘пустыня’ (8), кейтылъ возı͡òнъ (букв.: держа-
тель сальной свечи) ‘светильник’ (26 об.).
Вышеизложенные способы по обновлению и выработке термино-
логической лексики удмуртского языка для создания сложного по
содержанию письменного текста доказывают, что переводчики в до-
статочной степени владели инструментарием и переводческими при-
емами для передачи смысла, изложенного в Благой Вести.
В заключение хочется отметить: несмотря на то, что удмурт-
ский перевод «Евангелия от Луки» остался неопубликованным, рас-
пространение «Христова учения» среди неславянских народов (в
том числе удмуртов) наложило отпечаток на характер переводче-
ских опытов. Посредством переводов происходил поиск новых поня-
тий для выражения религиозно-философских идей, представленных
в Евангелиях, формировались и совершенствовались художествен-
но-выразительные возможности удмуртского языка. При переводе
Евангелий (от Луки в том числе) была проведена серьезная работа
по созданию наддиалектности в удмуртском языке, которая выра-
зилась в объединении разнодиалектных признаков и включении уз-
кодиалектных форм в качестве синонимов для тех лексем, которые
часто повторяются. Все это, вне сомнения, свидетельствует о рожде-
нии удмуртского письменно-литературного языка в переводных про-
изведениях, которые заслуживают самого пристального внимания со
стороны ученых-историков удмуртского литературного языка. Одна-
ко нормирование графики и, в особенности, орфографии (элементов
орфографии) этого раннего книжно-письменного языка существенно
отставало от тех требований, которые обычно ставятся перед языком
литературным.
букв. – буквально, буквальный; об. – оборотная сторона листа; сев. – се-
верный диалект удмуртского языка; юж. – южный диалект удмуртского
языка; J – елабужский диалект удмуртского языка [WW].
Борисов Т. К. Удмурт кыллюкам (= Толковый удмуртско-русский сло-
варь). Ижевск, 1991.
Еванг. Гл. 1847 – Господа нашего Iисуса Христа Евангелiя отъ св. евангели-
стовъ Матθея и Марка на русскомъ и вотяцкомъ языкахъ, глазовскаго
нарѣчiя // Первые печатные книги на удмуртском языке: Глазовское
наречие / Сост. Л. М. Ившин, отв. за вып. Л. Л. Карпова. Ижевск, 2003.
С. 12–386.
Еванг. Лк. – Отъ Луки святое благовѣствованiе // Архив РАН, ф. 94, оп. 1,
№ 245, 31 л.
Еванг. Сар. 1847 – Господа нашего Iисуса Христа Евангелiя отъ св. еван-
гелиста Матθея на русскомъ и вотяцкомъ языкахъ, сарапульскаго
нарѣчiя // Первые печатные книги на удмуртском языке: Сарапульское
наречие / Сост. Л. М. Ившин, отв. за вып. Л. Е. Кириллова. Ижевск,
2003. С. 11–248.
Зиндер Л. Р., Строева Т. В. Историческая фонетика немецкого языка. М.;
Л., 1965.
Ильминскiй Н. Опыты переложенiя христианскихъ вѣроучительныхъ книгъ
на татарскiй и другiе инородческiе языки въ началѣ текущаго столѣтiя.
Казань, 1883.
Камитова А. В. Опыт перевода Евангелия от Иоанна на удмуртский язык
в начале XIX в. // Религиоведение. 2012. № 2. С. 43–50.
Каракулов Б. И. Типы изучения ранних текстов (на материале удмуртского
языка) // Типы коммуникации и содержательный аспект языка: Сб.
науч. тр. М., 1987. С. 184–191.
Каракулов Б. И. Роль переводов евангелий издания 1847 года в истории уд-
муртского литературного языка // Духовная культура финно-угорских
народов: История и проблемы развития: Материалы междунар. науч.

конф. Ч. I: Языкознание. Фольклор и литературное краеведение. Биб-
лиотека – книга – читатель. Глазов, 1997. С. 3–8.
Каракулов Б. И. Удмурт литературной кыллэн сюресэз: XVIII–XXI да-
уръёс (= История удмуртского литературного языка: XVIII–XXI века).
Ижевск, 2006.
Кельмаков В. К. Краткий курс удмуртской диалектологии: Введение. Фоне-
тика. Морфология. Диалектные тексты. Библиография. Ижевск, 1998.
Кельмаков В. К. Школаын дышетскон книга удмурт литературной кыл
сярысь: Рецензия-эссе // Формирование и развитие литературных язы-
ков народов Поволжья: Материалы V Междунар. симп. Ижевск, 2004.
С. 299–322.
Кельмаков В. К. Диалектная и историческая фонетика удмуртского языка.
Часть 2. Ижевск, 2004а.
Кельмаков В. К. Очерки истории удмуртского литературного языка.
Ижевск, 2008.
Кондратьева Н. В., Зверева Т. Р. О первых печатных книгах на удмуртском
языке 1847 года издания // Формирование и развитие литературных
языков народов Поволжья: Материалы V Междунар. симп. Ижевск,
2004. C. 322–326.
Лихачев Д. С. Возникновение русской литературы. М.; Л., 1952.
Лупповъ П. Н. О первыхъ вотскихъ переводахъ источниковъ христианскаго
просвещенiя // Православный собеседникъ. Казань, 1905. Июль–август.
С. 603–620.
Лупповъ П. Н. Христианство у вотяковъ въ первой половинѣ XIX вѣка. Вят-
ка, 1911.
Cочиненiя 1775 – Cочиненiя принадлежащiя къ грамматикѣ вотскаго язы-
ка // Первая научная грамматика удмуртского языка. Ижевск, 1975.
С. 3–15+113+17.
Тепляшина Т. И. Нижнечепецкие говоры северноудмуртского наречия //
Записки Удм. НИИ истории, экономики, литературы и языка при Сове-
те Министров Удм. АССР. Вып. 21: Филология. Ижевск, 1970. С. 156–
196.
Wichmann Y. Wotjakische Chrestomathie mit Glossar. Helsingfors, 1901.
WW – Wotjakische Wortschatz. Aufgezeichnet von Y. Wichmann. Bearbeitet
von T. E. Uotila und M. Korhonen. Herausgegeben von M. Korhonen.
Helsinki, 1987.
А. Д. Каксин | Абакан
Модальные и эвиденциальные
слова и сочетания
в хантыйском языке
и их представление в словаре
В любом языке модальные и эвиденциальные слова и сочетания, а
также примыкающие к ним экспрессивы, слова и обороты со значени-
ем эмоционально-качественной оценки, играют значительную роль.
В хантыйском языке они также представлены; выявить их можно в
разговорной речи, в текстах художественной и учебной литературы,
частично – и в существующих словарях.
Хантыйский язык – язык младописьменный, и, несмотря на все
усилия последних десятилетий, корпус его текстов остается неболь-
шим по объему. Нет ни одного романа на этом языке, находящем-
ся под угрозой исчезновения; нет ни одного большого повествования
(повести) на одном из диалектов этого языка. Есть небольшой корпус
рассказов, коротких повестей, фольклорных текстов, и именно в них
мы можем найти необходимый материал (по модальности и эвиден-
циальности). Приведем небольшой отрывок из одного произведения
на хантыйском языке, в котором отчетливо проявляется различие
двух категорий. В первой части рассказчик (говорящий) соотносит
содержание высказывания с объективной действительностью и вы-
ражает свое отношение к содержанию высказывания (модальность).
Во второй части содержание высказывания также соотносится с дей-
ствительностью, но это содержание высказано и соотнесено не самим
говорящим, а кем-то до него (эвиденциальность). Но и во втором
случае говорящий вправе выразить свое отношение к тому событию,
действию или лицу, о котором идет речь. В данном тексте выражает-
ся сдержанное (нейтральное) отношение рассказчика ко всему про-
исходящему, а вообще наиболее часто говорящий высказывает свое
удивление, недоумение (в связи с неожиданным поворотом событий),
высказывает несогласие с тем или иным действием, неприятие того
или иного лица (или предмета).
1) Найнг мув кератман, вортанг мув кератман янгхтэм кутн,
корта яюм-ики хуся щи юхатсум; 2) Лув корталн атэлт хасьмал.
398 А. Д. Каксин
Имел воша ма юхтум хатлэмн манмал, няврэмл тал каникулая шко-

ла эвалт юхи тоты [Сенгепов, 1994, 5].
1) ‘Много земель обойдя, много разных земель обойдя, на стой-
бище к своему старшему брату вот и приехал я’; 2) ‘Он на стойбище
своем один остался, оказывается. Жена его в поселок уехала, оказы-
вается; ребенка на зимние каникулы из школы привезти’.
В данном тексте нет отдельных слов с эвиденциальной семанти-
кой: она заключена в самой глагольной форме – включением соот-
ветствующего морфологического показателя (хась-м-ал, ман-м-ал).
В других случаях эвиденциальное слово (или сочетание) может при-
сутствовать: Те, ант лавлум моянг ёхн, нэш, юхатмев! ‘Ба, к нам
нежданные гости, оказывается, приехали!’
Помимо собственно модальных и эвиденциальных слов и сочета-
ний (типа мосл ‘надо; нужно; необходимо’, каш вол ‘есть желание;
хочется; хотелось бы’, нэш ‘оказывается’, ал монтыки ‘мол; дескать;
как будто; вроде бы’) в словарь предполагается включить разнооб-
разные частицы (щит/щи/па ‘это; вот; даже; и вот; вот и’ и др.),
чрезвычайно употребительные и многофункциональные в хантый-
ском языке, а также устойчивые сочетания и фразеологические обо-
роты (экспрессивные, с оценочным значением, модально окрашен-
ные): щи луват ям вера! ‘сделай милость!’; а коты йахан?! [Альвы,
10] ‘ну где уж там?!’; коты маны верли?! [Альвы, 28] ‘ну что поде-
лать / куда деваться?!’.
Кажется, давно назрела необходимость создания толкового сло-
варя функциональных (дискурсивных) лексических единиц хантый-
ского языка, куда в большом объеме вошли бы модальные и эвиден-
циальные слова (впрочем, они могут составить и отдельный словарь).
Словарь модально-эвиденциальной лексики в свое время был заду-
ман автором, но замысел еще далек от реализации. Материал для
словаря собирался автором в течение 20 лет, в период 1985–2005 гг.,
но только частично обработан. Автор полагает, что в процессе под-
готовки словаря модальной и эвиденциальной лексики могут быть
использованы все имеющиеся словари хантыйского языка, и в неко-
торых из приводимых ниже статей приводятся подобные образцы
(примеры из всех диалектов, включая основной, базовый – казым-
ский, приводятся в написании на основе кириллицы, точнее – рус-
ского алфавита). Если источник не указан, это означает, что при-
мер записан автором у носителей казымского диалекта хантыйского
Модальные и эвиденциальные слова и сочетания в хантыйском 399
языка, и это – образец разговорной речи. В указанных источниках
наименование диалекта содержится в библиографическом описании.
Все включенные слова и сочетания, независимо от их словообра-
зовательных и этимологических связей, расположены в алфавитном
порядке, с учетом начальной буквы и последующих букв. Примени-
тельно к сочетаниям и отдельным словам даются взаимные отсылки.
Синонимы даются в виде самостоятельных статей, каждый на сво-
ем алфавитном месте; в необходимых случаях делаются взаимные
отсылки. Омонимы выделяются в отдельные словарные статьи и ну-
меруются римскими цифрами (I, II, III и т. д.).
Аа
Алпа (или: алт) – ‘наверняка; очень вероятно; вероятно; видимо;
видно; видать; наверное’. Вантэ, ин хŏемн, алпа, юхтас ‘Посмотри,
этот наш человек, наверняка, пришел’; Мусяң вән Юван ики алт
вәлэн? [Сенгепов, 1994, 11] ‘Мозямского большого Ивана, наверное,
знаешь?’; Питы нюхс, питы вой алпа тайл [Сенгепов, 1994, 17] ‘Чер-
ного соболя, черного зверя наверняка имеет’; Вәл ки, вәлты тахелн,
тайлат ки, алпа тәлы [Сенгепов, 1994, 41] ‘Если есть в том месте, если
имеют, наверняка принесут’; Халэват, мосаң, имем юхатл няврэмл
пила, ин тал каникулая юхи тәты сира си лув Амняя манс. Хал-
эват, алпа, юхатл [Сенгепов, 1994, 52] ‘Завтра, возможно, жена моя
приедет с ребенком; сейчас она, с целью привезти его на зимние ка-
никулы, уехала в Амню. Завтра, видимо, приедет’.
Алумты II – ‘поднимать’; в перен. знач. – мод. окраш. ‘мочь’; ср.
тр.-юг. аlita ‘смочь, справиться, осилить’; также тр.-юг. tintәta әntә
alilәm ‘не могу (не в силах) расплатиться’ [Терешкин, 1981, 13]. Ăнт
алумты – ‘не поднимать; не мочь’. Си холуплал, пурмаслал тŏты ма
сит ăнт алумлэм ‘Эти сети, (другое) имущество увезти я не смогу’.
Ăă
Ăл – ‘просто, запросто; будто’. Симась сяртэн нэмулты ханты яма
ан верл, тәп ал лэпалтыйл мира [Сенгепов, 1994, 8] ‘Такое волшеб-
ство никому не помогает, только просто обманывает народ’; Ёшңалам
си куш лаңхалңан мулты верты, тәп наң нэмулт сир вер ан тайлан
па манэм турас ситы вер таклы ал омасты, шәшилаты [Сенгепов,
1994, 54] ‘Руки мои так и хотят (или: горят от желания) что-нибудь
делать, только ты никаким образом дела (до меня) не имеешь, и мне

неудобно так, без дела, просто сидеть (или) похаживать’.
Ăн пелы (или: ăнт пелы, ан пелы) – ‘может, и; вероятно, и; раз-
ве не; неужели не; как не; не … ли’. Тум сорум пай ŏхтыйн нын
яйн лольтал ăнт пелы? ‘Там, на сухом бугорке, не ваш ли старший
брат стоит?’; Па нын там йиңкаң пелак кератлатн, вəнтаң пелак ке-
ратлатн, хулты муй ханты вəлты мув, ханты яңхты пант ан пелы
мутшийллатн? [Сенгепов, 1994, 17] ‘А вы двое, эти водоемы обхо-
дите, эти леса обходите, где-нибудь приметы жизни людей, следы
человека разве не замечали?’.
Ăн рăхал – ‘нельзя; не годится; негоже’. Ăн рăхас – ‘нельзя было;
не годилось; негоже было’. И икем курсэм ким. Ан рахл, ан кашасьл
луңты [Сенгепов, 1994, 10] ‘Одного мужчину на улице оставил (не
могу завести). Нельзя, не соглашается зайти’; Сив сот наңкуп, ар
наңкуп пая манты ан рахл [Сенгепов, 1994, 69] ‘Туда, со ста лист-
венницами, с многими лиственницами холму, ходить нельзя’.
Ăн хŏн кўш (ăн хән кўш) – ‘конечно, как не; разве только’. Я,
тайты-я, ан хән куш тайлум, путартты па муй атум хән [Сенгепов,
1994, 16] ‘Ну, иметь-то, конечно, как не имею, рассказать тоже разве
плохо’.
Вв
Вантэ – ‘видишь ли, вишь ли; так сказать, скажем; обрати(те)
внимание; смотри(те), посмотри(те); (по)слушай; погляди(те); гляди
(же); (а там), глядишь; факт; оказывается; разумеется; видите ли
(ирон.); ведь (ирон.)’. Букв.: ‘смотри его’. Употребляется в качестве
вводного компонента в конструкциях эвиденциальности (чаще все-
го – при ссылке на общие знания, мнения). Тал хатлат, вантэ, сора
патлалат [Сенгепов, 1994, 5] ‘Весенние дни, видишь ли, быстро темне-
ют’; Муй ма, вантэ, ушаң-сираң, аюм-китум путар тайты хә [Сен-
гепов, 1994, 6] ‘Ну какой я, посмотрите (на меня), значительный из
себя, какие-такие сказки, легенды имеющий человек’; А муң, вантэ,
русят кутн вәлты ёх, шуши мирэв вәлупсы эвалт йирн лольлув
[Сенгепов, 1994, 6] ‘А мы, видишь ли, среди русских живущие хан-
ты, от жизни своего народа в стороне стоим’; Арсыр, вантэ, сяртат
вәллат… Тәхал сяртэн, вантэ, вәл, мата хәен уркаң, сяртал, мосаң,
шимал, а лув шеңк мултаса нётлаллэ [Сенгепов, 1994, 7] ‘Разные,
видишь ли, волшебства бывают… Иное волшебство, скажем, есть
(такое): человек – горделивый, волшебства у него, наверное, мало, а
он чем-то другим берет’; Сит, лупийл, вантэ, митра – симась митра
[Сенгепов, 1994, 9] ‘Это, говорит, видишь ли, чудо – такое чудо’; Там
иса каншты мувевн, вантэ, питы нюхс, питы вой иса шимла йис
[Сенгепов, 1994, 17] ‘В этой постоянно промышляемой земле, видишь
ли, черного соболя, черного зверя совсем мало стало’; Я, па симась
мув тайлатн ки, вантэ, хəлум хə манты муй атум [Сенгепов, 1994,
17] ‘Ну, раз такую землю имеете, оказывается, почему троим плохо
пойти’; Муй тахи, вантэ, шаңкап наңен маты тутэм. Ешак ай хи-
лые восн, вантэ, хәлюмьяң лэңлуп путар, хәлюмьяң мормуп путар
путартлан ки, халум тутэм па малум, лылаң тутэм па малум [Сен-
гепов, 1994, 26] ‘Откуда, ты (сам) посмотри, сразу тебе огонь достану.
Дорогой мой младший племянничек, гляди же: в тридцать поворо-
тов, в тридцать изгибов сказку если расскажешь, мертвый огонь тебе
дам, и живой огонь тебе дам’; Декабрь тылась ханты сирн, вантэ,
тох ёхлувн ван хатлуп тылася вохла [Сенгепов, 1994, 30] ‘Декабрь
по-хантыйски, видишь ли, некоторыми нашими людьми месяцем ко-
ротких дней зовется’; Нух килты па кәр алты манэма, вантэ, руся
ювум хантыя, шәк [Сенгепов, 1994, 31] ‘Встать и печь подтопить мне,
видишь ли, обрусевшему ханты, лень’; Ма, вантэ, ямкем хувн ант
яңхсум, манэма ин иська йис па мосл еңк пәхалты нётупсы [Сен-
гепов, 1994, 32] ‘Я, вишь ли, давненько не ходил (морды проверять);
теперь холодно стало, и мне нужна помощь (в том, чтобы), долбить
лед’; Ма, вантэ, Сюньюхан ёхмат, екрат, лорат ай вуш эвалт яма
вәслам па ин вәнта си нәмлаллам [Сенгепов, 1994, 32] ‘Я, разумеется
(или: само собой), боры, болотца, озера по Сюньюгану с малых лет
хорошо знал, и до сих пор ведь помню’; Ма, вантэ, пәшас ов лавалты
хә, си пата еллы-юхлы си шәшилалум [Сенгепов, 1994, 33] ‘Я ведь
охранник загона, поэтому и хожу туда-сюда’; Ма, вантэ, там ёхум
яма вәлэм, хуваттэл ямкем хув [Сенгепов, 1994, 34] ‘Я ведь этот бор
хорошо знаю: он довольно-таки широкий’; Вәлла, вәлла, вантэ, вәй-
тантыйлты иси рахл [Сенгепов, 1994, 38] ‘Живешь, живешь, а там,
глядишь, и встретиться нужно (или: встретиться подобает)’; Хул-
ся хәлты, ма, вантэ, русят кутн вәлты хә, муй ушаң путар, муй
ушаң ясаң, хой эвалт хәллан [Сенгепов, 1994, 43] ‘Откуда что услы-
шишь; я ведь среди русских живущий человек; интересную легенду,
старинный рассказ от кого услышишь’; Пирсь ёх, вантэ, нын ан
ки путарлаты, хәнтты, вантэ, нын ясаңлан-путарлан панн си тәл-
лан [Сенгепов, 1994, 43] ‘Старые люди, послушай, если вы не будете
рассказывать, когда-то, факт, вы свои легенды-рассказы с собой (в

могилу) так и унесете’.
Ванттыйн – ‘на взгляд со стороны; на (чей-либо) взгляд; на
взгляд; может показаться; со стороны видно, (что); со стороны ка-
жется, (что); кажется, (что); как видно’. Ванттэмн – на мой взгляд;
ванттэнан – на твой взгляд и т. д. Ванттыйн, лув шеңк вева ювмал,
тәюммал, си хуват мар вәнт хуват яңхман, мәшаң хоят иты вантасл
[Сенгепов, 1994, 33] ‘Со стороны видно, (что) он сильно устал, ока-
зывается, притомился, оказывается, столько времени бродя по лесу;
как больной смотрится’; Наң, ләхсэм, па си лэтутэн – па лэтут-я,
ма ванттэмн, си лэсн, а си куршка лыпийн вәлты лэтутэн па ан
лэсэн? [Сенгепов, 1994, 40] ‘Ты, друг мой, и эту пищу, и ту пищу –
все ел ведь, я смотрю, а пищу из этой кружки почему не ел?’.
Вɛр (или: вер) – ‘желание; намерение’. Букв.: ‘дело’. Па хуты,
яңхты верэн ки вəл, манлув вəнта [Сенгепов, 1994, 17] ‘Ладно, ес-
ли сходить хочешь, пойдем в лес (букв.: сходить желание-твое если
существует)’.
Вўр – ‘способ (действия), образ (действия); внимание (к чему-л.);
возможность’. И нэмулты вурн ханнэхә утэ йитл юхатл, нух алум-
ты пись антә [Сенгепов, 1994, 11] ‘И никаким образом, (когда) чело-
веку пришел срок, поднять (т. е. вылечить человека) невозможно’; А
тум нуви вән куршкайл пела вурал иса антә [Сенгепов, 1994, 40] ‘А
на ту белую большую кружку и внимания не обращает (букв.: вни-
мания его даже нет)’; А наң сивелт вурэн па антә, ан па нәмассан,
муйсар ут: ям йиңк, муй атум йиңк [Сенгепов, 1994, 41] ‘А у тебя к
этому и внимания нет, и не думаешь (о том), что это: хорошая вода
ли, или это плохая вода’.
Вўчаты (или: вутьсяты) – ‘намереваться; мочь; быть в состоянии;
собраться (что-либо делать); быть готовым (что-либо делать)’. Па,
вулыем вәйман си тайлэм, исипа, парты си вутьсяс лэлы, яньли.
Ма хуты йиңкн ерумсум, йиңклы парты вутьсийлсум [Сенгепов,
1994, 46-47] ‘Да, про оленя своего я помню; наверное, погибнуть мо-
жет (т.е.: близок к гибели) без пищи, без воды. Я остался без воды,
без воды (и) умирать собирался (или: умирать был готов уже)’.
Ии
Илампа – ‘похоже; похоже, что; кажется; но, кажется; вроде; вро-
де бы; пожалуй; пожалуй, что; точно; и точно; однако’. Камн си куш
иськи, илампа, манэм хошум – молупсяң хә хурасаңа вантаслум,
вулэт лавалман си лольлюм, шәшилалум [Сенгепов, 1994, 13–14] ‘Хо-
тя на улице холодно, пожалуй, мне тепло: я в малице, хорошо смот-
рюсь, оленей охраняя вот стою, прохаживаюсь’; Илампа, хән тутэмн
хәрлал, имухты иська си йил па потум рувн элэм си юхатла [Сен-
гепов, 1994, 30] ‘Точно, когда огонь (в печи) гаснет, (в избе) сразу
холодно становится, и этот холод до тела доходит’; Илампа, ситы шә-
шилаты манэм марэма йиты си питас [Сенгепов, 1994, 33] ‘Пожалуй,
так (т. е.: бесцельно) расхаживать мне стало надоедать (букв.: скуч-
но становиться стало)’; Ванамас, ма луват иньсясты вутьсийлсэм,
илампа лув ма елпемн нёхмас [Сенгепов, 1994, 33] ‘Приблизился он;
я его спросить намеревался; однако он раньше меня произнес’; Лапат
ол мар тайсалэ па ин вулэл хурты пурая йис; илампа, алюм тахела
ан хурсалэ [Сенгепов, 1994, 44–45] ‘В течение семи лет держал его,
и вот пришла пора оленя забивать; но, кажется, он упустил момент
(и теперь не хочет его забивать)’.
Ищипа (исипа) – ‘наверное; кажется; видимо; по-видимому;
вполне возможно; факт; вероятно; как водится; может статься; стало
быть’. Я, вулылумн, исипа, си юхатсат [Сенгепов, 1994, 15] ‘Ну, оле-
ни наши, кажется, уже прибежали’; Яюм-ики, исипа, иси иськийн
потла [Сенгепов, 1994, 31] ‘Брату моему, вероятно, тоже становится
холодно’; Исипа, тамхатл мин понлал вантты ан манлумн [Сенгепов,
1994, 33] ‘Кажется, сегодня мы с ним морды проверять не поедем’;
Сыры, исипа, нумсалн нух вантлаллэ, арталаллэ, муй лув кәр-
талн хатл мар верс, муй верты мосл [Сенгепов, 1994, 35] ‘Сначала,
видимо, он поразмышляет, прикинет, что он на стойбище своем се-
годня сделал, что сделать нужно’; Ма ясаңлам, исипа, лув нумсала
юхтантсат [Сенгепов, 1994, 43] ‘Мои слова, по-видимому, до него до-
шли’; Па, вулыем вәйман си тайлэм, исипа, парты си вутьсяс лэлы,
яньли [Сенгепов, 1994, 46–47] ‘Да, про оленя своего я помню; навер-
ное, погибнуть может без пищи, без воды’; Кирты-я кирсэн, тәп ёш
сохаллал, кур сохаллал нух ал эңхалы, нух ал вуялы, исипа, ан па-
клумн [Сенгепов, 1994, 48] ‘Запрячь-то запряг (этого оленя), только
доски с передних ног его, задних ног его не развязывай, не убирай –
может статься, не сможем (не выдержим) [ехать на нем]’; Я, исипа,
манат ан си тәллэ [Сенгепов, 1994, 53] ‘Ну, стало быть, меня он не
повезет’.
Кк
Каш – ‘желание, охота’; воньщи янгкты кашεм вŏл ‘мне охота
сходить по ягоды’, моньщи кашεм ăнтŏ ‘у меня нет желания расска-
зывать сказки’; ср. аг., тр.-юг. kač, юг., у.-аг. káč, сал. káš ‘желание,
охота, хотение; настроение’; ma kičәm әntem tŏγәnam mәntaγә ‘у
меня нет желания туда ехать’; ma kičәm kŏłtaγә jәγ ‘у меня настро-
ение стало портиться, я стал скучать’; ńeγremłamat kičәm kŏł ‘я
соскучился по детям’ [Терешкин, 1981, 96]. Акем ики эвалт тут куш
иньсясыйлсум, тут маты мулты кашл антә [Сенгепов, 1994, 22] ‘У
дядьки огня хоть и спрашивал, огня дать как-то желания его нет
(т. е.: он не хочет давать огня)’.
Кăс – ‘выносливость, стойкость, устойчивость; мощь, сила; воз-
можность’. Мулты кăс ки вŏс, ма исимурт лŏлң нынтты вопεмаслεм
‘Если была бы какая-нибудь возможность, я все равно бы забежала
вас проведать’; Тăм хăтл хутась нюр кăсεм ăнтŏ воньсьман шŏший-
лты ‘Сегодня что-то никаких сил нет у меня собирать ягоды’; Муй
кăс тăйл?! ‘Да какая в нем сила?!’
Кăшнараңл – ‘(ну) надо же; оказывается; вот так да! вот (ведь)
молодец (молодцы)! какое открытие! ба!’ Си ёхлан, кăшнараңл, хăтл
мăр кăт пўш холуплал валεмийлтэл ‘Эти люди – ну надо же! – в
день два раза сети проверяют, оказывается’; Нăң, кăшнараңл, пори
хота вохмен! ‘Вот так да, тебя, оказывается, в дом, (где проходит)
свадьба, позвали!’; Лыв иса хулыева, семьяйн, кăшнараңл, юхатт-
эл! ‘Они все вместе, всей семьей, оказывается, приезжают!’; Тăмась
хурамаң ухшам си па холуммен, кăшнараңл! ‘Такой красивый пла-
ток каким-то образом достала, вот ведь молодец!’; Кăшнараңл, мўң
хўл велтэв олаңн еша нŏмийллэл, кŏсяйлўв ‘Надо же, оказывается,
о том, что мы ловим рыбу, руководители еще иногда вспоминают’;
Ма хулна, кăшнараңл, хопем ăнта йирмεм: си па хўвлатал, тăм
па мăнал! ‘Я до сих пор, оказывается,– вот так да! – лодку свою
не привязал: вот-вот уплывет!’; Ма, кăшнараңл, хулна тухал китты
кŏсεм вŏлмал: ин утэн ăл тŏп кевлал – каласьлал лутумтыйллат!
‘Я, оказывается,– вот так молодец! – еще могу и невод бросать: толь-
ко грузила – поплавки брякают!’
В заключение еще раз обратим внимание исследователей на необ-
ходимость фиксации в младописьменных языках именно подобной
лексики. Функциональные, дискурсивные, модальные и эвиденциаль-
ные слова и сочетания имеют свойство первыми исчезать из “языка-
локуса”, заменяться эквивалентами из “второго языка”, т. е. чуже-
родными элементами.
Альвы: Сборник фольклора ваховских ханты / Сост. и пер. Л. Е. Куниной.
Томск, 2005.
Сенгепов А. М. Касум ики путрат. Рассказы старого ханты. На хантыйском
языке. СПб., 1994.
Терешкин Н. И. Словарь восточно-хантыйских диалектов. Л., 1981.
Л. Е. Кириллова | Ижевск
Названия дорог и тропинок
в удмуртских диалектах*
В жизни любого народа пути и средства передвижения имеют
немаловажное значение как объекты хозяйственного назначения. По-
этому названия этих географических объектов представляют несо-
мненный интерес, так как они в определенной мере характеризуют
материальную культуру населения края, а также говорят о процес-
сах адаптации человека к условиям окружающей природы.
Источниками для данной работы послужили преимущественно
полевые материалы автора, собранные в районах Удмуртской Рес-
публики в разные годы и часть из которых опубликована в отдель-
ных монографиях [Кириллова, 1992; 2002; ИКЛ], другая же часть
пока не введена в активный научный оборот и отмечена в данном ис-
следовании под названием полевые материалы автора [ПМА] с указа-
нием года произведенной записи, а также материалы, извлеченные из
монографии М. А. Самаровой по микротопонимии Верхней Чепцы и
работы М. Г. Атаманова, где подробно исследуются микротопонимы
д. Старая Игра Граховского района, и некоторые дипломные (квали-
фикационные) работы студентов факультета удмуртской филологии
Удмуртского государственного университета.
В удмуртской топонимии немало встречается названий дорог,
тропинок, переходов и переправ различного характера. Самым рас-
пространенным и общим термином для обозначения пути передвиже-
ния является слово с'урэс ‘дорога, путь’, активно функционирующее
во всех удмуртских диалектах и получившее повсеместное отражение
в топонимии, например: бигэр/с'урэс дор.1 (д. Старая Игра Грах.2 ),
бигэр ‘татарин, татарский’, букв. ‘татарская дорога’, т. е. ‘дорога,
ведущая в Татарию’ [Атаманов, 2005, 150]; вил'/с'урэс дор. (д. Ниж-
*
Работа выполнена в рамках Программы фундаментальных исследований Пре-
зидиума РАН «Историко-культурное наследие и духовные ценности России» по
проекту № 12-П-6-1011 «Этнокультурное наследие Камско-Вятского региона: ис-
точники, материалы, исследования».
1
После микротопонима в сокращенном виде указан тип географического объ-
екта (см. Список сокращений в конце статьи).
2
После ойконима дано сокращенное название района, куда входит населенный
пункт (см. Список сокращений в конце статьи).
ний Вишур Можг., дд. Вылынгурт и Малые Сюмси Сюмс.), вил'
‘новый’, с'урэс ‘дорога’, букв. ‘новая дорога’ [Кириллова, 1992, 209;
2002, 103]; вужгурт/с'урэс дор. (д. Дубровский Кияс.), вужгурт –
удм. название д. Колошур Кияс. < вужгурт ‘селище’, т. е. ‘дорога,
ведущая в д. Колошур’ [ПМА, 1999]; гол'л'ан/с'урэс дор. (д. Башур
Зав.), гол'л'ан – с. Гольяны Зав., т. е. ‘дорога, ведущая в с. Гольяны’
[ПМА, 2002]; гужэм/потан/пичи/сурэс дор. (с. Ильинское М.-Пург.),
гужэм ‘лето, летний’, потан – сущ. от глаг. потаны ‘переходить, пе-
реправляться’, пичи ‘маленький’, т. е. ‘тропинка, по которой могли
переправляться лишь в летнее время’ [ПМА, 1995]; луд/вöс'/с'урэс
дор. (д. Норкан Ян.), луд/вöс' – название капища (букв. ‘моление на
поле’), т. е. ‘дорога, по которой ходят (ездят) на капище’ [Тимирга-
лиева, 2005, 42]; луӵкэм/с'урэс дор. (д. Чутожмон М.-Пург.), луӵкэм
‘скрытный; тайный; скрытно, тайком’, букв. ‘тайная дорога’ [Байса-
ров, 1989, 56]; микта/с'урэс дор. (д. Нижнее Кечево М.-Пург.), мик-
та – мужское личное имя < рус. Никита, эту дорогу проложил Ники-
та [ПМА, 2003]; порву/с'урэс дор. (Верхний Пислеглуд Як.-Б.), по-
рву – д. Порва Як.-Б., т. е. ‘дорога, ведущая в д. Порва’ [ПМА, 1996];
потап/с'урэс дор. (д. Чежебаш Можг.), потап – прозвище мужчины
< Потапов, букв., т. е. ‘Потаповская дорога’ – дорога между дд. Че-
жебаш и Старый Березняк Можг. была сделана при председателе По-
тапове [Кириллова, 1992, 237]; тансар/с'урэс ∼ тансари/с'урэс дор.
(д. Сарсак-Омга Агр.), тансар ∼ тансари – д. Татарские Тансары
Агр., т. е. ‘деревня, ведущая в д. Татарские Тансары’ [ПМА, 1999];
шон'эр/с'урэс дор. (д. Бигиней Селт.), шон'эр ‘прямо, прямой, на-
прямик’, букв. ‘прямая дорога’ [Кириллова, 2002, 379]; эгра/с'урэс
дор. (пос. Малягурт Красн.), эгра – д. Большая Игра Красн. < эг-
ра – удм. воршудно-родовое имя, т. е. ‘деревня, ведущая в д. Большая
Игра’ [Кириллова, 2002, 387] и т. д.
Иногда в оттопонимических названиях дорог компонент-атрибут,
в роли которого выступают ойконимы или микротопонимы, пред-
ставлен в форме входного падежа, например: ву-ӝыкйала/с'урэс
дор. (д. Ключевая Ув.) [ПМА, 1979], ву-ӝыкйала < ву-ӝыкйа – ста-
рое название д. Киби-Жикья Ув. + -ла – cуф. иллатива, т. е. ‘доро-
га, ведущая в д. Киби-Жикья’ [ПМА, 1979]; мултанкээ/с'урэс дор.
(д. Пытцам Ув.), мултанкээ < мултанка – р. Мултанка, правый при-
ток р. Увы + -э – суф. иллатива [ПМА, 1979].
Интересным является то, что в отойконимических микротопони-
мах, т. е. в названиях дорог, образованных от названий населенных
408 Л. Е. Кириллова
пунктов, одна и та же дорога может иметь два названия, например,

дорога между дд. Якшур и Вожой Зав.: для жителей д. Якшур – это
вожой/с'урэс ‘Вожойская дорога’, т. е. ‘дорога, ведущая в д. Вожой’;
а для жителей д. Вожой – это йакшур/с'урэс ‘Якшурская дорога’,
т. е. ‘дорога, ведущая в д. Якшур’. Представим это схематически
таким образом:
вожой/с'урэс
Якшур Вожой
йакшур/с'урэс
Нередко в значении ‘дорога’ используются отглагольные суще-

ствительные мынон и мынонти (в срединных говорах и в южном
наречии удмуртского языка) ∼ мынонни (в северном наречии уд-
муртского языка) (мынон, мынонти – сущ. от глаг. мыныны ‘идти,
ходить, ездить’ + -ти, -н'и – суффикс, обозначающий место действия)
в сочетании с другим существительным, выраженным в форме вход-
ного падежа, например: блашэ/мынон дор. (д. Кузьмино Сюмс.), бла-
шэ < блаш – д. Блаж-Юс Сюмс. + -э – суф. иллатива, т. е. ‘доро-
га, по которой ходят (ездят) в д. Блаж-Юс’ [Кириллова, 2002, 84];
вöл'ийэ/мынонти дор. (д. Ноза Селт.), вöл'ийэ < вöл'и – д. Латыри
Селт. + -йэ – суф. иллатива, т. е. ‘дорога, по которой ходят (ездят)
в д. Латыри’ [Кириллова, 2002, 108]; ӝуйээ/мынон дор. (д. Малая
Можга Вав.), ӝуйээ < ӝуйо – удм. название д. Жуё-Можга Вав. +
-э – суф. иллатива, т. е. ‘дорога, по которой ходят (ездят) в д. Жуё-
Можга [Кириллова, 1992, 216]; по∙н'инайэ/мынон'н'и дор. (д. Золо-
тарево Глаз.), по∙н'инайэ < по∙н'ина – с. Понино Глаз. + -йэ – суф.
иллатива, т. е. ‘дорога, по которой ходят (ездят) в с. Латыри’ [ПМА,
2002] и т. д.
Кроме родового термина-апеллятива с'урэс, распространены и
видовые, которые детализируют, «специализируют» более общее по-
нятие с'урэс в зависимости от характера и места передвижения. На-
пример, для обозначения шоссейной, трактовой дороги широко ис-
пользуются такие апеллятивы, как: баӟӟым/с'урэс ∼ баӟӟын/с'урэс
и зöк/с'урэс (баӟӟым ∼ баӟӟын, зöк ‘большой’, букв. ‘большая доро-
га’) и трак ∼ тракт (< рус. тракт), причем баӟӟым/с'урэс ∼ баӟӟын/
с'урэс представлен в большинстве удмуртских говоров, а зöк/с'у-
рэс – в северном наречии удмуртского языка. Кроме того, зафик-
сированы термины вуш/с'урэс и вуш/трак (вуш < вуж ‘старый’,
букв. ‘старая дорога’ и ‘старый тракт’) – в случае, когда современ-
ная шоссейная дорога проложена в другом месте, а старая уже не ис-
пользуется в своем прямом назначении). Названные географические
термины зачастую переходят в разряд собственных имен без каких-
либо изменений, а апеллятив трак ∼ тракт может подвергаться топо-
нимизации, как предыдущие лексемы, и может стать микротопони-
мом, приняв какое-либо определение, например: можги∙нской/тракт
ш., можги∙нской < можгинский < Можга – название города, район-
ного центра в Удмуртии, т. е. ‘шоссейная дорога Ижевск–Можга’;
сара∙пул'ской/трак ш. (д. Сизёво Зав.), сара∙пул'ской < сарапуль-
ский < Сарапул – название города в Удмуртии, т. е. ‘шоссейная до-
рога Ижевск–Сарапул’. Выявлен и такой микротопоним, как вэрэ-
ща∙гин/трак дор. (д. Исаково Бал.), вэрэща∙гин – фамилия предсе-
дателя колхоза, во время правления которого была построена эта
дорога, соединяющая д. Исаково с поселком, районным центром Ба-
лезино. Слово трак в данном случае обозначает не шоссе, а обычную
грунтовую дорогу без твердого покрытия, имевшую важное значение
для местных жителей.
Иногда в значении ‘шоссе’ употребляются лексемы ӝутэм/с'урэс
(букв. ‘поднятая дорога’), шос'с'э/с'урэс (букв. ‘шоссейная дорога’)
и асва∙л'т/с'урэс (букв. ‘асфальтовая дорога’). Также зафиксирова-
ны заимствованные из русского языка апеллятивы тра∙сса ’трасса’,
подйо∙мка ‘подъёмка [поднятая дорога]’.
Как известно, по большой части территории России, с запада на
восток, проходит Сибирский тракт, ставший своеобразным памят-
ником истории пяти веков и получивший в народе названия вели-
кий кандальный путь, государева дорога, Екатерининский тракт.
Проходит он и по территории нескольких районов Удмуртии общей
протяженностью 217 км (см. составленную П. В. Роготневым схема-
тическую карту, в верхней части которой указывается направление
Сибирского тракта по территории Удмуртии, а в нижней, более про-
тяженной – по территории России), причем северная ветвь этой до-
роги проходит от Санкт-Петербурга, а южная – от Москвы, и в с. Де-
бёсы на территории Удмуртии две ветви соединяются в одну, далее
в Сибирь идет одна дорога, затем разветвляясь доходит до Охотска,
Кяхты и Читы [Лигенко, 2008, 611–612; Роготнев, 2007, 29–37]. С це-
лью как-то воссоздать некоторые страницы истории и быта времен
конца XVIII – начала XIX вв. в с. Дебёсы Удмуртской Республики в

начале 1990-ых годов был создан Музей истории Сибирского тракта.
Санкт-Петербург Елово Яр
Глазов
Вологда Балезино
Москва Полом
Тольен Нижняя
Владимир Чепца
Нижний Вятка(Киров) Дебёсы
Новгород Сюрногурт
Зура
Казань Пермь Новые Зятцы Игра
Дебёсы Кунгур Бачкеево
Селты Якутск
Екатеринбург Тобольск
Сюмси
Тюмень Кильмезь
Енисейск
Омск Илимск (Усть-Илимск)
Томск
Братск
Красноярск
Чита
Иркутск
Сибирский тракт, пролегавший по Верхнеудинск (Улан-Удэ)
территории современной Удмуртии Кяхта
Рис. 1: Схематическая карта Сибирского тракта, конец XVIII – на-

чало XIX вв. Составлена П. В. Роготневым [Лигенко, 2008, 611].
Для наименования Сибирского тракта в удмуртских диалектах
используются сочетания с'ибир/тракт ш. (д. Выселок Сюмс.), с'ибир
‘сибирский’ [Кириллова, 2002, 322]; с'ибыр/трак ∼ c'ибирской/тракт
ш. (д. Пажгурт Селт., д. Вылынгурт, с. Сюмси Сюмс.) ∼ сибир-
ский/трак(т) ш. (д. Старые Какси Сюмс.), с'ибыр < с'ибир ‘сибир-
ский’, т. е. ‘Сибирский тракт’ [Кириллова, 2002, 322].
Интересным является микротопоним йэкат'эри∙н'инской/трак ш.
(д. Сарсак-Омга Агр.) (< рус. Екатерининский тракт) [ПМА, 1999].
Это название ни исторически, ни территориально не связано с выше
рассмотренным Сибирским трактом. Проходила эта дорога общерос-
сийского значения (ныне федеральная трасса) по южной территории
нынешней Удмуртии и была построена во времена правления Екате-
рины II, поэтому получила такое наименование. Маршрут ее проле-
гал от Москвы через Елабугу (ныне город в Республике Татарстан),
через с. Алнаши (ныне Удмуртской Республики), затем через селе-
ния Агрызского района нынешней Татарии и далее через Сарапул
(ныне Удмуртской Республики) на Урал. Была обсажена березами.
Для обозначения железной дороги используются апеллятивы:
чугын/с'урэс ∼ чугин'/с'урэс ‘железная дорога’, чугын ∼ чугин'
< рус. чугун, букв. ‘чугунная дорога’; пойэз/с'урэс ‘железная доро-
га’, пойэз < рус. поезд, букв. ‘дорога поезда’; а также заимствован-
ная из русского языка лексема л'ин'йа ∼ л'ин'н'а ∼ л'ин'и ‘(железно-
дорожная) линия’.
Встречается ряд апеллятивов, производных от слова с'урэс и обо-
значающих небольшие, грунтовые, проселочные дороги, например:
пудэн/с'урэс ∼ пыдын/с'урэс ‘тропа, тропинка’, пудэн ∼ пыдын
‘пешком’, т. е. ‘пешеходная дорога’; кужэн/с'урэс ∼ кужэн/вэт-
лон/с'урэс ‘тропа, тропинка; прямая дорога’, кужен ‘прямо, прями-
ком, напрямик’, вэтлон – сущ. от глаг. вэтлыны ‘ходить, ездить’, т. е.
‘прямая дорога, тропинка’, ‘дорога, по которой ходили прямиком’;
пичи/с'урэс ‘тропа, тропинка’, пичи ‘маленький’, букв. ‘маленькая
дорога’. Зачастую они выступают в качестве микротопонимов. От-
мечены русские заимствования прос'о∙лка (< рус. просёлок ‘грун-
товая дорога между небольшими населенными пунктами’ [СТСРЯ,
642]) и тропа, характерные, прежде всего, для смешанных русско-
удмуртских селений и зафиксированные, например, в таких наиме-
нованиях: йаки∙мофской/прос'о∙лка тр. (д. Квашур Селт.), йаки∙-
мофской – д. Якимовцы Селт., букв. ‘Якимовский проселок’, т. е.
‘проселочная дорога, ведущая в д. Якимовцы’ [Кириллова, 2002, 163–
164]; омэ∙л'кина/тропа тр. (д. Чаш-Копки Селт.), омэ∙л'кина < омэл'-
ка – удм. форма рус. имени Емельян, букв. ‘Емельянова тропа’ –
по этой тропинке в лесу ходил Емельян [Кириллова, 2002, 262];
с'э∙н'ина/тропа тр., лс. (д. Чаш-Копки Селт.), с'э∙н'ина < рус. Се-
мен, букв. ‘Сенина тропа’ – по этой тропе ходил Семен [Кириллова,
2002, 332] и т. д.
Для обозначения дороги, по которой прогоняли скот на пастбище
или в лес используются термины пудо/с'урэс (пудо ‘скотина’). В та-
ком же значении выступает термин прогон (< рус. прогон ‘огорожен-
ная дорога или улица, по которой выгоняют скот на пастбище или
водопой’ [СТСРЯ, 628]) в микротопониме прогон/тэл' лс. (д. Берлуд
Вав.), тэл' ‘лес’, т. е. ‘лес, куда выгоняли скот’ [ПМА, 1984].
В северноудмуртских диалектах и некоторых срединных говорах
удмуртского языка, расположенных преимущественно ближе к гра-
нице ареала распространения северных диалектов, встречается лек-
сема воло∙к (< рус. волок), которая выступает в двух значениях:
‘большой дремучий лес’ и ‘гужевой путь от селения к селению че-
рез лес’)’. В первом значении апеллятив выявлен нами в следующих

микротопонимах: бэл'т'ук/воло∙к лс. (выс. Уть-Сюмсинский Селт.),
бэл'т'ук – д. Бельтюги Унинского р-на Кировской области, воло∙к
‘лес’, букв. ‘Бельтюговский лес’ [Кириллова, 2002, 92]; вöл'ы/воло∙к
лс. (д. Ноза Селт.), вöл'ы – удм. название д. Латыри, воло∙к ‘лес’,
т. е. ‘лес, расположенный вблизи д. Латыри’ [Кириллова, 2002, 109];
наза/воло∙к лс. (д. Латыри Селт.), наза – д. Ноза Селт., воло∙к ‘лес’,
т. е. ‘лес у д. Ноза’ [Кириллова, 2002, 252] и т. д. Во втором значении
зафиксированы микротопонимы: вуш/с'урэс/воло∙к дор. (д. Латы-
ри Селт.), вуш < вуж ‘старый’, с'урэс ‘дорога’, волок ‘перегон лес-
ной гужевой дороги’, т. е. ‘старая лесная дорога, по которой выво-
зили вырубленный лес’ [Кириллова, 2002, 114]; рйа∙бов/воло∙к дор.
(д. Малягурт Красн.), рйа∙бов – д. Рябово Красн., т. е. ‘лесная до-
рога от д. Малягурт до д. Рябово’, по этой дороге вывозят выруб-
ленный лес [Кириллова, 2002, 306]; староз'а∙тцинский/во∙лок дор.
(с. Новые Зятцы Игр.), староз'а∙тцинский < с. Ст. Зятцы Як.-Б. –
‘лесная дорога от с. Новые Зятцы Игр. до с. Старые Зятцы Як.-Б.’;
утэм/воло∙к ∼ ут'эм/воло∙к дор. (д. Мучи Игр.), утэм ∼ ут'эм –
д. Верхний Утем Игр., т. е. ‘лесная дорога от д. Мучи до д. Верхний
Утем’ [Кириллова, 2002, 360, 361] и т. д.
В этом же ряду можно рассмотреть апеллятив прос'эк (< рус.
просека ‘очищенная от деревьев полоса в лесу, служащая границей
участка, дорогой’ [СТСРЯ, 642]): вуко/прос'эк прс. (д. Ниж. Ке-
чево М.-Пург.), вуко ‘мельница’, т. е. ‘просека, идущая от мельни-
цы’ [ПМА, 2003]; гирыш/прос'эк прс. (д. Нижнее Кечево М.-Пург.),
гирыш – антропоним < рус. Григорий, букв. ‘просека Григория’ –
Григорий прорубил просеку от д. Нижнее Кечево к пос. Яган че-
рез лес [ПМА, 2003]; ил'л'а/прос'эк прс. (д. Новый Карамбай Мо-
жг.), ил'л'а < рус. Илья, букв. ‘просека Ильи’ [Байсарова, 2005, 27];
йасап/прос'эк прс. (д. Новый Карамбай Можг.), йасап – антропо-
ним < рус. Иосиф, букв. ‘просека Иосифа’ [Байсарова, 2005, 27]; па-
вол/прос'эк прс. (д. Валион М.-Пург.), павол – антропоним < рус.
Павел, букв. ‘просека Павла’ – в этом месте умер Павел [ПМА, 2003];
шуш/прос'эк дл. (д. Ботино Селт.), шуш ‘некрасивый’, букв. ‘некра-
сивая просека’ – здесь когда-то был непроходимый темный лес [Ки-
риллова, 2002, 385].
Дороги, как известно, не представляют собой ровную, без опре-
деленных препятствий поверхность. В удмуртских говорах широ-
ко представлены апеллятивы, выражающие понятия ‘переход, пе-
реправа, переезд’. Местом переправы через реки, речки, ручейки,
лога и овраги, небольшие сырые, болотистые места служили мо-
сты. Самым распространенным в удмуртских диалектах термином
в этом плане выступает апеллятив выж ∼ въж ∼ выӝ ‘мост’, зафик-
сированный в микротопонимах: бигэр/бэрытскон/выӝ м. (д. Старый
Кыч Деб.), бигэр ‘татарин’, бэрытскон – прич. от глаг. бэрытскы-
ны ‘опрокинуться’ [Самарова, 2010, 171]; вил'/въж м. (д. Кузебае-
во Алн.), вил' ‘новый’, букв. ‘новый мост’ [ИКЛ, 45]; кор/выж м.
(д. Гужношур М.-Пург.), кор ‘бревно, бревенчатый’, букв. ‘бревен-
чатый мост’ [ПМА, 1978]; корт/выж м. (с. Можга Можг.) [Зверева,
1992, 222] ∼ корт/выӝ м. (д. Якшур Зав.), корт ‘железный’, букв.
‘железный мост’ [Зверева, 1980, 140]; пöртмас'кон/выж м. (д. Чеже-
баш Можг.), пöртмас'кон ‘привидение’, т. е. ‘мост, около которого
видят привидения’ [Кириллова, 1992, 238]; сэп/выж м. (дд. Кварда-
возь, Кузьмовыр, Лонки-Ворцы Игр.) [Самарова, 2010, 227], сэп –
р. Сеп, левый приток р. Лозы, т. е. ‘мост через р. Сеп’; улыс'/выж
м. (д. Сырьезшур М.-Пург.), улыс' ‘нижний’, букв. ‘нижний мост’
[ПМА, 1978] и т. д.
Известным географическим термином является потан ∼ потон (в
большинстве удм. диалектов) ∼ потан'н'и (в северноудмуртских гово-
рах) ‘переход, переправа (например, через лога, реки, болота, леса)’,
широко представленный в топонимии, например: гон'и/потан прп.
(д. Удмуртская Ува-Тукля Ув. [ПМА, 1979]; д. Ильдас-Уча Можг.
[ПМА, 1982]); гурӟойэ/потан'н'и прп. (д. Коротаево Глаз.), гурӟойэ
< гурӟо – д. Гурзи Глаз. + -йэ – суф. иллатива [ПМА, 2000]; ис-
кал/потан ∼ скал/потан бр. (д. Якшур Зав.), искал ∼ скал ‘коро-
ва’, т. е. ‘брод, мелкое место в р. Позимь, где коровы могли перехо-
дить на другую сторону реки’ [Зверева, 1980, 139]; косой/потан прп.
(д. Абдэс-Урдэс М.-Пург.), косой – д. Косоево М.-Пург. – в этом
месте жители д. Косоево переправлялись летом через р. Бобьинку
[ПМА, 1995]; кöл'ы/выл/потан прп. (д. Каменное Зав.), кöл'ы ‘галь-
ка, гравий’, выл ‘верхняя часть, поверхность; сторона, местность’ –
здесь летом переправлялись через речку по галькам [ПМА, 1995]; ку-
жэн/потан бр. (д. Уйвай Деб.), кужэн ‘прямиком, напрямую’ [ПМА,
1984]; матвэй/потон дор. (д. Альцы Шарк.), матвэй – антропоним,
букв. ‘переправа Матвея’ [Самарова, 2010, 210]; шонэр/потан прп.
(д. Варклед-Бодья Агр.), шонэр ‘прямой, прямиком, напрямик’, т. е.
‘прямая переправа через лог’ [ПМА, 1999]; ыш/потан бр. (д. Якшур
Зав.), ыш < ыж ‘овца’, потан ‘переход, переправа’, т. е. ‘мелкое ме-
сто в реке Якшур, где овцы могли переходить на другой берег реки’
[Зверева, 1980, 146].
Выявлен апеллятив, выступающий с таким же значением, – вы-
жан ∼ выжон ∼ выжан'н'и ‘переправа, переход’, функционирующий,
главным образом, в северных говорах, отмечен в таких микротопони-
мах: вылыс'/выжан'н'и прп. (д. Кельдыково Глаз.), вылыс' ‘верхний’,
выжан'н'и < выжан – сущ. от глаг. выжаны ‘переезжать, переправ-
ляться, переходить’ + -н'и – суф., обозначающий место действия,
т. е. ‘поле, находящееся у верхней переправы’ [Карпова, 2000, 53];
кэч/выжан л., лс. (д. Сундур Игр.), кэч ‘заяц’, т. е. ‘место в лесу, где
заяц переходил через лог’ [Самарова, 2010, 206].
Следует отметить микротопоним л'эжн'∙офка дор. (д. Заречная
Медла Деб., д. Удмуртская Лоза Игр.) [Самарова, 2010, 209], обозна-
чающий выложенную из веток и бревен дорогу (или часть дороги),
проходящую по сырой, болотистой местности (< рус. лежнёвка ‘доро-
га, выложенная бревнами или хворостом, для проезда через болото’
[СРНГ, 16, 336]).
Для спуска к воде на берегу делались ступеньки – мувыж (< му
‘земля’, выж ‘мост’). Это также не осталось незамеченным в микро-
топонимах, например: мувыжо/гурэз' гр. (д. Зюзино Шарк.), мувы-
жо < мувыж + -о – суф. обладания, гурэз' ‘гора’ [Самарова, 2010,
212]; мувыжо/н'ук л. (д. Верхние Кватчи Можг. [Кириллова, 1992,
230]; д. Дырдашур Шарк. [Самарова, 2010, 212]), н'ук ‘лог’; мувы-
жо/гурэз'/борд п. [Самарова, 2010, 75], борд ‘местность около чего-
л.’; мувыжо/рошша рщ. (д. Дырдашур Шарк.) [Самарова, 2010, 212],
рошша < рус. роща и т. д. Как указывают данные примеры, апел-
лятив мувыж выступает в качестве первого элемента наименования,
атрибута. Возможно, от апеллятива мувыж образовано и название
д. Муважи Алнашского района.
Для обозначения перехода через железную дорогу часто исполь-
зуется рус. заимствование пэрэйэзд (рус. переезд ‘специально обору-
дованное место для пересечения железнодорожных линий’ [СТСРЯ,
507]), что нашло отражение в микротопониме наха∙л'ной/пэрэйэзд
прд. (д. Якшур Зав.), букв. ‘нахальный переезд’ – назван так пото-
му, что жители самовольно устроили переезд через железную дорогу
в неразрешенном месте [Зверева, 1980, 142].
Отмечены апеллятивы для наименования переправ через реки:
пэрэвоз (< рус. перевоз ‘налаженное место переправы через ре-
ку, озеро на пароме, лодках и т. п.’ [СТСРЯ, 505]) и пэрэход
(< рус. переход ‘место, пригодное или предназначенное и специ-
ально устроенное для перехода, переправы’ [СТСРЯ, 518]). Приве-
дем примеры их использования в микротопонимах: вас'ук/пэрэвоз
(с. Зон Сюмс.) ∼ вас'уко∙фской/пэрэвоз пер. (д. Васюки Сюмс.)
прп., вас'уко∙фской < вас'ук – д. Васюки Сюмс. + -о∙фской (< рус.
-овский) – суф., т. е. ‘перевоз через р. Лумпунь у д. Васюки’ [Кирил-
лова, 2002, 100–101]; пэрэвоз/выж м. (д. Гордъяр Деб.) [Самарова,
2010, 224], выж ‘мост’; пэрэвоз/с'урэс дор. (д. Нов. Бия Вав.) [Ки-
риллова, 1992, 240], с'урэс ‘дорога’ и т. д. Выявлены еще такие назва-
ния: пэрэвоз/мэжа мж. (д. Кожиль Селт.), пэрэвоз – д. Юберинский
перевоз Селт., мэжа ‘грань, граница, межа’, т. е. ‘граница земельных
угодий дд. Кожиль и Юберинский перевоз’ [Кириллова, 2002, 303];
пэрэвос/пал/луд п. (д. Прой-Балма Селт.), пэрэвос < пэрэвоз (на-
родное название) – д. Юберинский перевоз (официальное название),
пал ‘сторона, в стороне’, луд ‘поле’, т. е. ‘поле в стороне д. Юберин-
ский перевоз’ [Кириллова, 2002, 303], в которых апеллятив пэрэвоз
послужил основой для образования ойконима.
Примеры микротопонимов с апеллятивом пэрэход: пэрэход м.
(дд. Квардавозь, Мувыр Игр.), пер. (д. Тольён Деб.) [Самарова, 2010,
224]; тол'л'он/пэрэход пер. (д. Тольён Деб.) [Самарова, 2010, 232].
Характерными почти для всех удмуртских диалектов являются
термины кожон ∼ коӝон ‘поворот (дороги)’ (сущ. от глаг. кожы-
ны ∼ коӝыны ‘завернуть (свернуть) в сторону, уступить дорогу;
посторониться; повернуть (на другую дорогу)’) и вож ‘перекрёсток
дорог; перепутье’. Первый апеллятив зафиксирован в таких микро-
топонимах, например: брангурт/коӝон пов. (с. Бураново М.-Пург.),
брангурт – удм. название с. Бураново, коӝон ‘поворот’, т. е. ‘по-
ворот с Сарапульского тракта в сторону с. Бураново’ [Байсаров,
1989, 24]; вуко/кожон пов. (д. Кузебаево Алн.), вуко ‘мельница’,
кожон ‘поворот’, т. е. ‘поворот (дороги) к мельнице’ [ИКЛ, 46]; ко-
жон/кыз ∼ коӝон/кыз о. д. (д. Гамберово Селт.), кыз ‘ель’, букв.
‘ель поворота’, т. е. ‘ель, у которой дорога сворачивает’ [Кирилло-
ва, 2002, 185]; кушйа/кожон пов. (д. Лонки-Ворцы Игр.) [Самарова,
2010, 204], кушйа – ст. Кушья Игр., т. е. ‘поворот к ст. Кушья’; он-
тошка/кожон пов. (д. Зеглуд Як.-Б.), онтошка – д. Антошкино Селт.,
т. е. ‘поворот к д. Антошкино’ [Кириллова, 2002, 263]; чибыр/кожон
пов. (д. Новая Монья Селт.), чибыр – д. Чибирь-Зюнья Селт., т. е.
‘поворот к д. Чибирь-Зюнья’ [Кириллова, 2002, 369]; эгыр/кожон пов.
(с. Зон Сюмс.), эгыр – д. Эгыр Сюмс., т. е. ‘поворот к д. Эгыр’ [Ки-
риллова, 2002, 387]. Иногда этот апеллятив заменяется русским заим-

ствованием поворот, например: кушйа/поворот пов. (д. Удмурт Лоза
Игр.) [Самарова, 2010, 204], кушйа – ст. Кушья Игр., т. е. ‘поворот
к ст. Кушья’; лоза/поворот пов. (д. Удмурт Лоза Игр.) [Самарова,
2010, 207], лоза – д. Удмурт Лоза Игр., т. е. ‘поворот к д. Удмурт
Лоза’; поворот/сэрэг пов. (д. Аняшур Деб.) [Самарова, 2010, 219],
сэрэг ‘угол, граница лесных и земельных участков’, т. е. ‘угол меж-
ду лесом и полем, где дорога сворачивает’ и т. д. Что касается тер-
мина вож ‘перекрёсток дорог; перепутье’, он активно функциониру-
ет в удмуртских говорах и в литературном языке, является словом
общепермского происхождения, ср. коми-зыр. веж в туй-веж ‘раз-
ветвление дорог, развилина, развилка, перекресток’, коми-язьв. tuj-
vu∙ž ‘перекресток дороги’. Нами записаны следующие микротопони-
мы: кўин'/сурэс/вож прк. (д. Малягурт, Юшур Красн.), кўин' ‘три’,
сурэс ‘дорога’, букв. ‘перекресток трех дорог’ [Кириллова, 2002, 212];
пор/вожо п. (д. Бадзимлуд Сюмс.), пор – д. Карманкино р-н Киров-
ской обл., где проживают марийцы (пор ‘мариец, марийский’), во-
жо < вож ‘перекресток, перепутье, развилина (дороги)’ + -о – суф.
обладания, т. е. ‘поле, у которого дорога сворачивает к марийской
д. Карманкино’ [Кириллова, 2002, 285]; с'урэс/вож прк. (д. Нижнее
Кечево М.-Пург.), сурэс ‘дорога’, т. е. ‘перекресток дорог’ – одна
дорога идет в с. Бураново М.-Пург., другая – в пос. Яган М.-Пург.
[ПМА, 2003] и т. д. Кроме того, нам удалось выявить единственный
пример с русским апеллятивом крэсты прк. (< рус. кресты ‘перекре-
сток, развилок дорог’ [Мурзаев, 1984, 303]) в значении ‘перекресток
дорог’: крэсты прк. (с. Зон Сюмс.), здесь перекрещиваются дороги и
улицы села [Кириллова, 2002, 199].
Территория Удмуртии по своим физико-географическим харак-
теристикам является неоднородной. Зачастую холмистые равнины
перемежаются долинами рек, логами и оврагами. Наличие возвы-
шенного и низинного рельефа способствовало образованию в языке
не только терминов для их обозначения, но и терминов для спус-
ка и подъема на дорогах. Такими апеллятивами являются вас'кон
‘спуск’ (сущ. от глаг. вас'кыны ‘спускаться’) и тубан ∼ тубон ‘подъ-
ем’ (сущ. от глаг. тубаны ‘подниматься’), что хорошо видно в микро-
топонимии: вуко/пала/вас'кон сп. (д. Большой Зетым Деб.) [Сама-
рова, 2010, 178], вуко ‘мельница’, пала – послелог ‘к’, букв. ‘спуск
к мельнице’; йырымэ/вас'кон сп. (д. Сюрногурт Деб.) [Самарова,
2010, 193], йырымэ < йырым – д. Ирым Деб. + -э – суф. иллати-
ва, букв. ‘спуск в д. Ирым’; тол/вас'кон сп. (д. Богданово Шарк.)
[Самарова, 2010, 231], тол ‘зима, зимний’, букв. ‘зимний спуск’; гур-
эӟ/йылэ/тубон под. (д. Новая Казмаска Зав.), гурэӟ ‘гора’, йылэ –
послелог ‘в, на’, букв. ‘подъем на гору’ [ПМА, 2002]; лудэ/тубан под.
(д. Адзи Селт.), лудэ < луд ‘поле’ + -э – суф. иллатива, букв. ‘подъ-
ем на поле’ [Кириллова, 2002, 222]; складэ/тубон под. (д. Тольён
Деб.), складэ < склад ‘склад’ + -э – суф. иллатива, букв. ‘подъем на
склад’ [ПМА, 1984] и т. д.
Кроме дорог, по которым спускаются или поднимаются на
какое-либо место, представлены и дороги, направленные во внутрь
какого-либо географического объекта. Для этого используется апел-
лятив пырон ‘вход’, например, в таких микротопонимах: гор-
ша/сэрэгэ/пырон дор. (д. Дукьявыр Деб.), горша/сэрэгэ < гор-
ша/сэрэг – название поля (горша – антропоним, сэрэг ‘угол, край’,
‘граница земельного и лесного участков’) + -э – суф. иллатива, букв.
‘вход в поле горша/сэрэг’) [Самарова, 2010, 193]; йэкимо/лут/пырон
дор. (д. Ягвай Деб.), йэкимо/лут – название поля (йэкимо – антропо-
ним < рус. Ефим, лут < луд ‘поле’), букв. ‘вход в поле йэкимо/лут’
[Самарова, 2010, 193].
Следует отдельно остановиться на так называемых «сезонных»
микротопонимах, где широко используются рассмотренные нами
апеллятивы. В силу характера местности некоторые дороги, проло-
женные в низинных сырых и болотистых местах, могли использо-
ваться лишь в определенные времена года: зимой, когда земля за-
стывала, и летом, когда сырые места высыхали. Такие дороги были
необходимы для местных жителей деревень, поскольку они сокраща-
ли значительные расстояния. Подобного рода наименования извест-
ны в большом количестве и отражают определенные трудности жиз-
ни населения в условиях окружающей природы края, человек бес-
силен укротить ее и он пытается адаптироваться к ним и выжить в
этих непростых ситуациях. Основой рассматриваемых названий слу-
жат слова тол ‘зима, зимний’, толалтэ ‘зимой, зимний’ и гужэм ‘лето,
летний’. Рассмотрим эти микротопонимы.
Зимние дороги: тол/вас'кан сп. (д. Богданово Шарк.), тол ‘зи-
ма, зимний’, вас'кан ‘спуск’ [Самарова, 2010, 75]; тол/вэтлон дор.
(выс. Уть-Сюмсинский Селт. [Кириллова, 2002, 336]; дд. Варни,
Верх-Кабак Деб., д. Дзючкар Игр. [Самарова, 2010, 231]), вэтлон –
сущ. от глаг. вэтлыны ‘ходить, ездить’; тол/выжон прп. (д. Пра-
вая Кушья Игр.) [Самарова, 2010, 231] ∼ тол/выӝан лс. (д. Кель-
дыш Шарк.) [Самарова, 2010, 231], выӝан ∼ выжон – сущ. от глаг.

выӝаны ∼ выжыны ‘переходить, переправляться’; тол/потан прп.
(д. Якшур Зав. [Зверева, 1980, 145]; д. Чудзялуд Вав. [Кирилло-
ва, 1992: 245]; д. Колошур Кияс. [ПМА, 1999]; д. Богданово Шарк.
[Самарова, 2010, 231]), потан ‘переход, переправа’; тол/потан/ты оз.
(д. Малая Можга Вав.), ты ‘озеро’ [Кириллова, 1992, 245]; тол/с'урэс
дор. (д. Даниловцы Як.-Б.), с'урэс ‘дорога’ [Кириллова, 2002, 336];
тол/тубан под. (дд. Кулак-Кучес, Тубоншур Шарк.), тубан ‘подъ-
ем’ [Самарова, 2010, 231]; толалтэ/вэтлон/с'урэс дор. (д. Малягурт
Красн.), толалтэ ’зимой’ [Кириллова, 2002, 337] и т. д.
Зафиксирован один микротопоним русского происхождения:
з'и∙мн'ик дор. (д. Бигеней Селт.) [Кириллова, 2002, 148], з'и∙мн'ик
< рус. зимник ‘дорога в тайге по рекам, озерам, лесам и болотам,
доступная после первых крепких морозов’ [Мурзаев, 1984, 224].
Летние дороги: гужэм/вэтлон дор. (д. Дзючкар Игр.), гу-
жэм ‘лето, летний’, вэтлон ‘дорога’ (сущ. от глаг. вэтлыны ‘хо-
дить, ездить’) [Самарова, 2010, 183]; гужэм/вэтлон/с'урэс дор.
(д. Малягурт Красн.), с'урэс ‘дорога’ [Кириллова, 2002, 129]; гу-
жэм/вэтлон/под'ор/с'урэс дор. (д. Прой-Балма Селт.), под'ор –
д. Малая Балма Селт. [Кириллова, 2002, 129]; гужэм/потан прп.
(д. Сырьезшур М.-Пург.), потан ‘переход, переправа’ [ПМА, 1978];
гужэм/потан/пичи/с'урэс тр. (с. Ильинское М.-Пург.), пичи с'урэс
‘тропинка’ [ПМА, 1995]; гужэм/с'урэс дор. (д. Кабачигурт Игр.) [Ле-
комцева, 2005, 15] и т. д.
Аналогичные «сезонные» наименования в русском языке отмеча-
ет и Е. Л. Березович, подчеркивая, что зимние названия встречаются
в полтора раза больше по сравнению с летними [Березович, 2009, 111–
113]. Мы на данном этапе пока затрудняемся говорить о количествен-
ном соотношении подобных микротопонимов, поскольку, во-первых,
материал собран не на всей территории проживания удмуртов, во-
вторых, часть интереснейших названий ушла в забытье ввиду ко-
ренных необратимых демографических и социально-экономических
процессов, в частности, исчезновения малых деревень.
Что касается семантики названий дорог и переправ, то они могут
обозначать:
1. направление движения в какой-либо населенный пункт или
к какому-либо географическому объекту, а также расположение
относительно какого-либо объекта, например: бис'мэм/шур/въж м.
(д. Сарсак-Омга Агр.), бис'мэм/шур – название речки < бис'мэм
‘граница, межа’, шур ‘река, речка, ручей’, т. е. ‘мост через речку
Бисьмем’ [ПМА, 1995]; вуко/кожон пов. (д. Кузебаево Алн.), ву-
ко ‘мельница’, кожон ‘поворот’, т. е. ‘поворот (дороги) к мельнице’
[ИКЛ, 46]; ис/поттон/йъл/с'урэс дор. (д. Карамас-Пельга Кияс.),
ис/поттон/йъл – название карьера (ис < из ‘камень’, поттон – сущ.
от глаг. поттыны ‘добывать, доставать’, йъл ‘вершина, верхушка’),
т. е. ‘дорога, проходящая по верхней части карьера, откуда добыва-
ли камень’ [ПМА, 1999]; помайак/с'урэс дор. (д. Золотарево Глаз.),
помайак – д. Помаяг Глаз., т. е. ‘дорога, ведущая в д. Помаяг’ [ПМА,
2000]; омга/с'урэс дор. (д. Кузебаево Алн.), омга – удм. название
д. Варзи-Омга Агр., с'урэс ‘дорога’, т. е. ‘дорога, ведущая в д. Варзи-
Омга’ [ИКЛ, 49] и т. д.
2. признак объекта или материал, из которого сделан объ-
ект: баӟӟын/с'урэс дор. (д. Варклед-Бодья Агр.), баӟӟын ‘боль-
шой’, с'урэс ‘дорога’, букв. ‘большая дорога’, т. е. ‘шоссе’ [ПМА,
1999]; из/въж м. (д. Кузебаево Алн.), из ‘камень, каменный’, въж
‘мост’, букв. ‘каменный мост’ [ИКЛ, 47]; кор/выж м. (д. Гуж-
ношур М.-Пург.), кор ‘бревно, бревенчатый’, букв. ‘бревенчатый
мост’ [ПМА, 1978]; корт/выж м. (с. Можга Можг.) [Зверева, 1992,
222] ∼ корт/выӝ (д. Якшур Зав.), корт ‘железный’, выж ∼ выӝ
‘мост’, букв. ‘железный мост’ [Зверева, 1980, 140]; мэӵ/тубан дор.,
под. (д. Кузебаево Алн.), мэӵ ‘крутой’, тубан ‘подъем’, букв. ‘крутой
подъем’ – дорога идет по крутой горе [ИКЛ, 49]; шор/с'урэс дор.
(д. Варклед-Бодья Агр.), шор ‘средний’, с'урэс ‘дорога’, букв. ‘сред-
няя дорога’ и т. д.
3. назначение объекта: искал/потан ∼ скал/потан бр. (д. Якшур
Зав.), искал ∼ скал ‘корова’, т. е. ‘брод, мелкое место в р. Позимь, где
коровы могли переходить на другую сторону реки’ [Зверева, 1980,
139]; прогон/тэл' лс. (д. Берлуд Вав.), прогон < рус. прогон, тэл'
‘лес’, т. е. ‘лес, куда выгоняли скот’ [ПМА, 1984]; пудо/с'урэс дор.
(д. Новая Монья М.-Пург.), пудо ‘скотина’, с'урэс ‘дорога’, т. е.
‘дорога, по которой прогоняли скот на пастбище или в лес’ [ПМА,
1995].
4. время использования объекта: гужэм/потан/пичи/с'урэс дор.
(с. Ильинское М.-Пург.), гужэм ‘лето, летний’, потан – сущ. от глаг.
потаны ‘переходить, переправляться’, пичи ‘маленький’, т. е. ‘тро-
пинка, по которой могли переправляться лишь в летнее время’ [ПМА,
1995]; з'и∙мн'ик дор. (д. Бигеней Селт.), з'и∙мн'ик < рус. зимник [Ки-
риллова, 2002, 148]; тол/вас'кан сп. (д. Богданово Шарк.), тол ‘зима,
зимний’, вас'кан ‘спуск’, букв. ‘зимний спуск’ [Самарова, 2010, 75];

тол/с'урэс дор. (д. Даниловцы Як.-Б.), тол ‘зима, зимний’, с'урэс
‘дорога’, букв. ‘зимняя дорога’ [Кириллова, 2002, 336] и т. д.
5. национальность жителей окружающих селений: башкърт/с'у-
рэс дор. (д. Сарсак-Омга Агр.), башкърт – здесь в значении ‘татар-
ский’, букв. ‘татарская дорога’, т. е. ‘дорога, по которой шли (ехали)
в соседние татарские деревни’ [ПМА, 1999].
6. указание на основателей объекта: микта/с'урэс дор. (д. Ниж-
нее Кечево М.-Пург.), микта – мужское личное имя < рус. Ники-
та, эту дорогу проложил Никита [ПМА, 2003]; йасап/прос'эк прс.
(д. Новый Карамбай Можг.), йасап – антропоним < рус. Иосиф, букв.
‘просека Иосифа’ [Байсарова, 2005, 27]; потап/с'урэс дор. (д. Чеже-
баш Можг.), потап – прозвище мужчины < Потапов, букв. ‘Пота-
повская дорога’ – была сделана при председателе Потапове [ПМА,
1982]; пэрэс'йослэн/с'урэссъ дор. (д. Кузебаево Алн.), пэрэс'йослэн
< пэрэс'йос ‘старики; предки’ + -лэн – суффикс родительного паде-
жа, с'урэс ‘дорога’ + -съ – лично-притяжательный суффикс, букв.
‘дорога стариков’, т. е. ‘дорога, которая была проложена односель-
чанами еще в давние времена’ [ИКЛ, 51] и т. д.
7. принадлежность объекта: бэл'т'ук/воло∙к лс. (выс. Уть-
Сюмсинский Селт.), бэл'т'ук – д. Бельтюги Унинского р-на Киров-
ской области, воло∙к ‘лес’, букв. ‘Бельтюговский лес’ [Кириллова,
2002, 92].
8. относительное время постройки или сооружения объекта: йэка-
т'эри∙н'инской/трак ш. (д. Сарсак-Омга Агр.), < рус. Екатеринин-
ский тракт – построена во времена правления Екатерины II [ПМА,
1999].
9. указание на какие-либо события из жизни людей: би-
гэр/бэрытскон/выӝ м. (д. Старый Кыч Деб.), бигэр ‘татарин’, бэ-
рытскон – прич. от глаг. бэрытскыны ‘опрокинуться’, выӝ ‘мост’,
т. е. ‘мост, где опрокинулся татарин’ [Самарова, 2010, 171].
В своей статье мы рассмотрели апеллятивы, содержащие характе-
ристику путей и средств передвижения в жизни людей. Одни из них
активно функционируют в удмуртской топонимии, другие встреча-
ются несколько реже. Но все они в какой-то мере отражают тради-
ционную культуру региона и непосредственную хозяйственную дея-
тельность человека.
Сокращения названий административно-территориальных районов

Агр. – Агрызский Республики Татарстан; Вав. – Вавожский Республики
Удмуртия; Глаз. – Глазовский –«–; Грах. – Граховский –«–; Деб. – Дебес-
ский –«–; Зав. – Завьяловский –«–; Игр. – Игринский –«–; Кияс. – Ки-
ясовский –«–; Красн. – Красногорский –«–; Можг. – Можгинский –«–;
М.-Пург. – Малопургинский –«–; Селт. – Селтинский –«–; Сюмс. – Сюмсин-
ский –«–; Ув. – Увинский –«–; Шарк. – Шарканский –«–; Як.-Б. – Якшур-
Бодьинский –«–; Ян. – Янаульский Республики Башкортостан.
Сокращения названий типов географических объектов

бр. – брод; выс. – выселок; гр. – гора; д. – деревня; дл. – делянка; дор. –
дорога; л. – лог; лс. – лес; м. – мост; мж. – межа; обл. – область; о. д. –
отдельное дерево; оз. – озеро; п. – поле; пер. – переход; пов. – поворот
(дороги); под. – подъем; пос. – поселок; прд. – переезд; прк. – перекресток
(дорог); прп. – переправа; прс. – просека; р. – река; р-н – район; рщ. – роща;
с. – село; сп. – спуск; ст. – станция; тр. – тропинка; ш. – шоссе.
Литература и источники
Атаманов М. Г. Песни и сказы ушедших эпох = Эгра кырӟа, Эгра вера.
Ижевск, 2005.
Байсаров В. Ф. Бураново сельсоветлэн но Яган лесхозлэн микротопони-
миез: Дипломной уж / Удмуртский гос. ун-т. Науч. кивалт. В. К. Кель-
маков Ижевск, 1989.
Байсарова Т. В. Метод классификаций при анализе микротопонимическо-
го материала: Дипломная работа / Удмуртский гос. ун-т. Науч. рук.
М. А. Самарова. Ижевск, 2005.
Березович Е. Л. Русская топонимия в этнолингвистическом аспекте: Про-
странство и человек. М., 2009.
Зверева Л. Е. [Кириллова Л. Е.] Микротопонимия деревни Якшур // Микро-
этнонимы удмуртов и их отражение в топонимии. Ижевск, 1980. С. 133–
150.
ИКЛ – Шутова Н. И., Капитонов В. И., Кириллова Л. Е., Останина Т. И.
Историко-культурный ландшафт Камско-Вятского региона. Ижевск,
2009.
Карпова Л. Л. Лексико-семантическая характеристика микротопонимов
среднечепецкого региона // Пермистика 6: Проблема синхронии и диа-
хронии пермских языков и их диалектов. Ижевск, 2000. С. 49–72.
Кириллова Л. Е. Микротопонимия бассейна Валы (в типологическом осве-
щении). Ижевск, 1992.
Кириллова Л. Е. Микротопонимия бассейна Кильмези. Ижевск, 2002.

Лигенко Н. П. Сибирский тракт // Удмуртская Республика: Энциклопедия.
Ижевск, 2008. С. 611–612.
Лекомцева М. Н. Дистрибуция микротопонимического материала: Диплом-
ная работа / Удмуртский гос. ун-т. Науч. рук. М. А. Самарова. Ижевск,
2005.
Лекомцева А. А. Прозвища жителей деревень Лудошур, Михайловка, Пеж-
вай, Сеп Игринского района: Дипломная работа / Каф. общ. и ф.-уг.
языкозн. Науч. рук. Л. Е. Кириллова Ижевск, 2005.
Мурзаев Э. М. Словарь народных географических терминов. М., 1984.
ПМА – полевые материалы автора.
Самарова М. А. Наименования топообъектов Верхней Чепцы. Ижевск, 2010.
Роготнев П. Дебёсский район на стыке дорог и времен: Краеведческий спра-
вочник. Дебёсы, 2007.
СРНГ 16 – Словарь русских народных говоров / ред. Ф. П. Филин, Ф. П. Со-
роколетов. Вып. 16: Куделя – Лесной. Л., 1980.
СТСРЯ – Современный толковый словарь руссского языка / Гл. ред.
С. А. Кузнецов. М., 2004.
Тимиргалиева С. Г. Микротопонимия удмуртских деревень Сандугачевско-
го сельсовета Янаульского района Республики Башкортостан: Диплом-
ная работа / Удмуртский гос. ун-т. Науч. рук. Л. Е. Кириллова Ижевск,
2005.
Р. И. Лаптандер | Рованиеми
Терминология снега и льда
в ненецком языке
Данная статья посвящена терминологии снега, собранной от но-
сителей тамбейского говора тундрового диалекта ненецкого языка.
Данная группа ненцев компактно проживает на крайнем северном
побережье полуострова Ямал. Социолингвистическая ситуация там-
бейской тундры Ямальского района Ямало-Ненецкого автономного
округа недостаточно хорошо освещена в научной литературе, поэто-
му требует более пристального и тщательного изучения.
Население побережья пролива Малыгина проживает в крайне су-
ровых и жестких условиях арктической тундры. Их образ жизни ос-
нован на оленеводческом хозяйстве, охоте на дикого оленя, морского
зверя и рыболовстве. Многие столетия автохтонное население кочева-
ло, следуя ритму миграций оленей от северного побережья Карского
моря до берегов реки Обь. В недалеком прошлом данная территория
была заселена только в летнее время, а в зимний период частично
пустовала. На зимний период здесь оставались лишь охотники на
морского зверя, а оленеводы откочёвывали со всем своим стадом в
зону лесотундры к зимним оленьим пастбищам, ближе к топливу для
обогрева чумов и к материалам для изготовления шестов для чумов,
шестов для езды на оленях и нарт.
С приходом советской власти, во время коллективизации, терри-
тория полуострова была поделена на муниципальные образования.
Были определены их административные границы, на которых были
сформированы государственные коллективные (оленеводческие) хо-
зяйства – колхозы, а позже – совхозы. Маршруты прежних зимних
кочевий были закрыты. Любое нарушение границ контролировалось
пограничниками. Оленеводам запрещалось выезжать за пределы му-
ниципальных образований без специального письменного разреше-
ния от местных органов внутренних дел. Поэтому кочевники были
вынуждены изменить исторически сложившийся сезонный ритм ми-
граций и остаться зимовать на отдалённой северной окраине полу-
острова, приспосабливаясь к её суровым условиям зимы, к дефициту
дров и продуктов питания, к большим расстояниям между населён-
ными пунктами. Для этого им понадобилось уменьшить размер зим-
него чума для сохранения тепла, сделать пристрой к двери в виде
424 Р. И. Лаптандер
сенцев, чтобы не заметало двери и чтобы хранить в этих сенцах про-

дукты, уменьшить число и расстояния миграции в зимний период.
Администрация Ямальского района стала снабжать ненцев дрова-
ми, завозя их зимой время от времени на тракторах или грузовых
машинах1 . Оленеводы до сих пор страдают от набегов диких оленей,
которые уводят их домашних оленей из стада и разоряют тем целые
хозяйства. Не часто, но случаются встречи людей с белыми медве-
дями. Эти полярные животные, в отличие от остальных хищников
тундры, не боятся подходить к поселениям ненцев, представляя тем
опасность для людей и домашних животных.
Длительная искусственная изоляция этой группы ненцев от сво-
их соплеменников положительно сказалась на языковой ситуации.
Сложная транспортная система и труднодоступность побережья, да-
же в настоящее время, являются основными козырями для сохра-
нения тамбейского говора ненецкого языка в довольно устойчивом
состоянии. Территория Тамбейской тундры характеризуется низ-
кой заселенностью, поэтому между стойбищами установлены тесные
семейно-родовые или дружеские контакты с соседями, связанные с
выпасом оленьих стад и территориями сезонных миграций оленей.
Ненцы во время переездов на новые места находятся большую
часть времени без всякого крова над головой. Часто их настигает
в пути пурга, вьюга или зимние дожди и туманы, град и жестокий
мороз. Несмотря на эти нелёгкие условия, жители тундры хорошо
ориентируются на местности. Этому способствуют их наблюдатель-
ность и накопленные веками традиционные знания о зимней тундре.
Зима наступает здесь очень рано, ещё в начале августа выпадает пер-
вый снег и длится более девяти месяцев. Благодаря этому в словаре
ненцев так много слов, которые называют различные виды погодных
условий, атмосферных осадков и дают их описательную характери-
стику.
Общее универсальное название для снега на тундровом диалекте
ненецкого языка – сыра, для льда – салаба. Исходя из этих названий
можно говорить о следующих их качествах. Название для снежин-
ки образовано словосложением сыра’ сэв или сыранзэв ‘снежинка’,
дословно ‘снега глаз’. К названию снега добавлено слово из сома-
тической лексики ненецкого языка [Терещенко, 2003]. Другие на-
звания снега образованы словосочетаниями, характеризующими их
1
В настоящее время северный завоз дров до сих не нормирован.
свойства. Следует отметить, что различия в названиях снега исхо-
дят от размеров снежинок и времени года, когда он выпадает: пыдя-
ко сыра сэв ‘маленькая снежинка’, следовательно, пыдяко сыра сэв”
‘мелкий снег (состоящий из мелких снежинок)’, такой снег обычно
выпадает в морозный день; хаб’’луй сыра ‘только выпавший пуши-
стый снег’; ёмзя сыра ‘крупная лучистая снежинка’, общее название
ёмзя ‘только что выпавший пушистый снег’. На пути падения к зем-
ле снежинки покрываются изморозью, сцепляются и смерзаются в
большие снежные хлопья, их называют сыра’ нялпэй сэв ‘крупные
хлопья снега’, такой снег выпадает в тёплую погоду.
1. Снег, в зависимости от места скопления, различается:
а) по цвету: cэрако сыра ‘белый снег’, cэракорка сыра ‘беловатый
снег’, сэре’э ‘наибелейший снег’, тэ”морпэй сыра ‘желтоватый снег’
и т. д.;
б) по качеству: тора сыра ‘неглубокий снег’, ёря сыра ‘глубокий
снег’, идебя ‘пушистый, рыхлый, очень глубокий снег’; ӈэл ‘мягкий,
рыхлый снег’, ӈэл сыра ‘глубокий снег’, хав ‘глубокий, ломкий снег’.
Плотность и удельный вес снежного покрова изменяется в тече-
ние одного сезона под влиянием разных факторов. Это и уплотнение
снега, его перекристаллизация, образование плотных корок или сло-
ёв на поверхности. В тундре на открытых местах часто встречаются
снежные наносы в форме валов, барханов и заструг. Такие образуе-
мые ветром причудливые формы снега, называются паромдэй”. Они
образуются из мелкого снега, передуваемого ветром с одного места
на другое, такие наносы отличаются особой плотностью и крепостью.
Общее название для сугроба пудер”. Различают также несколь-
ко видов снежных наносов в зависимости от их плотности: марико
‘гладкий, твёрдый снег’; маномбэй (сыра) ‘затвердевший снег у чу-
ма, жилища’; пани сыра ‘твёрдый снег’; ябтий сыра ‘очень твёрдый
снег’; сырад ‘затвердевший снег в овражках’. Марумбэй сыра ‘за-
твердевший снег’, от него образованы глаголы марумзь ‘затвердеть
(о снеге, о земле)’, маруворць ‘затвердевать (о снеге, о земле)’ [Те-
рещенко, 2003].
Если сделать разрез снежного покрова, мы увидим, что он состоит
из трёх основных слоёв.
нара
пойда сыра
ӈылы сыра
Рис. 1: Слои снежного покрова
Верхний слой снега, самый твёрдый, нара ‘твёрдый снег на по-

верхности, наст’. Затем идёт следующий слой пойда сыра ‘плотный
снег в середине сугроба’. Нижний слой называется ӈылы сыра, от
ӈылы ‘нижний, находящийся внизу, находящийся под чем-либо’. Та-
ким образом, если первый слой имеет самостоятельное название, то
два последних в данном контексте имеют лишь описательную харак-
теристику (рис. 1).
2. Названия снега различаются по сезонным характеристикам,
так, ниня холкаӈгана сыра ‘снег, который не тает даже летом’. Этот
снег различается с сэрер” ‘вечная мерзлота’ или я’ сэрер” ‘нижний
мерзлый слой земли’. Первые летние и осенние заморозки, иней на-
зываются седя. Он отличается от снега, называемого ӈамнелё ‘снег с
дождём’. Так же называют времена года, когда идут дожди и может
идти первый снег.
3. При длительном лежании и медленном таянии снег уплотняет-
ся и может превратиться в лёд. В изменении качества снега играет
большую роль дождь, после которого на поверхности снега образу-
ется ледяная корка. Различают следующие названия снега со льдом:
сэр’’ ‘гололёдица, лёд’; сэрад сыра ‘снег с коркой льда на поверхно-
сти’; сэрабт” cаре ‘дождь зимой, после которого наступает гололёд’;
сэрабт”(д) ‘обледенение снега после дождя’; сэранзь ‘тонкая ледяная
корка на поверхности снега’.
Сырэй сарё тэхэ”на сэрадаӈэ тара.

сырэй сарё тэ=хэ”на сэрад=ӈэ тара
зимний дождь олень=INST/3Pl страдания=TRL нужно=3Sg
‘Зимний дождь приносит мучения оленям.’
Интересно, что названия града являются промежуточными меж-

ду снежной пургой и дождём: cалаба cарю ‘ледяной дождь’; салаба
хад ‘ледяная метель, пурга’. Название для сосульки дано по назва-
нию процесса ее образования путём постепенного нарастания, наро-
ло”ма ‘сосулька’.
4. Особый интерес вызывает зернистый снег, который находит-
ся в самых нижних слоях сугроба, у самой земли. Он образуется от
обледенения снежинок, находящихся у поверхности земли, которые
превращаются в ледяную крупу. Такой снег играет важную роль в
жизни тундровых растений и животных. Он регулирует теплообмен
и плотность снежного покрова у поверхности земли, создавая необхо-
димые условия для их выживания. Чаще всего такой снег называют
ещё кристаллизованным. Это ниӈгыям’ сыра или иӈгыем’ ‘зернистый
снег под настом’. При этом различают название просто для снега и
для снега с кристаллами, нарэй сыра ‘весенний снег с кристаллами’.
5. В тундре снег давно стал использоваться и в хозяйственных
нуждах людей. Обычно летом воду берут из рек или озер. Во время
зимы её вытапливают изо льда или снега. Снежный ком, который
вырезают лопатой из сугроба называют cехэ ‘а) ком снега; б) твёрдый
снег, ком, кусок снега для вытапливания воды’.
Сехэдамд’ хос”
‘Принеси снега (для себя), чтобы растопить воду!’
С помощью снега укрепляют и утепляют чум, выкладывая снег
лопатой на края меховых покрышек, уплотняя и делая что-то вроде
завалинки. Тогда чум не сдувает ветром, и внутри него нет сквоз-
няков. Кроме того, такая защита не позволяет собакам или детям
заходить в чум иным путём, как через дверь. В ненецком языке та-
кая завалинка называется таха’.
Таким образом, можно сделать вывод, что состояние снежного по-
крова играет большую роль в жизни животных и человека в тундре.
Для первых это возможность раскапывать корм, зарываться в снег
для спасения от холода или для сна. Для человека знания снега поз-
воляют ему выжить и сохранить своё хозяйство.
Выпасая стада оленей, пастухи-ненцы удивительнейшим образом,
на глаз, даже под глубоким покровом снега угадывают, какие места
зимой могут быть богаты ягелем. Для пробы снега есть особая дере-
вянная лопаточка, которая называется няда’ яӈгаць’ ‘колотушка или
лопатка из берёзы для сбивания снега при осмотре ягельных мест’
и отличается от сыра яӈгаць’, применяемой для выбивания снега с
одежды и обуви зимой.
Делая общий вывод по настоящей статье, можно сказать, что
здесь были рассмотрены наиболее распространённые названия снега
в ненецком языке. Приведённые выше примеры показали, что дан-
ные слова активно используются в повседневной речи оленеводов-
кочевников [Буркова и др., 2010; Magga, 2006]. Каждый ненец-

оленевод знает о разных качествах снега, его плотности, слоях, твёр-
дости, зернистости и толщине наста, что позволяет успешно выпасать
оленей, кочевать по тундре и выживать в суровых условиях долгой
арктической зимы.
Буркова С. И, Кошкарёва Н. Б., Лаптандер Р. И., Янгасова Н. М. Диалек-
тологический словарь ненецкого языка. Екатеринбург, 2010.
Терещенко Н. М. Ненецко-русский словарь. СПб., 2003.
Magga O. H. Diversity in Saami terminology for reindeer, snow and ice //
International Social Science Journal. Vol. 58, Issue 187. 2006. P. 25–34.
В. М. Лудыкова | Сыктывкар
Координация адъективного
предиката в коми языке
В коми языке прилагательное, занимающее позицию атрибута,
как известно, является неизменяемым, со стержневым словом не со-
гласуется, примыкает к нему, всегда находится в препозиции по от-
ношению к ядерному компоненту. Однако прилагательное, выполня-
ющее функцию именного предиката, изменяется по числам: при под-
лежащем, имеющем показатель множественности, и прилагательное-
предикат маркируется суффиксом множественного числа -öсь. Меж-
ду главными членами двусоставного предложения образуется осо-
бая синтаксическая связь. В современной лингвистической литера-
туре признаётся, что связь между главными членами предложения
необходимо отличить от подчинительной связи – согласования, ис-
пользуемой в словосочетании. Подлежащее и предикат образуют син-
таксическую структуру совершенно другого уровня – предложение,
основную грамматическую категорию синтаксиса, единицу сообще-
ния. Главные члены являются равноправными, связь между ними
не является подчинительной. Особая связь между главными чле-
нами лингвистами квалифицируется как соответствие [Терещенко,
1973, 64–79; Максимова, 1995, 30], координация [РГ, 1980, 94; Тро-
нина, 1986, 125; СРЯ, 2002, 326; Сиротина, 2003, 52 и др.], в зару-
бежной литературе – конгруэнция [Rédei, 1978, 94]. Исходя из того,
что главные члены образуют семантико-структурный центр пред-
ложения, в котором реализуются основные категории предикации,
считаем, что связь между подлежащим и предикатом целесообразно
квалифицировать как координация, а не согласование, как это дела-
ется в учебнике 1967 г. [СКЯ, 1967, 40–42]. Координация наблюдается
между подлежащим и предикативным прилагательным. В коми язы-
ке предикативное прилагательное используется в форме единствен-
ного числа при подлежащем, имеющем единственное число: Сиктыс
выль, и олöмыс выль [Изъюров, 1984, 221] ‘Село новое, и жизнь но-
вая’; Войыс лöнь, пемыд [Там же, 31] ‘Ночь тиха, темна’. При под-
лежащем в форме множественного числа и прилагательное-предикат
маркируется показателем множественности -öсь: Войясыс лöньöсь,
шоныдöсь [Коданёв, 2001, 121] ‘Ночи тихие, тёплые’; Лöсьыдöсь мича
поводдя дырйи тундравывса тувсов войяс [Рочев, 1951, 25] ‘Хороши
430 В. М. Лудыкова
при ясной погоде весенние ночи в тундре’. Прилагательное в преди-

кативной функции принимает показатель множественного числа и
в том случае, если в роли подлежащего выступают парные суще-
ствительные (бать-мам ‘родители (букв. отец-мать)’, чой-вок ‘бра-
тья и сёстры’, ныв-зон ‘молодёжь (букв. девушка-юноша)’ и т. п.),
собирательные существительные, обозначающие совокупность одно-
родных предметов, живых существ (челядь ‘дети’, войтыр ‘народ’
и т. п.), несмотря на то, что подобные субстантивные слова формаль-
но имеют единственное число: Бать-мам озырöсь [Изъюров, 1984, 112]
‘Родители богатые’; Бать-мамыс бурöсь, и ныв-пиыс бурöсь [ОК-
ЗР, 1971, 35] ‘Родители хорошие и дети хорошие’; Важ йöз шулö-
маöсь: ачыд кö бур, йöзыс бурöсь [Безносиков, 1964, 52] ‘Старые
люди говорили: если сам хороший, и люди хорошие’; Миян Веж-
дiн гажаинö пуксьöма, Эжва ю бокö, йöзыс шаньöсь да зiльöсь
[Изъюров, 1984, 253] ‘Наше Веждино в красивом месте расположе-
но, люди хорошие и трудолюбивые’. Предикативное прилагательное
принимает маркер множественного числа при подлежащем, выра-
женном обобщительно-определительными местоимениями став ‘весь,
всё’, ставыс ‘все, всё’, ставöн ‘все’, быдöн ‘все’, мукöд ‘другие’ и т. п.,
а также личными местоимениями множественного числа ми ‘мы’, тi
‘вы’, найö ‘они’: Ас ногыс быдöн правöсь [Шахов, 1977, 258] ‘По сво-
ему все правы’; Ми – пöрысьöсь нин, а тi – томöсь, муртса сувтад
асшöр туй вылö [Изъюров, 1984, 74] ‘Мы старые уже, а вы моло-
дые, только встаёте на самостоятельный путь’. Во всех этих случаях
координация между главными членами является облигаторной. Сле-
дует отметить, что об употреблении прилагательного в предикатив-
ной функции в форме множественно числа упоминается уже в коми
грамматиках XIX в. [Флеров, 1813, 39].
Аффикс -öсь (в удмуртском -эсь) в пермских языках является
универсальным предикативным суффиксом. Его принимают самые
различные классы слов, выполняющие в предложении роль преди-
ката. Аффикс -öсь выполняет две основные функции: 1) словообра-
зовательную, с его помощью образуются имена прилагательные от
существительных: мыльк ‘холм’ – мылькйöсь ‘холмистый’; 2) явля-
ется маркером множественного числа предиката: лунъясыс кöдзы-
дöсь ‘дни холодные’. Об этом отмечали многие исследователи [Раз-
манов, 1931, 62; Жижева, 1950, 7; Жижева, 1952, 36; Серебренников,
1960, 129; Лыткин, 1977, 36; Сааринен, 1999, 99]. Общепризнанным
является то, что как показатель множественного числа этот суффикс
вторичный, первоначально он является отыменным суффиксом при-
лагательных. Можно согласиться с мнением С. Сааринен, по утвер-
ждению которой суффикс -öсь (-эсь) приобрёл функцию выражения
множественности при именах прилагательных и, таким образом, стал
показателем множественного числа. Это явление развилось сначала
в предикативных предложениях [Сааринен, 1999, 101]. В современ-
ном коми языке с подлежащим в числе координируются предика-
ты, выраженные разными частями речи. У всех предикатных слов,
кроме личной формы глагола, номинативной формы имени суще-
ствительного, показателем множественности является аффикс -öсь.
Его принимают локальные предикаты, выраженные именами суще-
ствительными в инессиве: Да öд найö öнi вöрынöсь [Тимушев, 1986,
14] ‘Да ведь сейчас они в лесу’; Ачыс школаын, учительницаавны
бöр пондiс, а челядьыс яслиынöсь [Куратова, 1974, 14] ‘Сама (она)
в школе, опять начала учительствовать, а дети в яслях’. В таких
предложениях с локальным предикатом суффикс -öсь не указыва-
ет на множество предметов; в предикате назван лишь один предмет.
Несмотря на то, что субъектов несколько, их местонахождение одно.
Форма множественного числа предиката необходима в целях коорди-
нации предиката и подлежащего, формального уподобления главных
членов. Своеобразие проявляется в том, что при подлежащем, име-
ющем форму множественного числа, предикат-имя существительное
может принимать два показателя: -яс, -öсь: Найö вöлiны сиктъясы-
нöсь ‘Они были в сёлах’. Такие предикаты выражают, что реальное
количество мест, названных в предикате, также несколько, на это
множество указывает суффикс -яс, он сообщает о том, что каждо-
му из множества субъектов соответствует своё определённое место,
что субъекты находятся в разных местах: велöдчысьясыс сиктъясы-
нöсь означает ‘учащиеся в сёлах (разных)’, ср. велöдчысьясыс сик-
тынöсь ‘учащиеся в селе (все в одном)’. Маркер множественности
-öсь необходим в целях координации предиката с подлежащим, т. к.
показатель -яс не выполняет эту функцию. Таким образом, исполь-
зование двух показателей множественного числа (-яс, -öсь) является
оправданным, т. к. несут на себе разную грамматическую нагрузку,
наглядно проявляется различие в значении этих суффиксов, явно
обнаруживается координативная функция маркера -öсь.
Следует добавить, что имена существительные в предикатив-
ной функции маркируются суффиксом -öсь и в определённо-
притяжательном склонении, образуются своеобразные конструкции,
в которых локальный предикат сообщает о местонахождении субъек-

та, косвенно указывает и на сам субъект. В конструкциях с подобны-
ми предикатами субъект в форме номинатива может отсутствовать:
Выходнöй лунад öд гортасöсь жö [Куратова, 1983, 171] ‘В выходной
день (они) наверняка дома’; Выходнöй лунад öд гортаныдöсь ‘В вы-
ходной день (вы) дома’; но в большинстве случаев субъект вербально
выражается. В этом случае координация происходит по числу и ли-
цу; на лицо указывает определённо-притяжательный аффикс: И со
медбöрын найö гортасöсь [Куратова, 1995, 88] ‘И вот наконец они
дома’; И со медбöрын тi гортаныдöсь ‘И вот наконец вы дома’.
Позицию локальных предикатов нередко занимают и наречия ме-
ста. Они указывают «на отношение между предметом и некоторым
местом, пространством, или, проще, местоположение предмета. Ло-
кальные предложения, как и бытийные, отражают пространственно-
предметный аспект мира. В локальных предложениях исходным
пунктом сообщения служит известный говорящему предмет (пред-
меты), а сообщаемым – местопребывание этого предмета (предме-
тов)» [Арутюнова, Ширяев, 1983, 12]. Для предикативных наречий
коми языка характерна координация с подлежащим в числе, они так-
же принимают показатель множественного числа -öсь: Со öнi ми
танöсь [Игнатов, 1963, 75] ‘Вот сейчас мы здесь’; Керкаясныс орч-
чöнöсь [Изъюров, 1984, 299] ‘Дома их рядом’.
В локальных предложениях показателем -öсь маркируются на-
речия и существительные в местном падеже, занимающие позицию
предиката, и в других пермских языках: Кытöнöсь тiян челядьыд
‘Где ваши дети’; Вöввез видз вылынöсь ‘Лошади на лугу’ [Майшев,
1940, 46]. Удм. тӥляд егит пиосты солань-таланесь. Мылкыдаза тöл
тöла ‘Ваши молодые люди непостоянные (т. е. мотаются туда-сюда).
В голове у них ветер’; Укнооссы сьöрланесь… ‘Окна выходят в дру-
гую сторону (на улицу во – сьöрлань ‘в сторону, назад’)’ [Алатырев,
1970, 71–72]. Как видим, в пермских языках получил развитие совер-
шенно особый тип координации предиката с подлежащим, который
представляет собой редкое явление не только среди уральских, но и
среди языков мира вообще [Сааринен, 1999, 102]. По утверждению
С. Сааринен, в мордовских языках подобное согласование привело к
добавлению личных окончаний к предикативам и соответствующим
обстоятельствам. Такое формальное согласование укрепляет кохэ-
зию внутри предложения [Там же, 102].
Особенностью коми языка является и то, что предикативный суф-
фикс множественного числа -öсь принимает и слова эм ‘есть’, абу
‘нет’, способные выполнять предикативную функцию. Как и любые
другие предикаты, они координируются с подлежащим в числе: Ме-
нам эмöсь бур ёртъяс ‘У меня есть (во множественном числе) хоро-
шие друзья’; Öнi купечьясыд абуöсь [Жугыль, 2001, 49] ‘Сейчас нет
купцов (букв. купцы нет)’. Такие предложения являются экзистен-
циальными, в них предикат утверждает (или отрицает) существо-
вание реальной действительности, в окружающем говорящего мира
предмета, лица, названного в подлежащем, «главная задача их ин-
формационной структуры – ознакомить слушателя или читателя с
текстуально новым предметом, т. е. предметом, выраженным подле-
жащим в предложении» [Сааринен, 1999, 102].
Показатель множественности -öсь способны принимать даже ука-
зательные частицы, которые возможны в позиции предиката: А
соöсь, буракö, – горöдiс джын вомöн [Юшков, 2001, 270] ‘А вот
(они), – крикнул (он) вполголоса’. В этом случае частица со ‘вот’ бе-
рёт на себя роль наречия танi ‘здесь’ и указывает на то, что в момент
речи определённые лица находятся в известном месте.
Маркировка предикативных слов формантом -öсь не является но-
вообразованием, она была характерна, вероятно, для общепермско-
го языка, о чём свидетельствуют материалы удмуртского языка. О
функционировании аффикса и -öсь с различными частями речи упо-
миналось в грамматиках XIX в., к примеру, И. А. Куратов писал:
«-яс и -öсь – самостоятельные частицы и они прилагаются ко всем
частям речи» [Куратов, 1939, 35].
Таким образом, маркер -öсь в современном языке выполняет свое-
образную «согласовательную» функцию, он полностью специализи-
ровался на выражении числовой координации предиката с подлежа-
щим. В данной функции он первоначально использовался с предика-
тивными прилагательными, которые являются признаковыми сло-
вами, для которых характерно сигнификативное значение, поэтому
для них в предложении свойственна роль предиката. Т. к. система
языка требовала обязательной координации главных членов, то для
её реализации требовался специальный аффикс. Его функцию взял
на себя суффикс -öсь. На основе его значения «изобилия признака,
коллективности» получило развитие значение множественности. В
этом значении данный аффикс первоначально использовался лишь с
прилагательными в позиции предиката. Именно в этой синтаксиче-
ской функции прилагательных закрепилось значение множественно-

го числа форманта -öсь. После закрепления смысла множественно-
сти, в специализации для выражения координативной связи преди-
кативного прилагательного с подлежащим были расширены границы
употребления аффикса -öсь, постепенно он стал использоваться со
всеми синтаксемами (кроме личной формы глагола и номинативного
существительного, у которых имеются свои числовые показатели),
выполняющими предикативную функцию.
Предикативное прилагательное с подлежащим координируется в
других родственных языках. Коми-пермяцком и удмуртском языках
прилагательное в позиции предиката должно быть оформлено пока-
зателем множественности при подлежащем в форме множественного
числа: кп. Тi эшö томöсь [Федосеев, 1981, 128] ‘Вы ещё молодые’; …
ойяс пемытöсь да ыркытöсь ни … [Федосеев, 1991, 194] ‘… ночи уже
тёмные и прохладные …’; Мыдзöсь инькаэсь [Там же, 90] ‘Женщи-
ны усталые’.
Обязательная маркировка прилагательных в предикативной
функции аффиксом -эсь (-есь) характерна и для удмуртского язы-
ка в случае, если подлежащее имеет форму множественного числа:
удм. Магазинло укноосыз бадӟымесь ‘Окна магазина большие’; Ма,
кемлась ик öвöл, со мукетсэ но вераз на вал: ноку эн оскы, пе,
кышномуртъёчлы – соос кескичесь ‘Да, недавно ещё, он и друже-
ски сказал было: никогда не верь, говорит, женщинам – они хитрые’
[ГСУЯ, 1962, 128; Ефремов, 2002, 187].
В отдельных исследованиях по пермским языкам отмечаются слу-
чаи инконгруэнции именного предиката с подлежащим [Сорвачёва,
1961, 488; Цыпанов, 2000, 266–267; Цыпанов, 2005, 105–106; Ефре-
мов, 2002, 182–183; 187–188]. В учебнике коми языка утверждается,
что «имеются случаи необязательного согласования в числе прила-
гательного в функции сказуемого. Это обычно бывает при существи-
тельных, обозначающих пару одинаковых предметов, относящихся к
частям человеческого тела, или когда не обращено внимание на каж-
дый отдельно взятый предмет: Вомдоръясыс гöрд ‘губы красные’,
синъясыс лöз ‘глаза синие’, кокъясыс кын ‘ноги окоченелые’ [СКЯ,
1955, 165]. Однако следует отметить, что подобные конструкции не
характерны для коми языка, как не свойственна и форма множе-
ственного числа парных существительных типа син ‘глаза’. Отсут-
ствие координации в данном случае можно объяснить тем, что су-
ществительные, обозначающие парные предметы, в коми языке упо-
требляются в форме единственного числа, именно такая форма вы-
ражает пару предметов: син ‘глаза (букв. глаз)’, пель ‘уши (букв.
ухо)’, кок ‘ноги (букв. нога)’ и т. п., для названия одного из па-
ры предметов используются лексемы пöв ‘половина’, шуйга ‘левый’,
веськыд ‘правый’: син пöв ‘(один) глаз’, кок пöв ‘(одна) нога’, весь-
кыд ки ‘правая рука’, шуйга пельпом ‘левое плечо’ и т. п. С пере-
численными и другими подобными существительными, имеющими
форму единственного числа, именные предикаты используются так-
же в форме единственного числа: синмыс лöз ‘глаза синие (букв. глаз
синий)’, пельпомыс паськыд ‘плечи широкие (букв. плечо широкое)’
и т. п. Маркировка подобных существительных показателем множе-
ственности -яс является нарушением грамматических норм. Употреб-
ление таких форм, как синъяс ‘глаза’, кокъяс ‘ноги’ представляют
собой результат влияния русского языка. При них, возможно, преди-
кат в некоторых случаях не принимает показателя множественности
(синъясыс лöз ‘глаза синие (букв. синий)’). Следует отметить, что в
современном языке действительно наблюдаются случаи инконгруэн-
ции, когда при подлежащем во множественном числе адъективный
предикат не оформляется показателем множественности: менам пи-
ньясыд ёсь [ИФ, 1980, 78] ‘мои зубы острые (букв. острый)’; … но
шырлöн пиньясыс лэчыд [Там же, 80] ‘… но у мышки зубы острые
(букв. острый)’; … лунъясыд лöнь, войясыд сэзь [Чисталёв, 1980,
107] ‘… дни тихие (букв. тихий), ночи ясные (букв. ясный)’; мед,
войясыс пемыд кö: кымöрыд муыдлы – эшкын [Там же, 107], ‘…
пусть, если ночи тёмные (букв. тёмный): облако для земли – покры-
вало’. Случаи инконгруэнции предиката с подлежащим приводятся и
Е. А. Цыпановым [Цыпанов, 2003, 147–148; Цыпанов, 2005, 103–111].
Возможно, что подобные случаи инконгруэнции представляют собой
остаточные явления древнего состояния языка. В праязыке, вероят-
но, не было не только согласования, определения с определяемым,
но и координации между главными членами предложения, – особен-
но между подлежащим и глагольным предикатом в форме 3 лица и
адъективным предикатом, – что находят отражение во многих род-
ственных языках. Типологические параллели имеются и в тюркских
языках [Цыпанов, 2005, 106–107].
В современном языке вариативное употребление предикативного
прилагательного наблюдаются в предложениях с подлежащими, вы-
раженными собирательными существительными и обозначающими
совокупность однородных предметов или лиц как единое целое: Став
йöзыс шудаöсь лоöны! [Торопов, 2003, 235] ‘Все люди счастливыми

(букв. счастливые) будут!’; Став йöзыс шуда лоö ‘Все люди будут
счастливыми (букв. счастливый)’; Лёк йöзыд öд этшаджык, а ун-
джыкыс век жö бур [Изъюров, 1984, 74] ‘Плохих людей ведь меньше,
а большинство всё же хорошие (букв. хороший)’. В первом приме-
ре значение множественности подлежащего содержится в семантике
существительного, поэтому предикативное прилагательное маркиру-
ется формантом множественного числа. В остальных примерах при
подлежащем, имеющем формально единственное число, и предикат
используется в единственном числе, несмотря на то, что в семантике
существительного-подлежащего содержится сема множественности.
В этом случае дело имеем с чисто формальной координацией глав-
ных членов.
Без маркера множественного числа -öсь в предикативной функ-
ции используются отсубстантивные прилагательные, образованные
при помощи суффикса -öсь: виддзыс мылькйöсь ‘луг холмистый’
и видзьясыс мылькйöсь, но не *мылькйöсьöсь ‘луга холмистые’,
нюрыс вутшкöсь ‘болото кочковатое’ и нюрьясыс вутшкöсь, но не
*вутшкöсьöсь ‘болота кочковатые’. Нужно согласиться с мнением
Д. В. Бубриха, утверждавшего, что «это явление, по-видимому, по-
коится на тенденции к устранению гаплологизма (повторности зву-
чания), содержащегося в -öсьöсь» [Бубрих, 1949, 83], кроме того сле-
дует заметить, что словообразовательный суффикс -öсь уже сам по
себе имеет значение изобилия, множественности, и повторение пока-
зателя множественного числа -öсь является излишним.
Подобное явление наблюдается в удмуртском языке, в котором
сказуемых, выраженных отсубстантивным прилагательным с суф-
фиксом -эсь, омонимичного суффиксом множественного числа, вы-
ражение числа нейтрализуется: Пуйыэд пызесь ‘Мешок (твой) ис-
пачкан мукой’ [ГСУЯ, 1970, 46; Каракулова, Каракулов, 2000, 42].
По мнению М. К. и Б. И. Карауловых, при присоединении к таким
прилагательным суффикса множественного числа может привести к
наложению морфем: пыз-есь > пызесь + есь > пызесесь > пызесь
[Там же, 42]. Другие случаи инконгруэнции предикативного прила-
гательного с подлежащим в удмуртском языке приводятся Д. А. Еф-
ремовым: Чебересьсинъёсыз лёк луизы ‘(Его) красивые глаза стали
злыми (букв. злой)’; Шудӥсьёс пала вуэмъяз Петырлэн бамъёсыз
шöдскымон пось луо ‘По мере приближения к играющим, щёки Пе-
тыра становятся заметно красными (букв. горячий)’. Несогласование
в этих примерах им объясняется таким образом: «В данных предло-
жениях слова синъёсыз ‘(его) глаза’, бамъёсыз ‘(его) щёки’ относятся
к частям человеческого тела и, возможно, в силу этого в таких при-
мерах прилагательное выступает в качестве сказуемого в единствен-
ном числе, т. е. не согласуется с подлежащим в числе» [Ефремов,
2002, 187–188]. Отсутствие координации в подобных случаях можно
объяснить, вероятно, скорее всего тем, что парные существительные
употреблялись в форме единственного числа, и при них предикат
должен был быть в единственном числе, позднее, когда такие суб-
стантивные в отдельных случаях формально маркировались пока-
зателем множественности, то предикативное прилагательное остава-
лось в единственном числе, как при парных существительных [Там
же, 182–183].
В современном коми языке показателем множественного числа
-öсь предикативное прилагательное не маркируется в случае упо-
требления его в форме творительного падежа. При этой форме имен-
ной части составного предиката координация с подлежащим в числе
осуществляется за счёт связочного глагола: Сiдзкö, лоöй дасьöн (но
не *дасьöсьöн) ‘значит, будьте готовы (букв. готовым)’; Найö вöлiны
шудаöн ‘Они были счастливы (букв. счастливым)’.
Прилагательное в предикативной функции координируется с под-
лежащим в числе во всех уральских языках, в том числе в тех, в ко-
торых в атрибутивной функции оно не изменяется, например, в мор-
довских, марийских, венгерском, обско-угорских, самодийских [Май-
тинская, 1960, 151–153; Майтинская, 1976, 405–406; Лыскова, 1986,
134; Ромбандеева, 1973, 207; ГМЯ, 1980, 230; Терещенко, 1969, 296]:
морд. пиземесь виев / пиземсь вии ‘дождь сильный’ – пиземтне ви-
евто / пиземетне виивхть ‘дожди сильные’ [ГМЯ, 1980, 230]; манс.
n’āwramэt mulmэt ‘дети шаловливые’ [Ромбандеева, 1970, 82]; венг.
a ház nagy ‘дом большой’ – a házak nagyok ‘дома большие’ [Май-
тинская, 1976, 405]. Отличительной особенностью мордовских языков
является то, что в нём неглагольное сказуемое, в том числе и адъек-
тивное, способно принимать сказуемостный суффикс, выражающий
значение времени, числа и лица [Коляденков, 1959, 227–228; 232; Се-
ребренников, 1967, 162; ГМЯ, 1980, 230; Феоктистов, 1966, 183; Хай-
ду, 1985, 222–225; Егорова, 1975, 108; Феоктистов, 1975, 33; Тураева,
1988, 83]. Прилагательные, существительные, местоимения, наречия,
употреблённые в роли предиката, способны указывать на число, вре-
мя, а также лицо. Эта особенность неглагола-предиката в мордов-
ских языках даёт возможность полного выражения всех граммати-

ческих значений одним словом: монськак мазыян, мазыян, монськак
ашинян, ашинян ‘и сама я красива, красива (я), и сама я беленькая,
беленькая’ [Коляденков, 1959, 227-228; 232]; прилагательное в роли
предиката само по себе может составить целое предложение: Ашо-
лить ‘Белый был ты’; Оцюволь ‘Он был большой’ [Егорова, 1975,
108].
Аффиксальное выражение сказуемого свойственно различным
категориям имён и в самодийских языках [Терещенко, 1973, 136;
Терещенко, 1993, 338–339; Хайду, 1985, 222; Камчатнов, Николина,
1999, 133; Максимова, 1995, 31–39]. В абсолютном большинстве слу-
чаев предложения ненецкого языка являются личными, т. к. показа-
тели лица присоединяются не только к глагольному, но и к именному
сказуемому: сăва лăмбитăнава ‘мы хорошие лыжники’; сăва лăмбитă-
навачь ‘мы были хорошими друзьями’ [Терещенко, 1993, 338–339].
В ненецком языке прилагательные в роли сказуемого изменяют-
ся по лицам, числам и временам [Терещенко, 1966, 383]. Эта особен-
ность прилагательных даёт основание лингвистам выделять особый
класс слов: класс качественных глаголов, обозначающих качествен-
ный признак в динамике как процесс: ненец.: няръя(сь) ‘быть крас-
ным’, париде(сь) ‘быть чёрным’, нгамняла(сь) ‘быть вкусным’, мэбе-
ць ‘быть могучим’, мерець ‘быть быстрым’, ныхыць ‘быть сильным’
[Панфилов, 1982, 208; Камчатнов, Николина, 1999, 133].
Аффикс предикативных имён в мордовских и самодийских язы-
ках является результатом обособленного развития этих языков, но
сама способность имён существительных и прилагательных верба-
лизоваться в позиции предиката без использования каких-либо гла-
гольных словообразовательных суффиксов, по мнению исследовате-
лей, является архаичной чертой, унаследованной этими языками от
уральского праязыка, и доказательством того, что в праязыке су-
ществовали взаимосвязи между классами именных и глагольных ос-
нов, что отыменные и отглагольные словообразовательные суффик-
сы имели генетическую общность [Хайду, 1985, 222–225]. Факт на-
личия в определённых случаях показателей лица и времени у имён
свидетельствует о неустойчивости границ между категориями имени
и глагола, и одновременно с этим указывает на то, что наиболее спе-
цифическим признаком глаголов в праязыке была способность при-
нимать показатели наклонения [Там же, 224]. О взаимосвязи между
классами имён глаголов в праязыке информируют и суффиксы с ка-
ритивным значением в венгерском, мансийском и коми языках, кото-
рый может присоединяться и к именам и к глаголу: венг. kez-elten
‘безрукий’, kel-elten ‘не поднявшийся’, манс. wit-tāl ‘безводный’ –
joxt-tāl ‘недостижимый’ [Там же, 22]. Этот ряд можно дополнить
коми материалом, который не приводится в работе П. Хайду: ки-
тöм ‘безрукий’, керка-тöм ‘не имеющий дома, без дома’, вöч-тöм ‘не
сделанный’, вай-тöм ‘не принесённый’ и т. п.
Источники
Безносиков 1964 – Безносиков В. Жар гожöм. Сыктывкар, 1964.
Жугыль 2001 – Жугыль (Н. Попов). Олан гаж. Сыктывкар, 2001.
Игнатов 1963 – Игнатов М. Шоръяс визувтöны юö. Сыктывкар, 1963.
Изъюров 1984 – Изъюров И. Миян грездса нывъяс. Сыктывкар. 1984.
ИФ 1980 – Ипатьдорса фольклор. Сыктывкар, 1980.
Коданёв 2001 – Коданёв И. Шувгы, муса пармаöй. Сыктывкар, 2001.
Куратова 1974 – Куратова Н. Радейтана, муса. Сыктывкар, 1974.
Куратова 1983 – Куратова Н. Бобöнянь кöр. Сыктывкар, 1983.
Куратова 1995 – Куратова Н. Аддзысьлам на тшук. Сыктывкар, 1995.
ОКЗР 1971 – Образцы коми-зырянской речи / Под. ред. Д. А. Тимушева.
Сыктывкар, 1971.
Рочев 1951 – Рочев Я. Кык друг. Сыктывкар, 1951.
Тимушев 1986 – Тимушев С. Зумыш парма. Сыктывкар, 1986.
Торопов 2003 – Торопов И. Куим небöгö öтувтöм гижöд чукöр. Т. I. Сык-
тывкар, 2003.
Ульянов 1992 – Ульянов А. Сьöд ар. Сыктывкар, 1992.
Федосеев 1991 – Федосеев С. Кусöм биэз. Кудымкар, 1991.
Шахов 1977 – Шахов П. Повестьяс. Сыктывкар, 1977.
Чисталёв 1980 – Чисталёв В. Менам гора тулыс. Сыктывкар, 1980.
Юшков 2001 – Юшков Г. Нёль небöгö öтувтöм гижöд чукöр. Т. II. Сык-
тывкар, 2001.
Алатырев В. И. Имена с аффиксом -эсь // Записки Удмуртского НИИ ис-
тории, экономики, литературы и языка. Вып. 21. Филология. Ижевск,
1970. С. 34–77.
Арутюнова Н. Д., Ширяев Е. Н. Русское предложение. Бытийный тип
(структура и значение). М., 1983.
Бубрих Д. В. Грамматика литературного коми языка. Л., 1949.
ГМЯ 1980 – Грамматика мордовских языков. Фонетика, графика, орфогра-
фия, морфология / Под. ред. Д. В. Цыганкина. Саранск, 1980.
ГСУЯ 1962 – Грамматика современного удмуртского языка. Фонетика и

морфология / Отв. ред. П. Н. Перевощиков. Ижевск, 1962.
ГСУЯ 1970 – Грамматика современного удмуртского языка. Синтаксис про-
стого предложения / Под общ. ред. В. И. Алатырева. Ижевск, 1970.
Егорова А. С. О некоторых вопросах взаимодействия разносистемных
языков (мордовских и русского) / Fenno-ugristica: Труды по финно-
угроведению. № 1. Тарту, 1975. С. 103–116.
Ефремов Д. А. О случаях согласования удмуртского прилагательного с
определяемым словом в числе // Пермистика 9: Вопросы пермской и
финно-угорской филологии. Ижевск, 2002. С. 182–192.
Жижева Е. Г. Категория грамматического числа в коми языке: Авторефе-
рат дис. … канд. филол. наук / Ленинградский ун-т. Л., 1950.
Камчатнов А. М., Николина Н. А. Введение в языкознание. М., 1999.
Каракулова М. К., Каракулов Б. И. Сопоставительная грамматика русского
и удмуртского языка. Ижевск, 2001.
Коляденков М. Н. Структура простого предложения в мордовских языках.
Предложение и его главные члены. Саранск, 1959.
Куратов И. А. Лингвистические работы. Т. 2. Сыктывкар, 1939.
Лыскова Н. А. Именное сказуемое в обско-угорском предложении (на мате-
риале северных диалектов хантыйского и мансийского языков) // Со-
ветское финно-угроведение. 1986. № 2. С. 128–137.
Лыткин В. И. Историческая грамматика коми языка. Сыктывкар; Пермь,
1977.
Майтинская К. Е. Венгерский язык. Ч. 3. Синтаксис. М., 1960.
Майтинская К. Е. Сравнительная морфология финно-угорских языков //
Основы финно-угорских языкознания. Вопросы происхождения и раз-
вития финно-угорских языков. М., 1974. С. 214–382.
Майшев И. И. Грамматика коми-пермяцкого языка. М.; Л., 1940.
Максимова Н. П. К вопросу о связи по способу соответствия в селькуп-
ском языке // Языки народов Сибири: Сборник, посвящённый 95-летию
проф. А. П. Дульзона. Томск, 1995. С. 30–40.
Панфилов В. З. Гносеологические аспекты философских проблем языко-
знания. М., 1982.
Разманов И. И. Коми синтаксис ыджыд школаясын велöдан отсöг. М., 1931.
РГ 1980 – Русская грамматика. Т. I. Фонетика. Фонология. Ударение. Ин-
тонация. Словообразование. Морфология. М., 1980.
Ромбандеева Е. И. Мансийский (вогульский) язык. М., 1973.
Ромбандеева Е. И. Синтаксис мансийского (вогульского) языка. М., 1979.
Сааринен С. Суффикс множественности имён прилагательных в пермских
языках // В. И. Лыткин и финно-угорский мир (6–9.02.1996): Мате-
риалы международной научной конференции, посвящённой 100-летию
В. И. Лыткина. Сыктывкар, 1999. С. 99–104.
Серебренников Б. А. О некоторых вопросах исторической грамматики коми
языка // Историко-филологический сборник. Вып. 5. Сыктывкар, 1960.
С. 119–131.
Сиротина О. Б. Лекции по синтаксису русского языка. 2-е изд., стереотип.
М., 2003.
СКЯ 1955 – Современный коми язык. Ч. I. Сыктывкар, 1955.
СКЯ 1965 – Современный коми язык. Ч. II. / Под. ред. Н. Н. Селькова.
Сыктывкар, 1965.
СРЯ 2002 – Современный русский язык. Фонетика. Лексикология. Слово-
образование. Морфология. Синтаксис. 3-е изд. / Под общ. ред. Л. А. Но-
викова. СПб., 2002.
Сорвачёва В. А. Краткий грамматический справочник по диалектам коми-
зырянского языка // Сравнительный словарь коми-зырянских диалек-
тов. Сыктывкар, 1961. С. 456–491.
Терещенко Н. М. Нганасанкий язык // Языки народов СССР. Финно-
угорские и самодийские языки. М., 1966. С. 363–375.
Терещенко Н. М. Синтаксис самодийских языков. Простое предложение.
Л., 1973.
Терещенко Н. М. Самодийские языки // Языки народов мира. Уральские
языки. М., 1993. С. 320–356.
Терещенко Н. М. Именное сказуемое в самодийских языках // Советское
финно-угроведение. 1969. № 4. С. 287–296.
Тронина Т. А. Содержание и выражение синтаксических связей в удмурт-
ском простом предложении // Вопросы фонетики удмуртского языка.
Устинов, 1986. С. 123–129.
Флеров 1813 – Зырянская грамматика, изданная оть Главного правлениiя
училищъ, сочинилъ А. Флеров. СПб., 1813.
Хайду П. Уральские языки и народы / Пер. с венг. Е. А. Хелимского. М.,
1985.
Цыпанов Е. А. К вопросу о числовой координации главных членов предло-
жения в коми языке // Linguistica uralica. 2000. № 4. С. 261–275.
Цыпанов Е. А. Грамматические категории глагола в коми языке. Дис. …
доктора филол. наук. Сыктывкар, 2003.
Цыпанов Е. А. Грамматические категории глагола в коми языке. Сыктыв-
кар, 2005.
Rédei K. Chrestomathia Zyrjaenica. Tankönyvkiadó. Budapest, 1978.
М. Д. Люблинская | Санкт-Петербург
Единицы фонологии
в ненецком языке
Ненецкий язык относится к северосамодийской подгруппе само-
дийской группы уральской семьи языков. Распространен от восточ-
ного побережья Белого моря на западе до нижнего течения реки Ени-
сей на востоке, от побережья Северного Ледовитого океана на севере
до границы лесов на юге. По реке Пур и некоторым притокам Оби
ненецкие стойбища вклиниваются в таёжную зону. По данным пе-
реписи 2002 г. в Российской Федерации числится более 41 тысячи
ненцев. Из них ненецким языком владеют в среднем 75% (процент
говорящих изменяется на разных территориях), т. е. языковая ситу-
ация выглядит неплохо по сравнению с другими младописьменны-
ми и бесписьменными языками народов Севера, Сибири и Дальнего
Востока. Фактически области употребления языка ограничены внут-
рисемейным общением, традиционным производством и творчеством,
причем не только устным: важно отметить, что за 70 лет использова-
ния письменности на ненецком языке созданы достойные литератур-
ные произведения, которые сравнительно мало исследовались. Сей-
час в Ямало-Ненецком автономном округе (далее ЯНАО) на ненец-
кий, также на хантыйский и на селькупский языки переведены Кон-
ституция России и государственные законы ЯНАО [Законы, 2008].
В современном ненецком языке выделяют два диалекта, также
называемых наречиями, – лесной и тундровый, в каждом из которых
выделяется несколько говоров [Вербов, 1973, 11; Терещенко, 2003, 8–
11]; говоры тундрового диалекта делятся на две группы: западные и
центрально-восточные говоры [Salminen, 1990, 2].
В существующих описаниях ненецкого языка [Castrén, 1854; Про-
кофьев, 1937а; Терещенко, 1966; Терещенко, 1993 и др.] основное
внимание уделялось грамматике языка, что было обусловлено отсут-
ствием методики и доступных способов исследования звучащей речи.
Описание включало только таблицу «звуков» и указание на зависи-
мость их произношения от окружающих звуков, а также некоторые
сведения об «ударении». Структура современной фонологии – еди-
ницы, их соотношение между собой и с единицами других языковых
уровней – практически не рассматривалась. В этой статье проводит-
ся оценка «фонематичности» описанных минимальных сегментных
единиц, и будут специально рассматриваться другие единицы фоно-
логического уровня: слоги и супрасегментные единицы.
Современные особенности фонологического уровня можно полу-
чить, описав:
а) Сегментные единицы, не имеющие обязательного грамматиче-
ского или лексического значения, и правила их чередования и ва-
рьирования. Такими сегментными единицами в ненецком являются
фонема и слог (в статье используется определение слога как про-
износительной и структурной фонологической единицы [ЛЭС, 2002],
см. разд. I п. 2);
б) Супрасегментные1 фонологические единицы, независимые от
слоговой структуры слова, и не маркирующие определенную грам-
матическую форму слова или тип высказывания. «Акцентом» на-
зывается выделение в речи той или иной единицы в ряду однород-
ных единиц с помощью фонетических средств» [ЛЭС, 2002]. Вопрос
о фонологической природе акцента в ненецком языке на сегодняш-
нем этапе развития не имеет однозначного решения. Как фоноло-
гические супрасегментные единицы можно характеризовать допол-
нительную фонацию: ларингализацию, и, возможно, назализацию и
фарингализацию. Три типа дополнительной фонации давно были за-
фиксированы исследователями, но не все получили фонологическое
обоснование. Средства дополнительной фонации имеют двойствен-
ную природу: могут проявляться и на сегментном, и на супрасегмент-
ном уровне. В специальной работе о гортанной смычной это отметил
Ю. Янхунен [Janhunen, 1986].
В высказывании используются и сегментные, и супрасегментные
единицы: например, специфическую устную форму текстов («песен-
ная форма») создают эпентетические слоги и определенная ритми-
ка, см. подробнее [Рожин, 1963, 58–60; Хелимский, 2000а]. Некоторые
элементы имеют двойственную природу, например, долгота гласного
может быть как системным противопоставлением гласных фонем по
долготе/краткости, так и маркером личной глагольной словоформы:
акцентирование последней гласной основы выражается в удлинении
перед личным показателем; при произношении не важно, каково про-
исхождение долготы.
1
Термины «сегментный» и «супрасегментный» мы используем в значении, дан-
ном в [СЛТ, 1966; ЛЭС, 2002].
444 М. Д. Люблинская
К правилам, определяющим звучание словоформы, относятся:

– допустимые сочетания фонем, нарушение этого разреше-
ния вызывает как синхронические/диахронические, так и внеш-
ние/внутренние чередования фонем внутри словоформы и на гра-
нице слов (эти правила традиционно называются описанием линей-
ных звуковых последовательностей, сегментной фонологией или фо-
нотактикой);
– допустимое оформление слога, правила которого определяют
появление/выпадение гласной внутри ряда морфем и между морфе-
мами; ассимиляцию анлаутных согласных ряда аффиксов по палата-
лизации с последней согласной основы; чередование ступеней соглас-
ных, следы которого сохранились в выборе алломорфа показателя
дуратива;
– акцентирование словоформы, обусловленное ритмическими
причинами.
Получение нового значения слова в ненецком языке происходит
преимущественно за счет присоединения дополнительных аффиксов
агглютинативным способом. Изменение фонемного состава исходной
основы, сопровождающее присоединение аффикса или независимое,
является сигналом изменения лексического значения и/или синтак-
сической функции словоформы. Различаются два типа фонемных
чередований:
1) очевидно происходящие в результате изменения фонетическо-
го окружения, которые можно описать как стремление к экономии
мышечных артикуляторных усилий или как единое оформление раз-
ных элементов одной лексической единицы (словоформы, словосоче-
тания), примеры см. п.п. 2.2.1, 2.2.2 раздела 1;
2) связанные с изменением «лексического» или «грамматическо-
го» значения словоформы, сопутствующие присоединению показа-
теля или являющиеся для словоформы единственным поверхност-
ным маркером изменения в этом случае, напр., хонё-сь (inf.) > хоны
(1/3sg)2 ‘спать’. И в том, и в другом случае фонемные чередования
могут быть синхроническими – обязательными в данных условиях
2
Изменение значения словоформы может определять морфологическое оформ-
ление соседних словоформ, напр. 1) тикы пя:м’ (дерево:Acc.sg) тей яля мада:да (ре-
зать:2/3sg.obj.sg.) ∼ 2) тикы пи (дерево.Acc.pl.) тей яля мадэ:й-да (резать:obj.pl.-
2/3sg.obj.pl.) – ‘это дерево вчера он-срубил’ ∼ ‘эти деревья вчера он-срубил’. Ср.
нем. 3) Die Mütter sich versammel:n ‘Матери собрались’, в обоих случаях значе-
нию множественного числа объекта в примере (2), и субъекта в (3), безаффиксаль-
для всех случаев, и диахроническими – выборочными, исторически-
ми, касающиеся конечного числа морфем с заданным значением.
Чередования могут варьироваться в различных ареалах функци-
онирования языка, что сильно осложняет их определение как жи-
вые/неживые и обязательные/необязательные3 для всего материа-
ла.Нормативным для письменных текстов было признано произно-
шение большеземельского говора [Терещенко, 1956, 183]. Нерегуляр-
ные чередования, зависящие от порядка слога в словоформе или от
места образования согласной, на современном этапе функционирова-
ния языка утрачиваются.
1. Сегментные фонологические единицы

1.1. Система фонем
В современном ненецком языке выделяют два диалекта, также
называемых наречиями, – лесной и тундровый, в каждом из кото-
рых выделяется несколько говоров [Вербов, 1973, 11; Терещенко,
2003, 8–11]. Фонологическая система каждого говора является ва-
риантом проявления общей надсистемы и имеет свои особенности.
Такой принцип описания фонологии, предложенный Р. И. Аванесо-
вым, видится продуктивным для описания младописьменных и бес-
письменных языков [Аванесов, 1974, 119–142].
Указанные выше первые грамматики М. А. Кастрена, Г. Н. Про-
кофьева, Н. М. Терещенко уже содержат общее описание сегментных
фонологических единиц тундрового диалекта («звуков»). В учебнике
ненецкого языка для педучилищ [НЯ, 1985] система произноситель-
ных единиц тундрового диалекта ненецкого языка дополнена заим-
ствованными сибилянтами, которые передаются русскими буквами
ф, ж, ш.
Различие произношения в разных говорах внутри тундрового диа-
лекта специально отмечала Н. М. Терещенко [Терещенко, 1956, 182–
246; Терещенко, 2003, 8–11]. Было дано общее описание произноше-
но выраженных внутренней флексией, соответствует соответствующее оформление

сказуемого. Объяснение глосс приведено в конце статьи.
3
Для нескольких слов формы Acc.pl. образуются за счет чередования основы,
напр. нохо (nom.sg) ∼ носи (acc.pl) [Прокофьев, 1937, 25]. Но по устному сообще-
нию молодой носительницы языка Г. Ядне (ЯНАО, п. Сюнай-Сале) в ее окружении
используется только агглютинативный способ образования форм acc.pl. для всех
основ, вытеснивший чередование основы.
ния таймырского говора [Люблинская, 1988]. Исследования отдель-

ных вопросов по диахронической и синхронической сегментной фоно-
логии, в основном на материале тундрового диалекта, выполненные
российскими и зарубежными исследователями с 1960 по 1990 год,
представлены в обзоре А. Кюннапа [Künnap, 1990]. Фонетика дру-
гого диалекта – лесного – характеризуется в работе Г. Д. Вербова
[Вербов, 1973, 35–44]4 . Единственное специальное системное иссле-
дование сегментной фонетики ненецкого языка инструментальными
методами была выполнено на материале лесного говора (наречия)
как кандидатская диссертация Я. Н. Поповой [Попова, 1975], и опуб-
ликовано как монография [Попова, 1978].
Т. Салминен сопоставил системы фонем тундрового и лесного
диалектов, при этом отметив особенности западных говоров в пер-
вом [Salminen, 1990, 348]. Описание системы согласных, представлен-
ное в другой его работе, является следующим, обобщающим шагом:
он представил консонантную фонологическую систему тундрового
диалекта как совокупность систем говоров [Salminen, 1996, 7], кото-
рые можно рассматривать как исторически сложившиеся варианты
проявления «общей системы фонем языка» (термин [Аванесов, 1974,
120]). Дальнейшее сопоставление этих консонантных подсистем с си-
стемой лесного диалекта сделано в работах [Люблинская, 2003; Люб-
линская, 2006]. Три территориальных варианта общей фонемной си-
стемы ненецкого языка относительно близки между собой5 . Рассмот-
рим описанные минимальные сегментные единицы для определения
их «фонематичности».
4
Выпущенная книга является публикацией материалов Г. Д. Вербова, собран-
ных во время экспедиции к лесным ненцам в 1934 и 1936 гг. и обработанных перед
войной.
5
Подробно общая фонемная система ненецкого языка рассматривалась в ука-
занных работах, ниже приводятся только краткие ее характеристики. Под назва-
нием «тундровый диалект» будет пониматься «центрально-восточная» система,
которая и описывалась.
1.1.1. Консонантизм
Сегодня российские самоедологи, в основном, для характеристи-
ки ненецкого языка используют описание тундрового диалекта [Те-
рещенко, 1993, 327]:
по способу образования
по месту
шумные сонорные
образования
смычн. аф- фрикат. на- ла- виб-
фрик. зал. те- рант
рал.
гл. зв. гл. гл. зв.
била- непалата- п б в м
биаль- лизован. /p/ /b/ /β/ /m/
ные палатали- пь бь мь
зован. /p'/ /b'/ /m'/
перед- непалата- т д ц /c/ с н л р
не- лизован. /t/ /d/ /s/ /n/ /l/ /r/
языч- палатали- ть дь ць сь нь ль рь
ные зован. /t'/ /d'/ /c'/ /s'/ /n'/ /l'/ /r'/
среднеязычные й
/j/
заднеязычные к г х ң
/k/ /g/ /h/ /ŋ/
гор- назализо- ’
тан- ван. /ɂ̃ /
ные неназали- ”
зован. /ɂ/
Отдельные участки консонантизма ненецкого языка трактуются

по-разному. Это определилось не только принципами исследовате-
ля и различием школ, но и различием произношения в разных ре-
гионах функционирования языка. Отмеченная в таблице оппозиция
признаков глухость/звонкость может быть приписана произноше-
нию согласных в опорном большеземельском говоре, но она не отра-
жает произношение согласных на большей территории распростра-
нения ненецкого языка, более точным видится название «напряжен-
ность (да/нет)» (lax m/u) [Janhunen, 1986, 31]. Характеристика смыч-
ность/фрикативность, которая традиционно используется [Проко-
фьев, 1937а; Терещенко, 1966; Терещенко, 1993; Janhunen, 1986], так-
же относится к согласным ненецкого языка достаточно условно, по-
тому что обычно происходит неполное смыкание как языка с пас-
сивным органом (небом), так и губ, при артикуляции согласных в

ненецком языке наблюдается сильная лениция6 . Наиболее отчетливо,
«звучно», по определению самих говорящих, произносят согласные в
большеземельском говоре тундрового диалекта, что, видимо, являет-
ся следствием более позднего процесса образования смычных именно
в этом ареале [Серебренников, 1965, 283]. Очень «нечеткое» произно-
шение свойственно крайневосточным говорам тундрового диалекта
(тазовский, таймырский) и говорам лесного диалекта.
По-разному описываются и отдельные единицы. Так, в первом
самом общем научном описании произносительных единиц (звуков)
тундрового диалекта Г. Н. Прокофьев отметил, что звуки z и z' не
имеют семасиологического (смыслоразличительного) значения, но
представляют варианты s и s' [Прокофьев, 1937, 13]. Анализ Т. Сал-
минена показал, что z и z' входят в консонантную систему западных
говоров, но являются позиционными аллофонами для /s/ и /s'/ в
группе центрально-восточных (см. ниже). Аффрикаты представле-
ны в таблице как /c/ и /c'/, хотя более частотными, а восточнее
Урала единственными, аллофонами являются /s/, [č] и [č']7 . Самым
спорным моментом является статус назализованной гортанной смыч-
ной, введенной Н. М. Терещенко в алфавит и в систему фонем в на-
чале 60-х годов. По воспоминаниям сотрудников кафедры Фонети-
ки ЛГУ в Ленинграде Наталья Митрофановна консультировалась с
М. И. Матусевич, видным фонетистом, работавшей в те годы. Ю. Ян-
хунен считает, что дуализм проявляется только в морфонологиче-
ских свойствах гортанной смычной [Janhunen, 1986, 37]. Т. Салми-
нен включил назализованную гортанную смычную в свою систему.
По моим наблюдениям, в том числе экспериментальным, Е. Г. Сусой
произносит в абсолютном конце слова перед паузой назализованный
6
Сильная лениция также свойственна спонтанной речи русского языка: иссле-
дования по русскому языку показывают, что лениция, вариативность способа обра-
зования смычных согласных, в целом свойственна его произношению. Ненецкий –
младописьменный язык, высказывания на нем можно отнести к спонтанной речи.
(Приношу благодарность сотруднику кафедры фонетики СПбГУ С. Степановой за
сообщение.) Типологическое сходство участков фонологических систем ненецкого
и русского языков уже отмечалось в работе Е. А. Хелимского [Хелимский, 2000б].
7
В подавляющем большинстве описаний это не отмечено, П. Староверов вообще
исключил аффрикаты из своей таблицы согласных ненецкого языка [Staroverov,
2006, 2]. В лесном диалекте аффрикате соответствует фрикативные [š] и [š']. В
близкородственных энецком и нганасанском языке аффриката произносится как
[č'] [Терещенко, 1993б, 344; Терещенко, 1993в, 350].
взрыв. В словаре М. А. Кастрена [Castrén, 1855] для ненецких слов
использованы два обозначения для гортанной смычной: кавычка ’
и вертикальная тильда. Т. Лехтисало, Г. Н. Прокофьев, Г. Д. Вер-
бов двойственного произношения гортанной смычной не отмечали.
В описании Я. Н. Поповой в лесном диалекте выделяется одна гор-
танная смычная; в школьном Ненецко-русском словаре для лесного
диалекта [НРСЛ, 1994] авторы указывают две. На синхронном эта-
пе развития языка два обозначения гортанной смычной, несомненно,
отражают ее морфонологический дуализм.
В лесном диалекте по способу образования противопоставле-
ны только два класса – «шумные»/«малошумные8 », в тундро-
вом диалекте внутри шумных развивается оппозиция напряжен-
ные/ненапряженные9 ; крайние состояния этого процесса представле-
ны в пуровском говоре лесного диалекта (отсутствие фонологической
оппозиции) и большеземельском говоре тундрового (наличие фоноло-
гической оппозиции). В лесном диалекте не сформировались аффри-
каты как самостоятельные фонемы. Помимо того, палатальный звук
[β′] в тундровом диалекте не выделяется как самостоятельная фоне-
ма, а в лесном выделяется. Однако эта фонема совсем (или почти)
не встречается в анлауте (начале) слова: в школьном словаре такие
слова не представлены. Аллофон [β′] в западных говорах тундрового
диалекта может быть представлен как [j] [РНР, тема Семья, 31, 35].
Сопоставим таблицы консонантизма трех подсистем10 :
Лесной диалект Центрально- Западный

(Пуровский говор) Восточный поддиалект
поддиалект тундр. тундрового
диалекта поддиалекта
m m’ n N’ ŋ m m’ n n’ ŋ m m’ n n’ (ŋ)
p p’ t T’ k q p p’ t t’ k q q∼ p p’ t T’ k (k’) q (q∼)
b b’ d d’ b b’ d d’ g (g’)
C C’ С С’
8
Принятое Новосибирской школой соответствие «сонантам», см., например,
[Попова, 1978].
9
М. А. Кастрен выделяет в тундровом диалекте 4 группы согласных: harte,
weiche, flüssige, schwache [Castrén, 1854, 67].
10
В таблице подчеркнуты фонемы, общие для трех систем, большими буквами
обозначены фонемы, имеющие широкую вариативность произношения в разных
ареалах (щелевые – аффрикаты, круглощелевые – плоскощелевые и т. д.). В скобки
взяты звуки, фонематичность которых спорна.
Лесной диалект Центрально- Западный
(Пуровский говор) Восточный поддиалект
поддиалект тундр. тундрового
диалекта поддиалекта
ş ş’ h S ş’ h (h’) s s’ h
z z’
L L’ l l’ l l’
r r’ r r’
β β’ J βj β (β’) j
В орфографической записи в обоих диалектах в середине слово-

формы возможны стечения трех согласных, если хотя бы один из
них малошумная фонема. Это могут быть кластеры внутри одной
морфемы или образовавшиеся на границе морфем:
тундр.: намда=йбте=ваць ‘мы=услышали=мельком’
мядоцие”ла=дм’ ‘я=стал=жить=в доме’
ŋадим=бцу=” ‘наверное=они=появятся’
По мнению Т. Салминена сочетание двух шумных согласных на
глубинном уровне разделяется гласной (см. п. 2.1 этого раздела). Это
отражает слоговую структуру ненецкого слова, причем, действитель-
но, в реальном произношении между согласными вставляется сверх-
краткая гласная. Проблему соотношения лесных и тундровых нен-
цев, их диалектов уже ставил в своей работе Г. Д. Вербов. Исследо-
вав работы предшественников и материалы родственных языков, он
пришел к заключению «диалект их, по сравнению с диалектом тунд-
ровых ненцев является более архаичным, … сохранил многие чер-
ты, характерные для ненецкого языка того периода, который непо-
средственно предшествовал отделению тундровых ненцев от лесных»
[Вербов, 1973, 161]. В целом система консонантизма тундрового диа-
лекта (опорного большеземельского говора) усложнилась по срав-
нению с системой лесного за счет появления противопоставления по
напряженности (глухости/звонкости). Также в этом диалекте разви-
лась более отчетливая артикуляция согласных (противопоставление
смычных аффрикатам и щелевым).
В целом в языке не завершилось формирование противопоставле-
ния по признаку палатальности; только в тундровом диалекте сфор-
мировалось противопоставление двух пар «плавных» по месту об-
разования; варьируется место артикуляции аффрикат и щелевых,
особенно палатализованных. В тундровом же диалекте фактически
завершилось формирование оппозиции по напряженности, что силь-
но ускорилось под влиянием русского языка.
Помимо этого, для каждого говора характерен определенный
средний темп речи. Логично предположить, что темп речи и степень
лениции – взаимозависимые характеристики, что отчасти подтвер-
ждается собранными материалами. Эта характеристика пока совсем
не изучалась11 .
1.1.2. Гласные
В издании [Терещенко, 1993, 327] дано следующее описание для
тундрового говора:
ряд
подъем передний средний задний
иллабиальные лабиальные
верхний и /i/ ы /i/ у /u/
средний э /e/ э̇ /e/ о /o/
нижний а /a/
Некоторые фрагменты этого описания вокалической системы то-

же вызвали споры. В начале 60-х годов Н. М. Терещенко вводит в
алфавит дополнительную букву ă (эта буква сейчас используется
преимущественно в учебной литературе, тогда как в произведениях
других жанров она обозначается просто а). В ямальском и тазов-
ском говорах гласная ă отличается при произношении по качеству
от а «полной» и, с учетом отличия ее морфонологических свойств,
может квалифицироваться как самостоятельная фонема, тогда как в
западных говорах и в лесном диалекте качественного различия про-
изношения не отмечается [Попова, 1978, 17; Staroverov, 2006, 3].
Наличие гласной /e/ среднего ряда, обозначенной в Ненецко-
русском словаре [Терещенко, 2003] буквой э̇ («э-заднее» в термино-
логии словаря), также отмечено мной в произношении некоторых
носителей, но наблюдается не у всех и не во всех говорах [Salminen,
1996, 5; Staroverov, 2006, 3]. Гласная среднего ряда среднего подъема
противопоставлена гласной переднего ряда только в корнях несколь-
ких слов.
11
Артикуляция согласных в речи большинства молодых носителей языка под
влиянием русского становится более отчетливой.
Возможность трактовки звуков, передаваемых буквами и и ы, как

аллофонов единой фонемы специально обсуждалась в статье [Вийт-
со, 1971].
Принципиально иную систему описания гласных предложил
Т. Салминен, введя в нее долгие (stretched) и редуцированную фо-
немы, а также единицу «шва», обозначенную знаком ◦. Эта едини-
ца, также как определение «назализованная» для гортанной смыч-
ной, является морфонологической характеристикой фонемы /ă/ (ø у
Т. Салминена), в ряде слов, проявляется как гласная среднего ряда
среднего подъема, которая может полностью редуцироваться в за-
висимости от слоговой позиции, фонемного окружения и темпа речи
говорящего [Salminen, 1996, 4–6].
Противопоставление гласных по долготе в корнях слов сохра-
нилось в тундровом диалекте всего в нескольких словах. Долгота
также является морфонологической характеристикой гласного (см.
п. 2.1.1).
Вокализм лесного диалекта сохранил системное противопоставле-
ние по долготе/краткости, значит, вокализм тундрого диалекта (обе-
их подсистем) упрощается в сравнении с вокализмом лесного. Так-
же в тундровом утрачивается качественное различие произношения
фонем /e/ и /œ/ после непалатальных согласных (последнее обозна-
чение более точно передает произношение звука, соответствующего
в ненецком алфавите букве э̇).
В тундровом диалекте не допускается стечение гласных в слове
(см. ниже).
1.2. Система слогов

Слог является более крупной сегментной (линейной) фонетико-
фонологической единицей, не имеющей значения [ЛЭС, 2002]. Также
его определяют как последовательность фонем, включающую одну
гласную и при ней не менее чем одну согласную (шумную или ма-
лошумную), выполняющую организующую, ритмизующую и акусти-
ческую функции [ООФ, 1991, 98–105]. В ненецком, как и в других
самодийских языках, выделение слога как структурной фонологи-
ческой единицы подтверждается такими закономерностями как по-
явление/выпадение (эпентетической) гласной; ассимиляция по пала-
тализации анлаутных переднеязычных согласных в соседних слогах
(определяемая традиционно как дистантная ассимиляция, см., на-
пример, [Попова, 1978]); чередования ступеней согласных. Слог яв-
ляется носителем акцента – выделяется в речи в последовательности
других слогов с помощью фонетических средств (определение [ЛЭС,
2002]). В ненецком языке в слове может быть более одного выделен-
ного слога (см. ниже).
1.2.1. Правила организации слога

В тундровом диалекте (нормативный вариант) в анлаутной пози-
ции в слове в опорном, большеземельском говоре и в других говорах
тундрового диалекта к востоку фактически нет неприкрытых слогов,
т. е. корневая морфема (словоформа) не может начинаться с глас-
ной (исключение – несколько слов, начинающихся с /ŋ/ – ŋамгэ ‘что’,
ŋавка ‘олень, выращенный в чуме’, ŋарка – ‘большой’ и др., которые
регулярно произносятся «архаичным способом», с опущением анла-
утного носового согласного12 ). Словам тундрового говора, начинаю-
щимся с гласной /i/13 , в лесном диалекте соответствуют слова, начи-
нающиеся с [d′], аллофону фонемы /j/ (в словаре передается буквой
Д), или с [β′] [ср. Salminen, 1990, 347–348]. В лесном диалекте за-
фиксированы очень немногие слова, которые начинаются с гласной,
видимо они были заимствованы позднее, после завершения процес-
са прикрытия анлаутных открытых гласных: апа – ‘старшая сестра’;
апы – ‘медведь’; ыдя – ‘брат, младший брат отца’ [НРСЛ, 1994].
В анлауте слова может находиться только один согласный, со-
четания недопустимы (в некоторых говорах в заимствованных сло-
вах перед начальным [r] произносился [ŋ], например: ңрадиво, ңраён,
ңраций [НРС, 2003, 401]). Разрешены в этой позиции:
– шумные: /p/, /p′/, /t/, /t′/, /s/, /s′/, /χ/14 ;
– сонанты: /m/, /m′/, /n/, /n′/, /l/, /l′/, /j/, /β/.
Все слова тундрового диалекта, начинающиеся с других соглас-
ных фонем, заимствованы недавно из соседних языков.
Если сравнить множества согласных, допустимых в анлауте сло-
воформы в тундровом диалекте, и согласных фонем лесного диалек-
та, то увидим почти полное совпадение. Исключения (выделяются
как самостоятельные единицы в лесном диалекте, но не могут начи-
12
Ср. эн. аВВуа ‘что’ [Прокофьев, 1937б, 85].
13
Еще сто лет назад Т. Лехтисало отмечал произношение анлаутного [j] перед [i]
[Lehtisalo, 1956].
14
Фарингальную /χ/ в ненецком языке Я. Н. Попова определяет как малошум-
ную [Попова, 1978]. Это можно оспорить.
нать слово) составили губно-губная щелевая палатальная /β′/, зад-

няя15 /k/ и гортанный смычный /ɂ/, две последние не встречаются
в анлауте и в лесном диалекте.
Суффиксальные (словоизменительные или словообразователь-
ные) морфемы также не могут начинаться с гласной, поэтому невоз-
можны сочетания гласных фонем (зияние). При заимствовании слов,
где две гласных следуют друг за другом, между ними вставляется
эпентетическая согласная: радио > радиво/ŋрадиво.
Если основа оканчивается на шумную согласную, а присоеди-
няемая морфема начинается с консонантного кластера, между ни-
ми появляется эпентеза (примеры см. ниже). Выше отмечалось, что
Т. Салминен [Salminen, 1993] определил любой ненецкий слог как от-
крытый на глубинном уровне, обозначив глубинную гласную знаком.
Это значит, что число слогов в ненецком слове остается неизменным,
несмотря на поверхностную редукцию (выпадение) гласной.
1.2.2. Фонетические закономерности проявления слоговой структуры

словоформы
На уровне слога в ненецком языке действуют следующие основ-
ные правила фонетических чередований:
1.2.2.1. Появление эпентетических гласных/редукция (выпадение)
гласных
В корневых и, преимущественно, в многосложных суффиксаль-
ных морфемах, в четном слоге гласные могут редуцироваться:
ненец’ > ненця хобцоко’ ‘ненец’ ∼ ‘ненецкие загадки’
[Вербов, 1947]
мирчсяты (норм. миртесеты) ‘без цены, т. е. за бесценок’
[Т5]
ŋэва тарква (< tap"-хава) ‘волосы-то’ [Т5]
ŋэклдаδа (< ŋэклă+да-δа) ‘вытащить’ 2/3sg.obj.sg. [Т5]16
Редукция ă регулярно наблюдается в показателях
– симилятива răχa/lăχa в четном слоге может редуцироваться:
[piδa xiδiδa te=lχa=βi=δă=n'u] ‘он чашки=свои вы-
тер=похоже=их=ведь’ 2/3sg.obj.pl. [Нос.]
15
Также характеристика из [Попова, 1978], которая объединила под этим назва-
нием заднеязычные k, ŋ и фарингальную χ.
16
Авторское написание примеров обычно не совпадает с современным написани-
ем в словаре, т. е. фактически является транскрипцией.
[xiδiδ n'e=rχa=βi=δ tes] ‘чашки=свои он= похоже=не вы-
тер’ neg.2/3sg.obj.pl. [Нос.]
В этом же примере отмечена редукция гласных в третьем и пятом
слогах.
Возможна редукция гласных в первом слоге:
– корневой морфемы – трем храна (< тарем харана) ‘таким обра-
зом’ [Т1, 5];
– глагольного диминутива -йебте (гласная /ă/ после анлаутной
/j/ на письме передана буквой е), проявляется независимо от поряд-
ка слога, если основа заканчивается на согласный, и редуцируется
(выпадает) при присоединении к основе на гласную:
pakăl=jebt'e=s' ‘надколоть иголкой’
laχana=jbt'e=s' ‘поговорить’
Возможны варианты образования словоформ – глагольных дими-
нутивов:
пинă=йбте=сь ∼ пинъ=ебте=сь ‘побаиваться’ [НРС, 2003]
– дебитивного и негативного причастий после анлаутной /β/:
n'aβotu=βnda=raχa ‘бежать=тот кто должен=кажется’
∼ paŋkal=manta jin'im ‘веревка, которую надо сплести’
[Нос.]
n’aβotu=βdaβej ‘тот кто не=прибежал’ ∼ [man' ŋeβan'i
tar paŋkal=maδaβej] ‘я не заплела косы (букв. мои косы
не заплетенные) [Нос.]
Основы, ауслаутная гласная которых редуцируется в некоторых
формах, присоединяют суффиксы меньшие слога через эпентетиче-
ский гласный:
n'i p'in=ɂ ∼ p'in=ă=s' ‘не боится’ neg.1/3sg ∼ ‘бояться’ inf.
p'in=ă=bc'ɂ̃ ‘то, что внушает страх’ instr.
t'iβ > t'iβ=ă=r+c' ‘зубы’ > ‘стать зубастым’ mlt.
После эпентетической гласной присоединяются суффиксы -ɂ, -ɂ̃ ,
-rɂ к основам на гортанную смычную. Эпентетическая гласная в
этих случаях реализуется как гласная среднего подъема, уподобля-
ется гласной корня по ряду; образуются словоформы типа:
toj=o=c' < *toɂ̃ +ɂ+s' ‘иметь что-л. в качестве одеяла’
jer'eb'=e=r=c' < *jer'emɂ̃ +rɂ+s' ‘попадать куда-л.’ mlt.
βoβ=o=r=c' < *βomɂ̃ +rɂ+s' ‘портиться’ mlt.
1.2.2.2. Ассимиляция согласных по палатализации с согласной

предшествующего слога
Ассимиляции подвергаются:
– Переднеязычные согласные суффиксов каузатива (-dV / -lV /
-rV / -btV); при этом после непалатализованной согласной выступает
гласная /а/, после палатализованной – гласная переднего ряда /e/:
t'u=s' > t'u=l'e=s' ‘войти’ > ‘ввести’
p'i=s' > p'i=r'e=s' ‘свариться’ > ‘сварить’
ср. tarp=ra=s' ‘вывести’, jesum=la=s' ‘воспламенить’
– Согласная показателя совершенного действия -м’:
βom=z' > βoma=0 ‘испортиться’ inf. > 1/3sg.
s'im=z' > s'im'ă=0 ‘продырявить’ inf. > 1/3sg.
1.2.2.3. Следы чередования ступеней согласных

После ртовой фонемы показатель дуратива присоединяется в ви-
де алломорфа -bă в третьем слоге словоформы; в остальных пози-
циях он принимает форму -mbă, что является результатом правила
чередования ступеней согласных, которое действовало в прасеверно-
самодийском языке [Хелимский, 2000в, 186].
neχe=bă=s' ‘вытаскивать, выдергивать’ dur.
pad=bă=s' ‘писать’ dur.
neχe=bta=mbă=s' ‘вытаскивать, выдергивать’ dur.
2. Супрасегментные единицы
2.1. Акцентирование, не зависящее от фонемного окружения
Акцентирование – выделение некоторых слогов в речевом потоке
посредством большей интенсивности и/или длительности гласных –
присуще устной форме ненецкого языка как естественный инстру-
мент физиологической ритмичности человеческой деятельности. Ак-
центирование словоформ может различаться в говорах. Носителем17
акцента является слог. При описании ненецкого языка удобно раз-
личать понятия «ударение», как бинарную оппозицию просодиче-
ски независимых и зависимых слогов, и «акцент», как оппозицию
просодически независимых и зависимых слогов + оппозиция разных
фонологических способов маркирования просодически независимых
17
Понятие введено в работе [Касевич и др., 1990, 64].
слогов [Кузнецова, 2009, 18], хотя в существующих работах эти два
способа выделения объединяются как «ударение». Оно характери-
зуется как «… разноместное и подвижное. Возможны двуударные,
реже, многоударные слова. В отдельных случаях наблюдается равно-
мерное распределение ударения по слогам, существуют слова, произ-
носимые вообще без ударения18 » [Терещенко, 1993, 328]. Выделение
слога определяется 1) фонетическими (ритмическими), 2) граммати-
ческими причинами.
2.1.1. Порядок слога

Исследователи регулярно отмечали преимущественное выделение
первого, третьего слога, как следы угро-самодийской акцентной си-
стемы. У большинства дву- или трехсложных словоформ, последний
слог которых открытый, ударение падает на первый слог. Когда вто-
рой слог становится на поверхности закрытым, например, при присо-
единении личных показателей, ударение перемещается на него: ни́ся
‘отец’ – нися́р ‘отец:px2sg’, но: ни́сяда ‘отец:px3sg’, при этом приро-
да образования согласного (шумный/ малошумный) не имеет значе-
ния19 [Прокофьев, 1937а, 14]. Подобные правила выделения нечет-
ной (первой, третьей) моры в близкородственном нганасанском язы-
ке Е. А. Хелимский назвал «ритмической организацией слова» [Хе-
лимский, 1994, 194].
Отмечалось, что ударные гласные в ненецком языке – более на-
пряженные (интенсивные) и, обычно, более долгие, чем безударные
[НЯ, 1985, 32]; также Т. Салминен обозначает долготу ненецких глас-
ных знаком акцента [Salminen, 1996, 6]. Гипотезу наличия тониче-
ского акцента проверяли Д. Кавицкая и П. Староверов [Staroverov,
2006; Kavitskaya, Staroverov, 2008]. Но по опубликованным ими же
материалам тональный пик не является строго обязательной харак-
теристикой для ненецкого слова, значит он несет иную функцио-
нальную нагрузку. Предположение П. Староверова, что акцентная
система принципиально изменилась за последние 15 лет в сторону
тонического акцента, со времени описания, выполненного Т. Салми-
неном, несколько поспешно: маловероятно, что в обществе всеобще-
18
По нашим наблюдениям отдельные слова при произнесении списка могут не
акцентироваться.
19
Подвижностью акцента вызвано разногласие в вопросе, первый или второй
слог принимает ударение в русском словененецкий: не́нэця’ вада (возможно даже
написание не́нця [Вербов, 1947]), но ненэ́й ненэ́ць’ ‘ненецкий язык’ ∼ ‘человек’.
го билингвизма развилась новая система акцента, способ проявления

которой отличается и от второго доминирующего языка, и от сосед-
них языков (хантыйского, коми).
По нашим материалам, полученным на разных говорах тундрово-
го диалекта, ударные гласные могут иметь большую длительность;
незначительное повышение интенсивности в конце словоформы про-
исходит в малоземельском (что отмечали Д. Кавицкая и П. Старо-
веров) и в канинском говорах.
Усиление интенсивности наблюдается в определенных синтакси-
ческих условиях – напр., при перечислении слов, если слово является
определением к последующему, при вопросительной интонации и др.
Усиление интенсивности может сопровождаться снижением высоты
основного тона.
2.1.2. Положение в словоформе

В ненецком языке за счет усиления интенсивности акцентируется
последняя гласная основы личной формы глагола в определенных
грамматических формах – перед личным показателем [НЯ, 1985, 32;
Терещенко, 1993, 328; Бармич, 2001, 12]. Все эти положения подтвер-
ждались при инструментальном анализе звукового материала как
для отдельно произнесенных словоформ, так и в высказываниях.
Подобное грамматически обусловленное выделение ауслаутной
гласной основы в личных формах происходит в близкородственном
энецком языке (устное сообщение Е. А. Хелимского).
Выше (раздел 1.1.2) уже отмечалось, что в тундровом гово-
ре практически исчезло фонологическое противопоставление дол-
гих/кратких гласных. Нейтрализация оппозиции по долготе в тунд-
ровом диалекте по сравнению с лесным также свидетельствует об
изменении фонологической системы языка. Многофункциональность
акцентирования в ненецком языке в совокупности с разрушением
сингармонизма, означает, что сейчас он из «анакцентного» состоя-
ния, где консолидирующую, делимитативную и ритмообразующую
функцию выполнял сингармонизм [Касевич, 1986], а акцент был до-
полнительным фонетическим средством, переходит к акцентному
состоянию, формируется акцентная система как часть фонологии.
Этот процесс сильно ускоряется билингвизмом носителей языка, по-
этому наиболее вероятным видится развитие ударения по типу рус-
ского, где способом выражения его являются интенсивность, дли-
тельность, напряженность артикуляторных органов.
2.2. Дополнительная фонация

К супрасегментным явлениям в ненецком языке также относится
дополнительная фонация: ларингализация, назализация и фаринга-
лизация. Все они могут проявляться в зависимости от фонемного
окружения и на супрасегментном уровне как сопутствующая фона-
ция, и на сегментном как ртовый согласный.
2.2.1. Ларингализация
Кажется более последовательным противопоставлять «глухую
гортанную смычную» и «назализованную гортанную смычную» не
на сегментном уровне как две фонемы20 , но как сочетание сегмента,
гортанной смычной, и сопутствующего супрасегментного элемента,
ларингализованной и назализованной фонации. В оппозиции нахо-
дится именно варианты фонации. «Глухая» гортанная смычная мо-
жет находиться в инлауте слова или в ауслауте. «Назализованная»
гортанная смычная – только в ауслаутной позиции.
В случае «полного» произнесения «глухой» гортанной смычной в
ауслаутной позиции слышится (и видится на сонограмме) смыкание
связок и последующий взрыв. В инлаутной позиции ларингализу-
ется предшествующая гласная, за которой произносится гортанная
смычная со взрывом. В большинстве случаев в речи, в крайнезапад-
ных говорах как норма, в инлауте смыкание связок опускается, но
ларингализация, как усиление интенсивности и удлинение гласной,
отмечается на предшествующем гласном звуке: /jeɂěmn'a/ [jēmn'a]
‘для’, /βaɂăβ/ [βāβ] ‘постель’.
В транскрипции произнесение инлаутной гортанной смычной и
последующего взрыва передается сочетанием Vɂv̌ , в современной ор-
фографии после смычной пишется та же буква, что перед ней, при-
20
«Назализованный» или «звонкий» гортанный смычный ввела в ненецкий ал-
фавит и консонантную систему Н. М. Терещенко в начале 60-х годов. Фонематич-
ность ее вызвала бурные споры среди самодистов. По моим экспериментальным
данным, «назализованная гортанная смычная» реализуется в речи некоторых но-
сителей ямальского, тазовского говоров как факультативное краткое смыкание
связок с назализованной эксплозией, см. [Люблинская, 1997]. Назализироваться
может гласная перед смычной или гласный призвук взрыва после нее, если смыч-
ная замыкает консонантный кластер.
чем краткость огласовки может не отмечаться21 . Огласовка после

взрыва справедливо расценивается как сверхкраткая гласная, отно-
сящаяся к предыдущему слогу [Терещенко, 1993, 327], что по сути
соответствует ларингализации гласной с произнесением гортанной
смычной в предельном случае. При присоединении суффикса аусла-
утная гортанная смычная чередуется со ртовой фонемой, эффект
ларингализации гласной пропадает: мяɂ ‘чум’, но мядо́нзь ‘гостить’.
2.2.2. Назализованная гортанная смычная

При произнесении «назализованной» гортанной смычной ларин-
гализация (интенсивность) предшествующей гласной выражается
слабо, непоследовательно, но характерным сопутствующим призна-
ком будет назализованная фонация предшествующей гласной или
ауслаутного взрыва, если «назализованная» смычная находится по-
сле консонантного кластера:
Ярабць’ [jarabc̃' ] ‘песня-плач (вид эпического сказания)’; ты’ тэ-
ва [títéβa] ‘хвост оленя’. Второе словосочетание можно произнести
с носовой согласной как [tĩnt̬éβa]. Для произношения современных
носителей ненецкого языка назализация нехарактерна, проявляется
нерегулярно.
При чередовании смычной со ртовыми назальными согласными
назализованная фонация гласной сохраняется. Принята орфографи-
ческая запись с носовыми звуками многих устойчивых словосочета-
ний: ңодямбя < ңодя’ пя ‘черемуха’ < ‘ягода:gen.sg.+дерево’; нябин-
зер’ < няби’ сер’ ‘иначе, по-другому’ < ‘другой:gen.sg.+дело’ и т. д.
2.2.3. Фарингализация22
Близким по природе к ларингалу является интервокальный фа-
рингальный аллофон задней фонемы /χ/, который обычно произно-
сится как малошумный звонкий звук [γ], с сопутствующей фаринга-
лизацией последующей гласной. Задняя напряженная фрикативная
фонема выступает в других, неинтервокальных позициях в слово-
форме, в виде [h].
Последовательность Vχv̆ встречается в нескольких словах в
корне и также образуется при присоединении показателей, начинаю-
21
Это орфографическое правило описывалось как «полное уподобление глас-
ных» после гортанной смычной.
22
Термин из работы [Иванов, 1975].
щихся с х-, к основам на гласную (напр., пространственные падежи,
показатель двойственного числа). В этом случае можно говорить о
полном уподоблении (ассимиляции) гласной, следующей после фа-
рингальной согласной, предшествующей ему гласной. В западных
говорах происходит регулярное выпадение фарингализованной со-
гласной в последовательности Vχv̆ и исчезновение сопутствующей
фонации (выпадение фарингала, хоть и не столь регулярное, отме-
чается и в восточных говорах). На поверхности реализуется долгий
гласный. Этому правилу подвержены все гласные, в том числе /i/:
/t'ikēna/ (норм. t'ikehena) ‘тогда’; /tad'kād/ (норм. tad
t'ikahad) ‘после того’
/pirčāna/ (норм. pirčaχăna) βol'χa βad'danì ‘на возвы-
шенностях растет ольха’ [РНР, тема 17]
n'ār (норм. n'aχăr) ‘три’ [РНР, Числительные]
рīna (норм. pi=γĭna) ‘улица:loc.sg.’, βen'kō’ (норм.
βen'ekoχo’) ‘собака:du’; tōd (норм. to=χǒd) ‘озеро:abl.sg.’
Описание последовательности Vχv̆ как фаргингализованной глас-
ной снимает вопрос о наличии палатализованной фарингальной /χ'/
и, соответственно, объединении аллофонов, передаваемых буквами и
и ы, в одну фонему.
Вяч. Вс. Иванов [Иванов, 1975, 4] отмечает, что в две супрасег-
ментные единицы, ларингализованная и фарингализованная тоне-
мы (типы фонации в терминологии статьи), могут объединяться, их
различительные признаки могут нейтрализоваться. Такая трактовка
допустима для ненецкого, это подтверждается рукописью носителя
ненецкого языка, где фарингальный щелевой звук передается тем же
знаком ɧ, что и гортанный смычный (буквой, принятой для обозна-
чения гортанного смычного звука в Едином Северном алфавите):
Ханяŋыɧ хәɧә таŋгувам вадечь пясетыɧ
(Норм. Ханяŋы’ хэхэ таŋгувам’ вадечь пясеты’’)
некоторые:pl дух давать:NV-acc.sg говорить начинать:1/3pl
‘Некоторые о дарах для духов говорить начинали’ [Т1]23
23
В примерах из Т1, Т5 передается оригинальная форма записи, кириллические
буквы с добавлением букв Единого Северного алфавита – ɧ (гортанный смычный),
ŋ (заднеязычный носовой сонант) и дополнительной буквы ∂ – переднеязычный
шумный согласный, т. е. для передачи переднеязычной шумной согласной приме-
няется две буквы: g (для «письменной д», передающей смычный аллофон) и ∂ (для
фрикативного аллофона) (М. Л.).
Сейɧан лимбикавна поgаŋгана ваgам ниц нам∂ор

(Норм. Сейхан лимбикавна подаŋгана вадам ниць нам-
дор’’)
сердце:dat.pl по-доброму год:loc.sg слово:acc.sg не:1/3pl
слышать
‘Сердечного доброго слова годами не слышали’ [Т5]
Нит нерне юркурɧин

(Норм. Нит’ нерне юркуръин’’)
Другой:gen.pl вперед вставать:opt1sg
‘Раньше других вставай’ [Т5]
Остальные фонологические единицы и события – чередования сег-
ментных единиц и характерные контуры интонации, повествователь-
ного, вопросительного, звательного и побудительного высказываний,
«сопутствующие»24 определенным грамматическим показателям, яв-
ляются такими же маркерами грамматических и лексических форм,
как и аффиксы, почему их следует рассматривать вместе с морфо-
логическими показателями этих значений.
Обозначения грамматических форм в глоссах25

1/ – первый (субъектный, неопределенный) тип спряжения; 2/ – вто-
рой (объектный, определенный); 3/ – третий (субъектно-безобъектный,
рефлексивный, перфектный); 3sg – 3 лицо единственного числа субъек-
та; acc – винительный (объектный) падеж; dim – диминутив (уменьши-
тельно-ласкательная форма); instr – инструмент; loc – локатив (местно-
инструментальный) падеж; mlt – мультипликатив, многократная форма;
nom – именительный (исходный) падеж; obj.pl – множественное число объ-
екта; opt – оптатив; pl – множественное число; prol – пролатив (продольный)
падеж; px – посессив; sg – единственное число.
24
Для них можно использовать термин «морфонологические», но этот термин
понимается различными учеными не одинаково. Поэтому нам кажется более точ-
ным различать чередования по их функциональной природе.
25
Нулевые показатели не обозначаются.
Использованные материалы на ненецком языке

Нос. – полевые материалы экспедиции автора в 1985 г. в п. Носок Таймыр-
ского АО.
РНР – Русско-ненецкий аудио разговорник / Сост. М. Бергманн, М. Люб-
линская, Т. Шерстинова. СПб., 2000. URL: http://iling.spb.ru/nord/ma-
therials/
НРС 2003 – Терещенко Н. М. Ненецко-русский словарь. СПб., 2003.
НРСЛ 1994 – Бармич М. Я., Вэлло И. А. Ненецко-русский и русско-
ненецкий словарь лесного диалекта. СПб., 1994.
Т1, Т5 – Рукописные тетради № 1, № 5. Личный архив Н. М. Терещенко.
Архив ИЛИ РАН. URL: http://iling.spb.ru/nord/matherials/
Аванесов Р. И. Русская литературная и диалектная фонетика. М., 1974.
Бармич М. Я. Материалы по ненецкому языку для лингафонных занятий.
СПб., 2001.
Вербов Г. Д. Ненця хобцоко’ (ненецкие загадки). Л., 1947.
Вербов Г. Д. Лесной диалект ненецкого языка // Самодийский сборник.
Новосибирск, 1973. С. 4–190.
Вийтсо Т.-Р. Взаимно-обратимые фонологические системы и теория диф-
ференциальных признаков // Вопросы фонологии и фонетики. Ч. 1. М.,
1971. С. 75–81.
Журавлев В. К. Диахроническая фонология. М., 1986.
Законы 2008 – Федеральные законы и законы Ямало-Ненецкого округа.
Салехард, 2008.
Иванов Вяч. Вс. К синхронной и диахронической типологии просодиче-
ских систем с ларингализованными и фарингализованными тонемами //
Очерки по фонологии восточных языков. М., 1975. С. 4–58.
Касевич В. Б., Шабельникова Е. М., Рыбин В. В. Ударение и тон в языке и
речевой деятельности. Л., 1990.
Кузнецова Н. В. Супрасегментная фонология сойкинского диалекта ижор-
ского языка в типологическим аспекте // Вопросы языкознания. 2009.
№ 5. С. 18–47.
ЛЭС 2002 – Лингвистический энциклопедический словарь. М., 2002.
Люблинская М. Д. О консонантизме таймырского говора ненецкого язы-
ка // Лингвистические исследования 1988. Л., 1988. С. 94–98.
Люблинская М. Д. Сколько гортанных смычных в ненецком языке? // Пер-
спективные направления развития в современном финно-угроведении.
М., 1997. С. 64–66.
Люблинская М. Д. Озвученный словарь ненецкого языка // Материалы

XXVIII Межвузовской конференции преподавателей и аспирантов 15–
22 марта 1999 г. Вып. 4, сер. Финно-угорского языкознания. СПб., 1999.
С. 34–38.
Люблинская М. Д. Проблемы описания фонологии ненецкого языка //
Проблемы и методы экспериментально-фонетических исследований: К
70-летию Л. В. Бондарко. СПб., 2002. С. 75–79.
Люблинская М. Д. Система согласных фонем тундрового диалекта ненец-
кого языка и её реализация в разных говорах // Тезисы IV международ-
ной конференции “Фонетика сегодня: актуальные проблемы и универси-
тетское образование” (г. Звенигород Московской области 11–13 апреля
2003 г.). М., 2003.
Люблинская М. Д. Фонетика ненецкого языка (проявление фонологической
системы в диалектах и говорах – к постановке задачи) // Материа-
лы ХХХV международной филологической конференции 13–18 марта
2006 г. Уралистика. Вып. 16, ч. 2. СПб., 2006. С. 9–13.
НЯ 1985 – Куприянова З. Н. и др. Ненецкий язык. 4-е изд. Л., 1985.
ООФ 1991 – Бондарко Л. В., Вербицкая Л. А., Гордина М. В. Основы общей
фонетики. СПб., 1991.
Попова Я. Н. Фонетические особенности лесного наречия ненецкого языка:
АКД. Новосибирск, 1975.
Попова Я. Н. Фонетические особенности лесного наречия ненецкого языка.
М., 1978.
Прокофьев Г. Н. Ненецкий (юрако-самоедский) язык // Языки и письмен-
ность народов Севера. М.; Л., 1937а. С. 5–52.
Прокофьев Г. Н. Энецкий (Енисейско-самоедский диалект) // Языки и
письменность народов Севера. М.; Л., 1937б. C. 75–90.
Рожин А. И. Ненэця вада IV. Л., 1963.
Серебренников Б. А. О двух конвергентных процессах в самодийских и
обско-угорских языках // Советское финно-угроведение. 1965. № 4.
С. 281–284.
СЛТ 1966 – Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. М., 1966.
Терещенко Н. М. Материалы и исследования по языку ненцев. М.; Л., 1956.
Терещенко Н. М. Ненецкий язык // Языки народов СССР. Т. III, Финно-
угорские и самодийские языки. М.,1966. С. 376–395.
Терещенко Н. М. Ненецкий эпос. Материалы и исследования по самодий-
ским языкам. Л., 1990.
Терещенко Н. М. Ненецкий язык // Языки мира. Уральские языки. М.,
1993а. С. 326–343.
Терещенко Н. М. Энецкий язык // Языки мира. Уральские языки. М.,
1993б. С. 343–349.
Терещенко Н. М. Нганасанский язык // Языки мира. Уральские языки. М.,
1993в. С. 349–356.
Терещенко Н. М. Краткий грамматический очерк ненецкого языка // Те-
рещенко Н. М. Ненецко-русский словарь. СПб., 2003. С. 860–942.
ТСРЯ – Толковый словарь русского языка / Поволжский образовательный
портал. URL: http://www.vedu.ru/ExpDic/
Хелимский Е. А. Очерк морфонологии и словоизменительной морфологии
нганасанского языка // Таймырский этнолингвистический сборник. М.,
1994. С. 190–221.
Хелимский Е. А. Глубинно-фонологический изосиллабизм ненецкого сти-
ха // Хелимский Е. А. Компаративистика, уралистика: Лекции и статьи.
М., 2000а. С. 125–154.
Хелимский Е. А. Корреляция по палатализации и падение редуцированных:
славянско-самодийская аналогия // Хелимский Е. А. Компаративисти-
ка, уралистика: Лекции и статьи. М., 2000б. С. 396–401.
Хелимский Е. А. Proto-uralic gradation: continuation and traces // Хелим-
ский Е. А. Компаративистика, уралистика: Лекции и статьи. М., 2000в.
С. 167–190
Castrén M. A. Grammatik der Samojedischen Sprachen. SPb., 1854.
Castrén M. A. Wörterverzeichnisse aus den samojedischen Sprachen. SPb., 1855.
Janhunen J. Samojedischer Wortschatz: Gemeinsamojedische Etymologien.
Helsinki, 1977.
Janhunen J. Glottal stop in Nenets. Helsinki, 1986.
Kavitskaya D., Staroverov P. Opacity in Tundra Nenets // Abner N., Bishop J.
(eds.) Proceedings of the 27th West Coast Conference on Formal Linguistics.
Somerville, 2008. P. 274–282.
Künnap A. Samoyed Linguistics 1960–1990 // CIFU-7, Session Plenares.
Debrecen, 1990. S. 261–283.
Lehtisalo T. Juraksamojedisches Wörterbuch. Helsinki, 1956.
Salminen T. Phonological criteria in the classification of the Nenets dialects //
CIFU-7, 3c. Debrecen, 1990. P. 344–349.
Salminen T. А phonemisation of Tundra Nenets long vowels // Bakró-
Nagy M. Sz., Szíj E. (eds.) Hajdú Péter 70 éves. Budapest, 1993. P. 347–352.
Salminen T. Nenets // Abondolo D. (ed.) The Uralic languages. London, 1998.
P. 516–547.
Staroverov P. Vowel deletion and stress in Tundra Nenets // Gyuris B.
(ed.) Proceedings of the First Central European Student Conference in
Linguistics. Budapest, 2006. URL: http://www.nytud.hu/cescl
С. А. Мызников | Санкт-Петербург
О некоторых
вепсских этимологиях в SKES
в балто-славянском контексте
«Этимологический словарь финского языка» (SKES) является
выдающимся трудом, который во многом определил развитие этимо-
логических исследований не только прибалтийско-финских, финно-
угорских, уральских лексических материалов, но и заложил в ряде
случаев основы качественного анализа заимствованных данных из
смежных языков. Данный словарь базировался на фундаментальной
эмпирической базе, включающей в себя различные работы, относя-
щиеся к изучению финно-угорского лексикона.
Вепсская лексика совершенно естественно стала составной частью
исследовательского анализа SKES. Систематическое изучение веп-
сской лексики относится к середине XX века и связано с именем
Н. И. Богданова. В дальнейшем такого рода исследования были про-
должены М. И. Зайцевой, М. И. Муллонен, Н. Г. Зайцевой.
В SKES представлено около 3-х тысяч вепсских лексических еди-
ниц в контексте прибалтийско-финских этимологических гнезд: в 1-м
томе – 410, во 2-м – 475, в 3-м – 372, в 4-м – 915, в 5-м – 348, в 6-м –
418. Большая часть этимологических разработок не вызывает ника-
ких возражений, однако для некоторых из них возможно предложить
другие версии.
Кроме того при анализе вепсского лексикона весьма затрудни-
тельно обходиться без широкого фона славянских, балтийских эти-
мологических источников.
Так, например, фин. liivikkä, liivikkö ‘исхудавший, обессилев-
ший (олень)’, сопоставляемое в SKES с саам. норв. livâk ‘измотан-
ный на работе олень’, саам. лул. livāk ‘тощий человек, животное’
[SKES, 294], не имеет к настоящему времени других материалов на
финно-угорской почве. Что заставляет предположить возможность
иного этимологического прочтения. Вероятно, нельзя исключить свя-
зи финских данных с балто-славянскими, ср. др.-чеш. libivý, кашуб.
leby ‘худой’, при литов. líebas ‘хилый, тощий (о лошади)’ [Фасмер, 2,
492]. Причем на балтийской почве доминирующий вариант представ-
лен с другим вокализмом: литов. laibas ‘тонкий, худой’, латыш. laibas
О вепсских этимологиях в SKES в балто-славянском контексте 467
‘худой, тонкий, щуплый’ рассматриваются как эквивалентные сла-
вянским данным с корнем lib-, а вариант líebas ‘на тонких худых но-
гах (о коне)’ рассматривается как диалектный [SEJL, 332]. Белорус-
ские материалы также рассматриваются на балто-славянской почве:
белорусск. лыбила ‘долговязая нескладная женщина’, пр.-слав. *libь,
кашуб. lёbi ‘чрезмерно высокий’, ст.-польск. luby ‘щуплый’, ст.-чеш.
libí ‘худой’, литов. líebas ‘болезненный, худой, с тонкими ногами’
[ЭСБМ, 6, 72].
В русских говорах Северо-Запада отмечаются сходные данные:
ли́би́вый, либиво́й ‘тощий, слабый’ (Петрозав., Лодейноп. Олон.,
1885–1898; Прионеж.). Либива скотина была у нас (Медвежьегор.
КАССР; Лодейноп. Олон., 1852). Лебиво́й ‘то же’ (Тихв. Новг., 1906)
[СРНГ, 17, 40].
Вряд ли, однако, их следует сопоставлять с финско-саамски-
ми данными, фин. liivikkä, liivikkö, саам. норв. livâk (см. выше),
при наличии в смежных карельских диалектах для этого понятия
следующих лексем: кар. luukas, laiha ‘тощий, костлявый’ [KKS, 3,
192]. Также вряд ли вероятна связь с другим прибалтийско-фин-
ским гнездом – кар. liiva ‘грязь, слизь, топь’ [KKS, 3, 107], при кар.
собст. l'ievetä ‘становиться более жидким, слабым’, l'ievä ‘водяни-
стый, жидкий, некрепкий’, ‘слабый; некручёный [о нити]’, l'ievähkö
‘жидковатый; некрепкий; слабоватый’ [ССКГК, 293–294].
Помещаемый в SKES в одно гнездо прибалтийско-финский ма-
териал в ряде случаев не вполне однороден. Например, финско-ка-
рельские и людиковско-вепсские данные, вероятно, являются едини-
цами сходного происхождения, хотя и различаются семантически:
фин. ritila ‘связанное из дранки вместилище для приготовления ры-
бы’, ritilo, rikila, rikilö, rikilo, rikilat ‘доски на санях, которы-
ми закрепляют воз сена’, кар. ritila ‘решетка для жарения рыбы’,
при люд. rid'il (pl. -ad) ‘сделанный из веток настил в санях’, вепс.
сев. rid'el', r'edil' ‘настил из дранки на дровнях’ [SKES, 815]. При-
чем авторы SKES вряд ли обоснованно возводят прибалтийско-фин-
ское гнездо к русск. диал. редель ‘рыболовная сеть с большой ячеей’
[SKES, 815]. Имеющиеся сходные русские диалектные данные возво-
дятся к балтийским, более поздним, источникам: ре́дели ‘решетчатая
загородка в хлеву’ (Печор. Пск., 1966); ре́дели ‘кормушка, ясли для
скота’ (Тороп. Пск., 1855; Пск.; Ленингр.) [СРНГ, 35, 15]; ре́дели
‘ясли’ (Пск.) [Даль]; ре́дель ‘решетка, прибитая к углу хлева, за ко-
торую кладут сено для овец’ (Крестец.) [НОС, 9, 120]; редили ‘ясли’
468 С. А. Мызников
(Пск.) [Даль], при латыш. redele, мн. redeles ‘кормушка, ясли’, эст.
reddel ‘то же’, из нижне-нем. reddel ‘то же’ [Фасмер, 3, 458]. При-
чем карельские данные наиболее соответствуют балтийским и рус-
ским диалектным источникам: ливв. rid'el ‘ясли, кормушка для ско-
та, прикрепляемая наклонно к стене’ [СКЯМ, 304], кар. твер. rid'il'ä
‘настил из дранки на дровлях’ [СКЯП, 234]. По материалам СВЯ,
единицы rid'el', r'edil' не отмечены, в этом значении фиксируются
лексемы лastenik, лastvic [СВЯ, 278]. На наш взгляд, специфику се-
мантики людиковско-вепсских данных вряд ли следует объяснять из
русск. редель ‘рыболовная сеть с большой ячеей’, скорее всего – это
инновация на прибалтийско-финской почве.
Вряд ли правы авторы SKES, помещая вепс. глагол viĭoida ‘за-
креплять косу на рукоятке’ в прибалтийско-финское гнездо nioa,
nikoa [SKES, 383]. Не вполне ясно происхождение вепсского слова,
ср., например, вепс. vic ‘прут’, vicoida ‘связывать прутьями’ [СВЯ,
630]. Не исключена также возможность сопоставления вепсского ма-
териала с русск. вить.
Следует отметить, что входящие в гнездо фин. nide ‘связка’ лю-
диковско-вепсские данные этимологически первичны для других рус-
ских диалектных: ни́дега ‘полоска коры, лыка, жести, которой лезвие
косы прикрепляется к косовищу (рукоятка)’ (Анхимово Вытегор.)
[Рут, 1981]; ми́лега (Анхимово Вытегор.) [Рут, 1981]; и́нега ‘приспо-
собление для прикрепления косы на рукоятке из полоски жести’ (Ту-
дозеро, Макачево, Андома, Самино Вытегор.) [Рут, 1981; СРГК, 2,
292]. Судя по ареалу, данное слово восходит к вепсскому влиянию,
однако соответствия русскому диалектному слову можно найти в ка-
рельских диалектах, ср. люд. nīteh ‘завязка, которой привязывают
косу к ручке’, ливв. n'ive (ген. n'idien) ‘завязка’, при фин. nide ‘за-
вязка, перевязь’, эст. nidu, nide ‘завязка, прут’ [SKES, 386].
Еще одно карельско-вепсское гнездо в финском контексте в SKES,
на наш взгляд, не вполне верифицировано. Так, например, сопо-
ставимы с карельскими: вепс. rahtod ‘вытопки от масла’, ‘творог’,
rahtmaid, rahtvezi ‘сыворотка’, [СВЯ, 462], при ливв. ruahto ‘тво-
рог’ [СКЯМ, 314], кар. твер. rahka ‘творог’ [СКЯП, 229]. Авторы
SKES полагают, что не стоит сопоставлять вепсские данные с фин.
rahtu ‘небольшое количество чего-л.’, причем последнее германского
происхождения: др.-норв. dráttr ‘перевозка’ [SKES, 714]. Более ве-
роятно, что вепсский и карельский материал одного происхождения
с фин. rahka ‘пот больного’, ‘пена на лошади’, ‘пена на кипящей во-
де, на поверхности браги, морском берегу’, ‘осадок кваса’ [SKES, 712,
713]. Следует отметить, что вепсские данные послужили источником
для русских диалектных данных: ра́хта ‘жидкость, остающаяся при
сбивании масла’ (Янишево Бабаев.) [ПЛГО], ‘вытопки масла’ (Кадн.
Волог., 1895) [СРНГ, 34, 345]; ра́хтинья ‘вытопки масла’ (Лодейноп.
Петрогр., 1927) [СРНГ, 34, 345]; рахту́ жье ‘отходы от перетаплива-
ния масла’ (Лодейноп.) [СРГК, 5, 500].
В ряде случаев при явной связи прибалтийско-финских и русских
данных они неоправданно, на наш взгляд, рассматриваются изолиро-
ванно друг от друга. В качестве примера можно привести следующее
прибалтийско-финское гнездо: фин. rusto, rystä ‘хрящ’, кар. сев.
rušto ‘хрящ’, вепс. сред. roskain'e, вепс. южн. rustkān'e ‘неболь-
шой хрящ’ [SKES, 883], при вепс. rosk ‘хрящ’ [СВЯ, 480]. Авторы
SKES далее сопоставляют с кар. rüšt'ü ‘сустав пальца (у соединения
с пястью)’, люд. rüüst ‘сустав пальца’, водск. rüssü ‘сустав паль-
ца’, причем рассматривая это гнездо на прибалтийско-финской поч-
ве, при ономатопоэтической природе сходного гнезда ruosku ‘хрящ’,
которое мотивируется фин. ruoskua ‘хрустеть, трещать’ [SKES, 849,
850]. Маловероятно, что русские и прибалтийско-финские данные
сходной фонетической и семантической природы имеют исконную
природу на своей почве, хотя авторы SKES не рассматривают рус-
ские материалы в качестве возможного источника, однако, ср. русск.
хрусто́к ‘сваренный костный хрящ’ (Ошта Вытегор.) [ПЛГО], хруст,
хрусто́к ‘хрящ животного’ (Арх.) [Даль]. Ср. также ливв. rudžu
‘хруст, скрип’, rudžišta ‘хрустеть, скрипеть, пищать’ [СКЯМ, 315,
316].
Еще один схожий пример: фин. pijakka, piahka, pijahka, piakko,
piekka ‘плоская лопата, используемая для доставания хлеба или пи-
рогов из печи’, причем кар. иломант. piekka ‘то же’ рассматривает-
ся как заимствование из финского языка, также, как и саам. норв.
biekko ‘валек для катания белья’, саам. кильд. piegkA ‘корыто’. Ав-
торы SKES полагают, что прибалтийско-финские данные получили
мотивацию в духе народной этимологии, от наречия фин. pian ‘ско-
ро, быстро’: Leivät saa piakolla pian uunista ‘Хлебы достают лопа-
той (piakko) быстро (pian) из печи’ [SKES, 536]. Имеются, однако,
схожие русские диалектные данные, которые мотивированы на ис-
конной почве и могли послужить источником прибалтийско-финско-
го гнезда: пекло́ ‘деревянная лопата, которой сажают хлеб в печь’
(Мурман.; Арх.) [ПЛГО]. Пёкло́ ‘то же’: Лопатка хлеб-то садят,
туда врушную, в печку, того я уж отколочу дак отколочу, пёкло,

пёкло, пёкло называетса (Нюхчозеро Онеж. Арх.) [ПЛГО]. Пёкла ́
‘деревянная лопата, с помощью которой сажают хлеб, пироги в печь’
(Медвежьегор. КАССР, 1970) [СРНГ, 25, 317–318]. Пе́кло, пёкло,́ пе-
кло́ ‘то же’ (Медвежьегор., Пудож. КАССР, 1970; Ленингр.; Арх.,
1887; Соликам. Перм., 1905–1921; Свердл.) [СРНГ, 25, 318]; пёкло́
‘лопата для сажания хлебов в печь’ (Петрозав.) [Куликовский].
В ряде случаев авторы SKES, включая вепсские данные в прибал-
тийско-финское гнездо, не всегда обращают внимание на серьезные
различия в семантике, что иногда может свидетельствовать о гете-
рогенной омонимии, например, ср. фин. pasikoida ‘шагать, ступать,
идти’, ливв. pazikojja ‘идти, шагать’, ‘моросить (о дожде)’, при вепс.
pasekoita ‘быть на работах в лесу’. Авторы SKES рассматривают эти
единицы как дескриптивные слова [SKES, 500], однако вепсский гла-
гол является образованием от pasek ‘лесосека’ [СВЯ, 402], которое
восходит к русским источникам: па́сека ‘отведенная под вырубку по-
лоса леса; место, где вырублен лес’ (Новг., 1854; Новг.; Пск.). Всю
зиму работали в пасеке. Поехали в пасеку. С пасеки был выехавши.
Меня на всю зиму – в пасеку дрова пилить (Ленингр.). Пасека – там,
где дерева высечены, только одны пни. На пасеке горяшек много,
козляков (Йонав. Лит. ССР). Можно на пасеку идти, там найдешь
и дровину, и грибину (Латв. ССР; Вельск. Арх.; Онеж. КАССР).
Часть леса, што вырубать будут, называют пасекой (Моск.; Но-
восиб.; Слов. Акад. 1959 [с пометой «обл.»]). || ‘Место рубки леса
для сплава’ (Тихв. Новг., 1854). || ‘Место заготовки лесоматериалов’
(Лодейноп. Ленингр., 1930). ‘В пасеке работали лесопромышленники’
(Староладож. Ленингр.) [СРНГ, 25, 253].
В ряде случаев прибалтийско-финское гнездо имеет соответствия
в других финно-угорских языках, однако эти взаимоотношения весь-
ма сложны и требуют детального описания. Например, вепс. noďģ,
noďj ‘нодья (охотничий костер)’ [СВЯ, 362], кар. nuotivo, nuodivo
‘долго горящий костер из двух бревен’, люд. nuoďiu ‘то же’. Дан-
ный материал не имеет широкого распространения на финно-угор-
ской почве: мар. ńödńă, манс. nūtĭa ‘костер’ [SKES, 402], коми ноддя
‘костер, рассчитанный на продолжительное горение’ [КЭСКЯ, 193]
заимствованы из русского языка.
Ср.: но́дья ‘охотничий костёр, устраиваемый на ночь, из двух бре-
вен, уложенных друг на друга’ (Пудож.) [СРГК, 4, 34]; (Арх.; Сев.-
Двин.; Волог.; Перм.; Новосиб.; Сиб.) [СРНГ, 21, 268]. ‘Огонь, разво-
димый охотниками зимою в лесу на ночь’ (Арх.) [Опыт]. ‘Костер в
лесу, устраиваемый лесниками зимою, для обогрева и приготовления
пищи’ (Мезен. Арх.) [Подвысоцкий, 103]. ‘Охотничий костер для но-
чевки в лесу зимой, раскладываемый из двух бревен так, что нижнее
горит, а верхнее предохраняет огонь от осадков’ (Соликам. Перм.)
[Беляева, 368]. ‘Костер, огонь в лесу’ (Савинско-Борисовская Соль-
выч. Волог.). Нодья́ ‘костер, устраиваемый в лесу в холодные ночи,
из двух тлеющих бревен, положенных друг на друга’ (Заурал.; Том.;
Краснояр.; Свердл.; Перм.; Киров.; Волог.; Олон.; Арх.) [СРНГ, 21,
268]. ‘Костер, огонь в лесу’ (Каргоп.) [Томилов, 1927]. ‘Большой ко-
стер, разводимый охотниками’ (Новосиб.) [СРГНО, 335]. Но́тья ‘охот-
ничий костёр, устраиваемый на ночь, из двух бревен, уложенных
друг на друга’ (Вельск. Волог.; Костром.; Влад.) [СРНГ, 21, 268]. Но-
дьё,́ но́тье ‘костер промышленников в лесу, на ночлегах; ставят пни
шатром, или сваливают накрест пару кряжей, или разводят огонь в
дупле, или стягивают два кряжа промеж двух кольев, чтобы можно
было приподымать верхний, если жар слишком силен’ (Сиб.; Перм.;
Нижегор.) [Даль].
Причем имеется русский диалектный вариант контаминационно-
го характера: но́тьва ‘место ночлега крестьян в лесу, устраиваемое
на расчищенной от снега площадке, в центре которой кладутся друг
на друга два сосновых или еловых кряжа с разложенными по всей
длине нижнего кряжа смолистой сухой берестой и щепой. Поджигая
эти кряжи, получают костер, очаг (горящий ровным пламенем, иду-
щим не вверх, а по обеим сторонам), возле которого располагаются
на ночлег. У нотьвы ночуешь, как в избе’ (Костром.; Влад.) [СРНГ,
21, 295].
Для русских данных Я. Калима, имея в своем распоряжении боль-
шое число вариантов, предлагает карельско-вепсскую этимологию,
ср. кар. nuodivo, вепс. noďġ, при фин. nuotio ‘костер на стоянке’
[Kalima, 1915, 173]. См. также: [Погодин, 1904, 45; Фасмер, 3, 80;
Аникин, 2000, 409; Матвеев, 1959, 16].
Прибалтийско-финское гнездо также неисконно, авторы SKES
предположительно возводят его к германским источникам, ср. др.-
англосакс. nôd-fûr, нем. Notfeuer, дат. nødild, швед. nödeld,
neding, норв. naueld [SKES, 402], хотя в SSAP происхождение при-
балтийско-финского гнезда уже кажется неясным [SSAP, 2, 241]. Од-
нако, ср. совр. норв. nying ‘костёр’, рассматриваемое на общегерман-
ской почве [EONDS, 556–557].
В ряде случаев прибалтийско-финское гнедо славянского проис-

хождения распределяется по различным типам вокализма, ср. фин.
ikkuna, кар. ikkuna, ливв. ikkun, вепс. ikun, саам. швед. ikkon ‘ок-
но’ [SKES, 14] и фин. диал. akkuna, aakkuna, akkona, водск. akkuna,
эст. aken, akan, эст. южн. akna, okan [SKES, 13]. Данные материа-
лы рассматриваются как русские по происхождению, ср. русск. ок-
но < *okъно, однако для авторов SKES не вполне ясны связи слов
с различным типом вокализма в анлауте. М. Фасмер рассматривает
прибалтийско-финские данные с начальным а как результат древне-
русского воздействия [Фасмер, 3, 128]. Имеющиеся украинские еди-
ницы со сходным типом вокализма, вряд ли могут быть этимологиче-
ски первичными для лексем типа ikkuna, ср. укр. вiкно ‘отверстие в
стене, рама со стеклами в этом отверстии’, при болг. окно, белорусск.
акно [ЭСУМ, 1, 398]. Вероятно, лексемы с начальным i являются бо-
ле поздними инновациями.
ствования из уральских, алтайских и палеоазиатских языков. М., Ново-
сибирск, 2000.
Беляева О. П. Словарь Соликамского района Пермской области. Пермь,
1973.
Богданов Н. И. История развития лексики вепсского языка: АКД. Л., 1952.
Богданов Н. И. Народность вепсы и их язык // Труды Карельского фи-
лиала АН СССР. Cер. «Прибалтийско-финское языкознание». Вып. 12.
Петрозаводск, 1958. С. 63–75.
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1–4. Второе
издание, исправленное и значительно умноженное по рукописи автора.
М.; СПб., 1880–1882.
Зайцева Н. Г. О вепсско-саамских лексических параллелях // Прибалтий-
ско-финское языкознание. Петрозаводск, 1988. С. 22–32.
Зайцева Н. Г. О соотношении карельского и вепсского элементов в лексике
говора с. Михайловское // Вопросы финской филологии. Петрозаводск,
1992. С. 15–21.
Куликовский Г. И. Словарь областного олонецкого наречия в его бытовом
и этнографическом применении. СПб., 1898.
коми языка. Сыктывкар, 1999.
Матвеев А. К. Финно-угорские заимствования в русских говорах Северного
Урала. Свердловск, 1959. (Уч. зап. Урал. гос. ун-та. Вып. 32.)
НОС – Новгородский областной словарь. Вып. 1–12 / отв. ред. В. П. Стро-
гова. Новгород, 1992–1995.
Опыт – Опыт областного великорусского словаря, изданный Вторым отде-
лением Академии наук. СПб., 1852.
ПЛГО – Полевое лингвогеографическое обследование автора.
Погодин А. Л. Севернорусские словарные заимствования из финского язы-
ка // Варшавские университетские известия. 1904. № 4. С. 1–72.
Подвысоцкий А. Словарь областного архангельского наречия в его бытовом
и этнографическом применении. СПб., 1885.
Рут М. Э. К этимологии севернорусских ТЯРЕГА, КЯРЕГА, НИДЕГА,
ИНЕГА, КОРЕГА // Этимологические исследования. Свердловск, 1981.
С. 66–68.
СКЯМ – Словарь карельского языка (ливвиковский диалект) / сост.
Г. Н. Макаров. Петрозаводск, 1990.
СКЯП – Словарь карельского языка (тверские говоры) / сост. А. В. Пун-
жина. Петрозаводск, 1994.
СРГК – Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей. Т. 1–
6 / гл. ред. А. С. Герд. СПб., 1994–2005.
СРНГ – Словарь русских народных говоров. Т. 1–46 / ред. Ф. П. Филин,
Ф. П. Сороколетов. М., Л., СПб., 1965–2013.
ССКГК – Словарь собственно-карельских говоров Карелии / сост. В. П. Фе-
дотова, Т. П. Бойко. Петрозаводск, 2009.
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1–4. М., 1964–1973.
ЭСБМ – Этымалагiчны слоўнiк баларускай мовы. Т. 1–13. Мiнск, 1978–
2010.
ЭСУМ – Етимологiчний словник украïнськоï мови. Т. 1–6. Киïв, 1982–2012.
EOND – Etymologisk ordbog over det norske og det danske sprog. Oslo, 1999.
Häkkinen K. Nykysuomen etymologinen sanakirja. Juva, 2007.
Kalima J. Die ostseefinnischen Lehnwörter im Russischen. Helsingfors, 1915.
KKS – Karjalan kielen sanakirja. O. 1–6. Helsinki, 1968–2005.
Koivulehto J. Wie alt sind die Kontakte zwischen Finnisch-Ugrisch und Balto-
Slavisch? // Slavica Helsingiensia 27. The Slavicization of the Russian
North. Mechanisms and Chronology. Ed. by Juhani Nuorluoto. Helsinki,
2006. S. 179–196.
SEJL – Smoczyński W. Słovnik etymologiczny języka litewskiego. Wilno, 2007.
SKES – Suomen kielen etymologinen sanakirja. O. 1–7. Helsinki, 1955–1981.
SSAP – Suomen sanojen alkuperä. Etymologinen sanakirja. O. 1–3. Helsinki,
1992–2000.
Г. А. Некрасова | Сыктывкар
Еще раз к вопросу
о происхождении компаратива
в коми языке
Состав категории падежа в пермских языках имеет незначитель-
ные расхождения: большинство падежей являются общепермскими.
Между тем, есть падежные единицы, ареал распространения кото-
рых ограничивается одним языком или группой диалектов. К чис-
лу таких падежей относится компаратив (показатель -с'а), изоглос-
са которого объединяет коми-пермяцкие диалекты с южными коми-
зырянскими – с лузско-летским, среднесысольским и верхнесысоль-
ским [Баталова, 1982, 90; Жилина, 1975, 72; Жилина, 1985, 36; Коле-
гова, Бараксанов, 1980, 31]. Вопрос о происхождении этого падежа не
раз поднимался в работах сравнительно-исторического характера в
контексте исследований падежной системы коми и финно-угорских
языков. Тем не менее специальных работ, в которых рассматрива-
лось развитие компаратива, пока нет, тогда как происхождение, а
именно: время, способ образования суффикса и первоначальная се-
мантика, относится к числу одной из нерешенных проблем пермского
языкознания.
Возвращаясь к вопросу о происхождении компаратива, отметим,
что большинство исследователей подчеркивали генетическую связь
компаратива с элативом. Суффикс -s'а рассматривался как:
1. фонетический вариант элатива -s' (Т. Уотила) [Uotila, 1933,
314–315];
2. сложный суффикс, образованный в результате контаминации
а) суффикса *-s' латива, имевшего в момент образования компа-
ратива уже элативное значение, и суффикса *-а латива (Б. А. Се-
ребренников) [Серебренников, 1963, 64]; б) суффикса элатива и
ограничительно-сравнительного суффикса -а (Е. С. Гуляев) [Гуля-
ев, 1960, 159–160]; в) «элативного суффикса -i̮s' и слова jana, упо-
требляемого в коми диалектах в значении ‘отдельно’, ‘обособленно’»
(К. Е. Майтинская) [Майтинская, 1979, 102; 135]; г) суффикса элати-
ва и латива *-k (К. Редеи) [Rédei, 1988, 383];
3. грамматикализировавшийся отделительно-сравнительный по-
слелог, соответствия которого сохранились в удмуртском и мордов-
Еще раз к вопросу о происхождении компаратива в коми 475
ских языках, ср. удм. с'ана ‘кроме’, морд. сравнительная частица
с'ада [Гуляев, 1960, 159–160; КПЯ, 196; Основы, 1976, 148].
Какая из предложенных реконструкций значительно ближе к
языковой действительности? Ответ на этот вопрос следует искать
в самом языке.
Структура (состав фонем, их последовательность) суффикса ком-
паратива близка к морфологически обусловленному алломорфу эла-
тива, различаются они только огласовкой, ср. суффиксы -с'ы- (эла-
тив) и -с'а (компаратив). Обусловленные посессивностью алломор-
фы в пермских языках имеют местные падежи и инструменталь,
в бóльшей степени они характерны для коми-пермяцких диалектов
(особенно южных). Отличительным признаком морфологически обу-
словленных алломорфов является наличие ауслаутного гласного. В
коми-пермяцких диалектах в ауслауте падежных алломорфов могут
быть гласные а, и и ы, причем а встречается во всех показателях, кро-
ме элатива, ср. кп. эгрессив -с'ан'а-, аппроксиматив -лан'а-, пролатив
-öт'т'а-, терминатив -öдздза-, иллатив-инессив -а-, элатив -с'ы-, ин-
струменталь -на- [Дмитриева, 1998, 86; Баталова, 1990, 87–88; КПЯ,
200]. По всей вероятности, элатив не мог быть исключением, он, как
и другие местные падежи, мог иметь огласовку а. В этой связи инте-
ресен пример, представленный в грамматике Н. Рогова [Рогов, 1860,
41], где зафиксированы вариативные формы элатива посессивного
склонения, различающиеся огласовкой:
Ед. ч. Мн. ч.
1-е л. -с'ым ∼ -с'ам ∼ -сiм -с'ыным ∼ -с'аным
2-е л. -с'ыт- ∼ -с'ат ∼ -сiт -с'ыныт ∼ -с'аныт
3-е л. -с'ыс ∼ -с'ас ∼ -сiс -с'ыныс ∼ -с'аныс
Если принять формы с гласным а за достоверный факт, то мож-

но предположить, что в определенный период развития пермских
языков, по крайней мере, коми-пермяцких диалектов, морфологи-
чески обусловленный алломорф элатива имел две огласовки – уз-
кий и широкий гласный: -с'ы-/-с'а-. В подтверждение данного пред-
положения можно привести некоторые факты из других пермских
языков и их диалектов, которые свидетельствуют о наличии разной
огласовки словоизменительных суффиксов существительного и их
обусловленности посессивностью. Так, например, в коми-язьвинском
наречии отмечается дифференцированное употребление послелогов
476 Г. А. Некрасова
дөрн'а и дөрн'и ‘при’: без посессивного суффикса используется по-

слелог дөрн'и: ÿт'өр дөрн'и ‘при народе’, пимөт дөрн'и ‘в темноте’,
мукөт дөрн'и ‘иногда’, при наличии посессивного суффикса – дөрн'а:
мэ дөрн'айам ‘при мне’, тэ дөрн'айат ‘при тебе’ [Лыткин, 1961, 111].
В удмуртском языке имеется послелог бöрс'ы ‘с; за, позади, сзади’,
в структуре которого законсервировался суффикс -с'ы-, аналогич-
ный показателю элатива посессивного склонения коми языка. При
присоединении к нему посессивных суффиксов огласовка суффикса
меняется на а: мон бöрс'ам ‘за мной’, тон бöрс'ад ‘за тобой’, со бöрс'аз
‘за ним’.
В этой связи можно рассмотреть также огласовку посессивных
суффиксов. В коми языке произошла унификация огласовки по-
сессивных суффиксов: в каждом случае, за исключением 1 л. еди-
ничного обладателя, выступает гласный ы/и, в удмуртском языке
представлена двоякая огласовка ы/э [ГСУЯ, 82–83]. Внимание при-
влекают посессивные формы деепричастий и послелогов. В перм-
ских языках посессивные суффиксы могут присоединяться к серий-
ным и некоторым одиночным послелогам. К серийным послелогам,
в структуре которых законсервировались суффиксы местных паде-
жей, присоединяются стандартные посессивные суффиксы. Струк-
тура посессивных суффиксов, выступающих с одиночными послело-
гами, несколько иная: послелоги с конечным гласным, которым яв-
ляется преимущественно а, присоединяют консонантные посессивные
суффиксы, при послелогах с консонантным ауслаутом выступают по-
сессивные суффиксы с огласовкой а, ср. послелоги с посессивными
суффиксами 1-го, 2-го, 3-го лл. ед. ч.:
Коми язык
кп. моз ‘как’: моз-ам, моз-ат, моз-ас
кп. понда ‘за, для, ради’: понда-м, понда-т, понда-с
кя. куд' ‘как’: куд'-ам, куд'-ат, куд'-ас
вамэн ‘через’: вамэн-ам, вамэн-ад, вамэн-аз
дырйа ‘в; во время’: дырйа-м, дырйа-д, дырйа-з
кад' ‘как’: кад'-ам, кад'-ад, кад'-аз
понна ‘за, из-за’: понна-м, понна-д, понна-з
пыр ‘сквозь, через, по’: пыр-ам, пыр-ад, пыр-аз
Аналогичную структуру имеют посессивные суффиксы при неко-
торых деепричастиях. Если в коми-зырянских диалектах с дееприча-
стиями выступают стандартные посессивные суффиксы, то в коми-
пермяцких диалектах и коми-язьвинском наречии суффиксы имеют
огласовку а, в некоторых диалектах отмечается также наличие сег-
мента йа: посессивные формы с деепричастиями с суффиксом кя.
-ки, кп. -ик имеют огласовку а, с суффиксами кя. -төдз, кп. -тöг,
-тöдз, -тöн (-тöн') – огласовку а или сегмент йа. В удмуртском языке
с деепричастием с суффиксом -ку употребляются стандартные по-
сессивные суффиксы, при этом суффиксы единственного числа не
имеют огласовки, при деепричастиях с суффиксами -тоз', -мон перед
стандартным посессивным суффиксом появляется гласный а. Ср. па-
радигмы деепричастий кз. кп. уз'тöдз ‘до сна’, кз. уз'игöн ‘во время
сна’, кп. уз'иг, уз'тöн ‘во время сна’, кя. мунки ‘во время ходьбы’,
пэттөдз ‘до выхода’, удм. ужаку ‘во время работы’, лыдӟытоз' ‘до
чтения, до того, как читать’, жад'ымон ‘до устали, до того, что устал’
[Баталова, 1990, 125; Баталова, 2002, 108; Лыткин, 1961, 73; удмурт-
ские примеры предоставлены Л. Л. Карповой]:
Ед. ч. Мн. ч.
уз'игöн ‘во время сна’
1-е л. – уз'игöнным
2-е л. уз'игöныд уз'игöнныд
3-е л. уз'игöныс уз'игöнныс
уз'тöдз ‘до сна’
1-е л. – уз'тöдзным
2-е л. уз'тöдзыд уз'тöдзныд
3-е л. уз'тöдзыс уз'тöдзныс
уз'ик ‘во время сна’
1-е л. уз'икам уз'иканым
2-е л. уз'икат уз'иканыт
3-е л. уз'икас уз'иканыс
уз'тöн ‘во время сна’
1-е л. уз'тöн'н'ам уз'тöн'н'аным
2-е л. уз'тöн'н'ат уз'тöн'н'аныт
3-е л. уз'тöн'н'ас уз'тöн'н'аныс
уз'тöдз ‘до сна’
1-е л. уз'тöдздзам уз'тöдздзаным
2-е л. уз'тöдздзат уз'тöдздзаныт
3-е л. уз'тöдздзас уз'тöдздзаныс
Коми-язьвинское наречие
мунки ‘во время ходьбы’
1-е л. мункам мунканим
2-е л. мункат мунканит
3-е л. мункас мунканис
пэттөдз ‘до выхода’
1-е л. пэттөдзйам пэттөдзйаним
2-е л. пэттөдзйат пэттөдзйанит
3-е л. пэттөдзйас пэттөдзйанис
ужаку ‘во время работы’
1-е л. ужакум ужакумы
2-е л. ужакуд ужакуды
3-е л. ужакуз ужакузы
лыдӟытоз' ‘до чтения, до того, как читать’
1-е л. лыдӟытоз'ам лыдӟытоз'амы
2-е л. лыдӟытоз'ад лыдӟытоз'ады
3-е л. лыдӟытоз'аз лыдӟытоз'азы
жад'ымон ‘до устали, до того, что устал’
1-е л. жад'ымонам жад'ымонамы
2-е л. жад'ымонад жад'ымонады
3-е л. жад'ымоназ жад'ымоназы
Консонантные суффиксы и суффиксы с огласовкой а являют-
ся алломорфами посессивного суффикса, семантически они тож-
дественны. Поэтому, несмотря на разную сегментацию падежно-
посессивных (а в составе падежного суффикса), послеложно-
посессивных и деепричастно-посессивных словоформ (а в составе по-
сессивного суффикса), в каждом случае а имеет единый источник:
его следует рассматривать как сохранившуюся конечную гласную
суффикса, необходимую для организации словоформы с посессив-
ным суффиксом. Отнесение а в синхронии к падежному или к посес-
сивному суффиксу связано с установившейся традицией сегментации
словоформ.
Таким образом, примеры, зафиксированные в грамматике Н. Ро-
гова, и посессивные формы послелогов и деепричастий дают воз-
можность постулировать наличие вариативности огласовки суффик-
са элатива посессивной парадигмы -с'ы/-с'а в диалектах прапермско-
го языка. Основываясь на это предположение, образование компа-
ратива можно было бы объяснить как процесс морфологизации ал-
ломорфа элатива. Подобный способ не чужд для пермских языков,
аналогично были образованы падежные пары инессив – инструмен-
таль, датив – консекутив [Некрасова, 2004, 80]. Однако остается без
ответа вопрос, почему произошла морфологизация алломорфа эла-
тива посессивного склонения, а не простого, как в случае инессива и
инструменталя или датива и консекутива?
Представляется, что формирование суффикса компаратива необ-
ходимо рассматривать в системе с другими вторичными падежами,
показатель которых содержит сегмент с'. Под вторичными в дан-
ном случае понимаются падежные формы, образованные на основе
элатива: это суффиксы эгрессива и аблатива. К вторичным относит-
ся, скорее всего, и компаратив, формирование его суффикса можно
представить как процесс контаминации суффиксов элатива и латива
*-k: *-s'ak. Такое развитие суффикса можно объяснить аналогией и
системностью формирования падежных форм. При образовании вто-
ричных падежей в языке функционировали еще большинство пер-
вичных местных падежей финно-угорского происхождения, из них
локатив *-na/*-nä, латив *-n', аблатив *-ta/*-tä, латив *-k приняли
участие в образовании вторичных падежей. Латив *-k в прапермский
период функционировал как самостоятельный падеж (его рефлексом
является современный иллатив), а также участвовал в образовании
л-овых падежей наряду с локативом *-na/*-nä, лативом *-n' и эла-
тивом *-s'(t). Он, как и другие первичные падежи, мог участвовать

и в образовании нового форманта с элементом -s'. Из данного пред-
положения вытекает, что все вторичные суффиксы с элементом -s'
могли быть образованы путем контаминации суффикса элатива и
суффиксов первичных местных падежей:
удм. -i̮s'ti̮ < *-s' (El?) + *-ta/*-tä (Abl)
кз. кп. удм. -s'an' < *-s' (El) + *-n' (Lat)
кз. кп. -s'a < -s' (El) + *-k (Lat)
удм. -i̮s'en < -s' (El) + *-na/*-nä (Lok)
Представляется, что изменения экспонентов морфем (начало это-
го процесса следует отнести ко времени отпадения конечных гласных
корневых и суффиксальных морфем [подробнее см.: Лыткин, 1957,
86; Некрасова, 2000, 60–61]), вызвали возникновение омонимии сре-
ди словоизменительных суффиксов. Однако суффиксальная омони-
мия не поддерживается системой склонения. Поэтому можно пред-
положить, что морфологически обусловленный алломорф элатива с
огласовкой а был утрачен в целях устранения омонимии падежных
показателей.
Что касается семантики падежа, то семантическая структура
компаратива в синхронии отличается гомогенностью, значения, вы-
ражаемые им: сравнительное, усилительное и выделительное, прояв-
ляют взаимосвязь развития [Некрасова, 2004, 62–63]. Восстанавли-
вая первоначальную семантику падежа, исследователи опирались на
предполагаемый источник его суффикса. Были предложены следую-
щие варианты исходного значения: а) «движение от предмета» [Се-
ребренников, 1963, 64]; б) «отделительно-сравнительное значение»
[Гуляев, 1960, 160]; в) значение «от чего-то отдельно», которое да-
лее могло перейти в значение «кроме», а также «в сравнении с чем-
то» [Майтинская, 1979, 135]. В этой связи следует отметить, что в
структуре послелогов и наречий суффикс -с'а законсервировался в
пространственном (а), темпоральном (б), сравнительном (в) значе-
ниях, что свидетельствует о более широкой семантике суффикса в
диахронии:
(а) вв. (Крч.) вс. лл. печ. сьöрся-бöрся, вв. (Бог.) сьöрся-бöрсяан,
вс. скр. сс. сьöрсьöн-бöрсьöн, вв. (Крч.) сьöрсен-бöрсен ‘друг за дру-
гом, гуськом, вереницей’ [ССКЗД, 357]; вв. вс. л. печ. скр. сс. бöрся,
вым. иж. уд. бöрсянь, уд. бöрсяньöд, нв. бöрсень, вым. иж. лл. нв.
печ. скр. сс. бöрысь, вв. уд. бöрись ‘за’ [ССКЗД, 26];
(б) вв. вс. вым. иж. лл. нв. печ. скр. уд. (Гл.) сэсься, скр. сс.
сэся, скр. сесься, скр. сеся, вв. сс. эсься, вв. (Дер.) сс. эся, вв. (Крч.
Устьк.) печ. тэсься ‘потом’, уд. вöдзö ‘затем, потом’ [ССКЗД, 358];
(в) л. нв. уд. тасься, печ. скр. сс. таысь, вв. уд. таись ‘по сравнению
с этим’ [ССКЗД, 366]; вв. вс. лет. печ. скр. сс. медся, нв. медзча нв.
медзчен, л. мется, уд. метча, уд. метчöн, вым. иж. мечча, вым. меччен
‘самый, наи-’ [ССКЗД, 219].
Из приведенных примеров видно, что в структуре послелогов и
наречий отмечается вариативность суффиксов элатива, эгрессива,
компаратива, при этом ареал распространения лексем с разными
суффиксами не совпадает: лексемы с суффиксом -ыс' имеют почти
повсеместное распространение, с суффиксом -с'а представлены в юж-
ных и восточных зырянских диалектах, с суффиксом -с'ан' – в северо-
западных зырянских диалектах. Между тем, наличие общего сегмен-
та с' в суффиксах, употребление суффиксов в одном и том же контек-
сте позволяет говорить об их синонимичности. Е. С. Гуляев отмечал,
что «все сь-овые падежи в пермских языках объединены общностью
происхождения элемента сь, который содержит элативно-аблативное
значение. Поэтому указанное значение сохраняется в той или иной
степени во всех сь-овых падежах» [Гуляев, 1960, 162]. Первичным
значением эгрессива, а также одним из первичных значений эла-
тива предположительно было аблативное – «удаление от предмета»
[там же, 161]. Сходное значение мог иметь первоначально и суффикс
-с'а. В этой связи интерес представляет пространственное значение
суффикса, которое можно определить на основе анализа наречий
и послелогов: его можно интерпретировать как «движение за ори-
ентиром», «движение на расстоянии от ориентира». Ориентир при
уточнении расстояния является критерием оценки, сравнения рас-
стояния пространственной локализации объекта, ср. конструкции с
эгрессивом и элативом сысянь неылын, сыысь неылын ‘недалеко от
него’. Отдаление от предмета переосмысливается как отличие од-
ного предмета от другого. Усилительное и выделительное значения
являются производными от сравнительного. Здесь уместно отметить
типологию развития средств выражения компаративных отношений:
в большинстве финно-угорских языков указанное значение выража-
ется элементом элативно-аблативного характера [Некрасова, 2002,
72–74]. Развитие значений от пространственного к сравнительному
является типологическим, тогда как обратный процесс вряд ли воз-
можен.
И последний вопрос относительно происхождения компаратива –

время его происхождения. Большинство исследователей, основыва-
ясь на ареал распространения падежа в синхронии – коми-пермяцкие
и южно-зырянские диалекты, считают компаратив южнокоми инно-
вацией [Baker, 1985, 155–156]. Формирование компаратива как па-
дежной единицы парадигмы склонения (именно падежа, а не обра-
зование суффикса) следует отнести к пракоми периоду. Между тем,
фонотаксис суффикса (СV), а также семантика сохранившегося в
структуре послелогов и наречий суффикса явно указывают на пра-
пермское происхождение суффикса (еще раз не компаратива как па-
дежа!). Здесь следует отметить, что при условии формирования суф-
фикса компаратива от элатива в период самостоятельного развития
коми языка его структура (последовательность фонем) должна бы-
ла быть противоположной. Суффикс должен был быть с инициаль-
ным гласным, подобно суффиксу эгрессива II -ыс'öдз, так как уже,
по крайней мере, в конце прапермского периода элатив функциони-
ровал с инициальным гласным, сохранение суффикса с инициаль-
ным согласным отмечается только в посессивной парадигме. Таким
образом, образование суффикса компаратива могло быть аналогич-
ным суффиксу эгрессива. Из сказанного следует, что образование
суффикса -с'а следует отнести к прапермскому периоду, тогда как
развитие компаратива как самостоятельного падежа скорее всего к
пракоми периоду.
Представляется, что в определенный период прапермского языка
функционировало большее число падежей и падежеобразных форм,
чем восстанавливается в прапермском языке. Однако процесс раз-
вития некоторых из них был приостановлен. Пользуясь распростра-
ненным в лингвистике понятиями «центр» – «периферия», можно
предположить, что центральную часть падежной системы в праперм-
ский период составляли те падежи, которые являются в синхронии
общепермскими, периферию – неразвившиеся падежи или же паде-
жеобразные формы, которые оставили рефлексы в структуре наре-
чий и послелогов, а также падежи, имевшие локально ограниченное
распространение, к числу таких падежей следует отнести и падеж с
суффиксом -с'а, имевшим исходное аблативное значение и получив-
шее развитие южных протокоми диалектах.
Коми-зырянские (кз.) диалекты: вв. – верхневычегодский; вс. – верхнесы-
сольский; вым. – вымский; иж. – ижемский; лл. – лузско-летский; нв. –
нижневычегодский; печ. – печорский; скр. – присыктывкарский; сс. – сред-
несысольский; уд. – удорский.
Коми-пермяцкие (кп.) диалекты: ки. – кудымкарско-иньвенский; оньк. –
оньковский; кя. – коми-язьвинское наречие.
Баталова Р. М. Ареальные исследования по восточным финно-угорским
языкам (коми языки). М., 1982.
Баталова Р. М. Оньковский диалект коми-пермяцкого языка. Унифициро-
ванное описание диалектов уральских языков. М., 1990.
Баталова Р. М. Кудымкарско-иньвенский диалект коми-пермяцкого языка.
М.; Гамбург, 2002.
ГСУЯ – Грамматика современного удмуртского языка. Фонетика и морфо-
логия / Отв. ред. П. Н. Перевощиков. Ижевск, 1962.
Гуляев Е. С. Происхождение падежей с элементом сь в коми языке //
Историко-филологический сборник. Вып. 5. Сыктывкар, 1960. С. 131–
160.
Дмитриева Р. П. Косинско-камский диалект коми-пермяцкого языка (фо-
нетика, морфология): Дис. … канд. филол. наук. Йошкар-Ола, 1998.
Жилина Т. И. Верхнесысольский диалект коми языка. М., 1975.
Жилина Т. И. Лузско-летский диалект коми языка. М., 1985.
Жилина Т. И. Вымский диалект коми языка. Сыктывкар, 1998.
Колегова Н. А., Бараксанов Г. Г. Среднесысольский диалект коми языка.
М., 1980.
КПЯ – Коми-пермяцкий язык. Введение, фонетика, лексика и морфология.
Кудымкар, 1962.
Лыткин В. И. Историческая грамматика коми языка. Ч. 1. Введение, фоне-
Лыткин В. И. Коми-язьвинский диалект. М., 1961.
Майтинская К. Е. Историко-сопоставительная морфология финно-угорских
языков. М., 1979.
Некрасова Г. А. Коми кывлöн историческöй фонетика (Историческая фо-
нетика коми языка). Сыктывкар, 2000.
Некрасова Г. А. Система l-овых падежей в пермских языках: происхожде-
ние и семантика. Сыктывкар, 2002.
Некрасова Г. А. Вежлöг перым кывъясын: Пертас, вежöртас, артманног

(Падежи в пермских языках: форма, семантика, происхождение). Сык-
тывкар, 2004.
Основы 1976 – Основы финно-угорского языкознания. Марийский, перм-
ские и угорские языки / Отв. ред. В. И. Лыткин, К. Е. Майтинская,
К. Редеи. М., 1976.
Рогов Н. А. Опыт грамматики пермяцкого языка. СПб., 1860.
Серебренников Б. А. Историческая морфология пермских языков. М., 1963.
ССКЗД – Сравнительный словарь коми-зырянских диалектов / Под ред.
В. А. Сорвачевой. Сыктывкар, 1961.
Baker R. The Development of the Komi Case System. A Dialectological
Investigation. Helsinki, 1985.
Rédei К. Geschichte der permischen Sprachen // Sinor D. (ed.) The Uralic
Languages: Description, history and foreign influences. Leiden, 1988. S. 351–
394.
Uotila T. E. Zur geschichte des konsonantismus in den permischen sprachen.
Helsinki, 1933.
В. Н. Соловар, М. В. Кумаева | Ханты-Мансийск

Фрагменты концепта «природа»
в языковой картине мира:
на материале
обско-угорских языков
Каждый язык формирует определённый комплекс представлений
об окружающей действительности, не совпадающий или частично
совпадающий с видением мира носителей другого языка, предста-
вителей иной культуры.
Этот комплекс представлений иначе можно назвать картиной ми-
ра. «Если мир – это человек и среда в их взаимодействии, то картина
мира – результат переработки информации о среде и человеке» [Мас-
лова, 2001, 64].
Языковая картина мира, с одной стороны, формирует, а с дру-
гой – отражает систему мыслительных образов, представлений об
объектах действительности, создаваемую как объективными, так и
субъективными факторами, или, другими словами, концептуальную
систему [Маслова, 2001, 37].
Картина мира, отражаемая единицами национальной концепто-
сферы «Явления природы» сочетает в себе природные, географиче-
ские, бытовые, религиозные и другие особенности, выделяющие ее из
совокупности культурных концептов.
Рассмотрим средства объективизации концептов хант. йєрт, манс.
ракв ‘дождь’, хант. ӆоњщ, манс. тӯйт ‘снег’, хант. йєӈк, манс. яӈк
‘лед’, хант. пӑӆәӈ, манс. сяхыл ‘гроза, гром’ в обско-угорских язы-
ках, номинативные единицы, принадлежащие основным частям речи
(существительные, прилагательные, глаголы), субстантивные слово-
сочетания, фразеологизмы.
Природа – это окружающий нас материальный мир, всё существу-
ющее во вселенной, зримое, вещественное.
Природа в культуре обских угров осмысляется как живое суще-
ство, живущее рядом, оно способно к действию, оно наделяется чув-
ствами, качествами, а природные явления персонифицировались.
Персонификация природы отражена, в частности, в поверьях, ми-
фах, сказках, указывающих на одушевление природы, что показыва-
486 В. Н. Соловар, М. В. Кумаева
ет связь с мифологическими представлениями. Образы дождя, сне-

га, грозы (грома) являются антропоморфными. В образной системе
хантыйского языка образ дождя связан с целым рядом ассоциаций,
на основе которых возникают метафорические образы. Так, метафо-
рически дождь концептуализируется образами живого существа, он
идет, уходит, льет, издает звуки, имеет, как человек, плечи: Йєрт кӑт
ӆӑӈкәрән шошмәӆ ‘Дождь льет очень сильно (букв.: двумя плечами
льет)’. В закличках дети обращаются к снегу, просят, чтоб он шел,
тогда на улице станет теплее: ӆоњщийэ, лип-лип-лип ‘Снежок, лип-
лип-лип’. В мифологии Гром предстает в облике гагары, он осмыс-
ляется как почитаемый родственник – дядя, поэтому к нему обра-
щение уважительное: Карт тохтәӈ акєм ики, Төрмэн кэйа, Кўрсэн
кэйа ‘Железная гагара-дядя, Отца-Неба моли (заклинай)’; если гре-
мит гром, то просят: Пӑӆәӈ акєм ики, айӆта вөӆа, айӆан аӆ пакнәпта
‘Дядя-гром, потише будь, детей не напугай’.
В языке дается оценка погоде, она может быть плохой и хорошей:
Төрǝм атма йис ‘Погода плохой стала (букв.: погода к плохому ста-
ла)’; Төрмэв йӑма йитаӆ хурасәп ‘Погода, похоже, становится лучше
(букв.: к хорошему)’.
Погода имеет огромное значение для человека, влияет на его жиз-
недеятельность, определяет условия его существования. Языковые
средства, описывающие представление хантов об атмосферных явле-
ниях, позволяют раскрыть национальную специфику их языкового
сознания.
Мы попытаемся выявить словесные образы мира хантыйской и
мансийской природы, так как именно они отличаются общенаци-
ональной маркированностью и позволяют представить своеобразие
национальной языковой картины мира.
Специфика этих знаний обусловлена климатическими особенно-
стями Ханты-Мансийского автономного округа, его географическим
положением, культурно-историческими традициями народов ханты
и манси.
Образ атмосферных явлений интерпретируется нами по зритель-
ным, слуховым, тактильным параметрам, связанным с восприятием
через ощущение.
Фрагменты концепта «природа» в обско-угорских языках 487
Визуальные характеристики
Образ дождя часто воспринимается зрительно, человек видит
дождь, предполагает, что он приближается. Это действие передает-
ся глаголами йўвємǝты ‘стать’, йєртты ‘дождить’, пушты ‘впитать-
ся’, посыты ‘капать’, мӑнты ‘идти’, йухǝтты ‘прийти’ и др. Дождь
можно предсказать, наблюдая за поведением различных животных,
например, манс.: Ӯйрисит пувлэгыт ке, раквуӈкв паты ‘Если птич-
ки в воде купаются, будет дождь’; Хӯлыт акв вāтихал витныл кон-
порыгмāнтэгыт ке – раквуӈкв паты ‘Если рыбы часто выпрыгивают
из воды – к дождю’.
Дождь – это облака, тучи (предвестники дождя), туман: Йєрт
хӑтӆ вєрǝс ‘Дождливый день’; Йєрта йитаӆ хурасǝп ‘Похоже, пойдет
дождь’; Ванкyтӆы шив йєртǝн йєртǝӆ, йөшǝт вуӆӆы вущǝллǝӆый-
ǝт ‘Часто моросит (букв.: туманным дождем дождит), дороги совсем
размокают’; Щи йєрт мўва пушǝс ‘Земля сыростью пропитана’; Тӑм-
хӑтӆ төрмэв йєртәӈ ‘Сегодня день дождливый’; манс. Ракви ‘Дождь
идет’; Тыхōтал раквыӈ ‘Сегодня дождливо’; Аквтоп раквуӈкв па-
ты ‘По-видимому, собирается дождь’; Ам раквын ēмтсум, сяр тāра
посвēсум ‘Я попал под дождь и весь промок’.
Интенсивность дождя передается специальными глаголами, лек-
семами с семантикой степени, частицами, фразеологизмами, напри-
мер: вєра ‘очень’, тарǝм ‘сильный’, вөн ‘сильный (букв.: большой)’,
частицами щи, щи хуты ‘как’, глаголом кyрыты ‘очень сильно лить-
ся с глухим звуком’, щошиты ‘лить (о проливном дожде)’ и др.: Пӑӆǝӈ
мӑриты питǝс, тарǝм вөн йєрта йўвємǝс. Ăӆ щи щошийǝӆ ‘Гром стал
греметь, начался сильный дождь (букв.: сильный большой). Льет
сильно’; Тарǝм йєрт ӑӆ кўрыйǝӆ ‘Сильный дождь проливной (букв.:
сильно льет с глухим звуком)’; Вєра йєртǝӆ ‘Очень сильно дождь
идет (букв.: дождит)’; манс. Няӈра ракв ракви ‘Проливной дождь
льет’; Сака ракви ‘Сильно дождит’.
Визуальный образ дождя представлен образами капель, брызг,
тумана, ветра, града: Йєрт ӑӆ посыйǝӆ ‘Дождь просто капает’;
Йєрт сємн мӑнӆ ‘Моросит (букв.: каплями идет)’; Шив йєрт ‘Ту-
манный дождь (букв.: туман, дождь)’; Шивǝӈ йєрт йєртǝӆ ‘Моро-
сящий дождь идет (букв.: туманный дождь дождит); Йєрт рӑтий-
ǝӆ ‘Дождь брызжет’; манс. Раквсамыл мины ‘Дождь накрапывает’;
Исырты ‘Моросит’; Ракви ос вōты ‘Дождь идет и ветер дует’; Пōль-
самыӈ ракв ракви ‘Дождь идет с градом’; Раквсамыт ам кāтпаттамн

патыгпэгыт ‘Дождевые капли упали мне на руку’; Йєртǝӆ вот пиӆа,
мyӈ њyр ай васылєт иты мухты пушийӆӆайǝв ‘Мы как маленькие
утята, насквозь промокаем’.
Туман и туча являются также визуальными символами предмета
большого размера: Ма йурǝн Иља омсыӆǝм, Вошийэн кyтǝп кӑрǝщ
хотєм, Хөхǝӆты шиви сыӆмаӈ хот, Мӑнты пӑӆǝӈ сыӆмаӈ хот ‘Дом
мой, построенный ненцем Ильей, Высокий дом в середине поселка,
Дом, рассекающий бегущий туман, Дом, рассекающий плывущую ту-
чу’.
Предвестником дождя является туча – антропоморфное суще-
ство, это родственник по отцу – дядя. К нему дети обращаются с
закличками, чтобы не было дождя: Акєм ики, йиӈки хунэн па тӑ-
хийн пєлки ат похәнәӆ ‘Дядя, живот=твой с водой в другом месте
пусть лопнет’; если тучи закрывают солнце, то произносят: Њухәс
кўншән, вой кўншән кўншӆәм, пӑӆӈәт ара мӑнша, акєм ики єт сай
эвәӆт ким єта ‘Соболиными когтями, звериными когтями царапаю,
разорви тучи, выходи из-за тени дяди=моего’.
В мансийской культуре гроза также осмысляется, как родствен-
ник – Щахыл аки ‘дядя-гроза’: Лāщалнув, Щахыл аки, миныкен,
нявраманын ул пилатāлэн! ‘Проходи, дядя-гроза, потише, детей не
пугай’.
В обоих культурах, мансийской и хантыйской, во время первой
грозы можно провести гадание, которое проводят дети: нужно бро-
сить берестяную посуду, обращаясь к дяде-грозе, чтобы определить,
будет ли год, удачным для семьи, будет ли пища в достатке. Так, на-
пример, ханты, бросив кузовок (сөн) назад над головой, произносят:
Пӑӆǝӈ акєм ики, ванӆтэ, муйсǝр оӆ вєрӆǝн ‘Дядя-гроза, предскажи,
какой год сделаешь’, подобный обряд проводится и у манси. Хан-
ты наблюдают, что произойдет раньше, первая гроза прогремит или
крик кукушки раздастся, это является предвестником определенной
погоды: Пӑ пӑӆǝӈ акэн ики сырыйа ки питӆ, щўњǝӈ ӆўӈ щи питӆ:
воњщумутǝӈ, хўӆǝӈ оӆ. Па йухи ки хӑщӆ, щи Пӑӆǝӈ Акэн икэт
вєра ӆыкǝт, мӑрытэӆǝн вєра кєӈкǝт, шӑӈк ӆўӈ вєрӆǝт ‘Если дядя-
гроза прибудет раньше, будет удачное лето: ягодный, рыбный год.
Если он отстанет, все, дяди-грозы очень злые, когда гремят, очень
раздражительные, сделают жаркое лето.
Для заклинания хорошей погоды можно провести обряд: Cтǝр
йӑм хӑтӆ вохтыйǝн вўӆы па сорт пєӈк, мӑтты, тўта вущкǝӆы па
лупӆǝт: «Хӑӆэвǝт, Төрǝм Ащи, сорт пєӈк ӆампа єтǝр хӑтӆ вєра!»
Төрǝм Ащэн щӑӆта йӑм єтǝр хӑтӆ щи хўвǝтǝӆ ‘Когда просишь ясную
хорошую погоду, оказывается, зуб щуки берут и бросают в огонь, и
говорят: «Завтра, бог отец, сделай ясную погоду, как зуб щуки».
После этого бог отец хорошую погоду сделает. Если же зимой, беда
холода, делаются хорошие дни’.
Невзгоды, пережитые человеком, сравниваются с природными яв-
лениями зноя, дождя и снега, дождя и ветра, льда и снега, преграда-
ми, которые вызывали у человека эмоционально-негативные пережи-
вания, страх, обреченность: Ар шөк вантсǝв, пєӆӈа, њамаӆт, хута
тарǝм ӆўӈ шӑӈк пура ‘Много горя мы испытали, комары, мошки,
где очень сильный летний зной’; ӆўв йєрт йиӈки ар шөкǝӆ, ӆоњщ
йиӈки ар шөкǝӆ, арǝӆ вантмаӆ йўпийн имǝӆтыйн йошǝӆ йоша йис,
кўрǝӆ кўра йис ‘После того, как он перенес много страданий (букв.:
много бед дождевой воды, много бед снежной воды, наконец вырос’;
Йєрт шөк ӑнт вантӆәӈән, вот шөк ӑнт вантӆәӈән ‘Они не ипытывали
невзгод (букв.: беды дождя не видели, беды ветра не видели’; Тӑӆн
ки па ищки шөк ‘Если зимой, то беда холода’; ӆоњщ йиӈк йањщи
хӑймаӆийэ, Йєрт йиӈк йањщи муй мўӈ хӑщмэв, Ин ӆаљǝӈ ки, вэт
тӑӆ мӑр, Йєрт йиӈк ӑн йӑњщийӆмэвийэ, ӆоњщ йиӈк ӑн йӑњщий-
ӆмэвийэ ‘Оставил нас бедствовать (букв.: оставил нас пить снежную
воду, Или остались мы пить дождевую воду, пять зим военных, Дож-
девую воду мы не пили, Снежную воду мы не пили’; Йєӈк усмєм,
ӆоњщ усмєм хуӆта пунӆєм, щив пунӆєм, хута пӑрӆәм, щӑта пӑрӆәм
‘Ледяное изголовье мое, снежное изголовье мое куда положу, туда и
положу, где умру, там и умру’.
Однако дождь не может быть преградой для работы: Вўӆы
ӆавǝӆты йох кашǝӈ хӑтӆ рөпитӆǝт. Ӆывэӆ ищки ӑнтө,йєрт ӑнтө,
шӑӈк ӑнтө; И пўш ӆўӈ ӆөйӈєм пиӆа тулха йӑӈхсǝв. Щи йэӆпи хӑтӆ
йєртǝс, щи хӑтӆ ищи ай йєрт йєртǝс, мўӈ щиты щи мӑнсǝв; Йєртǝӈ
хӑтӆǝтн мин аӈкємн тохтǝӈвөӆ воњщсǝмǝн.
Символом хорошего физического состояния человека является
способность пережить неблагоприятные погодные условия, так, на-
пример, в мансийском языке: Сэӈквын ат сāйтаве – вōтн ат сак-
ватāве ‘Крепкий, здоровый (букв.: туман не скроет, ветер не слома-
ет)’.
Символом добрых отношений между людьми является дорога, ко-
торая не засыпана снегом, не залита дождем: Көрт кўт йөшэӆ щи
мурта вўтӈа йис, ӆоњщән ӑн питыйӆӆа, йєртән ӑн йєртыйӆӆа ‘До-
рога между стойбищами такой широкой стала, снегом не заносит

её, дождем не заливает (букв.: не дождит)’. Забота о близком чело-
веке выражается в культурном коде как изменение температурных
ощущений (освобождение от льда и снега) в сочетании с установ-
лением телесного контакта. а также изменение локуса в оппозиции
дом-жилище-внешнее пространство: хант. Мӑнєм мосты, мӑнєм рӑх-
ты хӑннєхө ӆоњщәӆ тӑхты, йєӈкәӆ тӑхты њуӆємаӆән, йухи пөхәӆ-
маӆән ‘С человека, мне нужного, мне подходящего, снег и лед слиз-
ните, домой втолкните’; манс. Щар ты пураве, та пураве. Я-ты, кос
хомус щантыглахты, аквматэрт юн нэ потыртанэт суйты: «Нэнан
ровнэ эламхолас ке ёхтыс, туйтэ, янке нёлувгелан, юв пувтмелан.
Нэнан ат ке ровнэ эламхолас ке ёхтыс, пасса товлиг манытэлан,
няра товл(ыг) манытэлан» ‘Собаки его вот покусают, вот-вот укусят.
Как он не увертывается, и вдруг он услышал женский голос в доме:
«Если вам подходящий человек пришел, снег, лед слижите, домой
запустите (букв.: толкните). Если вам не подходит человек, то разо-
рвите его на кусочки размером с рукавицы из шкур оленя или обуви
из шкур оленя»’.
Прекращение дождя отмечается глаголами движения или завер-
шения действия, состояния: Йєрт вуӆыйǝс ‘Дождь перестал’; Йєртэв
мӑнǝс ‘Дождь перестал (букв.: ушел)’; Йєрт йӑма йис ‘Дождь пере-
стал (букв.: хорошим стал)’, последний глагол имеет эмоционально-
положительную окраску; манс. Раквнэмāныл пōйтыс ‘Дождь пере-
стал’. Хорошую погоду предвещает и поведение ласточек: Йӑм төрǝм
тывтыйн њўр вошэӆ єӆтыйа щи ӆӑрыӆǝт, йухан хурэӆа муӆты пӑта
ӑнт мӑнӆǝт ‘Когда будет хорошая погода, они кружатся над селом,
почему-то не летят вдоль реки’.
Снег представлен разными лексическими единицами: манс. тӯйт,
хант. ӆоњщ ‘снег’, ӆоњщ рав ‘крупинка снега’, вўӆ ‘свежевыпавший
пушистый снег’, төнӆǝп ‘поземка’, пошәм ‘мелкий снег’, ӆоњщ вуща-
лы ‘мокрый снег (букв.: липкий мокрый снег)’, ӆоњщ пөсǝӈ ‘снеж-
ный вихрь (букв.: снежный дым)’, сємǝӈ ӆоњщ ‘снег в виде крупных
частиц, шариков (букв.: снег с глазами)’, супәл ӆоњщ ‘мягкий пуши-
стый снег’; кєр ‘наст’, кєр сух ‘корочка наста’, ӆоњщ сух ‘на насте
снежок (букв.: шкура снега)’ и др. Например: Йиӈки ӆоњщ вуща-
лы питӆ ‘Мокрый снег падает’; ӆоњщ кўӆ ‘Снег глубокий (букв.:
толстый)’; манс. Тӯйтсамыл мины ‘Cнег падает’; Яныг лōпсыл тӯйт
мины ‘Снег повалил хлопьями’.
Названия снега отражают её форму, структуру, размер, простран-
ство, способ перемещения.
Лексема лоньщ сочетается с прилагательным нуви ‘белый’, кўӆ
‘толстый (о слое снега)’, сємǝӈ ‘крупный (букв.: глаза имеющий)’,
супǝл ‘липкий’, йиӈки ‘мокрый (букв.: воду имеющий)’; манс. Ань
тӯйт осыӈ ‘Сейчас снег глубокий’, Тӯйт яныг лōпсыл мины ‘Пуши-
стый снег падает’, Тӯйт ракв тэлыл мины ‘Мокрый снег идет (букв.:
снег с дождем)’.
Образ снега лоњщ представлен ЛСГ глаголов движения: питты
‘выпасть’, ‘занести’, пӑриты, йувǝнтты, лӑп төты, лӑп питты ‘занести
снегом’, йўвǝнтты ‘стать’; состояния, восприятия: ӆуӆаты ‘таять (о
снеге, льде)’, сўртты ‘блестеть’ и др., например: Хотєм ӆоњщǝн лӑп
төсы ‘Дом=мой снегом занесло’; Ӆоњщ питӆ ‘Падает снег’; Ӆоњща
йис ‘Начался снег’; Ӆоњщ нух ӆуӆаӆ ‘Снег растает’; Ӆор йєӈкәт
щи ӆуӆасәт ‘Льды озера растаяли’; Ӆоњщ сўртәӆ ‘Cнег блестит’;
Ӆоњщǝн мўвэв лӑп питса ‘Снегом занесло землю’; Овєм ӆоњщǝн лӑп
тўвǝм ‘Дверь=мою снегом занесло’; Ат сӑмǝӆн ӆоњща йўвǝнтǝс ‘В
середине ночи шел снег’; манс. Тӯйт самыл мины ‘Снег падает’; Тӯйт
лōпсыт йивныл ёл-патсыт ‘Хлопья снега упали с дерева’; Туйтсамыт
патыглэгыт ос хот толувигыт ‘Снежинки падают и тают’.
Деление календарных периодов по состоянию снега, наста, льда:
Ай кєр нуви ‘Месяц непрочного (букв.: маленького наста)’, Вөн кєр
нуви ‘Месяц крепкого (букв.: большого наста)’, Ай ӆоњщ тыӆǝщ
‘Месяц тонкого (букв.: маленького) снега’, Ас потты тыӆәщ ‘Месяц
замерзания больших рек’; Сўс йєӈк хур ‘Замерзшее осенью место
возле берега’. Например: Йєӈк нопǝтты тыӆǝщ оӆӈитǝмн ӆоњщ вє-
ра ӆуӆаты питǝс ‘Когда начался май, снег стал быстро таять’; Камн
пӑӆтап вурәх ‘На улице страшный гололед’; Па сўс сөләк єтты вөн-
та, ӆўӈ мӑр хопн щи йӑӈхӆа ‘До осени, до того, как появится шуга
(мелкий рыхлый лед), летом ездят в лодках’.
По наблюдениям хантов, предвестником метели может быть се-
верное сияние: Төрәм тўт хөн њаӆмәӈа ӆєӆ, вотаса йиӆ ‘Когда се-
верное сияние (огонь неба) горит языками пламени, будет метель’.
Интенсивность снега, сила метели передается особой сочетаемо-
стью слов, повторами, парными словами, лексическими единицами
с семантикой интенсивности, степени, например: Щӑӆта ӆөӈх вотас,
каӆт вотас вєрӆǝм, – лупийӆ, иса овӆǝн лӑп аӆ төӆыйǝт ‘Потом
я сделаю так, чтоб поднялась сильная метель (букв.: божественную
метель сделаю) – говорит, все двери=ваши, возможно, занесет’, в
данном примере имеется повтор лексемы вотас ‘метель’, к ним при-

мыкают антонимичные эпитеты ӆөӈх ‘бог’, каӆт ‘богиня’, которые пе-
редают высокую степень силы метели; Ушǝӈ-щирǝӈ кєр ӑнт вєрǝнтǝс
‘Не было значительного (т. е. крепкого) наста’; Тарәм вотас ‘Сильная
метель’; Вотаса шӑхӆәс ‘Сильная метель’, глагол шӑхӆәты имеет се-
мантику ‘перемещение в пространстве большого количества вещества
(газообразного; состоящего из мелких единиц)’; Тӑм мурта хөхӆәӆтәм
вотас, и ат мӑр хуӆта төӆӆэ ‘До такой степени намело (букв.: метель,
которую заставили бежать), куда он за ночь снег уберет’. Обраща-
ется внимание на начальную фазу метели: Вотас тывємәс ‘Метель
получилась’, Вотас похәл тывємәс ‘Снежный вихрь поднялся (букв.:
ком метели получился)’, глагол употребляется в мгновенной форме
действия; Ин төрмәӆ вотаса кєрӆәс ‘Началась метель (букв.: погода
к метели повернула)’.
В мансийской культуре снег и вода являются эталоном красоты
(отрывок далее из [Мансийские (вогульские) песни, 1998, 35]):
Тэлы хōтал те вāрантыкве Если настанет зимний день,
Туйтна та телантанэтева. Мы отражаемся на снегу.
Туйи хōтал те вāрантыкве, Если настанет летний день,
Мы отражаемся на воде (так
Витна та телантāнэтева. красиво одеты).
Цветовые характеристики
Цветовые характеристики связаны прежде всего со снегом и
льдом, а также с инеем: Хөӆәм киварт хө хоптыйємна сойәм йөр
питәр көртєма Ма єттєм ки пурайны, Наӈкэн пурвой питы тўшӆам
киварт похәла щи йўвмэӆ, хөӆэн пурвой питы тўшӆам ӆоњщ похәла
щи йўвмэӆ ‘Когда я появлюсь на трех оленях цвета инея на стойбище
около ручья, мои черные усы и борода, похожие на лишайник лист-
венницы, стали=оказывается комом инея, мои черные усы и борода,
похожие на лишайник ели, стали=оказывается комом снега’; Ухǝӆ и
пўша ӆоњщ иты вотса, тўшǝӆ иса ӆоњща, нувийа йис, хӑлэв сух
иты ‘Голова=его совсем поседела, как снег, борода, как снег, белой
стала, как шкура чайки’.
Седина предстает белым цветом, цветом снега, цветом оперения
речной чайки. Возраст пожилого человека сравнивается со льдом и
снегом, т. о., старость предстает как зима, движение к ледяному мо-
рю, к смерти: Йэӈка вантты йєӈк имєӈǝн-икєӈǝн, ӆоњща вантты
ӆоњщ имєӈǝн-икєӈǝн ‘Старые муж с женой (букв.: на лед глядящие
ледяные муж с женой, на снег глядящие снежные муж с женой)’;
Йєӈки щорс пєӆа мӑнты кєма йис ‘Достиг возраста старости (букв.:
когда уходят к ледяному морю)’; Ма вөтшєм йўпийна, Ныкӆы мӑнты
ар нєӈна, Вўтӆы мӑнты ар хөйна, Йєӈки сўв пурәхна, ӆоњщи сўв
пурәхна, ӑӆ ат катӆыиәӆты ‘После моей смерти люди, идущие мимо,
увидят углы дома, покрытые льдом и снегом’; Тӑм ӆољǝм ӆоњщийэн
нӑӈ өхтэна ат ӆуӆаӆ, Тӑм мӑнты йєртыйэн нӑӈ өхтэна ат щурыйǝӆ
‘Этот снег, на котором ты стоишь, пусть растает на тебе, этот дождь
пусть на тебя прольется’; манс. Сув ōвлыӈ я̄ ӈкыӈ ōвылт, Улпыл ам
та сякырлэ̄ гум, Улпыл ам та холэ̄ гум ‘На конце своего ледяного по-
соха, На конце своего ледяного посоха, Наверно, я околею, Наверно,
я скончаюсь’.
С цветом льда или цветом меха зайца сравнивается очень белый
олень, а серый по цвету олень соотносится с цветом снега, например:
Тӑӆ шовәр пўнәп хөӆәм йєӈк хоптємән мӑнӆәмән ‘Поедем на трех
белых (букв.: ледяных) оленях, цвета меха зимнего зайца’, в этом
примере имеется две метафоры к слову олень, что указывает на вы-
сокую степень белизны меха оленей (ср. с приур. Тӑм ӆоњщ хорпи
нави-нави калаӈ ‘Этот белый-белый олень похож на снег’, в данном
примере усиление степени белизны достигается повтором прилага-
тельного и сравнением со снегом). Снег представлен в мифологии
метафорой – это белый конь, белый олень, а вода – черный конь,
который представляет угрозу, гибель, смерть: хант. Нуви ӆов шӑнш
эвǝӆт питы ӆов шӑнша. Ӆєӆӆǝм ‘Со спины белого коня сяду на спину
черного коня’, – так говорят весной, в первый раз после зимы садясь
в лодку и смачивая голову водой, этот обряд является оберегом на
воде; Щит щи пӑта щиты лупӆа, ин өхӆǝӆ па сўс вөнта нух щи ша-
виӆǝӆӆэ, нуви хор шӑнш өхтыйа ӆєӆтаӆ вөнта ‘Так говорят поэтому,
нарту=свою он до осени прибирает, до наступления зимы (букв.: до
поры, когда сядет на белого оленя)’.
Слуховые характеристики
Звуковой образ дождя, например: лысыты ‘Падать с шумом’ (о
сильном дожде, потоке), кўрыты ‘литься с глухим звуком’: Тарәм
йєрт ӑӆ кўрыйәӆ ‘Сильный дождь льет с шумом’; Йєрт лысыйәӆ
‘Дождь льет (букв.: падает)’. Звуковой образ снега представлен гла-

голами, например: шихәрты ‘скрипеть’.
Дождь существует в неразрывной связи с тучами, ветром, раду-
гой, например: Йєрта-вота щи йўвємǝс, Ма па хуӆта хӑњємǝӆǝм
‘Дождь с ветром начался, А я куда спрячусь’; Пӑӆǝӈ тўт вўщємǝс
‘Сверкнула молния’; Хоӆпєм ӆэщитǝм мӑрємǝн йєрт пӑӆǝӈ йухтǝс
‘Пока я чистил сети, дождевая туча пришла’. Радуга осмысляется
как предмет материальной культуры: Мэњ нє кyсы лак ‘Дуга невест-
ки’; Төрәм кўсы лак ‘Небесная дуга’; Йухан шөпа хурамәӈ нуӆ йўх
лоњщантәс ‘Через реку красивая радуга (букв.: инструмент для об-
работки шкур) встала’; Ныњ йўх йєрт ӑкәтәӆ ‘Появилась радуга
(букв.: радуга дождь собирает)’.
Предвестниками дождя являются голоса птиц, так, для казым-
ских хантов крик гагары предвещает, символизирует ненастную по-
году: Тохтәӈ акэн ўвты питӆ, хоп вохәӆ, төрәм шӑкәӆ. Йєрт йит
вєрәӆ ‘Дядя гагара начинает кричать, просит лодку; погода пор-
тится. Наступает дождливый период’. В мифологии хантов гагара
является создателем Земли, эта птица священна, она считается по-
читаемым родственником – дядей. Крик кулика йирәв хӑйп также
предвещает дождь, замечено, что перед дождем он кричит: «Йирәв-
йирәв-йирәв», ср. в приуральском диалекте номинация того же ку-
лика связана с дождем: Йєрт вохты нє ‘Дождь зовущая женщина’.
Для манси таким предсказателем является крик кукушки: Куккук
вохыльтан сирыл рōӈхуӈкв ке паты, мāньщит лāвēгыт, сāв лёмуй
тэс, ань кон-путгиянэ – раквуӈкв паты ‘Если кукушка издает зву-
ки, похожие на кваканье, манси говорят, комаров объелась, теперь
их выплёвывает – будет дождь’.
В процессе концептуализации ветра фиксируются акустические
образы, интенсивность и сила ветра отмечается его звуком и повто-
ром: Йӑлањ ики ух пөшǝх увǝс вот, нўм вот щэвǝӈ сыйн тум ӆӑрє-
мǝс хуӆтпєӆа ‘Голова Ялань ики со звуком северного ветра, со зву-
ком южного ветра, вон покатилась куда-то’.
Тактильные характеристики
Тактильный образ дождя репрезентируется образным признаком
физического воздействия холодом и/или холодной водой (сыростью,
влажностью) различной степени интенсивности: њивǝӈ хӑтӆ ‘Cырой
день’; Төрмэн щӑха йиӈка-ӆанта ӆыӆӆәӆ ‘Потом будет мокрый снег
(букв.: погода в воду-крупицы снега смешается)’. Предвестником до-
ждя является поведение комаров, например: манс. Мāньуит виль-
тын тыламлэгыт, пурхатэгыт ке – раквуӈкв паты ‘Если мошкара
кусается, лезет в лицо – к дождю’; хант. Пєӆӈа тухǝӆ ӆуӆты йєрт
‘Дождь, растопляющий крылья комара’ (о теплом дожде, после ко-
торого комары начинают кусаться более активно).
В мифологических представлениях хантов, липкий снег, идущий
крупными пушистыми хлопьями, является символом шубы богини
Каӆтащ, жены бога Торума. Одной из ипостасей богини Каӆтащ яв-
ляется облик зайца. Приведем пример: Төрǝм ащэн имэӆ пиӆа кутǝӈа
йисӈǝн, ӆыкащӆ па имэӆ шовǝр сӑх мӑншǝӆӆэ, па супǝл ӆоњща щи
йиӆ ‘Торум-отец поссорился с женой, рассердился он и рвет заячью
шубу жены, вот и пошел липкий снег крупными пушистыми хлопья-
ми’; Шовǝр пўн питмаӈ ӆєпǝт ӆоњщ ‘Мягкий снег, как пух зайца’
(букв.: падающий пухом зайца).
Дождь, метель имеют пространственную и временную соотнесен-
ность с временем суток и сезоном, например: Ат вотас хурпи тыӆәщ
‘В этот месяц, похоже, метели будут ночью (букв.: месяц образа ноч-
ных метелей)’; Иӆта йовәӆ ‘По низу метет’; Нөмәӆта питты вотас
‘Метель (букв.: сверху падающая метель)’; Йєртǝӈ хӑтӆ ‘Дождли-
вый день’; Аӆǝӈ йєртǝс ‘Утром шел дождь (букв.: дождило)’; Йєрт
сєм ки питыйәс, ӆўӈа нөмсәӆэ, ӆоњщ сєм ки питыйәс, тӑӆа нөмсәӆэ
‘Если капля дождя выпадала, помнил он, как лето, если снежинка
выпадала, помнил (это время) как зиму’; Атӆǝн йєртǝӈ вөс ‘Ночью
было дождливо’; Төњаӆ и муӆты оӆ щи йєртǝӈ па рўвǝӈ ӆўӈ вөс
‘В прошлом, в какой-то год такое дождливое и знойное лето было’;
Сўсэв хўв, йєртǝӈ сўс, њўр йиӈки сөнǝн омǝсса, йиӈки сөн сөнты-
ӆǝс там сўсэн (о дождливой, туманной осени) ‘Как будто поставили
кузовок, полный воды, эта осень сделала кузов, полный воды’; так
осмысляется символически хантами дождливая, туманная осень.
Потеря ориентации в пространстве отмечается отсутствием тече-
ния и движения ветра: Па щи тумпи хӑнтыйэӆаӆ, увӆы хө, вотӆы
хө, щи хуӆпєӆа па щи љухǝтсайǝт ‘Других людей неизвестно ка-
ким течением, каким ветром (букв.: без течения человек, без ветра
человек) смыло куда-то’.
Плохая погода ассоциируется с дождем, метелью, например: Па
щи йєрта йис ‘Опять начался дождь’; Вотас йиты йэӆпийн йухи ат
йухәтӆәмән ‘Успеть бы нам домой до метели’.
Погода может быть холодной и теплой: Ищки хӑтӆ ‘Холодный

день’; Ищки тыӆәщ ‘Холодный месяц’; Потӆ ‘Замерзает (о почве)’;
Ищка йис ‘Похолодало’; Йӑм кєм ищки ‘Довольно холодно (букв.:
приблизительно к хорошему холодно)’; Мєләк ‘Тепло’; Ӆайәм нӑӆ
мөрыты тыӆәщ ‘Очень холодный месяц (букв.: месяц, когда обламы-
вается топорище)’; Тӑӆэн шохтаӈ њивǝӆ хўв ‘Длинная суровая зима
(букв.: зимы=твоей сильных морозов восемь длин)’; в примерах от-
мечаются тактильные ощущения, отмечается длительность зимы.
Образ метели передает выносливый, терпеливый характер хан-
тов: Вотас йэщаӆт йӑӈхмэвийэ ‘Мы ходили навстречу метели’. Име-
ется пример хантыйской загадки, в которой метель ассоциируется с
богом Смерти: Кyљлэӈки хотхӑры йовǝӆ ‘Метет (букв.: бог Смер-
ти пол подметает)’. Метафорический образ метели связан с цветом
серого оленя: Вотас вўԓы хўв кăрыйєм ‘Длинная упряжка серых
(букв.:метели) оленей .
Фразеологизмы играют особую роль в создании языковой карти-
ны мира. Фразеологизмы приписывают объектам признаки, которые
ассоциируются с картиной мира, подразумевают целую дескриптив-
ную ситуацию, оценивают её, выражают к ней отношение. Мир отра-
жается сквозь призму вторичных ощущений, запечатленных в мета-
форах, сравнениях, символах – это главный фактор, который опреде-
ляет универсальность и специфику любой конкретной национальной
языковой картины мира. Так, интенсивность дождя передается че-
рез антропоморфное представление этого явления и действие: «льет,
как из ведра (букв.: дождь двумя плечами льет)».
Образы дождя, снега, льда кроме непосредственных, предметно-
образных форм отражения связаны с целым рядом ассоциаций, на
основе которых возникают метафорические образы, которые указы-
вают на своеобразие восприятия обскими уграми этих природных
явлений. Так дождь, метель, ветер концептуализируются образами
живого существа, препятствия, неприятных переживаний, так, на-
пример, в мансийском языке: «Ветер с холодным носом нас насквозь
пронизывает».
Образы снега, льда ассоциируются со старостью, смертью. Снег
ассоциируется с белой лошадью, с белым оленем.
Не все языковые средства, организующие номинативное поле кон-
цепта «природа» равноценны по своей значимости, на это указывает
их неравномерная номинативная плотность. Наибольшее количество
лексем, номинирующих разновидности денотата данного концепта
содержится в номинативном поле микроконцепта «снег». Высокая
степень детальности языкового обозначения указанного концепту-
ального пространства говорит о коммуникативной значимости дан-
ного природного феномена для обских угров.
Итак, в составе образных компонентов данных фрагментов кон-
цептов доминируют метафорические – визуальный и слуховой – об-
разы, наиболее ярко представляющие своеобразие представлений и
ассоциаций хантов; тактильный образ обладает более однородной
репрезентацией; образы дождя, снега, льда, метели воплощены по-
средством традиционных мифологических и религиозных образов-
символов.
Мансийские (вогульские) песни. Ханты-Мансийск, 1998.
Маслова В. А. Лингвокультурология. М., 2001.
Г. П. Сэротэтто | Гыда
Фонетические особенности
гыданского говора
ненецкого языка
Словарный состав ненецкого языка в основной своей части весьма
единообразен. Гыданский говор ненецкого языка мало изучен иссле-
дователями ненецкого языка. Гыданский говор ненецкого языка от-
носится к восточным говорам тундрового диалекта ненецкого языка.
Гыданский говор является одним из подговоров тазовского говора.
К ним можно отнести и антипаютинский говор, который тоже имеет
свои отличительные особенности в речи. В статье «Ненецкий язык»
«Лингвистического энциклопедического словаря» [ЛЭС, 1990, 330]
гыданский1 говор назван «юрацким», который был распространён в
восточной части ареала ненецкого языка.
Фонетические, морфологические, синтаксические различия гы-
данского подговора найдут отражение в подготавливаемой работе
«Лексические особенности гыданского говора». Имеется достаточно
словарных расхождений, не объяснимых звуковыми закономерностя-
ми гыданского говора.
Выдающийся лингвист, учёный-ненцевед Н. М. Терещенко, изу-
чавшая говоры ненецкого языка, указывает ряд особенностей в та-
зовском говоре:
1. Следует заметить, что для гыданского говора характерно оглу-
шение звонких согласных, например: п – б, т – д, в – б, с – з, с – ц
в любой позиции слова. Рассмотрим несколько примеров на заме-
ну звонких взрывных согласных глухими. Например, гыд. янампов-
на – б.-з. янамбовна ‘потихоньку’; гыд. ядемпи – б.-з. ядемби ‘го-
рячий’; гыд. маймпась – б.-з. маймбась ‘радоваться’, гыд. ӈаптась –
б.-з. ӈабтась ‘посадить’, гыд. нямсахэй – б.-з. нямзахэй ‘сеть’. Мань
Еванем’ нюпета (б.-з. нюбета) нюдяко не няни ня’ нябимдей нента
(б.-з. ненда) нюни. ‘Мы с маленькой сестрёнкой Еване дети от вто-
рой жены’ (А. П. Пырерка)2 ; гыд. синтась – б.-з. синдась ‘накрыть’,
‘покрыть’, гыд. вантако – б.-з. вандако ‘нарта, гружённая мягкими
1
Скорее, весь тазовский (Прим. ред.).
2
В материалах А. П. Пырерки представлен малоземельский говор, т. е. подобное
оглушение свойственно и другим говорам тундрового диалекта (Прим. ред.).
вещами, одеждой, продуктами’, гыд. неранта няна – б.-з. неранда’
няна ‘впереди него’. Мале пон’ ӈэдалы, ӈаво” пирка” на неранта ня-
на (б.-з. неранда’ няна) ӈоб” ӈарка мя”. ‘Он долго едет, вдруг перед
ним впереди появился один чум’.
2. Звуки зь [з'] и ць [ц'] у гыданских ненцев заменяются обычно
звуками ть [т'] (чь [ч']): гыд. минть (-чь) – б.-з. минзь ‘идти’, гыд.
ярумть (-чь) – б.-з. ярумзь ‘заплакать’, гыд. лохомть (-чь) – б.-з. ло-
хомзь ‘закипеть’, гыд. сянть (-чь) – б.-з. сянзь ‘жалеть’, гыд. ненэть
(-чь) – б.-з. ненэць’ ‘ненец’, ‘человек’, гыд. ӈортяда – б.-з. ӈаворця-
да ‘голодный’, гыд. хыноть (-ць) – б.-з. хыноць ‘петь’, гыд. ихибть
(-чь) – б.-з. ихибць’ ‘пила’, гыд. яӈгать (-чь) – б.-з. яӈгаць’ ‘колотуш-
ка для выбивания снега’, гыд. сябарть (-чь) – б.-з. сябарць’ ‘острый
топор, предназначенный для выделки деревянных предметов’. Ня-
ми пэвсюмя’ няна тованть (-чь) (б.-з. тованзь) ваторась. ‘Мой брат
обещал вечером прийти’.
3. В некоторых случаях происходит замена звуков сь [с'] на шь
[ш'], глухой согласный с заменяется на глухой плоскощелевой ш в
любой позиции: гыд. ӈэдалёшь – б.-з. ӈэдалёсь’ ‘мужская легковая
нарта’, гыд. шямтуй – б.-з. сямдуй ‘желтовато-серый’, гыд. ши – б.-з.
си ‘дыра’, гыд. шя – б.-з. ся ‘замолчи’, ся” ‘лицо’, гыд. ешя – б.-з. еся
‘железо’. Ябта саля’ паӈгахана няръяна шёреть (-чь) (б.-з. сёрець’)
хуры. ‘На узком мысу стоит нарта, которая служит для хранения
вещей’.
4. Гыданские ненцы более слабо артикулируют гортанные смыч-
ные звуки в потоке речи, особенно в середине и в конце слова: гыд.
вав – б.-з. ва”в ‘постель’, гыд. сив – б.-з. си”ив ‘семь’, гыд. ямась –
б.-з. я”мась – ‘не мочь’, гыд. падар – б.-з. падар” ‘бумага’, гыд. мя –
б.-з. мя” ‘чум’, гыд. ся – б.-з. ся”.
5. Имеются отличия в области ударных гласных: ср. гыд. ялэмт –
б.-з. ялумд ‘рассвет’; гыд. тыпка – б.-з. тубка ‘топор’, гыд. падар –
б.-з. пыдар ‘ты’, гыд. мыӈг – б.-з. муӈг ‘стрела’, гыд. пыду – б.-з.
пыдо’. Пыду (б.-з. пыдо’) мал” пин’ тарпыд”. ‘Они все выскочили на
улицу’.
6. В ряде форм слов наблюдается выпадение, стяжение, добавле-
ние слогов: гыд. ӈорть – б.-з. ӈаворць ‘кушать’, гыд. при – б.-з. пыри
‘щука’, гыд. ӈанона – б.-з. ӈанохона ‘на лодке’, гыд. тухуни – б.-з.
туни ‘ружьё’, гыд. хэӈган – б.-з. хэхэ’ хан ‘священная нарта’, гыд.
хасава юр” – б.-з. хасуюр” ‘девяносто’. Тухуни (б.-з. туни’) пендм’
500 Г. П. Сэротэтто
намдахая тоду (б.-з. тодо’) яха’ санавыд”. ‘Услышав выстрел ружья,

они все разбежались в разные стороны’.
7. В гыданском говоре существуют особые варианты названия чи-
сел второго десятка: ю ӈоб (лит. ӈопой яӈганя) ‘одиннадцать’, ю
сидя (лит. сидя яӈганя) ‘двенадцать’, ю няхар (лит. нахар” яӈга-
ня) ‘тринадцать’, ю тет (лит. тет яӈганя) ‘четырнадцать’, ю самляӈг
(лит. самляӈг яӈганя) ‘пятнадцать’, ю мат (лит. мат” яӈганя) ‘шест-
надцать’, ю сив (лит. си”ив яӈганя) ‘семнадцать’, ю сидндет (лит.
сидндет яӈганя) ‘восемнадцать’, ю хасава ю (лит. хасую” яӈганя)
‘девятнадцать’, сидя ю (лит. сидя ю”) ‘двадцать’. Счёт после два-
дцати идёт путём добавления к названию числа 20 названия соот-
ветствующего числа первого десятка: 21 – сидя ю” ӈопой, 22 – сидя
ю” сидя и т. д. Тюку яля хойхад (выӈгад) вертолётхана ю хасава
ю ӈацекым тэвраць. (б.-з. Тюку яля хойхад (выӈгад) вертолётхана
ю” хасава ю” ӈацекым’ тэвраць). ‘Сегодня с тундры на вертолёте
привезли девятнадцать детей’.
8. Есть лексические расхождения, например; гыд. тобар – б.-з.
хуты ‘сапоги’, гыд. хоркы – б.-з. хабэвко ‘куропатка’, гыд. тэваси –
б.-з. нявако ‘заяц’.
9. В гыданском говоре есть слова, заимствованные из хантыйско-
го, коми, манси языков: гыд. ӈокашь – б.-з. ӈокась’(н) ‘шаль, пла-
ток’ – хант. охшам, гыд. ланчак ‘мыло’ – хант. лонъсяк, через коми
язык заимствованы: нянь ‘хлеб’, ной ‘сукно’.
10. Для представителей восточных говоров не характерны слож-
ные предложения в разговорной речи, формирование их в языке на-
до рассматривать в качестве нового явления в развитии ненецкого
языка. Сложные предложения встречаются в литературном языке,
в произведениях писателей, поэтов, в устном народном творчестве,
на страницах газет и журналов, например: Некани сидяӈг газетахана
танявы ӈани’, мань нивэв манэс” ‘Фотография брата была в газете,
а я не заметила её’. Хурка вадам’ хэтаӈгун, тарця вадам’ намдаӈгун
‘Какое слово скажешь, такое и услышишь’. Нара хаер” яля ӈэсе-
ты, нибтя ӈани’ тецьда мерця поснасеты ‘Весной или солнечные дни
бывают, или холодный ветер дует’.
11. Возникновение новых понятий, вызванных новыми условиями
жизни, влечёт за собой появление особых лексических средств для
их выражения:
а) гыд. палок – рус. балок, гыд. пуран, мерета хан – рус. буран
или буквально ‘быстрая нарта’, гыд. хоска – рус. кошка;
б) средствами самого языка: ӈачекы мэлва – букв. ‘место, где на-
ходятся дети’ (ӈацекы – ‘дети’, мэлва – ‘помещение’, образовано от
глагола мэсь + суффикс причастия -ва), лекар” мя” – ‘дом для вра-
ча’ (лекар – ‘врач’, мя” – ‘чум’), тохолкова – ‘ученье’ (образовано от
гл. тохолко(сь) + суффикс причастия -ва), тэравы – ‘депутат’ (об-
разовано от глагола тэрась ‘выбирать’ + суффикс причастия -вы),
тиртя ӈано (образовано от причастия тиртя + существительное ӈа-
но) ‘самолёт’. Яля’ ӈацекына” ӈаволава мят’ ханэйдо’. ‘Днём детей
отвели в столовую’. Хардан’ тэраӈгова яля’ тоб” хантадм’. ‘В посёлок
я поеду, когда начнутся выборы’.
Фонетические, грамматические, синтаксические расхождения не
препятствуют ненцам легко общаться с соседями, проживающими в
других районах и округах.
Лингвистический энциклопедический словарь / Под ред. В. Н. Ярцевой. М.,
1990.
С. Н. Терёшкин | Санкт-Петербург
Дифтонги и дифтонгоиды
йоканьгского диалекта
саамского языка
Во всех диалектах саамского языка слог могут образовывать не
только гласные монофтонги, но и дифтонги и трифтонги.
Дифтонг – это сочетание двух гласных, образующих один слог.
Гласные в дифтонге составляют единое целое. Это единство может
быть определено чисто фонетически как «слитность» произношения
и фонематически как неразделимость на две фонемы [Зиндер, 1960,
215].
Рассматривая вопрос о монофонематичности любого сочетания
звуков, Н. С. Трубецкой пишет: «Реализацией одной фонемы можно
считать только сочетания звуков, составные части которого в данном
языке не распределяются по двум слогам» [Трубецкой, 1960, 63]. В
диалектах саамского языка дифтонги всегда входят в состав одного
слога и слоговая граница никогда не проходит между компонента-
ми дифтонга. Поэтому дифтонги саамского языка следует считать
монофонемными образованиями.
Помимо дифтонгов, в диалекте возможно выделить еще дифтон-
гоиды. Их следует отличать от дифтонгов. «Особую категорию глас-
ных представляют собой звуки, носящие до некоторой степени ди-
фтонгический характер. Суть их заключается в том, что гласный
имеет в начале /или в конце/ незначительный элемент другого, близ-
кого ему обычно по артикуляции гласного, наличие которого придает
звучанию гласного несколько неоднородный характер, не производя-
щий, однако, впечатление дифтонга» [Матусевич, 1959, 21]. Особен-
ность дифтонгоида в том, что при произношении одного гласного мо-
жет появиться некоторый элемент другого гласного. Например, по-
сле палатализованных согласных некоторые гласные саамского язы-
ка получают i-образное начало: ki es’s’e ‘тянуть’ , c’i ep’ij ‘пальчик’,
p’ienij ‘собака’. Гласный [о] может иметь u-образный элемент в на-
чале: su ona ‘его’ или в конце перед губно-зубным [v]: pou vn ‘кочка’.
В приведенных примерах мы имеем дело с дифтонгоидами, а не с
дифтонгами. В некоторых случаях не так просто дифференцировать
дифтонг от дифтонгоида. И тогда единственным критерием их раз-
Дифтонги и дифтонгоиды йоканьгского диалекта саамского языка 503
граничения является то, что дифтонг представляет собой соединение
гласных полного образования, а дифтонгоид состоит из одного глас-
ного полного образования, которому сопутствует сверхкраткий глас-
ный, вызванный в саамском языке палатализованными согласными.
В зависимости от того, начальный или конечный компонент ди-
фтонга играет роль слогообразующего звука, все дифтонги можно
подразделить на нисходящие и восходящие. В нисходящих дифтон-
гах роль слогообразующего компонента играет первый, а в восходя-
щих – второй компонент.
1. Восходящие дифтонги
Дифтонг [оа] – восходящий, состоит из слогообразующего компо-
нента [о] и второго компонента [а]. Встречается:
1. В начале слова: oarrε ‘сидеть’, oada ‘сплю’, oaje ‘тянуть’, oaлл
‘он достает’.
2. В первом слоге: poadz ‘олень’, koakkoz’e ‘повесить (белье)’.
3. В непервом слоге: vartiskоada ‘буду ждать’, sarniskoada ‘буду
говорить’.
Дифтонг [оа] в конце слова не встречается.
Дифтонг [iε] – восходящий, состоит из слогообразующего компо-
нента [i] и второго компонента [ε]. Встречается только в первом слоге:
kiεmpar ‘грибы’, kiεssa ‘в гости’, siεлnˈe ‘воровать’, tiεl’ ‘стол’.
Наличие данных восходящих дифтонгов в йоканьгском диалекте
подтверждается противопоставлением минимальных пар:
åлк ‘вешало для сетей’ – оалл ‘он достает’;
sil’l’ ‘соль’ – siεлла ‘в соль’.
Дифтонг [оа] не встречается в кильдинском диалекте. На его ме-
сте выступает дифтонг [ua]. Например:
poadz ‘олень’ (йоканьг.) – puaz ‘олень’ (кильд.);
oada ‘сплю’ (йоканьг.) – vuada ‘сплю’ (кильд.).
В бабинском диалекте дифтонги [oa] и [ua] во многих словах на-
ходятся в отношениях свободного варьирования. В настоящее время,
однако, дифтонг [оа] употребляется значительно реже и вытесняется
дифтонгом [ua] [Зайков, 1980, 48].
504 С. Н. Терёшкин
2. Нисходящие дифтонги
В нисходящих дифтонгах вторым компонентом является очень
закрытый [i], который приближается к [j]. В монографии «Саамский
язык» Г. М. Керт указывает, что нисходящие дифтонги следует от-
личать от сочетания «гласный + [j]». Это сочетание «гласный + [j]»
употребляется в тех словах, где [j], являясь компонентом сочетаний
согласных, вступает в парадигме слова в квантитативные чередова-
ния, например: kajm ‘тезка’ – kajm /ном. мн. ч./ [Керт, 1971, 69].
Подобные сочетания «гласный + [j]» широко распространены во всех
саамских диалектах. Их не следует путать с нисходящими дифтон-
гами, вторым компонентом которых является гласный [i].
Дифтонг [ai] – нисходящий, состоит из словообразующего [а] и
второго компонента [i]. Встречается в начале слова: aikelt ‘рано’,
‘спозаранку’, aije ‘петь’, aijegaj ‘мой дедушка’.
В середине слова дифтонг [ai] не встречается.
Дифтонг [ii] – нисходящий, состоит из слогообразующего [i] и вто-
рого компонента [i]. Дифтонг [ii] встречается в середине слова: viije
‘eхать’, tiije ‘дело’, kiije ‘муж’, riijes ‘голенище’, tiima ‘в прошлом
году’.
Дифтонг [εi] – нисходящий, состоит из слогообразующего [ε] и
второго компонента [i]. Он встречается:
1. В первом слоге: sεija ‘крылья’, лεihke ‘причитать, сильно пла-
кать’, sεip’el’ ‘рукав’, m’eitε ‘выделывать шкуру’.
2. В непервом слоге: ting’eim ‘с тобой’, k’etk’eim ‘камнем’,
p’enig’eim ‘с собакой’.
Дифтонг [oi] – нисходящий, состоит из слогообразующего [о] и
второго компонента [i]. Он встречается:
1. В начале слова: oik’je ‘побеспокоить’.
2. В середине слова: koin ‘с которым’, soijed’ ‘сгибаться’.
3. Трифтонги
Трифтонги – это сочетание трех гласных, образующих один слог.
Трифтонги, так же как и дифтонги, в саамском языке входят в со-
став одного слога, и слоговая граница никогда не проходит между
компонентами трифтонга. Поэтому трифтонги также являются мо-
Дифтонги и дифтонгоиды йоканьгского диалекта саамского языка 505
нофонемными образованиями, как и дифтонги. В йоканьгском диа-
лекте встречается один трифтонг [uεi]. Трифтонг [uεi] является нис-
ходящим, состоит из словообразующего [u], второго компонента [ε] и
третьего [i]. Второй и третий компоненты трифтонга являются очень
краткими. Трифтонг [uεi] встречается довольно редко и только в од-
носложных словах. Например: kuεim ‘дальний родственник мужско-
го пола’, guεika ‘для’.
По количеству дифтонгов и трифтонгов йоканьгский диалект
близок к кильдинскому. В йоканьгском диалекте 6 дифтонгов, а в
кильдинском – 8. В обоих диалектах обнаружен один трифтонг [uεi].
В то же время йоканьгский и кильдинский диалекты противостоят
бабинскому, северо-саамскому и другим западным диалектам. Так,
например, в бабинском диалекте отмечено 23 дифтонга и 4 трифтон-
га [uai], [uεi], [uii], [uoi]. Большое количество дифтонгов и трифтон-
гов встречается во многих западных диалектах. Характерной же чер-
той восточных диалектов является стремление к произношению глас-
ного в слоге, где в западных диалектах слышится дифтонг. Так, на
месте одиночного гласного в йоканьгском и кильдинском диалектах
в бабинском диалекте выступает дифтонг. Например:
vεns ‘лодка’ (йоканьг.) – viεnas ‘лодка’ (бабин.);
pεrt ‘дом’ (йоканьг.) – piεrt ‘дом’ (бабин.);
tessi ‘тянуть’ (йоканьг.) – tiessi ‘тянуть’ (бабин.);
kεntεp ‘мы несем’ (йоканьг.) – kuεntεp ‘мы несем’ (бабин.);
tεl’l’ ‘шкура’ (йоканьг.) – tuεl’l’ ‘шкура’ (бабин.).
Зайков П. М. Бабинский диалект саамского языка (фонолого-морфологи-
ческое исследование): Дис. … канд. филол. наук: 10.02.07 / Институт
языка, литературы и истории Карельского филиала АН СССР. Петро-
заводск, 1980.
Зиндер Л. Р. Общая фонетика. Л., 1960.
Керт Г. М. Саамский язык. Л., 1971.
Матусевич М. И. Введение в общую фонетику. М., 1959.
Трубецкой Н. С. Основы фонологии. М., 1960.
М. Н. Тоноян | Томск
Некоторые особенности
формирования
наименований месяцев
в восточных диалектах
хантыйского языка
Общеизвестно, что многообразие культур отражает как универ-
сальность так и уникальность представлений о пространстве и вре-
мени, о добре и зле, когнитивных моделей мира, психологических
механизмов поведения, мировосприятия. Языки и культура народов
Сибири представляют собой огромный интерес для ученых многих
научных дисциплин, занимающихся изучением различных аспектов
их жизнедеятельности. Учитывая тот факт, что время и простран-
ство являются одними из константных величин измерения Бытия,
исследованию данных категорий традиционно уделяется особое вни-
мание.
При изучении культуры и быта традиционных охотников и рыбо-
ловов, на примере восточных ханты, проживающих в Западной Сиби-
ри в бассейне реки Оби и ее многочисленных притоков, становится
понятно, что время и календари играют важную роль в их хозяй-
стве и повседневной жизни. Традиционно в описаниях ключевых ас-
пектов культуры, наряду с описанием таких важных составляющих,
как быт, одежда, жилища обнаруживаются и описания календар-
ных циклов [Castrén, 1855; Пелих, 1972; Дульзон, 1953]. Само время
воспринималось традиционными сибирскими культурами отлично от
привычного нам, современным людям, образом. Оно было достаточ-
но своеобразным, а его подробная классификация и описание распро-
странялись лишь на недалекое прошлое и непосредственное будущее,
отражая те условия, в которых проживали указанные народы.
Ярким примером своеобразного восприятия времени являются на-
именования месяцев в хантыйском языке, которые не похожи на при-
вычные нам тридцать или тридцать один день, составляющие лун-
ный месяц григорианского календаря. Календарем хантов являлись
двенадцать или тринадцать неравных отрезков времени, которые бы-
Наименования месяцев в восточных диалектах хантыйского 507
ли обусловлены некими природными явлениями и событиями, так
как именно погодные и природные условия определяли особенность
их хозяйственной деятельности [Колесникова, 2004]. В отличие от
григорианского календаря традиционный календарь хантов был бо-
лее динамичным и относительным, так как был основан на мест-
ной актуальной экологической ситуации. Так, например, наступле-
ние одного месяца в одном году могло отличаться (по сравнению
с астрономическим календарем) от наступления этого же месяца в
следующем году в соответствии с действительными климатическими-
экологическими явлениями, например, более долгими холодами и
поздней весной. В противоположность этому, в привычном григо-
рианском календаре, например, январь наступает всегда в одно и то
же время.
Так как в сферу наших научных интересов входит категория вре-
мени и ее отражение в календарных системах, из архивных матери-
алов кафедры языков народов Сибири, где на протяжении полуве-
ка проводится большая экспедиционная работа по сбору материалов
о языках, культуре и быте коренных сибирских народов, нами бы-
ли отобраны и проанализированы некоторые календарные названия,
обнаруживаемые в языке восточных хантов.
В таблицах 1 и 2 в приложении представлены данные, собранные
Л. И. Калининой [Калинина, 1956–1957] и А. А. Ким [Ким, 1992] в раз-
ное время у коренного населения Васюгана, являющихся носителя-
ми васюганского диалекта хантыйского языка. Анализ наименований
хантыйского календаря проводился нами по следующим критериям:
морфологический состав, семантика значения основы наименования
и социокультурный компонент (то есть каким образом названия, вхо-
дящие в состав хантыйского традиционного календаря отображали
хозяйственную деятельность хантов и те природные и климатические
условия, в которых они проживали).
Как можно видеть из материала таблиц, календари являлись до-
статочно относительными, так как были связаны с изменениями в
природе, которые, как известно, не могли происходить в одни и теже
дни из года в год. Проведя анализ информации по истории, культу-
ре и быту хантов, можно с уверенностью сказать, что традиционный
хантыйский календарь и аспекты хозяйственного цикла связаны тес-
нейшим образом.
Если обратить внимание на названия летних месяцев, то они, в
большинстве, связаны с рыболовной деятельностью: koimiki [Кали-
508 М. Н. Тоноян
нина, 1956–1957, 65] ‘рыба икру пускает’, aiväriki [Калинина, 1956–

1957, 65] ‘месяц устройства маленького запора’, oll'o vä:riki [Калини-
на, 1956–1957, 66] ‘месяц устройства большого запора’. Рыбу на Оби
с ее притоками добывали почти круглогодично и в большом количе-
стве, поэтому данный вид хозяйственной деятельности не мог не най-
ти отражения в традиционном календаре хантов. В это время кроме
разнообразных запоров применялись также сети и невода и другие
средства лова. И действительно, каждый из способов предполагает
знание природных условий, а главное поведение воды, особенностей
хода промысловых рыб и состояния дна водоема [Гемуев, 2005, 89].
Григорианские осенние месяцы сентябрь и октябрь в хантыйском
традиционном календаре отмечены наименованиями vätygjugəiki
[Калинина, 1956–1957, 66] ‘лес голый остался’, jux liwa kaɣamata
iki [Ким, 1992, 338] ‘месяц желтой листвы’. Листопад является очень
ярким фенологическим явлением, которое таежному жителю невоз-
можно не отметить. Они внимательно следили за всеми изменения-
ми, происходящими с лесом; и поэтому естественным можно считать
процесс соотнесения периода листопада с каким-либо видом работ –
завершением летнего периода хозяйственной деятельности и началом
зимнего.
Другой важнейшей составляющей хозяйственной деятельности
хантов является охота. У хантов сезон охоты на пушного зверя на-
чинался в октябре-ноябре. В это время с помощью охотничих собак
выслеживают и бьют белку и соболя из лука или ружья на близ-
лежащих угодьях [Гемуев, 2005, 91]. Такой важнейший вид хозяй-
ственной деятельности также не мог не попасть в традиционный ка-
лендарь хантов, поэтому здесь мы обнаруживаем такие названия,
как jaxkutj'kyt'tiki [Калинина, 1956–1957, 67] ‘народ промышляет’,
won wajax tälkemte iki [Ким, 1992, 338] ‘месяц подготовки таежного
зверя к зиме’.
Итак, традиционный календарь хантов действительно отражал
наиболее значимые хозяйственные занятия, а также ниболее замет-
ные природные явления, которые имели свои истоки в характерных
хозяйственных занятиях хантов и являлись своего рода сигналом для
смены деятельности.
Для полного понимания структуры наименования хантыйских ка-
лендарных месяцев необходимо также провести их морфологический
и семантический анализ.
Первой особенностью данных календарных наименований явля-
ется наличие элемента iki, значение которого Н. И. Терешкин опре-
деляет как 1) старик, дед; 2) луна [Терешкин, 1961, 134]. Календарь
хантов действительно построен на исчислении лунных циклов. Тем
не менее, невозможно применить понятие «лунный месяц» по отно-
шению к календарным системам хантов, т. к. промежутки времени,
называемые нами «месяц» были лишь условны, не строго фиксиро-
ванные, не строго установленные. Длительность таких «лунных ме-
сяцев» могла быть разной; а год мог казаться столь длинным, что
человек мог вовсе не осознавать его как цикл [Колесникова, 2000, 34].
При анализе морфологической составляющей выбранных кален-
дарных наименований, состоящих из непроизводных лексем, а также
из свободных сочетаний лексем, нами было выявлено 9 групп.
1. Наименования в первой группе строятся по модели N + iki,
из одного существительного и элемента iki. Подобных наименова-
ний было обнаружено 4. Например, kúrkí:ki [Калинина, 1956–1957,
64]/körök iki [Ким, 1992, 337] ‘месяц орла’ (kuruk ‘орел, коршун’),
urniki ‘месяц ворона’ (urni ‘ворона’) [Калинина, 1956–1957, 64]. Зна-
чение данных основ относятся к миграциям птиц. Tälkiki ‘зимний
месяц’ (tälk ‘зима’) [Ким, 1992, 337]. Значение данной основы отно-
сится к климатическим условиям. К жизненным циклам рыб отно-
сится наименование koimiki ‘месяц нереста’ (koim ‘икромет’) [Ким,
1992, 337].
2. Во вторую группу (6 из 24), наименования которой строят-
ся по модели N + N + iki, входят такие названия, как, например,
lonväski:ki. Основа состоит из корней lo:nt ‘гусь’ и vä:syk ‘ут-
ка’, обязательный элемент iki добавлен в конце [Калинина, 1956–
1957; Ким, 1992]. Таким образом, перевод данного наименования –
«месяц гусей и уток». Значение основы можно отнести к мигра-
ции/действиям птиц. Январь в пос. Озерном называли tälek jor iki,
где tälek – ‘зима’, jor – ‘середина’, таким образом, январь – ‘месяц
середины зимы’ [Ким, 1992, 337]. Значение данной основы непосред-
ственно относится к климатическим условиям, а именно к смене се-
зонов. Pa:späniki ‘рукавица-палец месяц’, где p:as ‘рукавица’, а pän –
‘палец’ [Калинина, 1956–1957, 67] и jaxkutj'kyt'tiki ‘народ охотит-
ся’, где jax – ‘народ, люди’, а kutj'kyt' – ‘охота’ [Калинина, 1956–
1957, 64], pamjariki ‘месяц сенокоса’, где pam – ‘сено’, jar – ‘луг’
[Ким, 1992, 338]. Значения данных основ отражают хозяйственную
деятельность.
3. 3 наименования из 24 образуются с помощью комбинации при-

лагательного и существительного по модели Adj + N + iki. Значе-
ния данных основ связаны с видом хозяйственной деятельности хан-
тов, например: aiväriki ‘месяц маленького запора’, где ai – ‘малень-
кий’, vär – ‘запор’ [Калинина, 1956–1957, 65]; oll'o väriki ‘месяц боль-
шого запора’, где oll'o – ‘большой’, vär – ‘запор’ [Калинина, 1956–
1957, 66]. Значение основы наименования vätygjugəiki – ‘месяц голо-
го дерева’, где vätyg – ‘голый’, а jug – ‘дерево’ [Калинина, 1956–1957,
66], отражает сезонные изменения флоры.
4. Следующая группа, состоящая из двух наименований, включа-
ет в себя месяцы, имеющие в основе модель N + V[inf] + iki. Значе-
ния основ в данной группе разные: климатические условия и смену
сезонов иллюстрирует месяц tälek kolatä iki, состоящий из суще-
ствительного ‘зима’ – tälek – и нефинитной формы глагола ‘закан-
чиваться’ – kolatä [Ким, 1992, 337]. Хозяйственную деятельность от-
ражает основа наименования n'ógotkynthytəíki ‘месяц гона лосей’,
где n'ógot ‘лоси’, kynthytə ‘гнать’ [Калинина, 1956–1957, 66].
5. К группе N + N + V[inf] + iki можно отнести 4 наименования,
например: juy liwa tacəmtə iki ‘месяц листвы’, которое обозначает
сезонные изменения флоры и в своем составе имеет довольно слож-
ную структуру, состоящую из двух существительных juy- ‘лес’ и
liwa ‘лист’, а также нефинитной формы глагола tacəmtə ‘расцве-
тать’. Еще одно подобное название – jux liwa kaɣamata iki – ‘ме-
сяц желтого листа’, где kaɣamata – ‘засохнуть’ [Ким, 1992, 338]. Хо-
зяйственную деятельность отражает основа наименования jomäncix
cäɣitä iki, где jom – ‘черемуха’, äncix – ‘шиповник’, cäɣitä – ‘со-
бирать’ [Ким, 1992, 338]. Последнее наименование данной группы –
wont wajax tälkemte iki – ‘месяц подготовки таежного зверя к зиме’
[Ким, 1992, 338]. Значения основ данного наименования, обозначаю-
щие жизненные циклы животных, следующие: wont ‘тайга’, wajax
‘зверь, животное’, tälkemte ‘стать зимним’.
Оставшиеся четыре группы оказались немногочисленными, имея
в своем составе одно или два наименования. Необходимо заметить,
что для данного исследования был выбран не весь имеющийся мате-
риал по хантыйскому языку. При расширении базы анализа количе-
ство групп, возможно, увеличится, а также значительно увеличится
количество наименований составляющих их.
6. Num + N + V[fin] + iki (1 наименование): já:vat pútuv ké:tym
‘семь котлов варим’ [Калинина, 1956–1957, 64]. Данное наименование
можно отнести к хозяйственной деятельности хантов.
7. V[inf] + iki (1 наименование): kojta iki ‘месяц нереста’. Дан-
ное наименование относится к жизненному циклу рыб со значением
основы kojta ‘суетиться’ [Ким, 1992, 337].
8. Adj + N + N + iki (1 наименование): n'áryɣjuɣlúvtiki ‘месяц
сырых листьев’. Данное наименование отражает сезонные изменения
флоры, имея в своем составе основы n'áryɣ ‘сырой’, juɣ ‘дерево’, lúvt
‘лист’ [Калинина, 1956–1957, 66].
9. N + N + V[fin] + iki (1 наименование): jomencik ponc̆aɣân iki
‘месяц поспевания ягоды’. Основы jom ‘черемуха’, encik ‘шипов-
ник’, ponc̆aɣân ‘поспели’ отражают сезонные изменения флоры [Ким,
1992, 338].
Проанализировав ограниченное количество наименований кален-
дарных месяцев в хантыйском языке, мы выявили их тесную связь
с хозяйственным циклом данного народа, так как значения основ
отражают такие климатические и природные особенности, которые
обуславливали характер деятельности хантов, будь то охота, рыбо-
ловство, сбор ягод, время сенокоса и т. д. Структура наименований
состоит из одной или более лексем, относящихся к разным частям
речи с обязательным добавлением элемента iki, который в существу-
ющих источниках переводится как ‘месяц (серп луны)’; но, как нами
обсуждалось выше, хантыйские месяцы не тождественны григори-
анским месяцам и представляют собой неравные отрезки времени,
начало и окончание которых было обусловлено природными, клима-
тическими и хозяйственными условиями.
Приложение
Табл. 1. Наименования хантыйских месяцев, собранные

Л. И. Калининой в 1956–1957 гг. на Васюгане
Тип Хант. на- Перевод на рус. Модель Тематическая

именование образования группа
6 já:vat семь котлов Num+N+V[fin] Трудовая
pútuv варим (январь) деятельность
ké:tym
1 kúrkí:ki месяц орлов N+iki Природа
(февраль)
1 urniki месяц ворон N+iki Природа
(март)
2 lonväski:ki месяц гусей-уток N+N+iki Природа
(апрель)
1 koimiki месяц нереста N+iki Природа
(май)
3 aiväriki месяц Adj+N+iki Трудовая
маленького деятельность
запора (июнь)
3 oll'o väriki месяц большого Adj+N+iki Трудовая
запора (июль) деятельность
8 n'áryɣjuɣ- месяц сырых Adj+N+N+iki Природа
lúvtiki листьев (август)
4 n'ógotkyn- месяц гона лосей N+V[inf]+iki Трудовая
thytəíki (сентябрь) деятельность
3 vätygjug- месяц голого Adj+N+iki Природа
əiki дерева (октябрь)
2 jaxkutj'- народ охотится N+N+iki Трудовая
kyt'tiki месяц (ноябрь) деятельность
2 pa:späniki рукавица-палец N+N+iki Трудовая
месяц (декабрь) деятельность
Табл. 2. Наименования хантыйских месяцев, собранные

А. А. Ким в 1992 г. в пос. Озерное (Новый Васюган)

2 tälek jor месяц середины N+N+iki Метеорология
iki зимы (январь)
4 tälek месяц N+V[inf]+iki Метеорология
kolatä iki окончания зимы
(февраль)
1 uruŋiki, месяц грачей, N+iki Природа
körök iki месяц коршуна
(март-апрель)
2 loŋ-wes- месяц гуся-утки N+N+iki Природа
iki (апрель-май)
7 kojta iki месяц нереста V[inf]+iki Природа
(до конца мая)
5 juy liwa месяц листвы N+N+V[inf]+iki Природа
tacəmtə (июль)
iki
2 pamjar iki месяц сенокоса N+N+iki Трудовая
(июль-август) деятельность
9 jomencik месяц N+N+V[fin]+iki Природа
ponc̆aɣân поспевания
iki ягоды (август-
сентябрь)
5 jux liwa месяц желтой N+N+V[inf]+iki Природа
kaɣamata листвы (до 20
iki сентября)
5 jomäncix месяц сбора N+N+V[inf]+iki Трудовая
cäɣitä iki ягод (октябрь) деятельность
5 won wajax месяц N+N+V[inf]+iki Природа
tälkemte подготовки
iki таежного зверя
к зиме (ноябрь)
1 tälkiki зимний месяц N+iki Метеорология
(декабрь)
N – существительное; Adj – прилагательное; V – глагол; Num – числитель-
ное; inf – нефинитная форма глагола; fin – финитная форма глагола.
Гемуев И. Н., Молодин В. И., Соколова З. П. Народы Западной Сибири
(Ханты, Манси, Селькупы, Энцы, Ненцы, Нганасаны, Кеты). М., 2005.
Дульзон А. П. Названия месяцев года у селькупов Кети как исторический
источник // Программа и тезисы докладов 18 научной конференции.
Томск, 1953. С. 59–61.
Калинина Л. И. Материалы по топонимике и языку коренного (хантыйско-
го) населения Васюгана. Том 1. Собраны зимой 1956–57 гг.
Ким А. А. Васюганские ханты: этнолингвистические материалы. Записки

по васюганскому диалекту хантыйского языка. Озерное (Тух Элитэр).
Новый Васюган, 1992.
Колесникова С. Ю. Календарная система в традиционной культуре сельку-
пов. Дис. … канд. ист. наук. Томск, 2000.
Колесникова С. Ю. Календари в культуре народов мира. Томск, 2004.
Пелих Г. И. Происхождение селькупов. Томск, 1972.
Терешкин Н. И. Очерки диалектов хантыйского языка (Часть 1). Ваховский
диалект. М.; Л., 1961.
Castrén M. A. Wörterverzeichnisse aus den samojedischen Sprachen. SPb., 1855.
Силард Тот | Нарва

Заметки о гастрономических
интернационализмах
финно-угорского происхождения:
штрихи кулинарной лингвистики
Считается, что индоевропейские языки обогатили лексику ураль-
ских языков, а обратное влияние было минимальным и, следова-
тельно, осталось – несмотря на некоторые фундаметальные труды
[Kalima, 1915; Jokl, 1927; Tamás, 1966; Veenker, 1967; Schubert, 1982;
Hollós, 1996 и др.] – относительно слабо изученным. Например, до
сих пор не изучены и не описаны монографически венгерские заим-
ствования немецкого языка. „Der Problematik ung. Lehnwörter der dt.
Schriftsprache wurde bisher – wegen ihrer geringen Anzahl – von dt. Seite
wenig Aufmerksamkeit geschenkt“ – пишет Й. Киш [Kiss, 1973, 49], сам
посвятивший этой проблематике несколько статей.
Основными источниками многих интернационализмов, помимо
китайского, арабского, еврейского, тюркских языков, являются раз-
личные индоевропейские языки. Тем не менее, нельзя не учитывать
и определенное количество регионализмов или даже интернациона-
лизмов, восходящих к финно-угорским языкам. В рамках данной
статьи приведем некоторые итоги наших исследований в отрасли ре-
гионализмов и интернационализмов, принадлежащие сравнительно
новой дисциплине, которая называется «кулинарная лингвистика»
(нем. Kulinarische Linguistik, англ. Culinary Linguistics, лат. linguistica
culinaria).
Пермская лексема пельнянь

Изучению данной лексемы посвящено три наших статьи [Тот,
2006; Тот, 2010; Тот, 2011], некоторые итоги которых приводим ниже.
Коснёмся также некоторых других актуальных вопросов.
Авторы двух изданий современного эстонского словаря иностран-
ных слов безосновательно возводят эстонскую лексему к саамским
псевдоэтимонам pell ‘ухо’ и nänni ‘хлеб’ [siс!], считало первона-
чальным источником эст. лексемы pelmeen(id) ‘пельмени’ почему-то
именно саамский язык: «pelmeen (vn. [= русск.] пельмень < saami k
516 Силард Тот
pell ‘kõrv’ + nänni ‘leib’» [VL, 2000, 747; VL, 2006, 793]. При этом в из-
даниях говорится, что блюдо происходит из Сибири («Siberi päritolu»
‘сибирского происхождения’), хотя саамы (лопари) – принадлежат к
европейцам. Предыдущие, еще советские варианты этого же слова-
ря совершенно правильно возводят этимологию лексемы к русскому
языку («pelmeenid (vn. пельмени)» [VL, 1961, 406; VL, 1978, 474; VL,
1979, 474; VL, 1983, 474]. Данная лексема действительно проникла в
эстонский язык из русского, а в русский – из коми и/или удмурт-
ского языков (русск. пельмень < пельнянь < коми/удм. пельнянь
< пель ‘ухо’ + нянь ‘хлеб’), где она является, вероятно, наследием
пермского праязыка-основы. В связи с этим позицию выдающихся
венгерских пермистов Б. Мункачи и Д. Р. Фокош-Фукса, которые
отнесли лексемы обоих пермских языков (пельнянь) к русским за-
имствованиям [Munkácsi, 1896, 548; Fokos-Fuchs, 1959, 738], следует
считать необоснованной. В самом новом издании этого же эстонско-
го словаря иностранных слов этимология лексемы исправлена, но все
же оставлена заметка «сибирского происхождения» [VL, 2012, 831].
Интересно было бы узнать, что авторы имели в виду: то, что сиби-
ряки переняли лексему от коми и удмуртов, или же, что не лексема,
а блюдо происходит из Сибири? Предполагается, что данное блюдо
родом из Китая, а дорога оттуда в европейскую часть России ведет
действительно через Сибирь.
Ранее лексема была нами названа кулинарным советизмом [Тот,
2006, 319]. Аргументом против отнесения слова к советизмам явля-
ется раннее появление лтш. pelmenis∼pelmeņi: в словаре иностран-
ных слов [Widinsch, 1911, 432], русско-латышском [Drawneeks, 1913,
571; Тот, 2010] и орфографическим словаре [Drawneeks, 1915, 143].
Стереотипное издание (репринт) словаря Дравниака вышло ещё и в
1922 году, уже во время первой Латвийской Республики.
В качестве первого упоминания в эстонском остается 1953 год
[Тот, 2006, 320], к которому добавляется и второй лексикографиче-
ский источник, а именно «Малый ортологический словарь эстонского
языка» [VÕS, 1953, 201].
В статье [Тот, 2006] нам так и не удалось найти ответ на вопрос,
заимствовали русские данную лексему из удмуртского языка или
из коми языка. Вдобавок к ранее цититованным мнениям приведем
по одному аргументу «за» и «против». Анонимный редактор одного
ижевского портала (по всей вероятности, Д. Сахарных) высказыва-
ется в пользу коми этимологии: «На самом же деле именно у коми,
Интернационализмы финно-угорского происхождения 517
у этого рано христианизированного, прочно и не без пользы для себя
интегрировавшегося в российский социум народа крестьян, охотни-
ков, торговцев, оленеводов, чрезвычайно активно действовавших на
Русском Севере (их даже называли из-за этого «евреями Русского
Севера») и за Уралом, именно у них были все исторические возмож-
ности передать русским свой термин для обозначения кулинарных
изделий столь характерного «ушастого» внешнего вида, между тем
как вероятность происхождения этого слова от гораздо более пас-
сивных, долгое время живших замкнутой языческой общиной, позд-
но вошедших в состав России удмуртов – намного ниже» [Памятник
пельменю].
В личной беседе с автором данных строк известный, ныне уже
ушедший из жизни венгерский финно-угровед Г. Берецки, наоборот,
считал, что именно идущий через Удмуртию Сибирский тракт мог
способствовать заимствованию лексемы из удмуртского в русский
язык.
Венгерское lecsó
Венгерское слово lecsó ‘лечо’ было датировано нами 1931 годом
и определено как заимствование в ряде восточно-европейских язы-
ков [Tóth, 2003а; Tóth, 2007]. Позже А. С. Селпу удалось найти бо-
лее ранние диалектные данные, зафиксированные в 1914 г. [Szelp,
2011; Szelp, 2012]. Он же приводит аргументы в пользу словацкого
происхождения лексемы: < všeličo ‘sok minden; mindenféle; allerlei,
allerhand, mancherlei’. Данная этимология была выдвинута одним лю-
бителем-непрофессионалом. Тем самым отвергается общепринятая
гипотеза об ономатопоэтическом происхождении лексемы на венгер-
ской почве. Селп датирует немецкое (точнее: австрийское) Letscho
(1931 г.).
Венгерские paprika, gulyás и tokaji

Учитывая многовековые контакты венгерского языка с немецким,
датировка немецкой кулинарной лексики венгерского происхожде-
ния [Tóth, 2012] имеет важное значение.
Слово Paprika ‘красный перец’ появляется в словаре иностранных
слов Heyse в 1859 году, и хотя Gulasch ‘гуляш’ (< венг. gul(y)ás)
уже документирован в 1833 году, он зарегистрирован только в более
поздних изданиях словаря Heyse.
518 Силард Тот
Лексему Tokajer ‘токайское вино’ немецкий язык перенял намного

раньше, она была зафиксирована уже в XVIII веке: Tockeyer-Wein
[Zedler, XLIV, 622], Tokaier-Wein [Zedler, XLIV, 1086], Tokayer-Wein
[Zedler, XLIV, 1086; LIV, 547], Tockayer-Wein [Zedler, LIV, 623–
624], Tokeier-Wein [Zedler, XLIV, 1086], Tokeyer-Wein [Zedler, XLIV,
1086].
Русский †токайеръ [Кузикъ, 1914, 457] ‘токайское вино’, зафикси-
рованный в Прибалтике, можно считать немецким заимствованием
(< Tokajer [Тот, 2003б, 345; Tóth, 2012, 428]).
Кузикъ Т. Русско-эстонскiй словарь. Wene-Eesti sõnaraamat. Tallinn, 1914.
Памятник пельменю. URL: http://udmurtia.drugiegoroda.ru/44-_gorod_-
izhevsk-_pamyatnik_pelmenyu/ Опубликовано 11.08.2009
Тот С. Лексема пельмени как опосредованный пермизм в эстонском и ла-
тышском языках // Диалекты и история пермских языков во взаимодей-
ствии с другими языками: Материалы XI Международного симпозиума
(Пермистика XI). Пермь, 2006. С. 316–328.
Тот С. Проблема датировки опосредованого пермизма pelmenis ∼ pelmeņi
‘пельмень ∼ пельмени’ в латышском языке в свете новых данных //
Финно-угорские языки в образовательном пространстве. Ижевск, 2010.
С. 124–127.
Тот С. К вопросу о мансийском названии журавля в контексте хронической
дезинформации в финно-угроведении // Ежегодник финно-угорских ис-
следований. 2011. № 4. С. 157–161.
Drawneeks J. Kreewu-latweeschu wahrdniza. Русско-латышскiй словарь.
Rigâ, 1913.
Drawneeks J. Pareisrakstibas wahrdniza. Skolam un paschmahzibai. Rigâ, 1915.
Drawneeks J. Русско-латышскiй словарь. Сост. Я. Дравнiакъ. Второй от-
тискъ. Рига, 1922. Kreewu-latweeschu wahrdniza. Sastahdijis J. Drawneeks.
Otrais eespeedums. Rigâ, 1922.
Fokos-Fuchs D. R. Syrjänisches Wörterbuch I–II. Budapest, 1959.
Heyse – Dr. Joh. Christ. Aug. Heyse’s allgemeines verdeutschendes und
erklärendes Fremdwörterbuch. 12. Aufl. Hannover, 1859.
Hollós A. Az orosz szókincs magyar elemei. Budapest, 1996.
Jokl N. Die magyarischen Bestandteile des albanischen Wortschatzes //
Ungarische Jahrbücher VII. Berlin – Leipzig, 1927. S. 46–84.
Интернационализмы финно-угорского происхождения 519
Kiss J. Die ungarischen Lehnwörter der deutschen Schriftsprache // Kiss J. &
Udally H. G. (Hg.): Festschrift für Wolfgang Schlachter zum 65. Geburtstag.
Göttingen, 1973. S. 49–56.
Munkácsi B. Lexicon lingvae votiacorum. A votják nyelv szótára. Budapest,
1896.
Schubert G. Ungarische Einflusse in der Terminologie des öffentlichen Lebens
der Nachbarsprachen. Berlin – Wiesbaden, 1982.
Szelp Sz. Egy újabb és egy elfeledett adat a lecsó történetéhez // Magyar Nyelv.
2011. 107. O. 81–84.
Szelp A. Sz. Zur Sach- und Wortgeschichte von ungarisch lecsó bzw. deutsch
Letscho // H. Bergmann & R. M. Unterguggenberger (Hgg.): Linguistica
culinaria. Festgabe für Heinz-Dieter Pohl zum 70. Geburtstag. Wien, 2012.
S. 397–411.
Tamás L. Etymologisch-historisches Wörterbuch der ungarischen Elemente im
Rumänischen. Budapest, 1966.
Tóth Sz. Újabb adatok a lecsó szó hazai és külföldi elterjedéséhez // Magyar
Nyelv. 2003a. 99. O. 474–477.
Tóth Sz. Ungarisches im lettischen Wortschatz (mit besonderer Berücksichti-
gung des Wortes tokajietis ‘Tokajer’) // Miscellanea Corviniana: Köszöntő
könyv Hollós Attila 70. születésnapjára. 2. kiadás. Budapest, 2003b. S. 236–
243. URL:http://szlavintezet.elte.hu/orosz/publications/publications.shtml
Tóth Sz. Ismét a lecsó-ról // Magyar Nyelv. 2007. 103. O. 206–208.
Tóth Sz. T. Paprika, Gulasch und Tokajer: Zur Frage der Datierung
dreier ungarischer kulinarischer Termini im Deutschen: Eine etymologische
Studie // H. Bergmann & R. M. Unterguggenberger (Hgg.): Linguistica
culinaria. Festgabe für Heinz-Dieter Pohl zum 70. Geburtstag. Wien, 2012.
S. 425–429.
Veenker W. Die Frage des finnougrischen Substrats in der russischen Sprache.
Bloomington, 1967.
VL 1961 – Kleis R. & Silvet J. & Vääri E. Võõrsõnade leksikon. Tallinn, 1961.
VL 2000, 2006 – Vääri E. & Kleis R. & Silvet J. Võõrsõnade leksikon. Tallinn,
2000, 2006.
VL 2012 – Vääri E. et al. Võõrsõnade leksikon. Tallinn, 2012.
VÕS 1953 – Väike õigekeelsuse sõnaraamat. Tallinn, 1953.
Widiņsch J. Sweschwahrdu grahmata. Rigâ, 1911.
Zedler 1732–1750 – Großes vollständiges Universal-Lexicon Aller Wissenschaff-
ten und Künste […]. 64 Bde. Halle, Leipzig, 1732–1754.
А. А. Шибанов | Ижевск
Синтаксис наречий
в удмуртском языке
К работам, которые в той или иной мере затрагивают вопро-
сы синтаксиса наречий удмуртского языка, можно отнести следую-
щие труды: «Грамматика современного удмуртского языка: Синтак-
сис простого предложения» [ГСУЯ, 1970], «Грамматика современно-
го удмуртского языка: Синтаксис сложного предложения» [ГСУЯ,
1974], «Деепричастия и деепричастные конструкции в удмуртском
языке» [Перевощиков, 1959], «Глагольные словосочетания» [Перево-
щиков, 1980].
Основная синтаксическая особенность наречия – быть в пред-
ложении обстоятельством. Примыкая к глаголу, наречие выражает
функцию различных обстоятельств:
1.1. Обстоятельства времени

Толон ӝытазе пароходъёс туж зол кесяськылӥзы: ваче мырись-
кемзылэсь кышказы, дыр [Гаврилов, 1988, 600] ‘Вчера вечером па-
роходы очень сильно гудели: наверно, боялись столкновения’. Ӵукна
югыт луон азьын профессор гуртаз кошкиз, нош Толялэн койка до-
рысьтыз Воронцов лумбыт öз кошкы [Гаврилов, 1988, 603] ‘Утром,
перед рассветом, профессор ушел домой, а Воронцов целый день не
отходил от койки Толи’. Туннэ нырысьсэ со атай сямен учке, ым-
нырысьтыз маке туж тодмозэ но кулэзэ шедьтыны турттэ кадь
[Гаврилов, 1988, 604–605] ‘Сегодня он впервые смотрит по-отцовски,
будто пытается увидеть на лице что-то знакомое и нужное’. 3аконъя
али солы куинь свидетельёс кулэ, пе, тон озьы-озьы, ужатэк öд
улы, ми тодӥськом шуыса [Красильников, 1991, 15] ‘По закону ему
сейчас нужно три свидетеля, дескать ты, так и так, без работы не
жил, мы знаем’. Атасэзлэсь чоръямзэ кылзон понна, вазь ик султэ
но кыштырак ураме потэ [Самсонов, 1991, 181] ‘Чтобы услышать
пение своего петуха, рано встает и быстро выходит на улицу’.
1.2. Обстоятельства места

Азьпалан номыр уг адӟиськы – бус уката нап вöлскем [Гаври-
лов, 1988, 600] ‘Впереди ничего не видно – туман еще гуще растирал-
ся’. Кылскы, тон … передвижник, – вожез потӥз Сергейлэн, – лей-
тенант кылӥз ке куарадэ, берлань берыктоз но ваньзэ ик выльысь
лэсьтыны косоз [Гаврилов, 1988, 601] ‘Послушай, ты … передвиж-
ник, – рассердился Сергей, – если лейтенант услышит тебя, обратно
воротит и все заново заставит делать’. Кулинарной школаез быд-
тыса, Ижевскын ужай, собере татчы ыстӥзы [Гаврилов, 1989, 232]
‘Закончив кулинарную школу, [я] работала в Ижевске, потом напра-
вили сюда’. Татысен со уката но паймымонгес мае ке адӟем: корка
ӝуа, адямиос тылпуэз котыртыса сыло но учко, кызьы улоно юрт-
эз тылпу син азязы юдэ но сие [Куликов, 1991, 249] ‘Здесь он увидел
что-то еще более странное: дом горит, люди стоят, окружив пожар, и
смотрят, как огонь расщепляет и съедает жилое помещение’. Юртэз
вöлвöл, ваньдылы отын инты сюроз – кöня ке чидалэ на, дуноосы,
война быриз ке, сыӵе корка пуктом, сыӵе корка пырон ортчытом!
[Валишин, 1991, 50] ‘Дом просторный, вам всем там найдется место –
немного потерпите еще, мои родные, когда война закончится, такой
дом построим, такое новоселье проведем!’.
1.3. Обстоятельства цели

Юлтоше сумкаысьтым ватэм тетрадьёсме юри поттэ но ды-
шетӥсьлы возьматэ [Уд, № 018–019, 2008] ‘Мой товарищ нарочно
вытаскивает спрятанные в моем портфеле тетради и показывает учи-
телю’. Сояз дуннее мынэм берам но, нумыръёс сиыса быдтытозь,
монэ вунэтонтэм сэсты вал, калык кутоз, ӝыныё карозы, ваньмыз
чик юнме быроз [Удмурт литература, 109] ‘И после того, как уйду
на тот свет, пока черви меня не съедят, обругал бы меня сильно,
народ не даст, прервет, все бесследно (зря) пропадет’. Интыяды ик
ваньмытом ведь, – огшоры гинэ, вожзэ поттытэк, шуиз винтов-
каен пиосмурт [Удмурт литература, 138] ‘На месте же пристрелим
ведь, – спокойно, без чевства злобы, сказал человек с винтовкой’.
Огаз сӥзьыл нуналэ мон со похоронноез сётыны юромо дорад пы-
ри вал, Окыль [Ломагин, 1991, 228] ‘В один осенний день я нарочно
зашел, было, к тебе занести ту похоронку, Акулина’. Мар-ось мы-
нам ваньбуре-няне-а мултэс, токма шорысь мурт нылпиез сюдыса
возьыны? [Валишин, 1991, 52] ‘У меня что состояние (букв. ‘богат-
ство, хлеб’) что ли лишнее, ни с того, ни с чего содержать чужого
ребенка?’.
522 А. А. Шибанов
1.4. Обстоятельства образа или способа действия

Нырулыса но мылзы потытэк пукись артистъёс доры но ыркыт
тöл вуиз кадь – ваньзы ик сак кариськизы [Гаврилов, 1988, 607]
‘Словно свежий ветер подул на дремлющих и без настроения сидя-
щих артистов – все насторожились (букв. ‘сделались внимательнее’)’.
Тӥни со кышномурт сярысь Сергей пьеса гожто шуыса малпа вал
но, «Югыт сюрес» драмазэ ярантэм шуыса палэнтэмзы бере, мыл-
кыдыз чылкак куашказ [Гаврилов, 1988, 608] ‘Вот об этой женщине
Сергей думал написать пьесу, но после того, как его драму «Светлый
путь» отстранили как непригодную, его настроение совсем испорти-
лось’. Катя чалмыт кылзӥз но Сергей шоры лушкемен учкылӥз
[Гаврилов, 1988, 609] ‘Катя молча слушала и тайком посматривала
на Сергея’. Мунчо азе мыныса, со [коӵыш] тубатэтӥ каньылэн сиге
тубиз [Чернов, 1991, 142] ‘Пройдя в предбанник, она [кошка] с лег-
костью поднялась по лестнице на чердак’. Ярам коть, подполковник
Шевкунов кужмысь косӥз, кузь сюрес вылын, пе, олома но луыны
быгатэ [Перевощиков, 1991, 119] ‘Хорошо хоть подполковник Шев-
кунов насильно приказал, на длинной дороге, мол, неизвестно что
может случиться’.
1.5. Обстоятельства меры и степени

Ижевске сокем öз дырты, макем дыртӥз вордскем гуртаз Ба-
дӟымшуре [Гаврилов, 1988, 98] ‘Так не торопился он в Ижевск, как
(букв. ‘до такой степени’) торопился в родную деревню Бадзымшур’.
Соиз но умой öвöл: Варалэн партнёрез Волин мугорын чиед, Ва-
раен артэ султэ ке, укыр пинал адӟиське [Гаврилов, 1988, 611–612]
‘Нехорошо и то, что партнер Вари Волин худощавый, когда стано-
вится рядом с Варей, выглядит слишком молодо’. Спектаклез уч-
кыны лыктэмъёс трос вал ини, Катя соос пöлтӥ туж ӝог кошкиз
но, сцена сьöры потыса, артистической комнатае пыриз [Гаврилов,
1988, 614] ‘Пришедших на спектакль зрителей было уже много, Ка-
тя очень быстро пробралась сквозь них, и пройдя за сцену, зашла
в артистическую комнату’. Нош трамвайысен Федяез пичи дырысе-
ныз бöтьыртыны уг лэзё: адями, пе, олокыӵе мылкыдоез но вань,
кудӥз жадемын, дыр, кудӥз висе, муртлэсь вераськемзэ чик но
кылзэмзы уз поты [Чернов, 1991, 124] ‘А в трамвае Феде с детства
не разрешают болтать: люди, мол, разные бывают, одни уставшие,
наверно, другие болеют, разговоры чужих вообще не хотят слушать’.
Солэн мугорыз мамык валесэ уката пыдло выйиз, бамъёсыз огдыр-
лы ӵыжектӥзы [Ломагин, 1991, 226] ‘Ее тело еще глубже утонуло в
пуховой постели, ее щеки раскраснелись’.
1.6. Обстоятельства меры и количества

Огпол, Межевая ураметӥ кошкыкуз, Катя адӟиз картэныз ӵош
улэм квартиразэ [Гаврилов, 1988, 613] ‘Однажды (букв. ‘один раз’),
проходя по Межевой улице, Катя увидела квартиру, в которой жила
вместе с мужем’. Катялы та рользэ тырмыт репетировать карыны ӧз
тупа, одӥг прогонэз но ӧз ортчы, генеральнойын но ӧз шуд [Гаври-
лов, 1988, 614] ‘Кате не удалось эту роль достаточно репетировать,
ни одного прогона не прошла, и в генеральной не сыграла’. Вот та-
из пӧртмаськоз ини! – вера Ондрей агай, кузпалэз пала ӧжытак
мыкырскыса [Гаврилов, 1988, 617] ‘Ну этот уже начнет скоморошни-
чать! – говорит дядя Андрей, немного склонившись к жене’. Возьытэ
вуттыны кутскиз Муканов: тыныд, пе, Васильев, сомында Почёт-
ной грамотаос, премиос сётъямы … Хо-хо! [Красильников, 1991, 8]
‘Муканов стыдить начал: тебе, говорит, Васильев, столько Почетных
грамот, премий давали … Ох-ох!’. Вера ай, пересь тятя, – меӵак
юасько, – кызьы тон дунне вылын тамында улӥськод? [Загребин,
1991, 151] ‘Скажи-ка, дедушка, – напрямую спрашиваю, – как ты на
земле столько живешь?’.
Кроме обстоятельственной функции, наречие в предложении
нередко может выступать в роли сказуемого, например: Нырысетӥ
каналысь Антон Верницкий, НТВ-ысь Владимир Кондратьев, «Ком-
сомольская правдаысь» Александр Гамов – журналистикаысь ки-
зилиос ваньзы татын [Уд, № 024, 2008] ‘Антон Верницкий с первого
канала, Владимир Кондратьев с НТВ, Александр Гамов из «Комсо-
мольской правды» – все звезды журналистики здесь’. Кылзӥськи-
зы пиосыз, армие ветлэмзы бере, огзы но доре öз кариське ни:
Семон Ижын улэ, чугун сюрес вылын ужасько, пе, Иван кытын
ке кыдёкын, Петыр кытӥ ке бен пал районын колхозын ик ужа
[Самсонов, 1991, 187–188] ‘Послушались его сыновья, после армии ни
один дома не остался: Семен живет в Ижевске, говорит, на желез-
ной дороге работает, Иван где-то далеко, Петр работает в колхозе
же где-то в другом районе’. Ужмы трос, малпанъёс – эшшо но [Уд,
№ 026–027, 2008] ‘У нас работы много, мыслей – еще больше’. Нюл-
эс матын öвöл, куамын иськемысь выписать каризы, Онтонэз отчы

делянка принимать карыны ыстӥзы [Красильников, 1991, 37] ‘Лес не
близко, выписали за тридцать километров, Антона отправили туда
принимать делянку’.
Наречия в удмуртском языке, как и другие части речи, подчиня-

ются определенным синтаксическим законам, вступая в синтаксиче-
скую связь с другими словами, участвуют в образовании синтаксиче-
ских сочетаний. В предложении наречие как знаменательная часть
речи обязательно сочетается с другими словами. В отличие от дру-
гих знаменательных частей речи, морфологическая неизменяемость
наречий создает особый характер синтаксической связи их с глаго-
лами – примыкание.
Посредством примыкания наречия могут сочетаться со всеми
формами глагола. Спрягаемые и неспрягаемые формы глаголов мо-
гут сочетаться с наречиями качества, количества, места, времени и
цели. По наблюдениям П. Н. Перевощикова, наиболее распространен-
ными из них являются словосочетания глаголов с наречиями каче-
ства. В этих словосочетаниях наречия примыкают к глаголам и пред-
шествуют им по месту расположения в предложении [Перевощиков,
1980, 109].
2.1. Словосочетания глаголов с наречиями качества

Словосочетания глаголов с наречиями качества (определитель-
ные наречия) выражают определительно-обстоятельственные отно-
шения. Глагол в них называет действие, а наречие выражает дей-
ствие, обозначая способ или образ его проявления.
Район ласянь ветлӥсьёс кудӥз лачмытэн валэктэ, кудӥз йӧскадь
вераськыны уг вуылы [Кедра Митрей, 1989, 34] ‘Проверяющие из
района некоторые основательно объясняют, некоторые толком раз-
говаривать не успевают’. Кужмысь-кужмысь басьтыны турттӥськиз
но, табере огшоры-а сётыса лэзёд ни, – Ӟумья туж куалектыса,
Сергеезлы вераса, липет улын пукись муртэз суйтӥз кыска [Миро-
нов, 1989, 54] ‘Любыми способами (букв. ‘так насильно’) старались
купить, и теперь так просто отдадим, что-ли, – Зумъя, сильно ис-
пугавшись, говорит Сергею и тянет за руку сидящего под навесом
человека’. Ӝӧк сьӧрысь султэм бераз, трубказэ аратӥз но, ӵын-
зэ вьюшкае пелляса, сопыр кыске, пумен мур-мур лулскылэ, ялан
кызэ [Гаврилов, 1988, 687] ‘После того, как он встал из-за стола, заку-
рил трубку, пуская дым через вьюшку, жадно затягивается, иногда
глубоко вздыхает, постоянно кашляет’.
2.2. Словосочетания глаголов с наречиями количества

К глагольным словосочетаниям с наречиями качества по некото-
рым признакам близки словосочетания глаголов с количественны-
ми наречиями. Количественные наречия составляют особую группу
внутри качественных наречий. Эти словосочетания также являются
продуктивными. В них наречия количества примыкают к стержнево-
му слову и располагаются перед ним. Глагольные словосочетания с
количественными наречиями, как и словосочетания с наречиями ка-
чества, выражают определительно-обстоятельственные отношения.
Однако эти отношения являются здесь обобщением несколько иных
смысловых связей. Глагол в таких словосочетаниях называет дей-
ствие, а наречие – количественную характеристику этого действия
(длительность, повторяемость, интенсивность, степень проявления
действия и т. д.).
Ачид ке ӧд шедьты, колхоз трос уз сёты, пие [Красильников,
1976, 13] ‘Если сам не найдешь, колхозмного не даст, сынок’. Кор-
кан пеймыт, укно нерге гинэ ӧжыт пиштэ [Удмурт литература,
141] ‘В доме темно, только небольшое (букв. ‘что-то наподобие’) окно
немного светит’. Огпол кылӥ: Коньы Толя, пе, кузьмадёс-дауркыл
(повесть-легенда) гожтэм – вашкала Бухараысь вузчиослэн уд-
муртъёс доры Иднакарозь вуылэмзы сярысь [Удмурт литература,
42] ‘Однажды слышал, будто Коньы Толя [Анатолий Леонтьев] на-
писал повесть-легенду – о прибытии торговцев из древней Бухары к
удмуртам в Иднакар’.
2.3. Сочетания глаголов с наречиями места

Глаголы сочетаются с разными наречиями места. По группам
этих наречий можно классифицировать и словосочетания с назван-
ной частью речи.
В первую группу входят сочетания глаголов с наречиями места
на -ысь (-сь), соотносительными по своей форме с исходным падежом
имен, например:
Со ачиз старшой вал, час талэсь азьвыл гинэ вуиз отысь, нош
али сюресэз сураз но пырак нюкетӥ васькиз [Гаврилов, 1988, 664]
‘Он сам старшим был, час тому назад только оттуда прибыл, а сей-
час дорогу перепутал и спустился прямо по оврагу’. Кин гинэ татысь
кытчы ке кошкиз яке кошкыны гинэ дасяськиз, тон соку ик мыным
вералод [Гаврилов, 1988, 672] ‘Кто отсюда куда-нибудь уйдет или за-
хочет уйти, ты тогда же мне доложишь’. Ми Семиен шумпотыса,
пыдлось лулӟим [Гаврилов, 1989, 213] ‘Мы с Семеном, обрадовав-
шись, глубоко (букв. ‘из глубины’) вздохнули’.
Глагольные словосочетания с наречиями на -ысь выражают об-
стоятельственные отношения. Наречие в них отвлеченно называет
место, откуда исходит движение, действие, обозначенное глаголом.
С наречиями на -ысь обычно сочетаются глаголы движения, реже –
глаголы действия.
Во вторую группу входят сочетания глаголов с такими наречиями
на -ысен, которые по своей форме соотносительны с отдалительным
падежом имен, например:
Кыдёкысен гинэ кылӥське тэльлэн куашетэмез, каньылля
лулӟылэмез; олокытын, азвесез кисьтэм сямен, мур жонгыртэ …
[Кузебай Герд, 1989, 13] ‘Лишь издалека слышится шум леса, его
легкое дыхание; где-то глубоко звенит, будто пересыпают серебро
…’. Татысен соос Москва пала выль наступление дасяны чакла-
зы [Гаврилов, 1988, 647] ‘Здесь (букв. ‘отсюда’) они запланировали
начать новое наступление в сторону Москвы’. Камашев палэнысен
эскере сое, аратэм цигаркаез бугыр ӵындэ [Гаврилов, 1988, 648).
‘Камашев проверяет ее со стороны, его зажженная сигарка дымит
густыми клубами дыма’.
Между глагольными словосочетаниями первой и второй групп на-
блюдаются некоторые элементы общности. Словосочетания глаголов
с наречиями на -ысь, как и с наречиями на -ысен выражают обсто-
ятельственные отношения на основе следующих смысловых связей.
Глагол в них обозначает движение или действие отвлеченного зна-
чения (восприятие), а наречие показывет направленность движения,
действия. В словосочетаниях с наречиями на -ысен, как и с наречия-
ми на -ысь, стержневыми словами чаще являются глаголы движения
и восприятия.
Словосочетания глаголов с наречиями на -ысь выражают движе-
ние, действие и место, откуда оно исходит. А словосочетания глаго-
лов с наречиями на -ысен обозначают движение, действие и откуда
оно исходит, с какого пункта начинается.
В третью группу входят сочетания глаголов с наречиями на -ын
(-н), которые по своей форме соотносительны с местным падежом
имен, например:
Котькытын кылӥсько капкаослэн, ыбесъёслэн ӟукыртэм куара-
ос [Батретдинов, 1991, 31] ‘Везде слышится скрип ворот и калиток’.
Кыдёкын бомбить карыло: музъем зуркак вырӟылэ [Гаврилов, 1988,
636] ‘Вдалеке бомбят: земля содрогается’. Отын гранатаос пуштыло,
пулемёт дыбыртэ [Гаврилов, 1988, 641] ‘Там гранаты взрываются,
пулемет стрекочет’.
Словосочетания глаголов с наречиями на -ын выражают обстоя-
тельственные отношения. Наречие в этих конструкциях отвлеченно
называет место, где совершается действие, обозначенное глаголом.
В четвертую группу входят сочетания глаголов с такими наречи-
ями на -ы (варианты -э, -е, -о, -а), которые по функции и по своей
форме соотносительны с входным падежом имен, например:
Писательёс сяна, татчы лыктӥллям журналистъёс, артистъёс,
литкружокъёслэн членъёссы но студентъёс [Гаврилов, 1988, 624]
‘Кроме писателей, сюда пришли журналисты, артисты, члены лит-
кружка и студенты’. Одӥг талантэн гинэ кыдёке уд мын, улонэз
ӟеч тодэм кулэ … [Гаврилов, 1988, 634] ‘С одним талантом далеко
не уйдешь, жизнь надо знать хорошо’. Моторъёс вузо, гусеницаос
сьӧд сюез бугыртыса ӵабъясько, нош, азьлань мынэм интые, уката
но пыдло месо [Гаврилов, 1988, 648] ‘Моторы ревут, гусеницы скре-
бут, взрыхляя черную землю, но, вместо того, чтобы продвигаться
вперед, зарываются глубоко в землю’.
Словосочетания с наречиями на -ы, -э (-е) выражают обстоятель-
ственные отношения. Наречие в этих построениях отвлеченно назы-
вает место, куда направлено действие, движение, обозначенное гла-
голом.
В большинстве случаев с наречиями на -ы сочетаются глаголы
движения и восприятия и совсем редко глаголы физического дей-
ствия.
В пятую группу входят сочетания глаголов с наречиями на -этӥ
(-етӥ), -тӥ, соотносительными по функциям и по своей форме с пе-
реходным падежом имен, например:
Вылэтӥ лобаз но кошкиз [Гаврилов, 1988, 636] ‘Он поверху
полетал и улетел’. Матэтӥ ик ортчыло пуляос [Гаврилов, 1988, 666]
‘Совсем близко пролетают пули’. Али соос пушказы дорын, нош
ыбылэмысь дугдӥзы ке, отӥ но татӥ ветлыны кутскозы [Гаврилов,
1988, 668] ‘Сейчас они около своей пушки, но когда перестанут стре-
лять, и там и здесь начнут ходить’.
Сфера употребления рассматриваемых словосочетаний несколь-
ко похожа на уже рассмотренные выше глагольные словосочетания
с наречиями других групп. Они выражают обстоятельственные отно-
шения. Наречие в них отвлеченно называет место, по которому про-
исходит движение, обозначенное глаголом. В качестве стержневого
слова в абсолютном большинстве случаев в них выступают глаголы
движения.
В шестую группу входят сочетания глаголов с наречиями на
-лань, соотносительными по функции и своей форме с именами в
направительном падеже, например:
Верам кылзэ Наталь берлань медаз басьты шуыса дыртэ [Кедра
Митрей, 1989, 34] ‘Торопится, чтобы Наталья не взяла обратно свои
сказанные слова’. Лудын! – Данто кизэ, вылэ ӝутыса, азьлань мы-
чиз [Гаврилов, 1988, 630] ‘На поле! – подняв руку кверху, Данто ука-
зал вперед’. Матвеев, ӝӧк сьӧрысьтыз султыса, комнатаетӥ солань-
талань ветлыны кутскиз [Гаврилов, 1988, 635] ‘Матвеев, встав из-за
стола, начал ходить по комнате взад-вперед (букв. ‘в ту сторону-в
эту сторону’)’.
Словосочетания глаголов с наречиями на -лань выражают обсто-
ятельственные отношения. Наречие в этих словосочетаниях отвле-
ченно называет направление, куда направлено действие, движение,
обозначенное глаголом. Наречия типа солань-талань ‘туда-сюда’,
мыдлань-азьлань ‘взад-вперед’ и др. привносят в основное значение
семантический оттенок образа действия, обозначенного стержневым
глаголом словосочетания.
В седьмую группу входят сочетания глаголов с наречиями, обра-
зованными с послелогом -ласянь, например:
Отын, Сергейлэн участоказ, уг тодо на, дыр, фашистъёс соосты
мышласянь атаковать карыны быгатозы шуыса [Гаврилов, 1988, 666]
‘Там, на участке Сергея, не знают еще, наверно, что фашисты смогут
атаковать их с тыла (с тыльной стороны)’. Сергей кызьпуос сьӧ-
ры дугдӥз но урдэсласянь эскерыны кутскиз [Гаврилов, 1988, 712]
‘Сергей остановился за березами и начал рассматривать сбоку’. Кол-
хозэз пушласянь куашкатыны каньылгес луоз [Кельдов, 1989, 74]
‘Колхоз изнутри развалить будет легче’.
Словосочетания глаголов с наречиями на -ласянь выражают об-
стоятельственные отношения. Наречие в этих конструкциях обозна-
чает, откуда, с какого направления (с какой стороны) происходит
действие, движение или восприятие, названное глаголом. С наречия-
ми на -ласянь, по сравнению с наречиями на -лань, сочетается более
широкий круг глаголов. Сюда входят не только глаголы движения
и восприятия, но и глаголы другого рода действия.
2.4. Словосочетания глаголов с наречиями времени

Словосочетания, образованные по схеме «наречие времени + гла-
гол», можно разделить на две группы:
1. Наречия первой группы, употребляясь с глаголами, выражают
определенное время: Нош ӝытазе, занятиос бере, сое, аслаз зем-
лянкаяз ӧтчаса, нимысьтыз пыжиз [Гаврилов, 1988, 699] ‘А вечером,
после занятий, пригласив его в свою землянку, отдельно отчитал’.
Кылзы ай, Камашев, соку, толалтэ, Бобровкаын дыръямы … – ве-
раз Катя, – кызьы-озьы асьме мышкы немецъёс пырыны быгатӥзы?
[Гаврилов, 1988, 680] ‘Послушай-ка, Камашев, тогда, зимой, когда мы
были в Бобровке … – сказала Катя, – каким образом (букв. ‘как-так’)
нам в тыл смогли проникнуть немцы?’ Уйин Пилат, Прохорез чор-
тыса, кытчы ке кошкиз [Гаврилов, 1988, 688] ‘Ночью Пилат, позвав
Прохора, куда-то ушел’. Толон обкоме ӧтчазы [Гаврилов, 1988, 690]
‘Вчера в обком вызывали’.
2. Наречия времени второй группы в сочетании с глаголами могут
показывать разные временные отношения:
а) длительность времени действия:
Гужембыт ужаськод-ужаськод но сётаки нянед вылёзь мырдэм
гинэ тырме, – Павол, ӝӧк сьӧрын пукыса, Сергейлы пумит вераз
[Миронов, 1989, 46] ‘Все лето работаешь-работаешь, но все равно хле-
ба до нового урожая еле хватает, – Павел, сидя за столом, возразил
Сергею’. Пилат лумбыт ӵоже кияз тӥрен, ымаз трубкаен азбаретӥ
поръя: мае ке сое кока, лусъе, азбарысь лымыез мыче, пу пиль-
ылэ, скаллы турын куштэ [Гаврилов, 1988, 691] ‘Пилат целый день
ходит по двору с топором в руках, с трубкой во рту: что-то прибивает,
стругает, чистит снег во дворе, дрова колет, корове сено подает’. Сю-
ресбыт Сергей лыдӟиз, шахматэн шудӥз [Гаврилов, 1988, 709] ‘Всю
дорогу Сергей читал, играл в шахматы’. Котькуд трактористлэн ни-
маз бусыез вал, сётэм планзэс нуналскын одно ик быдэстоно [Уд,
№ 125, 2008] ‘У каждого тракториста было отдельное поле, заданный
план нужно было обязательно выполнить в течение дня’. Тазьы ке
турназы, одӥг арняскын турын люканэз но быдтозы, собере кол-

хозникъёслы асьсэлы турнаны нунал сётозы, дыр [Самсонов, 1989,
302] ‘Если так будут косить, за неделю завершат заготовку сена, по-
том, наверно, колхозникам выделят [один] день, чтоб косить себе’.
Словосочетания глаголов с наречиями на -быт и -скын выражают
обстоятельственные отношения. Как наречия на -быт, так и наречия
на -скын в этих словосочетаниях называют время действия, обозна-
ченного глаголом. Но это время выражается разными оттенками. В
глагольных словосочетаниях с наречиями на -быт говорится, что дей-
ствие происходит во весь тот период, который обозначен наречием.
А в глагольных словосочетаниях с наречиями на -скын указывается
лишь на то, что действие происходит в такой-то период, но не под-
черкивается, что оно совершается во весь или не во весь этот период.
б) время действия до определенного периода:
Сое но уг вунэты: 1930 арын Прохор Камашев тулысозь сюдӥз
но колодча сьӧрысь пичи коркан сиесъёсын но мукет тӥрлыкъёсын
ватыса возиз Пилатэз [Гаврилов, 1988, 687] ‘И этого он не забывает:
в 1930 году Прохор Камашев до весны содержал Пилата, спрятав
его в маленький домик за колодцем, в котором держал сбрую и дру-
гие инструменты’. Ӵукнаозь ӧз быгатэ умме усьыны артистъёс но
[Гаврилов, 1988, 729] ‘И артисты не смогли заснуть до утра’. Мон
татчыозь уг тодӥськы на вылэм … [Удмурт литература, 90] ‘Я до
сих пор, оказывается, не знал…’.
Наречие на -озь называет отрезок времени, до которого соверша-
ется (совершилось или будет совершаться) действие, обозначенное
стержневым глаголом словосочетания.
в) время как начало действия, с каких пор протекает действие,
например: Кемалась ик ӧвӧл пленэ шедем ӟуч солдатъёсын Гер-
мание мынӥсь поездэз партизанъёс кырмизы [Удмурт литература,
83] ‘Совсем недавно партизаны захватили поезд, в котором везли в
Германию взятых в плен русских солдат’. Вераме потэ созэ но: ту-
эысен шаерысьтымы предприятиосты кышкытлыклэсь утиськон ла-
сянь уката но зол чаклалозы [Уд, № 026–027, 2008] ‘Хочу отметить
и то: с этого года еще сильнее будут контролировать предприятия
нашей республики в отношении безопасности от несчастных случа-
ев’. Президентэ бырйизы, малпасько, осконзэс быдэстӥ – тямыс ар
ӵоже мон ӵукысен уёзь ляльчи сямен тырши [Уд, № 024, 2008] ‘Вы-
брали в президенты, думаю, я оправдал их доверие – на протяжении
восьми лет я с утра до ночи работал, словно батрак’.
2.5. Словосочетания глаголов с причинно-целевыми наречиями

Куддыръя сыӵе строгой, одӥг серем кыл вераны уд дӥсьты,
нош куддыръя юнме шорысь лӧптэ, чылкак клоун но тӥни [Гав-
рилов, 1988, 461] ‘Иногда такой строгий, пошутить (букв. ‘ни одного
смешного слова сказать’) не посмеешь, а иногда ни с того, ни с чего
(букв. ‘напрасно’) радуется, вылитый клоун и все тут’. Т. Архипов
лыдӟисьёсызлы нырысь ик юромо уг вера, малы Лариса аслэсьтыз
картсэ — «горд партизанэз» — гестапо ки улэ сётэ [Удмурт лите-
ратура, 84] ‘Т. Архипов своим читателям нарочно вначале не гово-
рит, почему Лариса своего мужа – «красного партизана» – отдает в
руки гестапо’. Удмурт Республикаысь Кун Кенешлэн аппаратэныз
кивалтӥсь Виктор Жидков нимысьтыз пусйиз тужгес но арлыдо,
озьы ик самой егит депутатъёсты [Уд, № 026–027, 2008] ‘Руково-
дитель аппарата Государственного Совета Удмуртской Республики
Виктор Жидков отдельно отметил самых пожилых, а также самых
молодых депутатов’.
По мнению П. Н. Перевощикова, причинно-целевые наречия не
имеют семантической определенности, их значения уточняются в
контексте, т. е. другими лексемами словосочетания и всего выска-
зывания. Так, наречия юри и юромо могут быть употреблены в со-
вершенно противоположных значениях: ‘напрасно, зря’ и ‘нарочно,
специально’. Кроме того, в одном и том же значении могут использо-
ваться несколько наречий. Так, для выражения понятия ‘напрасно,
зря’ может быть употреблено в речи любое из следующих наречий:
юри, юромо, юнме, юнме шорысь, токма, токма шорысь, дауре. С
этим связано в известной мере еще одно явление – это почти полное
отсутствие в удмуртском языке наречий, выражающих чисто при-
чинные отношения. Как правило, отношения цели выражаются теми
же наречиями, которыми обозначаются отношения причины.
Сфера употребления глагольных словосочетаний с причинно-
целевыми наречиями сравнительно узкая. Описываемые словосоче-
тания выражают обстоятельственные отношения. Наречие называет
причину, цель действия, обозначенные глаголом [Перевощиков, 1980,
123].
2.6. Словосочетания деепричастий с наречием

Деепричастия в удмуртском языке могут вступать в сочетание
с наречиями качества, количества, места, времени и цели. В этих
словосочетаниях деепричастие называет действие, а наречие может
выражать качественную характеристику действия, может указывать
на количество, место, время и цель действия. Организующим словом
в рассматриваемых словосочетаниях является деепричастие, а наре-
чие примыкает к нему в качестве зависимого члена словосочетания.
Шудо лу, Наталь, та ӝӧк сьӧрын, – шуиз но сэрытак поты-
са кошкиз [Кедра Митрей, 1989, 34] ‘Будь счастлива, Наталья, за
этим столом, – сказал и быстро ушел’. Ну, нет так, идем дальше,
некогда тут стоять, – шуыса, могась Ондреез азьлань чортыса ну-
изы [Миронов, 1989, 55] ‘Сказав «Ну, нет так, идем дальше, некогда
тут стоять», – повели вперед остановившегося Андрея’. Кенос ӧс-
эз пуньяз но лампа доры матэ кариськыса лыдӟиз [Гаврилов, 1988,
20] ‘Она закрыла двери амбара и прочитала, приблизившись к лам-
пе’. Дурыстэм трос юэмысьтыз, ана дурын ӵукнаозь лошъяськыса
изиз [Медведев, 1989, 116] ‘Из-за того, что он выпил чрезмерно мно-
го, проспал до утра провалявшись, у полосы пахотной земли’. Тазьы
малпаса, Катялэн сюлмыз капчигес луиз [Гаврилов, 1988, 9] ‘Поду-
мав так, на сердце Кати стало легче’. Ондрей пегӟыны ӧз вуы, сое
кутӥзы но кема юалляськыса ӧз улэ, Уча пала нуыса кошкизы [Гав-
рилов, 1988, 10] ‘Андрей не успел убежать, его поймали и долго не
допрашивали, увели в сторону [села] Уча’. Нош одӥг нуналэ Катял-
эн улонэз пияла кадь тэшказ но берло быдэсак сӧриськыса кошкиз:
дядиез но нэнэез сое картлы сётыны вераськизы [Гаврилов, 1988,
11] ‘Но в один день жизнь Кати треснула, как стекло, и потом, пол-
ностью разбилась: отец и мать решили выдать ее замуж’. Уродлы
уг лэсьтӥськы, тыныд но нэнэедлы ӟеч малпаса турттӥсько [Гав-
рилов, 1988, 12] ‘Плохого не делаю, стараюсь сделать с добром тебе и
твоей матери’. Мон но тани туж куректыса бызи, мылпотонтэм азе
сётӥзы [Гаврилов, 1988, 12] ‘Я вот тоже очень горюя вышла замуж,
в нежеланное место отдали’. Дирижёр кизэ вылэ ӝутыса шоналтӥз,
сцена вылысь артистъёс кужмо куараен кырӟаны кутскизы, чыл-
как черкын кадь [Гаврилов, 1988, 51] ‘Дирижер взмахнул, подняв ру-
ку вверх, стоявшие на сцене артисты, начали петь звонким голосом,
словно в церкви’. Макем шумпотыса кутозы книгазэ атаез, анаез
но пичи сузэрез [Гаврилов, 1988, 13] ‘С большой радостью (букв.
‘очень обрадовавшись’) возьмут [в руки] его книгу отец, мать и ма-
ленькая сестра’. Вася, синъёссэ сак карыса, ваньзэ эскере, кинэ ке
утча [Гаврилов, 1988, 14] ‘Вася внимательно (букв. ‘навострив глаза’)
все осматривает, кого-то ищет’. Озьы кесяськыса, пиналъёс тузон
пурӟытыса бызизы [Гаврилов, 1988, 15] ‘Так крича, бежали ребята,
поднимая клубы пыли’. Сюлэмшугзэ ватон понна, тыраз аракыен
ӵашаез кутӥз но шуак юиз, ымнырзэ юри шымыртыса, нырул-
кышетэныз ӵушылыны кутскиз [Гаврилов, 1988, 17] ‘Чтобы скрыть
свои переживания, она схватила наполненную вином чашку и быстро
выпила, нарочно сморщив лицо, стала вытирать его платком’. Уноез
парен-парен кунулскыса ветло [Гаврилов, 1988, 22] ‘Многие парами
ходят под ручку’. Ӧжыт улыса, корказь ӧс усьтӥськиз [Гаврилов,
1988, 24] ‘Немного погодя, открылась дверь в сенях’. Кыдёкысен уч-
кыса, со бусы нап турын кадь чильыр-вальыр тулкымъяське, матаз
лыктӥськод но – урод, туж урод [Гаврилов, 1988, 39–40] ‘Посмот-
рев издалека, это поле, переливаясь колышется, словно густая трава,
подходишь ближе – скудная, очень скудная трава’.
По наблюдениям П. Н. Перевощикова, в удмуртском языке из всех
разрядов наречий чаще всего употребляются в словосочетаниях с де-
епричастиями наречия качества и количества. Широкая распростра-
ненность сочетаний деепричастий с данными наречиями объясняется
семантикой деепричастий, нуждающихся в таких определениях, ко-
торые могут выражать характеристику любого действия. Второе ме-
сто по употреблению занимают словосочетания деепричастий с наре-
чиями места и времени. Словосочетания деепричастий с наречиями
цели употребляются крайне редко, вследствие того, что названная
категория наречий представлена ограниченной группой слов.
Деепричастие выступает в словосочетании с наречием той или
иной семантической группы в прямой зависимости от того, в каком
смысловом уточнении нуждается [Перевощиков, 1959, 157–158].
2.7. Словосочетания причастий с наречием

Являясь образованием гибридного характера, причастие сохра-
няет признаки вместе с основой глагола, от которого оно образова-
но, и признаки прилагательного. Как отмечает Л. И. Калинина, спо-
собность причастия подчинять себе зависимые слова и образовывать
конструкции зависит от валентных свойств финитного глагола. По-
этому в принципе структурно-семантические типы причастных кон-

струкций и глагольных словосочетаний одинаковы [Калинина, 2001,
67].
Наречия, как правило, всегда употребляются с причастием лишь
в причастных конструкциях. Как и в словосочетаниях с деепричасти-
ями, организующим словом в словосочетаниях является причастие,
а наречие примыкает к нему в качестве зависимого члена словосоче-
тания:
Солэн корказ, одӥг пичи висэтаз дэмен люкаськем беразы, пу-
рысьтам Лепуш пыдлось лулӟыса вераз [Кельдов, 1989, 72] ‘В его
доме, после того как они все собрались в одной маленькой комнате,
поседевший Лепуш глубоко вздохнув, сказал’. Вить минутъем собра-
ние бырем бере, соос Шахмаевен ӵошен гинэ кылизы но, Майоров
кеӵевыл сынам йырсизэ маялтыса шуиз [Шихарев, 1965, 74] ‘После
завершения пятиминутного собрания они остались вдвоем с Шахмае-
вым и проведя [руками] по зачесанным наискосок волосам, Майоров
сказал’. Солэсь юн жугиськись сюлэмзэ ӝутыса вормонтэм изэн
кадь пачкатӥз егит кузпалэныз люкиськон – кык толэзь но улыса
ӧз вуттэ ук соос [Шихарев, 1965, 76] ‘Его сильно бьющееся сердце,
словно невыносимо тяжелым камнем, придавила разлука с молодой
женой – ведь и два месяцав не успели они прожить [вместе]’. Озьы
малпаськыса пуконъяз, кыдёкын вераськем куараез кылӥз [Кель-
дов, 1989, 76] ‘При таких раздумьях вдалеке [он] услышал разгово-
ры’. Олокытӥ-мар кымалтӥз но мышлань куасам киосаз наручник
борӟаз [Самсонов, 1989, 218] ‘Неизвестно как повалил [его] и защелк-
нул наручники на загнутых назад руках’. Мон номырзэ уг валаськы
… – кӧшкемаса сямен, Иван дорысь, азьпала урдэм киоссэ сэзъ-
яса, берлань чигнаны кутскиз Зотов [Самсонов, 1989, 135] ‘Я ничего
не понимаю … – словно испугавшись, размахивая выставленными
вперед руками, Зотов начал пятиться назад от Ивана’. Со катан-
чи азьын юри лэсьтэм котырес интыын крезьчиос пуко [Гаврилов,
1988, 50] ‘В этом круглом, специальном сделанном месте, у занаве-
са, сидят гусляры’. Ваньзэ сое согыса, куакъёс пӧлын ӵашетыны
кутске ялан кужмоясь тӧл [Шихарев, 1965, 8] ‘Заглушая все это, в
кустах начинает шуметь постоянно усиливающийся ветер’.
2.8. Словосочетания прилагательного с наречием

Сочетаясь с прилагательным, наречие может дополнять признак
предмета, выраженный прилагательным, и выступать как усилитель
этого признака, например:
Судья, азяз кыллись делоез бур киыныз матэ кыскыса, йырзэ
паллян пала ӧжыт кырыж кариз но суд улэ шедем муртъёслэсь
маке-со юалляськыса лыдӟыны кутскиз обвинительной заключе-
ниез … [Миронов, 1989, 52] ‘Судья, приблизив к себе правой рукой
лежащее перед ним дело, немного наклонил голову влево и, кое-что
поспрашивав у подсудимых, принялся читать обвинительный приго-
вор …’. Катя сокем визьтэм ӧвӧл, ассэ ачиз уз быдты [Гаврилов,
1988, 43] ‘Катя не настолько глупа, сама с собой не покончит’. Только
гуосыз татын укыр бадӟымесь но муресь [Шихарев, 1965, 4] ‘Толь-
ко траншеи здесь слишком большие и глубокие’. Силезие, Одер шур
дуре, вуыса, сюресмес пытсаз гитлеровецъёслэн «Одерский четы-
рёхугольник» шуыса нимаськись туж зол юнматскем интызы [Ши-
харев, 1965, 36] ‘Прибыв в Силезию, к реке Одер, нам путь прегра-
дила очень сильно укрепленная гитлеровская позиция, называемая
«Одерский четырехугольник»’. Соос тушмонъёслы уката кышкыт
адӟиськыны кутскизы [Шихарев, 1965, 45] ‘Они стали казаться для
врагов еще страшнее’.
2.9. Словосочетания наречия с наречием

Очень часто наречия сочетаются с другими наречиями. Напри-
мер, два наречия времени могут стоять рядом и выражать признак
одного действия. При этом первое из них имеет более общее, более
широкое значение, а второе указывает на конкретный отрезок вре-
мени и уточняет первое, например:
Толон … ӝыт … кутскизы коркась поттаны [Шихарев, 1965, 7]
‘Вчера … вечером … начали из домов [людей] выводить’. Урамын
чалмытскем бере, монэ со сюдӥз, нош бер уйин ми пересь чехен
партизанъёс доры гурезе потӥм [Шихарев, 1965, 41] ‘После того, как
на улице все успокоилось, она меня накормила, а поздно ночью мы
со старым чехом отправились в горы к партизанам’. Параска туннэ
ӵукна куамын курегпуз бичам, эк, шу! [Красильников, 1976, 18]
‘Прасковья сегодня утром собрала тридцать штук яиц, эх, ма!’.
В других случаях при помощи сочетания двух наречий образует-

ся их усилительная степень, образованная аналитическим способом,
например:
Пыргытэм но пазям техника, усьылэм шӧйёс уката трос кыле-
мын Гжатск-Вязьма куспын [Шихарев, 1965, 3] ‘Больше всего раз-
громленной и разбросанной техники, тел погибших осталось в районе
Гжатска и Вязьмы’. Табере пьесадэ уд адӟы ни, – Катя уката куж-
мо серекъяны ӧдъяз [Гаврилов, 1988, 90] ‘Теперь свою пьесу уже не
увидишь, – Катя начала смеяться еще сильнее’. Партизанской отряд
интыяськемын вал гурезь йылын туж вылын, кыӵе ке пещераын
[Шихарев, 1965, 41] ‘Партизанский отряд был расположен очень вы-
соко на горе, в какой-то пещере’. Партизанъёс быдтэмын малпаса,
фашистъёс гурезь ултӥ ортчись шоссеез бомбежка бере ик сузял-
лям но, отӥ фронт пала туж эркын ветлыны ӧдъяллям продоволь-
ствиен но боеприпасъёсын машинаос [Шихарев, 1965, 43] ‘Решив,
что партизаны уничтожены, фашисты очистили шоссе, проходящее
в подножьи горы, заваленное после бомбежки, и по нему очень сво-
бодно стали двигаться в сторону фронта машины с продовольствием
и боеприсами’.
Таким образом, примыкая к глаголу, удмуртское наречие выра-

жает функцию различных обстоятельств: времени, места, цели, об-
раза или способа действия, степени, меры и количества. Кроме об-
стоятельственной функции, наречие в предложении может играть
роль сказуемого. Наречия в удмуртском языке, сочетаясь с другими
словами, участвуют в образовании синтаксических сочетаний. Как
правило, наречия сочетаются с глаголами (деепричастиями, прича-
стиями), а также с другими частями речи, с такими, как прилага-
тельные и наречия.
Источники
Бадретдинов Ульфат. Мар луоз ӵуказе: Веросъёс но пьеса. Ижевск, 1991.
Валишин Р. Г. Узвесь пыры // Выль дунне. Удмурт верос: Антология 2 /
Дасяз Г. В. Романова. Ижевск, 1991. С. 48–57.
Гаврилов И. Г. Вордӥськем палъёсын. Ижевск, 1988.
Гаврилов И. Г. Йыромон // Выль дунне. Удмурт верос: Антология 1 / Дасяз
Г. В. Романова. Ижевск, 1989. С. 220–238.
Гаврилов И. Г. Шудо пумиськон // Выль дунне. Удмурт верос: Антология
1 / Дасяз Г. В. Романова. Ижевск, 1989. С. 209–217.
Загребин Е. А. Горд ӟустари // Выль дунне. Удмурт верос: Антология 2 /
Кедра Митрей. Вожмин // Выль дунне. Удмурт верос: Антология 1 / Дасяз
Кельдов Матвей. Бегентыло // Выль дунне. Удмурт верос: Антология 1 /
Красильников Г. Д. Вуж юрт: Дилогия. Ижевск, 1976.
Красильников Г. Д. Кошкисез мед кошкоз // Выль дунне. Удмурт верос:
Антология 2 / Дасяз Г. В. Романова. Ижевск, 1991. С. 5–22.
Красильников Г. Д. Оксана // Выль дунне. Удмурт верос: Антология 2 /
Кузебай Герд. Матӥ // Выль дунне. Удмурт верос: Антология 1 / Дасяз
Куликов К. И. Сэдык // Выль дунне. Удмурт верос: Антология 2 / Дасяз
Ломагин К. Е. Вождэ эн вай, Окыль // Выль дунне. Удмурт верос: Анто-
логия 2 / Дасяз Г. В. Романова. Ижевск, 1991. С. 224–229.
Медведев Г. С. Лулпыжет // Выль дунне. Удмурт верос: Антология 1 /
Миронов А. С. Гудыръян дыръя // Выль дунне. Удмурт верос: Антология
Миронов А. С. Кескич ужзы // Выль дунне. Удмурт верос: Антология 1 /
Перевощиков Г. К. Нимысьтыз задание // Выль дунне. Удмурт верос: Ан-
тология 2 / Дасяз Г. В. Романова. Ижевск, 1991. С. 101–121.
Самсонов Е. В. Солдатлэн анаез // Выль дунне. Удмурт верос: Антология
Самсонов Н. Я. Капка азяд ньыль кызьпуэд // Выль дунне. Удмурт верос:
Антология 2 / Дасяз Г. В. Романова. Ижевск, 1991. С. 182–190.
Самсонов Н. Я. Чоръяло атасъёс Чуньышурын // Выль дунне. Удмурт
верос: Антология 2 / Дасяз Г. В. Романова. Ижевск, 1991. С. 177–182.
Самсонов С. А. Вужер: Повестьёс. Ижевск, 1989.
Уд – общественно-политическая газета «Удмурт дунне».
Удмурт литература: 6-тӥ класслы учебник-хрестоматия / Дасязы
Г. А. Ушаков, В. Л. Шибанов. Ижевск, 2003.
Чернов П. К. Сӥзьыл нуналэ нюлэскы // Выль дунне. Удмурт верос: Ан-
тология 2 / Дасяз Г. В. Романова. Ижевск, 1991. С. 122–128.
Чернов П. К. Тöдьы пыдвыл // Выль дунне. Удмурт верос: Антология 2 /
Шихарев С. Т. Тае ум вунэтэ. Ижевск, 1965.
ГСУЯ 1970 – Грамматика современного удмуртского языка: Синтаксис про-
стого предложения / Под. ред. В. И. Алатырева. Ижевск, 1970.
ГСУЯ 1974 – Грамматика современного удмуртского языка: Синтаксис
сложного предложения /Под. ред. В. М. Вахрушева. Ижевск, 1974.
Калинина Л. И. Причастия и причастные конструкции в удмуртском языке.
Ижевск, 2001.
Перевощиков П. Н. Деепричастия и деепричастные конструкции в удмурт-
ском языке. Ижевск, 1959.
Перевощиков П. Н. Глагольные словосочетания // Словосочетания в уд-
муртском языке / Под. ред. В. М. Вахрушева и Р. И. Яшиной. Ижевск,
1980. С. 38–123.
А. А. Бурыкин | Санкт-Петербург
Мотив «зверь,
перегрызающий тетивы луков»
в русском, сибирском
и дальневосточном фольклоре
Мотив, в котором маленький зверек – горностай, мыши или кры-
сы – перегрызает тетивы у луков неприятелей сказочных героев, вы-
полняя тем самым роль волшебного помощника, выглядит исклю-
чительно редким в фольклорной традиции. Такие мотивы рано или
поздно привлекают внимание исследователей, и обычно фольклори-
сты обращаются к ним либо в ходе комментирования какого-либо
знакового для изучаемой традиции текста, либо при обнаружении па-
раллелей к данному мотиву в каком-либо объемном массиве фольк-
лорных текстов.
Мотив «зверь, перегрызающий тетивы луков» в русской традиции
известен не в сказках – он встречается в былине о Волхе Всеславье-
виче. Эта былина относится, по мнению фольклористов, к наиболее
архаическим памятникам русского былинного эпоса. В. Я. Пропп дал
исчерпывающий очерк археографии этой былины: «Былина о походе
Вольги известна в 11 записях, но не все они равноценны. Две записи
сделаны повторно и по существу совпадают (Гильф. 91 = Рыбн. 38,
от Романова, Сок. 76 = Кон. 12, от Конашкова). Из оставшихся девя-
ти записей три отрывочны и содержат только начало. Похода в них
нет (Гильф. 15, Онч. 84, Гул. 35). Запись от Конашкова также фраг-
ментарна. В ней нет начала и нет описания похода. В этой записи
содержится лишь описание того, как Волх подслушивает разговор
турецкого султана и как он расправляется с ним. Из пяти осталь-
ных записей одна, а именно запись Маркова от Аграфены Матвеевны
Крюковой несомненно восходит к книжному источнику — к тексту
Кирши Данилова, хотя разработка и иная. Зависимость эта может
быть доказана документально. Текст Марфы Семеновны Крюковой
(дочери А. М. Крюковой) частично восходит к материнскому тексту,
но сильно отличается от него. Отдельные детали образа Волха мо-
гут быть дополнены текстами былины о встрече Вольги с Микулой
Селяниновичем. Некоторые из этих записей начинаются с рассказа
о чудесном рождении Вольги и о его оборотничестве» [Пропп, 1999,

70–71]. Далее В. Я. Пропп дает краткое содержение интересующих
нас фрагментов текста былины: «Волх летит в индейское царство
соколом и там обращается в горностая или других животных. Здесь
он портит оружие врага: в образе горностая он перекусывает тети-
вы у луков, от стрел он отламывает наконечники, в образе волка он
перекусывает горла лошадям и т. д. У «ружей огненных» он вынима-
ет кремни, причем наличие в одной и той же песне древних луков и
стрел и нового огнестрельного оружия нисколько не смущает певцов»
[Пропп, 1999, 74]1 . Вот интересующий нас эпизод текста былины:
Он обернулся горнасталем…
у тугих луков тетивки надкусывал,
у каленых стрел железцы повынимал,
У того ружья ведь у огненнова
Кременья и шомполы повыдергал,
А все он в землю закапывал.
[Древние российские стихотворения, 1958, 42]2
С помощью электронного собрания сказок народов мира, имеюще-
гося в нашем распоряжении [Басангова, Бурыкин, 2010], мы смогли
выявить по крайней мере три фольклорных текста – одно предание
и две сказки, содержащие мотив повреждения лука и стрел.
Как свидетельствует материал, мотив повреждения лука и стрел –
более общая форма характеристики интересующего нас мотива –
встречается в двух вариантах: а) мотив повреждения луков и стрел
помощником героя; б) мотив повреждения лука и стрел помощником
противника героя.
Начнем с последнего. Мотив, где сестра героя, желая содейство-
вать его врагам, повреждает тетиву лука героя или ломает его стре-
лы, встречается у коряков – точнее, у паланских коряков, живу-
щих на западном побережье Камчатки, и у их ближайших соседей –
ительменов. Все тексты, содержание образ сестры-изменницы, выво-
дящей из строя оружие брата, относятся к жанру преданий и многие
1
Впрочем, это обстоятельство не смущало и исполнителей других эпосов. Ог-
нестрельное оружие присутствует в киргизском «Манасе»; в калмыцком эпосе
«Джангар» оно не фигурирует, но в нем отмечается сравнение некоторых звуков
со свистом пули.
2
Автор выражает глубокую благодарность своему коллеге к. и. н. Р. А. Гимаде-
еву, в конце 1970-х годов обратившему внимание на уникальность данного мотива
в былине о Волхе для евразийской устной традиции.
Мотив «зверь, перегрызающий тетивы луков» в фольклоре 541
из них, в особенности варианты ительменских текстов, насыщены
праводоподобными историческими деталями.
Рассмотрим содержание корякского предания «Месть Рыннынал-
пыльына»:
Месть Рынныналпыльына
Живут два брата и сестра, сестра встречается с чужеземцем; за-
беременев, она просит его убить ее братьев. Обещая помощь – пере-
резать тетивы луков и отнести копья подальше в тундру. На братьев
нападают враги; братья не могут воспользоваться ни копьями, ни лу-
ками, будучи ранеными, притворяются убитыми. Сестра предлагает
любовнику – врагу братьев – проверить, умерли ли они: он отрезает
верхнюю губу у старшего брата, тот не выдает себя; младший брат
пошевелился, и враг убивает его копьем. Старший брат по имени
Рынныналпыльын, хоронит-сжигает младшего, идет к родственни-
кам, живет у них десять лет. Выздоровев, он отправляется мстить
сестре за себя и брата; опрокинув их ярангу, он приказывает привя-
зать сестру за ноги к оленям, разрывает ее на части, убивает ее детей,
оставляя в живых ее мужа – тот ни в чем не виноват; отнимает у вра-
гов половину стада и половину работников, остальных делает своими
данниками: «Только мне убивайте оленей, когда я захочу оленьего
мяса» [Сказки и мифы, 1974, 474–477].
Сходный с данным преданием сюжет встречается в нескольких
вариантах у ближайших соседей паланских коряков – ительменов.
«Легенда о Тылвале» зафиксирована у ительменов в четырех вари-
антах. Вот содержание одного из них:
Легенда о Тылвале
Живет Тылвал с сестрой; приходит паланский коряк состязаться
с ним, коряк дважды побежден; сестра Тылвала хочет выйти замуж
за коряка и обещает ему надрезать тетиву лука Тылвала, надрезает
ее; когда приходит коряк, тетива лука Тылвала рвется, коряк ранит
Тылвала из самострела, Тылвал вынимает из раны стрелу и убивает
коряка. На другой день Тылвал убивает сестру, привязав ее за ноги
к двум оленям [Сказки и мифы, 1974, 498–500].
В другом варианте «Месть Тылвала» сестра также надрезает
ему тетиву лука [там же, 501–503], еще в двух других вариантах
она только ломает стрелы или вынимает наконечники из стрел [там

же, 500, 501]. Последние варианты представляются очень важными
для дальнейшего сравнительно-исторического и ареального изуче-
ния рассматриваемого нами мотива, так как обозначают направление
трансформации мотива.
Мотив «зверь, перегрызающий тетивы луков» в своем эталонном
варианте, когда перегрызание тетив луков осуществляется помощ-
ником самого героя (в корякских и ительменских текстах это бы-
ла сестра-помощница врага героя), довольно неожиданно для нас в
свете рассмотренных выше текстов встречается в тексте мансийской
сказки о зайчике. Приведем ее полностью:
Зайчик
Жил-был зайчик. На озерном берегу в осоке постоянно прыгал.
Однажды губу себе осокой разрезал. Пошел к огню пожаловаться:
– Огонь, сожги осоку на озерном берегу!
– Какое зло сделала тебе осока? – спросил огонь.
– Губу мне разрезала, – ответил заяц.
– Уж такое ненасытное брюхо у тебя, – сказал огонь.
Пошел заяц к воде и говорит:
– Вода, прибудь, затуши огонь!
– Какое тебе зло сделал огонь?
– Огонь осоку на озерном берегу не зажигает!
– Какое зло тебе сделала осока?
– Губу мне разрезала.
– Уж такое ненасытное брюхо у тебя!
Пошел зайчик к двум мальчикам со стрелами и луками, говорит
им:
– Дети, в воду стреляйте!
– Какое тебе зло вода сделала?
– Вода не прибывает, огонь не тушит!
– Какое тебе зло сделал огонь?
– Огонь осоку на озерном берегу не зажигает!
– Какое тебе зло сделала осока?
– Губу мне разрезала!
– Уж такое ненасытное брюхо у тебя!
Пошел зайчик к мышке и говорит:
– Мышка, мышка, тетиву на луках мальчиков перегрызи, чтобы
стрелять не могли!
Пожалела мышка зайчика и пошла тетиву у луков перегрызать.
Но не успела. Схватили мальчики луки, натянули тетиву и пустили
стрелы в воду. Стреляют в воду – вода прибывает, идет огонь ту-
шить. Испугался огонь, к осоке перебросился. Загорелась осока, а в
осоке зайчик прыгает. Растерялся, из огня побежал, ноги и уши себе
опалил (Текст из ресурсов Интернета, cм.: [Бурыкин, 2008]).
По своему типу данный текст – типичная кумулятивная сказка
(из новых исследований на темы кумулятивной сказки см.: [Носов,
2012]), в которой действующими лицами являются либо герой-ре-
бенок и животные (эвенская сказка «Ленивый мальчик и птичка»
[Новикова, 1987, 41–42]) или две птички (эвенская сказка «Нерпа»
[Новикова, 1987, 29–30]), эвенская сказка «Две птички» [Новикова,
1987, 32–33] с большим количеством параллелей у других народов
Сибири (ср. чукотскую сказку «Мышка и птичка» [Сказки народов
Севера, 1951, 138–139]). Этиологическая концовка, признанная объ-
яснять, почему у зайца черные кончики ушей, здесь явно представ-
ляется позднейшей. В другом варианте этой сказки водяная крыса
начинает грызть зарубки на стрелах у мальчиков и те выполняют
просьбу зайца, но конец сказки тот же: огонь обжигает зайцу лапы
[Мифы, предания и сказки хантов и манси, 1990, 505–506]. Судя по
всему, и прежде всего исходя из формы и жанровой отнесенности той
сказки, в составе которой интересующий нас мотив присутствует у
манси, мы имеем дело с итогами давнего преобразования этого мо-
тива и его перераспределения между сказочными или легендарными
сюжетами.
Еще один сказочный текст, в составе которого вcтречается мотив
разгрызания тетив луков зверьками-помощниками, отмечен в корей-
ской сказке «Кошки». Приведем ее текст полностью:
Кошки
Это было очень давно, когда кошки еще не существовали на земле.
Жил тогда один стрелок из лука. Он спал и видел, как попасть
ему в Сеул на праздник стрелков и получить от самого императора
похвальный лист и звание дишандари. Хотя он стрелял и очень хоро-
шо, но приходил всегда в такое волнение, что делал непростительные
промахи. Тогда умные люди посоветовали ему пойти к предсказате-

лю, прежде чем отправиться в Сеул.
Стрелок так и сделал. Предсказатель, получив с него тысячу лан,
сказал ему:
– Пусть не переходит тебе дорогу женщина. Если же перейдет,
поцелуй ее.
Хотел еще спросить у него охотник, но на другой вопрос у него не
хватило денег, и он, ограничившись одним ответом, пошел в Сеул.
Не доходя девять ли (три версты) до Сеула, встретилась ему
женщина поразительной и оригинальной красоты. Она была силь-
на, стройна, имела зеленые глаза, взгляда которых охотник не мог
выдержать.
Она перешла ему дорогу, и, согласно приказанию предсказателя,
охотник пошел за ней, чтобы поцеловать ее.
Казалось, она шла так же тихо, как и он, однако до самого вечера
он не мог догнать ее, пока она не вошла в маленькую избушку. Тогда
и охотник вошел за ней. Там, в избушке, сидели отец и мать девушки.
Стрелок поздоровался с ними и объяснил, зачем он пришел сюда.
– Если предсказатель сказал, то так должно быть.
Тогда вошла девушка, и стрелок поцеловал ее.
– Сегодня поздно уже, и мы предлагаем тебе ночлег, – сказал
старик.
– Я не прочь бы и на всю жизнь здесь остаться, так как полюбил
вашу дочь и хочу на ней жениться.
– Пожалуй, женись, – сказал старик.
Пришла ночь, и все легли спать.
Проснулся стрелок и видит, что рядом с ним спит молодая тиг-
рица, а подальше два старых, больших тигра.
Охотник от страха закрыл глаза, а когда снова открыл их, то с
ним рядом опять спала его жена, а подальше отец и мать ее. Стрелок
подумал, что ему показалось все, и заснул опять.
Утром, когда стрелок пошел в Сеул стрелять в цель, жена сказала
ему:
– Сегодня тебя, мой муж, ждет большое отличие. Ты попадешь
во все цели, но этого мало, и сегодня ты прославишься из рода в род,
пока живы люди. Помни: когда ты попадешь в последнюю цель, на
дороге на трех мулах покажутся трое – двое на белых мулах, в белом
и с белыми опахалами, а третий на пестром, с зеленым опахалом. Как
увидишь, немедленно стреляй в них.
– Как? В людей?
Жена покачала головой:
– Это не люди, это дикие звери: если ты не убьешь их, они съедят
всех. Когда убьешь их, разрежь грудь того, который ехал на пест-
ром муле. В груди ты найдешь двух зверьков: никогда с ними не
разлучайся, – пусть они будут тебе как дети.
– Если мне, то и тебе.
– Да, конечно, прощай, мой муж возлюбленный.
– Но зачем же ты так печально прощаешься со мной, – я скоро
вернусь.
– Я печальна потому, что одна минута разлуки с тобой все равно
что вечность.
Как говорила жена, так все и вышло.
Стрелок попадал во все цели, а когда спустил стрелу в послед-
нюю, на дороге показались трое на мулах. Двое на белых, третий
на пестром. Стрелок натянул свой лук трижды и трижды выпустил
стрелу. Каждая попала в сердце каждого из путников.
– Что он делает? Он стреляет в людей?
– Идите и посмотрите, что это за люди, – сказал стрелок и пошел
со всеми туда, где упали путники.
Но велик был ужас всех, когда вместо путников увидали трех
тигров: двух старых громадных – самку и самца – и одну молодую
тигрицу.
– Какое счастье, что он убил их, иначе бы всем нам грозила
смерть.
Пока так говорили, стрелок быстро разрезал грудь молодой тиг-
рицы и, вынув двух маленьких хорошеньких зверьков, спрятал их у
себя на груди.
В тот день стрелок получил и «дишандари», и место губернатора.
Но напрасно он искал свою жену – он никогда не нашел ни ее, ни
родителей ее, ни избушки, и даже того места, где стояла избушка.
Прошел год, зверьки подросли немного, когда случилась вдруг
война, несчастная для Кореи.
Тогда император назначил стрелка-губернатора главнокоманду-
ющим.
– Но я ничего не знаю в военном деле.
– Но ты счастлив, – иди и победи, иначе голову долой.
– Не печалься, отец, – сказали зверьки, – ты победишь.
На Амноке, на двух берегах ее, сошлись войска – неприятельское

и корейское.
В ночь перед сражением зверьки вышли в поля и леса и кликнули
всех крыс и мышей:
– Идите на ту сторону в неприятельское войско, перегрызите у
них все тетивы и все луки, съешьте их провиант и обувь.
Но войско без оружия, провианта и обуви – не войско, а толпа
нищих, и стрелок-губернатор всех их на другой день забрал в плен.
Тем и кончилась война. А губернатор сделался министром.
Что до зверьков, то от них пошло потомство. Теперь зверьков
этих везде можно встретить, – их называют кошками.
Хотя теперешние кошки и не говорят, но, помня их происхожде-
ние, [их] до сих пор считают священными животными и в память их
происхождения и спасения от врагов уважают и чтут их [Гарин-Ми-
хайловский, 1950, 372–375].
В этой сказке, как и во многих корейских сказках, чрезвычайно
сложный сюжет со множеством событий: мыши и крысы отправля-
ются грызть тетивы и луки неприятельского войска по приказу ко-
шек, чудесно родившихся как помощники человека из тела убитой
молодой тигрицы – жены главного героя.
Мотив разгрызания тетив луков и повреждения оружия героя-
неприятеля персонажем со способностями к оборотничеству (Волх
Всеславьевич) или персонажами-помощниками героя, и мотив повре-
ждения оружия героя помощником его врага (корякские и итель-
менские повествования) образуют пару, в которой главное разли-
чие относится к сфере действия персонажей, в результате чего ге-
рой повествования либо выигрывает от осуществления выраженной
в мотиве акции, либо переживает еще одну опасность. Значитель-
ная дисперсность форм повестования, в которой зафиксирован дан-
ный мотив – архаический героико-эпический текст русской былины,
рассказы, в равной мере близкие к историческим преданиям и наи-
более ранним формам эпоса с минималистской поэтикой, у коряков
и ительменов, варианты докучной сказки у манси, которую вполне
можно отнести к детскому фольклору, и корейская волшебная сказка
с весьма сложным сюжетом – все это говорит о том, что в отдельных
традициях рассматриваемый мотив или пара мотивов, реализуемая
в двух сферах действия, претерпели весьма сложные трансформа-
ции. Возможно, что поиски более общего варианта рассмотренного
мотива в паре «помощник героя повреждает оружие врага» или «по-
мощник противника героя наносит вред оружию героя и подвергает
его опасности» смогут дать результаты, которые будут связываться
с судьбой данного мотива.
Басангова Т. Г., Бурыкин А. А. К разработке электронных ресурсов для
фольклористики: создание и опыт использования электронной библио-
теки сказок народов мира // Информационные технологии и письмен-
ное наследие. El’manuscript-10. Материалы Междунар. науч. конф. Уфа,
28–31 октября 2010 г. Уфа, 2010. С. 32–35.
Бурыкин А. А. Сказка в ресурсах Интернета и перспективы сказковеде-
ния // Традиционная культура. Современный взгляд: проблемы и пер-
спективы. Юдинские чтения – 2008. Материалы Всерос. научно-практ.
конф. (Курск, 15 февраля 2008 г.). Курск, 2008. С. 9–23.
Гарин-Михайловский Н. Г. Из дневников кругосветного путешествия. М.,
1950.
Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М.; Л.,
1958.
Мифы, предания и сказки хантов и манси. М., 1990.
Новикова К. А. Эвенские сказки, предания и легенды. Магадан, 1987.
Носов Д. А. Структура повествования монгольской народной сказки. Дис.
… канд. филол. наук. СПб., 2012.
Пропп В. Я. Русский героический эпос. М., 1999.
Сказки и мифы народов Чукотки и Камчатки. М., 1974.
Сказки народов Севера. Л.; М., 1951.
Т. Л. Кузнецова | Сыктывкар
Традиции И. Куратова
в коми прозе
конца ХХ – начала ХХI веков*
Творчество И. А. Куратова – особое эстетическое явление не толь-
ко культуры коми, но и финно-угорских народов. Проживший корот-
кую жизнь, опубликовав при жизни всего пять стихотворений под
видом народных песен, И. Куратов оставил поэтическое наследство,
по уровню художественного мышления встающее в один ряд с разви-
той литературой ХIХ века. Впитавшая традиции русской и европей-
ской культуры1 , поэзия Куратова представляет качественно новую
ступень развития художественного сознания народа. «В 60-е годы
ХIХ века И. Куратов со своим многоаспектным реалистическим ху-
дожественным исследованием состояния коми общества, несомненно,
вывел родную национальную литературу на самые передовые рубе-
жи в регионе», – вполне справедливо отмечает Ванюшев В. М., рас-
сматривая словесное художественное творчество народов Поволжья
и Приуралья данного периода [Ванюшев, 1995, 41].
Исследование творчества И. Куратова в связях с художественным
опытом современной коми литературы не только способствует тому,
чтобы выявить, какое место занимает духовное наследие великого
Куратова в культуре коми, но и освещает характерные черты худо-
жественной природы современного искусства слова. Думается, ода-
ренный, обладающий особым художественным видением, органично
связанный с традициями мировой культуры, Куратов не из тех ху-
дожников, чье творчество с легкостью рождает волну эпигонов; его
талант – из породы редкостных, ярко индивидуальных. Несомненно,
наследие Куратова живет в памяти культуры, и, думается, художе-
ственные открытия современной коми прозы во многом подготовле-
*
Публикация подготовлена в рамках проекта программ Президиума РАН
№ 12-П-6-1013 «Опыт развития коми литературы: творческая индивидуальность
и художественный процесс».
1
Связи И. Куратова с традициями мировой культуры освещены исследовате-
лями. Об этом см.: [Латышева, 1979; Кузнецова, Латышева, 1986; Ванеев, Вулих,
1986; Демин, 1999].
Традиции И. Куратова в коми прозе конца ХХ – начала ХХI вв. 549
ны и его воздействием2 . Мироощущение Куратова, глубоко драма-
тично воспринимающего движение времени, родственно писателям
рубежа ХХ–ХХI веков – периода, когда апокалиптические предчув-
ствия охватили общество3 . И верно, не случайно близость с поэзией
И. Куратова обнаруживает повесть известного коми поэта А. Лужи-
кова (1964–2007) «Измöм синва» (Окаменевшие слезы, 1998).
А. Лужикова привлекала личность Куратова, он интересовался
его поэтическим творчеством. Произведения Лужикова посвящены
И. Куратову (ст. «Старовер моз ачымöс ме сота …» – Подобно старо-
веру, сожгу себя, 1991); в некоторых его поэтических произведениях
живет имя крупнейшего коми поэта (ст. «И збыль мöй сійö кадыс
матын» – Неужели действительно это время близко, 1991); «Иван
Куратов нимсянь» (От имени Ивана Куратова, 1989).
И збыль мöй сійö кадыс Неужели действительно близко
матын, то время,
Кор кулас ловзьылöм Когда умрет оживший Куратов
Куратов,
И збыль мöй вунöдам ми И неужели мы все забудем,
ставöн,
Мый вöліс «Шондібан» да Что были «Шондібан» и
Савин. Савин.4
– приходит к горестным мыслям лирический герой Лужикова (ст.
«И збыль мöй сійö кадыс матын»).
Апокалиптические предчувствия, что во многом определяют кар-
тину мира, воссоздаваемую Лужиковым5 , близки ощущениям Кура-
това6 . В сущности, в повести «Измöм синва», органично связанной с
его драмой «Ыджыд висьöм» (Тяжелое заболевание, 1997), автор, на-
пряженно размышляя о катаклизмах современности, проблемах бы-
тийных, раздумывает и о назначении поэта, о его судьбе, о том, ка-
кой должна быть литература. Главного героя повести Лужикова так
же, как и лирического героя поэзии Куратова, влечет к себе непро-
стой вопрос о природе художественного творчества (ст. И. Куратова
«Менам муза» – Моя муза, 1866, «Кутшöм коми виршъяс …» – Ка-
кие коми вирши …, 1870, «Сьылан, менам сьылан» – Песня, моя
2
О роли И. Куратова в формировании литературной традиции литературы коми
см.: [Микушев, 1993, 56, 60].
3
Об апокалиптических мотивах коми прозы порубежья см.: [Кузнецова, 2007].
4
Здесь и далее перевод наш. – Т. К.
5
Об этом подробнее см.: [Кузнецова, 2009].
6
Об эсхатологических мотивах в творчестве И. А. Куратова см.: [Лимеров, 2009].
550 Т. Л. Кузнецова
песня, 1860, «Поэт», 1867, «Выль сьыланкыв» – Новая песня, 1860

и др.). Герой произведения Лужикова остро ощущает, насколько тес-
но духовное состояние писателя связано с его творчеством. И горест-
ные, насыщенные драматичными ощущениями раздумья героя пове-
сти Лужикова близки исканиям Куратова (ст. Куратова «Воклы» –
Брату, 1867, «Кыдз быд морт вöлі ме поэтöн» – Как всякий, был и
я поэтом, 1962 и др.). Напряженное звучание монологов лирическо-
го героя Куратова, осмысливающего очень непростые отношения с
миром, отчаявшегося найти с ним согласие7 , словно оживает в пове-
сти Лужикова. Не случайно А. М. Семяшкин, отмечая связь поэзии
А. Лужикова с творчеством И. Куратова, видит ее проявление в раз-
витии мотивов тьмы и одиночества [Семяшкин, 2003]. В повести, что
нашла достаточно своеобразную композиционную форму – в ней со-
четаются стихи, заметки из записной книжки, прозаический текст,
диалоги, внешне не связанные – все же есть остов – это пульсирую-
щая мысль главного героя, переживающего состояние мучительных
раздумий. Видимо, имеет смысл вести речь о глубинном семантиче-
ском родстве поэзии И. Куратова и повести А. Лужикова. Харак-
тер лирического героя Куратова близок герою повести Лужикова:
неспроста герой повести – человек, занятый творческим трудом – пи-
сатель, поэт. Оттого, что внимание автора приковано к сфере созна-
ния героя, его внутреннему состоянию, мыслям и чувствам, создается
впечатление, что повесть представляет собой монолог (при том, что
состояние героя не всегда выражается непосредственно). Сомнения,
что мучают, терзают героя повести, попытки решить неразрешимые
проблемы, углубиться в непростой путь самопознания весьма близ-
ки лирическому герою Куратова (ст. Куратова «Пыж» – Лодка; «Со
бара пемыд лолын лоис» – Опять на душе стало темно, 1865, «Öнi
сöмын тi! Ме ог!» – Сейчас только вы! Я – нет, 1987 и др.).
Если в поэзии Куратова нашли выражение очень непростые ощу-
щения интеллигента, осмысливающего связи с миром, то повесть
А. Лужикова (да, пожалуй, и в целом его творчество) – признания
современника, в полной мере осознавшего катастрофичность совре-
менного мира. Герой повести Лужикова – человек также глубоко
интеллигентный, его непрестанные раздумья проникнуты нравствен-
ными поисками; интеллектуальная деятельность составляет суть его
натуры. Подобно лирическому герою И. Куратова, он ощущает необ-
7
Об отношениях лирического героя Куратова с миром см.: [Кузнецова, 1992].
ходимость в том, чтобы понять, в чем основное предназначение чело-
века и то, какое место он занимает в мире. И, обращаясь к вопросам
бытийным, герой повести высок; это качество ему сообщает, види-
мо, одухотворенность. Раздумья героя повести обретают онтологи-
ческую значимость: произведение Лужикова философично. Окаме-
невшие слезы – достаточно глубокий образ, вынесенный в заглавие –
выражает скорбную и горестную мысль о необходимости осмыслить
важнейшие жизненные ценности, углубиться в тернистый путь са-
мопознания в драматичные, даже трагические периоды жизни. Для
прозаического произведения Лужикова, подобно поэтическому, ха-
рактерны ёмкость образов и изолированность субъективных пере-
живаний. Неспроста произведение Лужикова, имеющее весьма свое-
обычную композицию, облекается в форму исповеди (то, что произ-
ведение Лужикова – проза поэта, весьма немаловажно в восприятии
повести как феномена художественного). Следует отметить, в пове-
сти «Измöм синва» весьма ощутимо субъектное начало; напряжен-
ные, терзающие героя духовные, нравственные поиски составляют
нерв произведения. Накал чувств, тонких, имеющих звучание, по-
добное звукам натянутой струны, составляет стержень произведения
(в данном случае, видимо, следует вести речь о мысли, проникнутой
чувствами, и о чувствах, составляющих симбиоз с напряженной в по-
исках мыслью). Если обратиться к словам известного литературове-
да Н. К. Гея, смыслообраз, рожденный А. Лужиковым, близок смыс-
лообразу И. Куратова. «Художественность – синтез всех элементов
содержания и формы в некое художественное целое, в произведение,
даже – в Произведение как большой смыслообраз», – утверждает Гей
[Гей, 2001, 284].
Повесть Лужикова сближается с высокой классической литера-
турой, творениями Куратова. Вполне закономерно, что произведе-
ние, обогащенное традициями мировой культуры, обретает специфи-
ческие черты. Если литературоведами Поволжья и Приуралья отме-
чено, что произведения коми Ю. Екишева, чуваша Г. Айги, уходящие
своими корнями в мировую культуру, занимают особое место в род-
ных литературах [Ермакова, Ермаков, 2007, 6, 75; Кузнецова, 2008,
12], то мы должны признать и то, что творения Александра Лужико-
ва освещены ярким, самобытным талантом, и органичная связь его
творчества с традициями классической литературы играет не послед-
нюю роль в отшлифовке природного дара. Так, исследование твор-
чества Куратова в связях с художественным опытом современной
литературы актуализирует весьма значимый для коми литературы

рубежа ХХ–ХХI веков вопрос – об уровне филологической культуры
современных писателей.
Ассоциации с произведениями мировой культуры в повести А. Лу-
жикова, которая близка в ощущении мира к постмодернизму – не
только возможность приобщиться к эстетике постмодернизма: худо-
жественный опыт мировой литературы органично живет в сознании
современного мастера слова, и это обогащает его произведение, сооб-
щая ему определенный уровень художественного осмысления. Да, он
обращается к приему, выработанному эстетикой постмодернизма, о
котором исследователи пишут, что «всякий текст сплетен из необо-
зримого числа культурных кодов. Культурный «код», «это перспек-
тива множества цитаций, мираж, сотканный из множества структур;
… единицы, образованные этим кодом, суть не что иное, как отго-
лоски чего-то, что уже было читано, видено, сделано, пережито: код
является следом этого «уже» [Барт, 1994, 39], но органичная связь с
традициями мировой литературы свойственна произведению талант-
ливого коми поэта (как, впрочем, и его поэтическим произведениям).
Неуловимое, порой необъяснимое, но ощутимое «слияние» с почвой
мировой литературы характерно для творчества А. Лужикова. Это
придает его творениям особое качество (немногие произведения ко-
ми советской и постсоветской литературы им обладают) и сближает
с произведениями И. Куратова: ведь художественное наследие Кура-
това – явление сугубо специфическое. Для художественных текстов
данных авторов – И. Куратова и А. Лужикова – характерна смысло-
вая насыщенность особого рода – то, что называют глубиной поэтиче-
ской мысли: в ощущении мира Лужиков близок великому Куратову.
Вполне справедливо В. Н. Деминым отмечено, что Куратов «покоря-
ет читателя прежде всего глубиной аналитической мысли» [Демин,
1999, 9]. Смысловая сгущенность особого рода, концентрация мысли
вкупе с тонкими, как оголенный нерв, ощущениями, характеризую-
щая художественную специфику поэзии Куратова, оживает в пове-
сти Лужикова. Думается, в формировании художественной семанти-
ки значимую роль играет и органичная связь одаренных художни-
ков с наследием мировой культуры. «Ощущение продуктивных то-
ков подлинной словесности, ее духовной силы создается в результате
неизменной органической включенности положительного потенциа-
ла цитируемых классических текстов в слово героев и самого авто-
ра, где они функционируют как весомый строительный материал в
диалогическом процессе формирования смысла», – на наш взгляд,
справедливо подмечено исследователями [Химич, 2003, 206].
Куратовское начало вкраплено в художественную ткань произве-
дения, принадлежащего перу Лужикова, и неуловимо дает знать о
себе. Это ощущается на протяжении всего повествования и обуслов-
ливает родственность их творений. Художественное мышление Кура-
това словно формирует тонкую вязь; особенности поэтики Куратова
определяются тонкой, порой контрастной связью явлений, деталей,
отношений. Формирование связей происходит с особого рода изяще-
ством (речь идет не о формальных признаках произведений, а об от-
ношении к миру). Данная особенность художественного мышления
крупнейшего коми поэта связана и с ироничностью, что определяет
мировосприятие поэта, ощущающего мир сквозь вечные контрасты
и дисгармонию (ст. «Ой олöм, олöм»; «Öтпыр зэв мен дзугыль ло-
ис» – Однажды стало мне очень тоскливо, 1867 и др.) [Кузнецова,
1994, 7–8]. Думается, именно данные особенности структурирования
художественного текста позволили Ванееву А. Е. в размышлениях о
своеобразии художественного метода известного коми поэта вполне
справедливо отметить, что «определяющую черту поэзии Куратова
составляет тончайшая ирония» [Ванеев, 1979, 87]. Нечто подобное –
тонкость особого рода в установлении связей – свойственно и манере
письма А. Лужикова.
Думается, имеет смысл привести примеры, демонстрирующие
очевидное сходство в художественном выражении мысли И. Курато-
вым и А. Лужиковым. Так, в частности, в поэтическом фрагменте,
включенном в ткань повести А. Лужикова «Измöм синва», читате-
лем явно ощущается близость в структурировании текста И. Кура-
тову:
Висьтала пö тэд, Скажу-ка тебе,
Тöдны кутан мед: Чтоб ты знал,
Кутшöм лоö нэмыд – Каков будет твой век
югыд али пемыд; Светлый или темный:
шогсьöмсö и гажсö, Тоску и веселье
Аскисö и важсö; завтрашнее и давнее
кутшöм сьöлöм – лолыд; Какое твое сердце – душа;
мыйысь сылы долыд; Кто защищает тебя
коді дорйö тэнö, Унижает или побеждает
увтыртö ли венö. Скажу-ка тебе,
Висьтала пö тэд, Чтоб ты знал
тöдны кутан мед Не скажу тебе,

Ог пö висьтав тэд, Чтоб не знал ты
он кут тöдны мед: Когда, дорогой мой человек,
Корджык, дона мортöй, За тобой придет
тэла воас ортыд, твой орт-двойник
кыдзи тай лоö, Как это произойдет,
кöні, кутшöм воö; Когда, в каком году;
адö или райö В ад или рай
усян али каян – упадешь или вознесешься
ов да бöрйы ачыд живи и выбирай сам
усьны али качны. Падать или возноситься
Ог пö висьтав тэд, Не скажу тебе,
он кут тöдны мед чтоб ты не узнал.
Данный текст, в целом напоминающий куратовский, вызыва-
ет аналогии, в частности, со стихотворениями И. Куратова «Морт
олöм» (Жизнь человека, 1857), «Кутшöм коми виршъяс …». Схожие
интонации воссозданы особенностями форм отрицания, к которым
прибегают поэты – синтаксического строения сложноподчиненных
предложений с придаточными условия (ст. Куратова «Морт олöм»),
придаточными цели, причины (поэтический раздел повести Лужико-
ва), что содержат отрицание; особую роль играет повтор, перечисле-
ние. Данные факторы возымеют усилительное значение, воссоздавая
напряжение чувств лирического героя. Ср.:
Оз кö меысь пет Если не выйдет из меня
Гижысь и поэт, Писатель и поэт
Борд пыдди ме босьта чер – Заместо пера возьму топор
Менам лоас сер. У меня получится резьба
Оз кö меысь пет Если не выйдет из меня
Некутшöм поэт, Никакой поэт
Мед оз пет и пöнöмар, Пусть не выйдет и пономарь
Гöрдлысь, сöрысь, яр … Гогочущий, несущий вздор,
ярый …
Ст. Куратова «Морт олöм»
Или
Кутшöм коми виршъяс Какие коми вирши
Сета тэныд рама? Преподнесу тебе кротко?
Ода-ö Стефанлы, Оду Стефану,
Кодысь пышйö Пама? От которого убегает Пама?
Эпос-ö, кыдз Ягморт Эпос, как Ягморт
Важöн овліс-вывліс, Давно жил-поживал,
Кепысь пöвнас йöзлы Рукавицей людям
Шонді тупкылывліс? Солнце иногда закрывал?
Ст. Куратова «Кутшöм коми виршъяс …»
Важно, что близость к куратовской манере письма сохраняется

в целом в произведении Лужикова (в котором находят гармоничное
единство прозаический и поэтический тексты): родство обусловлено
не только применением идентичных приемов создания поэтической
формы. В тексте «просвечивает» куратовское начало; видимо, все же
особенности развития художественной мысли сближают тексты авто-
ров, они определяют схожие эстетические свойства художественной
ткани (оттого у читателя, знакомящегося с произведением А. Лужи-
кова, возникают ассоциации с поэзией И. Куратова). Семантическая
насыщенность, смысловая содержательность как характерные чер-
ты творчества данных авторов открываются, обнажаются именно в
особенностях динамики движения художественной мысли. Глубины
произведения А. Лужикова, открывающиеся читателю, сродни худо-
жественным открытиям, что приносит текст И. Куратова. Тонкость
особого рода свойственна художникам в изложении мысли (это ощу-
щение привносится и конструированием тонких связей и отношений).
Видимо, все же имеют место быть некие факторы, характеризующие
особенности мышления и изложения мысли человека интеллигентно-
го, чье мировоззрение обогащено духовным опытом мировой культу-
ры.
Итак, следует вести речь о сходстве эстетических свойств худо-
жественной ткани двух одаренных художников слова. Гармонично и
естественно сближается художественная ткань произведений И. Ку-
ратова и А. Лужикова, и это обстоятельство говорит о внутреннем,
глубинном родстве художников слова – близости в ощущении мира.
Связь произведения одаренного художника современности с поэзи-
ей великого Куратова имеет не реминисцентный характер. Особую
роль играет восприятие рецепиента. Связь с мировой культурой, пи-
тающая творчество И. Куратова и А. Лужикова, придает их текстам
особый характер, сближая данных авторов. Видимо, данное обстоя-
тельство также обусловливает специфику текстообразования, осно-
вывающейся на тонких, неуловимых ассоциативных связях.
Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994.
Ванеев А. Е. Реализм Куратова в связях с концепцией реализма в эстетике
русских революционных демократов // Межнациональные связи коми
фольклора и литературы. Сыктывкар, 1979. С. 130–139.
Ванеев А. Е., Вулих Н. В. Античность в творчестве И. А. Куратова. Сык-
тывкар, 1986. (Научные доклады / Коми филиал АН СССР; Вып. 156).
Ванюшев В. М. Творческое наследие Г. Е. Верещагина в контексте нацио-
нальных литератур Урало-Поволжья. Ижевск, 1995.
Гей Н. К. Категории художественности и метахудожественности в литера-
туре // Литературоведение как проблема. М., 2001. С. 280–302.
Демин В. Н. И. А. Куратов и европейская поэзия. Сыктывкар, 1999. (Науч-
ные доклады / Коми научный центр УрО РАН; Вып. 416).
Ермакова Г. А., Ермаков А. М. Слово Айги. Чебоксары, 2007.
Кузнецова Т. Л. К вопросу о творческом методе И. А. Куратова (комиче-
ское – как составная его поэтики) // Проблемы письменности и культу-
ры. Чебоксары, 1992. С. 67–72.
Кузнецова Т. Л. Комическое в коми литературе. Сыктывкар, 1994.
Кузнецова Т. Л. Коми повесть конца ХХ – начала ХХI в.: опыт художе-
ственных поисков. Сыктывкар, 2008. (Научные доклады / Коми науч-
ный центр УрО РАН; Вып. 502).
Кузнецова Т. Л. Современная коми проза в поисках художественных реше-
ний // Современная русская литература: проблемы изучения и препо-
давания. В 2 частях. Часть 1. Пермь, 2007. С. 250–257.
Кузнецова Т. Л. О «другой» коми прозе // Материалы ХХХVIII Междуна-
родной филологической конференции 16–21 марта 2009 г. Уралистика.
СПб., 2009. С. 53–57.
Кузнецова Т. Л., Латышева В. А. Куратов – переводчик русских поэтов //
Куратовские чтения. Сыктывкар, 1986. С. 67–80.
Латышева В. А. И. А. Куратов – переводчик западной поэзии // Куратов-
ские чтения. Сыктывкар, 1979. С. 82–90.
Лимеров П. Ф. Эсхатологические мотивы в поэзии И. А. Куратова // Арт.
2009. № 2. С. 127–135.
Микушев А. К. О специфике формирования коми литературной тради-
ции // Вестник удмуртского университета. 1993. № 6. С. 53–65.
Семяшкин А. М. Куратовские мотивы в поэзии А. Лужикова // И. А. Ку-
ратов и проблемы современного финно-угроведения. Сыктывкар, 2003.
С. 102–107.
Химич В. В. Литературность как смыслопорождающая среда в творчестве
Михаила Булгакова // Текст. Поэтика. Стиль. Екатеринбург, 2003.
Н. М. Шварёв | Санкт-Петербург
Карелы Боровичского уезда
Новгородской губернии
в конце XIX – начале XX в.
В XVII веке завершился исход карел из Корельского уезда, от-
торгнутого от России Швецией по Столбовскому договору 1617 го-
да [Жербин, 1956]. Навсегда покинув свое родовое «гнездо» [Буб-
рих, 1947] в северном Приладожье, часть карел ушла в Заонежские
и Лопские погосты, а другая часть расселилась южнее – главным
образом, в обширном в ту пору Новгородском уезде, выступая на
юго-востоке за его пределы в смежные уезды Замосковного края:
Бежецкий (Бежецкий Верх), Кашинский, Тверской и Новоторжский,
включая северо-западные окраины Угличского и Ярославского уез-
дов вблизи реки Мологи1 . В конце XVIII века четыре перечисленных
смежных уезда вместе с бывшими новгородскими погостами Твер-
ской половины Бежецкой пятины вошли в состав образованной тогда
Тверской губернии; и с тех пор вся многочисленная группа здешних
карел стала именоваться «тверскими карелами». К настоящему вре-
мени наиболее полно изучена социальная и аграрная история карел
Олонецкого края [Чернякова, 1998], включая вопросы местного са-
моуправления в эпоху становления края в XVII веке [Жуков, 2003].
Немало работ посвящено тверским карелам. В одной из последних
книг финских авторов, переведённой на русский язык [Киркинен
и др., 1998], история тверских карел описана вплоть до 1990-х го-
дов. Появилась и отдельная книга о Тверской Карелии [Головкин,
2008]. Вместе с тем новгородские карелы изучены в меньшей степе-
ни и очень неравномерно. После Петра Кёппена, издавшего в сере-
дине XIX века знаменитую этнографическую карту России, изуча-
лась преимущественно сравнительно небольшая (около 15 селений)
тихвинская группа новгородских карел в верхнем течении реки Ча-
годы. В 1911 г. здесь побывал финский языковед Ю. Куёла и записал
образцы карельской речи. С середины 1960-х годов тихвинские каре-
лы попали в поле зрения учёных Петрозаводска, а затем, вплоть до
1
Границы уездов той поры (за пределами Новгородским уезда) можно увидеть
на карте, приведённой в работе «Карта Замосковного края. Около 1650 г.», мас-
штаб 25 верст в дюйме [Готье, 1906].
558 Н. М. Шварёв
1990-х годов, и Ленинграда. Изучался говор тихвинских карел [Ряго-

ев, 1980] и широкий круг вопросов их этноконфессиональной истории
[Фишман, 2003]. Что касается других локальных групп новгородских
карел (валдайских, боровичских, крестецких и др.), то отрывочные
сведения о них рассеяны в литературе разных лет и до сих пор не
систематизированы. Обзор по новгородским карелам, приведённый
в книге [Фишман, 2003], позволяет в определённой мере судить о ме-
стах их проживания в XIX веке:
В Валдайском уезде – в Ивантеевской, Едровской, Новотроицкой
и Зимогорской волостях карелы были преобладающим населением.
«В середине XIX века здесь (и в Робежской волости Демянского уез-
да) сосредоточилось около 90 карельских деревень и сёл… Но уже
в 1910 г. Ю. Куёла насчитывал всего 52 деревни валдайских карел;
в некоторых из них карелы составляли всего половину жителей, а
знанием родного языка обладали только старики».
В Тихвинском уезде в Тарантаевской волости имелось 15 карель-
ских деревень.
В Демянском уезде – были деревни в Робежской волости.
В Крестецком уезде – в Язвицком и Морозовском погостах име-
лось 7 карельских деревень. Отмечалось также, что в XIX веке асси-
миляция карел в Крестецком уезде шла быстрее, чем в Валдайском.
Сведений о местах проживания карел в других уездах Новгород-
ской губернии в книге [Фишман, 2003] не приводится, в том числе
нет таких сведений и по Боровичскому уезду, который, согласно пе-
реписи населения 1897 г., был третьим в губернии по численности
карел после Валдайского и Тихвинского.
В книге [Истомина, 1972], со ссылкой на материалы обследования
национальных меньшинств в Новгородской губернии в 1924–1926 гг.,
опубликован список из 33-х населенных пунктов, в которых прожи-
вали карелы: 4 – в Демянском уезде, 19 – в Валдайском уезде, 10 –
в Боровичском уезде.
Из краеведческой литературы [Гарновский и др., 1968; Кутузов,
Ермолаев, 1980] можно узнать, что после заключения Столбовского
мира карелы, не захотевшие оставаться под властью шведов, «полу-
чили участки недалеко от Боровичей, на землях Дворцового приказа
и образовали село Кончанское, соседние деревни Лединку, Сергейко-
во, Дурилово и ряд других».
Отдельные упоминания о боровичских карелах можно найти в
литературе, посвящённой русскому полководцу А. В. Суворову [Рыб-
Карелы Боровичского уезда Новгородской губернии 559
кин, 1874], а в музее его имени в селе Кончанском Боровичского рай-
она [Малышева, 1978]. Некоторые живые предания о карелах при-
ведены в художественной книге [Грусланов, Лободин, 1990], один из
авторов которой – сотрудник музея Суворова в Ленинграде – собирал
в 1930-е годы в карельских деревнях Боровичского округа экспонаты
для своего музея.
Основная цель данной работы – выявление по письменным источ-
никам мест проживания и ориентировочной численности в 1880-е –
1920-е годы карел Боровичского уезда Новгородской губернии, то
есть жителей, для которых в ту пору, предшествующую окончатель-
ной ассимиляции, карельский язык оставался родным или, по мень-
шей мере, ещё незабытым.
Рис. 1: Боровичский уезд (с 28-ю волостными центрами) по состоя-

нию на 1890 г.
Боровичский уезд – один из уездов Новгородской губернии, обра-

зованной в ходе общероссийской реформы местного самоуправления,
начатой в 1775 году. Как административно-территориальная едини-
ца этот уезд существовал в составе Новгородской губернии с 1781 г.
по 1927 г. [Истомина, 1972], оставаясь по существу в неизменных
границах. В наше время территория бывшего Боровичского уезда
включает Любытинский, Хвойнинский, Боровичский и Мошенской
районы, находящиеся на востоке Новгородской области.
В качестве источников для решения поставленной задачи здесь,
наряду с известными этнографическими картами Петра Кёппена
1849 г. и 1855 г. и материалами государственных переписей населе-
ния 1897 г. и 1926 г., использованы хранящиеся в Государственном
историческом архиве Новгородской области (ГИАНО) документы гу-
бернского делопроизводства: церковные – 1882 г. и 1913 г., а также
отдела народного образования – 1924–1926 гг.
Сведения о карелах излагаются в хронологической последова-
тельности вне зависимости от значимости, информативности, а порой
и противоречивости того или иного источника. Сначала боровичские
карелы будут рассмотрены в составе Новгородской земли, как часть
новгородских карел, а затем – уже более подробно, как таковые.
Чтобы соотнести названия населённых пунктов в разные эпо-
хи, автор стремился по всему тексту наиболее точно и обоснованно
указывать синхронные названия административно-территориальных
единиц, неоднократно менявшихся на протяжении XVII–XX веков.
Начало переселения карел

на Новгородскую землю в район Боровичей
В книге [Киркинен и др., 1998, 132] приведена интересная кар-
та переселения карел в Россию в XVII веке. Автором этой карты
является профессор Вейо Салохеймо из университета в г. Йоэнсуу
(Финляндия). На карте указаны места исхода карел из Карельского
уезда (Кексгольмского лена при шведах) и районы их обоснования в
России. Цифры на карте обозначают число людей.
В частности, число карельских семей, бежавших в Новгородскую
землю: Новгород – 282; Старая Русса – 548; Валдай – 477; Тихвин –
342; Боровичи – 1796; (и для сравнения: Бежецк – 1943).
Как удалось выяснить, карта Вейо Салохеймо создана им на осно-
вании изучения «запросных списков шведских властей Кексгольма,
которые направлялись через Новгород в Москву, в Посольский при-
каз и содержали списки карельских беженцев с указанием места, из
которого бежали, и во многих случаях – места, где вновь поселя-
лись в России карельские беженцы» [Жуков, 2003]. На этой карте в
районе Боровичей указана одна из самых многочисленных группиро-
вок карел – 1796 человек. Столь относительно большая группировка,
превышавшая в 3–4 раза численность валдайских карел и почти рав-
ная численности карел в районе Бежецка в дальнейшем, по крайней
мере начиная с XIX века, не подтверждается. Не располагая автор-
ским пояснением, остаётся догадываться, что Боровичи олицетворя-
ют на карте не какую-то близкую округу (масштаба будущего уезда),
а всю огромную Бежецкую пятину. Действительно, среди региональ-
ных центров, указанных на карте, лишь Боровичи имели отношение
к Бежецкой пятине. Из окружения Боровичей: Валдай – в Деревской
пятине, Тихвин – в Обонежской, Белозерск и Бежецк – за пределами
Бежецкой пятины и новгородской земли (в XVII в.) в целом [Нево-
лин, 1853; Готье, 1906].
Само по себе большое торговое село Боровичи, или Боровичский
рядок, в XVII веке было центром погоста Петровского и Борисоглеб-
ского в Боровичах на правом берегу Мсты в Бежецкой пятине и дало
название Спасского Боровицкого соседнему погосту на левом берегу
Мсты в Деревской пятине [Неволин, 1853]. Только через столетие по-
сле переселения карел на новгородскую землю, лишь в 1770-е годы
село Боровичи стало городом и административным центром вновь
образованного уезда2 . Поэтому привязку большой группы карел на
2
Город Боровичи на месте села был учрежден в 1770 г. Через два года он был
приписан к Новгородской губернии и получил собственный герб. В 1774 г. был
образован Боровичский уезд. Первоначально в его состав вошли 41 погост Бело-
зерской половины Бежецкой пятины и 5 погостов Деревской пятины [Истомина,
1972]. В ходе дальнейших переформирований часть погостов Бежецкой пятины
была передана из Боровичского уезда в Тихвинский и вновь созданный Устюжен-
ский уезд. Границы сформированных уездов были впервые обозначены в 1781 г. В
XIX веке погосты стали утрачивать своё прежнее значение. На смену им пришли
волости – вновь образованные низшие административно-территориальные едини-
цы. Эти 28 волостей, центры которых показаны на карте Боровичского уезда, в
большинстве своём начали формироваться с отменой крепостного права в 1861 г.,
поначалу как низшие административные единицы крестьянского самоуправления.
А затем, с 1870-х годов, в ходе преобразований, волости стали рассматриваться
уже не как крестьянские, а как низшие территориальные единицы. В Новгород-
ской губернии в этот период были организованы «Комиссии по распределению
волостей на территориальных началах», которые действовали несколько лет, за-
рассматриваемой карте к Боровичам можно расценить, как условную

или, может быть, как временно сложившуюся картину миграцион-
ного процесса, поскольку окончательное расселение карел закончи-
лось только в следующем, XVIII веке. При этом надо заметить, что
местность по среднему течению реки Мсты (вблизи Боровичей) в
ходе переселения в XVII веке была, по всей видимости, транзитной
для карельских беженцев, также, как транзитными были местности
вблизи Олонца [Чернякова, 1998] и Тихвинского посада. Ведь именно
по территории будущего Боровичского уезда проходил один из Тих-
винских трактов, по которому с северо-западного направления шли
карелы. И отсюда можно было попасть и к Новгороду, и на Вал-
дай, и в сторону Твери, и в сторону Бежецкого Верха. Рассмотрев
(применительно к Боровичам) карту переселения карел, созданную
на основе старинных шведских документов, обратимся к опублико-
ванным отечественным материалам.
Для оценки народонаселения в интересующем нас регионе исполь-
зуем в первую очередь результаты, которые изложены в коллектив-
ной монографии «Аграрная история Северо-Запада России XVII ве-
ка», созданной на базе исследований сохранившихся материалов го-
сударственных переписей: писцовых, дозорных и переписных книг.
По их данным, пятины Бежецкая и Деревская к концу Смутного
времени оказались самыми разорёнными на новгородской земле. В
1620 г., по переписям тех лет, в Бежецкой пятине осталось 3840 жите-
лей, в Деревской – 1462 жителя, что составило соответственно 14,5%
и 15,3% от численности населения этих пятин 1580-х годов – пика
разорённости в рамках XVI века. Катастрофичность запустения осо-
бенно заметна при сопоставлении с 1500 г., в таком сравнении числен-
ность населения в Бежецкой и Деревской пятинах в 1620 г. составила
соответственно всего лишь 4,4% и 1,4% [Воробьёв, 1989].
нимаясь формированием волостей. В 1880-е годы состав волостей приобрёл отно-

сительно стабильный характер [Истомина, 1972]. Часть волостных центров так или
иначе совпала с центрами древних погостов; для остальных были выбраны иные
населённые пункты. Так, например, на месте древнего Шереховского погоста были
созданы Шереховская волость меньших размеров и новая Никандровская волость
с центром в бывшей Никандровской пустыни, ставшей волостным центром и цер-
ковным приходом. По многим признакам Никандровская волость была создана
приблизительно на месте старинной Кривинской волости (владения дворян Суво-
ровых), известной в Шереховском погосте с XVIII века. Центр Кривинской волости
находился, по-видимому, на месте более поздней усадьбы Александрово, имеющей,
согласно [Список, 1911], второе название Крывино.
В 1620–1640-е годы в обстановке постоянного самовольного выхо-
да коренных жителей из отторгнутых Швецией уездов Водской пя-
тины русское правительство проводило двойственную политику так,
чтобы, с внешнеполитической стороны, уладить по минимуму кон-
фликты с Швецией по статье Столбовского мира 1617 г. о взаимной
выдаче перебежчиков и, вместе с тем, тайно принять на свою сторо-
ну возможно большее число перебежчиков из числа необъявленных
в запросных списках, чтобы заселить свои опустошённые и обезлю-
девшие земли.
Внутреннюю политику русского правительства по данному вопро-
су в период самых острых конфликтов с шведской стороной опре-
деляла известная «Царская грамота Новогородскому воеводе князю
Родомановскому о взаимном со Шведами разменивании перебежчи-
ков» от 10 сентября 1625 г. [ААЭ, № 165]. Эта грамота была «как
бы тайной правительственной инструкцией об отношении к пересе-
лению» [Жербин, 1956]. Основные общие положения данной грамо-
ты неоднократно обсуждались в исторической литературе [Соловьёв,
1961; Жербин, 1956; Жуков, 2003], нас же интересуют те её детали,
которые затрагивают переселение именно в Новгородскую землю.
Вот часть текста грамоты, относящаяся к перебежчикам из Ка-
рельского уезда: «…Да в государеве ж стороне сыскано перебещи-
ков, зарубежных Руских людей Корельского уезда и их жон и детей,
которые вышли в государеву сторону из-за рубежа после мирного до-
говору, а в росписях Корельского державца в перебещикех не писано,
22 человека. И по государеву указу, тех людей сажати на пашню за
Государя, в Устрецкой и иных волостех, которыя от рубежа подале,
а подмога им денежная и хлебная давати, смотря по людем, и лгота
давати на сколко лет пригоже; а сажати волею, а не в неволю, для
того, толко их сажати в неволю, без подмоги и безо лготы, и они
учнут бегати опять в Свейские городы и пришед учнут сказывати и
про достальных товарыщей, и в том будет ссора, и для того приучать
их лготою и подмогою и быти к ним ласковым; а будет которые за
Государем быти не похотят, и их в том не неволити; а того остерега-
ти накрепко, чтоб жили не близко рубежа, а близко рубежа садить
не велети, для того, чтоб впредь от них не было побегу и ссоры».
Во-первых, следует обратить внимание на то, что новгородским
властям указано селить перебежчиков «за Государя, в Устрецкой и
иных волостех, которыя от рубежа подале».
Дворцовая Устрецкая волость (по другим данным – пять Устрец-

ких волостей [Веселовский, 1917, 114]) числилась в XVII веке в Нов-
городском уезде в Белозерской половине Бежецкой пятины. Волость
Устрека приводится в «Подробной росписи селений Пятин Новгород-
ских, выписанной из старых изгонных книг XVII века» в приложении
известной книги [Неволин, 1853], где указано, что расстояние от во-
лости до Новгорода составляет 180 верст. Сам Неволин соотносит эту
старинную волость с селом Устрика при реке Уверь «в Боровицком
уезде в 50 верстах от Боровичей»3 . То есть для расселения беженцев
царской грамотой 1625 г. были рекомендованы именно дворцовые во-
лости Бежецкой пятины, расположенные недалеко от Боровичей, и
другие места, столь же или более удаленные от шведской границы.
Во-вторых, согласно грамоте, в Устрецкую и иные волости, «кото-
рыя от рубежа подале», направлялись беженцы не только из Корель-
ского уезда, но и из других уездов, оказавшихся под властью шведов.
По состоянию дел на сентябрь 1625 г., этой грамотой направлялись
в указанные места из Ямского и Копорского уездов – 64 чел., из
Ореховского уезда – 14 чел., из Корельского уезда – 22 чел. То есть
помимо карел вблизи Боровичей могли оказаться и переселившиеся
из Ижорской земли (Ингерманландии) русские, водь и ижора4 .
Чтобы лучше понять обстановку в Устрецкой волости, вернёмся
на несколько лет назад. С 1611 до 1617 года эта часть новгородской
земли вблизи Боровичей находилась, по всей видимости, в зоне швед-
ской оккупации или вблизи этой зоны. Шведский гарнизон стоял в
погосте Белом на Мсте (ныне районный центр Любытино), весной
3
Состав пяти дворцовых Устрецких волостей начала XVII века остаётся пока
не вполне ясным, за исключением волостного центра вблизи села Устрека на реке
Уверь. Можно предположить, что в состав этих волостей входили все дворцовые
земли Белозерской половины Бежецкой пятины. Следует заметить, что Устрек-
ская волость, приведённая в списке волостей Боровичского уезда (см. Приложе-
ние), относится к числу вновь образованных в XIX веке и совпадает с дворцовой
Устрецкой волостью XVII века, по-видимому, только по названию волостного цен-
тра – древнего села Устрека. В конце XIX – начале XX века здесь – при истоке
реки Уверь из озера Коробожа, в 50-ти верстах к северо-востоку от Боровичей на-
ходились смежные между собой: село Устрека, погост Устрека и деревня Львово
[Список, 1911].
4
В середине XIX века учёный Пётр Кёппен обнаружил в Новгородской губернии
(как, впрочем, и в Тверской) только карел. Остаётся думать, что переселившиеся
водь и ижора ещё до середины XIX века были ассимилированы в русской среде,
либо слились с близкими по языку карелами, с которыми они, возможно, жили в
одних деревнях.
1613 года около села Устрека на истоке реки Уверь произошло воен-
ное столкновение отрядов русского ополчения с шведами [Кутузов,
Ермолаев, 1980].
Но и после 1617 года, когда граница шведской оккупации передви-
нулась далеко на запад ближе к Финскому заливу, мир и внутренний
порядок вблизи Боровичей воцарились не сразу. Польские и казац-
кие отряды опустошали эту местность во время похода королевича
Владислава на Москву в 1617–1618 годах.
Из «Челобитных крестьян дворцовой Устрецкой волости Новго-
родского уезда, первая о дозоре, а вторая о выделе хлеба с пустых
вытей» (1619 г.) [Веселовский, 1913]: «…Приходили, государь, на нас
сирот твоих в твои государевы в дворцовые Устреские волости вой-
ною литовския люди и руския воры многижды и нас сирот твоих
государевых повоевали, многих присекли. А которые, государь, от
литвы утекали в лес, и оне, государь, перезябли и по ся места, лежа,
гнеют и помирают гладом. А жон, государь, и детей у многих в полон
поимали, и живот, и платье, и лошади поимали, и хлеб потравили, и
разорили до основания…».
Помимо этого из челобитных следует, что за предшествующие го-
ды разрушилось самоуправление этих дворцовых волостей при том,
что прежнее управление волостями из Москвы было передано в Нов-
город. В итоге это привело ко многим злоупотреблениям, а, по су-
ществу, к притеснениям дворцовых крестьян и захвату дворцовых
земель окружающими владельцами: «…по твоему государеву указу
приписаны твои государевы дворцовые Устретцкой волости к Вели-
кому к Новугороду, и окольных, государь, погостов дворяня и дети
боярские и их люди и крестьяня бьют челом в Великом Новегоро-
де твоему государеву боярину и воеводам, князю Ивану Ондреевичю
Хованскому да Мирону Ондреевичю Вельяминову, емлют грамоты и
нас сирот твоих государевых продают напрасно, а хотят твои госу-
даревы волости видеть пусты. И недельщики ис твоих государевых
дворцовых Устрецких волостей и от нас сирот твоих вон не выез-
жают, и нам сиротам твоим государевым от их насильства, и от на-
прасных продаж, и от грабежов прожить не мочно. А преже сево,
государь, мы сироты твои по твоей царьской милости ни на каком
городе не судимы были, окроме твоего Московского государства в
Ноугородцкой четверти».
Поэтому в первой челобитной дворцовые крестьяне просят: «…ве-
ли нам сиротам твоим государевым судом быти и своими государе-
выми всякими податьми по прежнему у себя государя на Москве в

Ноугородской чети. И вели, государь, нам сиротам своим дать при-
казново человека, кому нас сирот твоих оберегать от окольных пого-
стов от дворян и от детей боярских, и от их людей и от крестьян от
насильства, и от напрасных продаж, и от грабежов».
В 1619 году в дворцовые Устрецкие волости были направлены для
дозора Курака Кучецкий и подъячий Иван Кишмутин.
Несмотря на то, что эти дозорные книги сгорели в московском по-
жаре, «Доклад из Новгородской чети государю о посылке писцов»
(1629) [Веселовский, 1917] сохранил сведения о том, что «в Новго-
родцком уезде в Устретцких в пяти волостях по дозорным книгам
Кураки Кучетцково да подъячего Ивана Кишмутина 128-го года в
живущем 4 выти с четвертью без пол-пол-пол-трети выти». В 1620–
1621 гг. государевы денежные доходы с дворцовых Устрецких воло-
стей не брались по льготе, а в следующие 6 лет вплоть до 1628 г.
брались по дозорным книгам – каждый год по «40 рублев 10 алтын
пол – 5 де».
При расселении здесь карел, которое должно было по царской
грамоте начаться в 1625 г., дворцовые владения не были полностью
размежеваны с соседними землями помещиков, вотчинников и мона-
стырей, которые постоянно этим злоупотребляли в своих интересах.
Вот отрывок из «Челобитной крестьян о новом описании и межева-
нии волостей» (1629 г.) [Веселовский, 1917]: «…А у нас, государь,
сирот твоих, в твоих государевых дворцовых в полотенных Устретц-
ких волостях после разоренья валовый большой писец с мерою не
бывал, и твои государевы дворцовые Устретцкие волости и по ся
места не писаны и не мерены и от уездных от поместных и от вот-
чинных земель и ото всяких угодий не отмежованы, и у нас, сирот
твоих, завсегда с теми с уездными людьми, с помещики и с вотчин-
ники, з дворяны и з детьми боярскими и с монастыри в межах меж
сел и деревен о землях и о всяких угодьях бывают брани, и бои, и
убийство смертьное, и продажи и насильства всякие…».
В ответ на эту челобитную в том же 1629 г. в дворцовые Устрец-
кие волости были посланы писцы Иван Загоскин и подъячий Дру-
жина Скирин.
Столь напряжённое положение в Бежецкой пятине с отмежевани-
ем дворцовых земель от соседних поместных и вотчинных становится
понятнее из рассмотрения структуры землевладения в этот переход-
ный период. «Она (Бежецкая пятина) была основательно «воёвана»
в 1612 г., но ко времени описания 1626–1627 гг. здесь уже были про-
изведены поместные и вотчинные раздачи. Об общей картине зем-
левладения в этот период даёт представление «Писцовая и дозорная
книга Бежецкой пятины (Белозерской половины) Новгородского у.
И. Харламова. 1626–1627 гг.» …Тверская половина пятины в это
время была ещё полностью пуста» [Воробьёв, 1989, 72].
В следующие годы «в Бежецкой пятине за 20 лет, прошедших
между описаниями 1627 и 1647 гг., число поместий выросло более
чем в 2 раза. В этом самом близком к Москве районе доминирова-
ло служилое землевладение – на землях поместий и светских вотчин
размещалось почти 93% дворов зависимого населения… Дворцовое
землевладение, практически исчезнувшее здесь в XVI в., сохраняло
символический характер… На долю монастырей и церковных прихо-
дов приходилось в 1647 г. лишь 7,1% дворов и менее 7% зависимого
населения» [Воробьёв, 1989, 79].
Для сравнения, совсем по-другому пошла история дворцовых зе-
мель Деревской пятины. «Обосновавшийся в этой пятине в начале
1650-х гг. Иверский монастырь сразу стал крупнейшим собственни-
ком, поглотив все имевшиеся дворцовые волости. В его деревских
владениях было около 2 тыс. крестьян» [Воробьёв, 1989, 89].
Начиная с 1656 г., по «Именному царскому указу, объявленному
Новгородским Воеводам из приказа Большого Дворца» [ПСЗ, № 196],
расселение карел на дворцовых землях стало более организованным.
В указе говорилось: «…дворцовые крестьяне многие поселясь жи-
вут не на хлебородных местах, пашнею и сенными покосы и всякими
угодьи скудны; и впредь на тех пустых, и на всяких оброчных зем-
лях велено селиться и розчищать дворцовым крестьяном. А которые
помещики дворцовыми, и церковными, и монастырскими землями
завладели насильством без дачи, и те земли взять у них, отдавать
дворцовым крестьяном и зарубежным выходцом, Кореляном в се-
лидьбу или на денежный оброк, как бы Великому Государю было
прибыльнее, а крестьяном не в тягость».
Население дворцовых владений Бежецкой и Деревской пятин (вы-
писка из таблиц 44 и 46 раздела [Воробьёв, 1989]:
Сер. XVII в. Посл. четв. XVII в.

Пятина
дворы люди м. п. дворы люди м. п.
Бежецкая (4 погоста Бело-
6 16 144 509
зерской половины)
Деревская 253 907 445 1214
По результатам исследований авторов, «дворцовые земли в Бе-

жецкой пятине были представлены небольшими островками в 4-х
погостах – Егорьевском Озеревском, Сопинском, Смердомском, Ше-
реховском. В них (в последней четверти XVII века) зафиксировано
около 150 крестьянских и бобыльских дворов, в которых проживало
около 500 человек м. п. (3,7% зависимого населения пятины). Боль-
шинство дворов появилось здесь лишь в 1660–1670-х гг. в результате
притока в пятину выходцев из отторгнутых шведами уездов Водской
пятины» [Воробьёв, 1989, 90].
Далее рассмотрим таблицу [Осьминский, 1989], в которой отра-
жены дворцовые земли, розданные «новопоряженным крестьянам,
зарубежным выходцам» в 1669 г. (в четвертях в одном поле):
Дворы Пашни живущей

Дворы бо-
Пятина крестьян- на крестьян-
быльские всего
ские ский двор
Бежецкая (10 погостов
908 50 141,5 0,16
и волостей)
Деревская (только За-
229 38 55,0 0,24
боровский погост)
Помимо тяглой земли дворцовые крестьяне широко пользовались

оброчными землями. В переписных книгах за 1669 г. «дан перечень
оброчных пустошей: в Бежецкой пятине – 583, в Деревской – 124»
[Осьминский, 1989]. По мнению исследователя, «вновь прибывавшие
из-за шведского рубежа поселенцы снижали свои платежи и за счёт
льгот, и за счёт мизерности своих тяглых участков… В 1660-е го-
ды кореляне брали, как явствует из таблицы, карликовые наделы,
но, вероятно, пользовались потайными участками на лежавших по
соседству многочисленных пустошах» [Осьминский, 1989].
К сожалению, сведения в двух последних таблицах заметно раз-
розненны, что, вероятно, связано со степенью сохранности переписей
XVII в., относящихся к дворцовым землям. Один из авторов [Осьмин-
ский, 1989] отмечает, что «они (переписи) часто доходят до нас лишь
в отдельных отрывках, несопоставимых во времени».
Тем не менее для нашей темы значительный интерес представ-
ляют данные из первой таблицы для четырёх погостов Белозерской
половины Бежецкой пятины: Егорьевского Озеревского, Сопинского,
Смердомского, Шереховского. Два из этих четырёх погостов, а имен-
но Сопинский и Шереховский, вошли позднее5 в состав Боровичского
уезда, и в этих двух интересующих нас погостах в последней четвер-
ти XVII в. было, по пропорционально-приближенной оценке, около
70 карельских дворов с 250 людьми мужского пола.
Во времена императрицы Елизаветы Петровны «в 1745 году или
несколько раньше» [Неволин, 1847] на новгородской земле было еще
раз предпринято отмежевание дворцовых земель от соседних поме-
щичьих и монастырских владений, которое встретило столь значи-
тельное противодействие этих соседей, что правительству пришлось
использовать военную силу. В именном императорском указе от 20
октября 1745 г. [ПСЗ, № 9218], данном Сенату, «О назначении из
Вотчинной Коллегии надежного чиновника с командою, для разме-
жевания казенных в Новгородской Губернии земель, от смежных мо-
настырских и помещичьих» признавалось «…какие своеволства и
противности Нашим указам при межеванье Наших земель от Новго-
родских помещиков и монастырей учинены, и столько при том людей
безчеловечно перебито и переранено, в которых непотребных поступ-
ках не токмо мирские, но и монахи замешаны. Того ради повелеваем
Нашему Сенату, для того дела немедленно отправить надежную пер-
сону из Вотчинной Коллегии, придав оному знатную команду из со-
стоящих в Новгородской Губернии полков и приказных служителей
добрых…».
Несмотря на проведенные в XVII веке и позднее государствен-
ные переписи и межевания в Бежецкой пятине Новгородского уезда,
полное размежевание дворцовых земель от соседних помещичьих и
других владельческих земель не было достигнуто, поэтому спорные
пограничные пустоши и в конце XVIII веке оставались объектами
притязаний дворцовых крестьян – карел, с одной стороны, и сосед-
них помещиков и иных владельцев, с другой.
5
Первоначально в 1774–1776 гг. все эти четыре погоста: Егорьевский Озерев-
ский, Сопинский, Смердомский и Шереховский входили в состав только что обра-
зованного Боровичского уезда [Истомина, 1972, 147], но окончательно в 1781 г. в
состав Боровичского уезда вошли только два из них: Сопинский погост и Шере-
ховский погост. Егорьевский Озеревский погост был передан в состав Тихвинского
уезда, а Смердомский – в состав Устюженского уезда. Карелы, поселившиеся в
Егорьевском Озеревском погосте, известны как «тихвинские карелы» и описаны в
книгах [Рягоев, 1980; Фишман, 2003].
С точки зрения этих помещиков, карелы, осваивая и заселяя по-

граничные пустоши, нередко занимались самоуправством. Это при-
водило к спорам владельцев земли и проявилось во время генераль-
ного межевания в Новгородской губернии в 1784 году. Отголоски
этих земельных споров встречаются, например, в книге [Рыбкин,
1874] о хозяйственной деятельности в своих вотчинах великого рус-
ского полководца А. В. Суворова.
Речь пойдёт о двух больших имениях А. В. Суворова и его потом-
ков в Сопинском и Шереховском погостах Боровичского уезда. Село
Кончанское и многие деревни этих имений были заселены преимуще-
ственно карелами. Эти бывшие дворцовые земли стали владельчески-
ми только в 1762 г. Отец полководца – Иван Васильевич Суворов –
«Кончанскую и Кривинскую вотчину в 900 душ с 26 тысячами деся-
тин земли купил в 1763 году за 23000 рублей ассигнаціи, как видно
из самой купчей» [Рыбкин, 1874]. В 1775 г. эти имения достались
А. В. Суворову по наследству от отца. Вместе с этим наследством
А. В. Суворову достались и тяжбы с соседними помещиками из-за
спорных участков.
Вот как поясняет историю этих тяжб близкий приятель полко-
водца, один из местных помещиков, по возрасту – ровесник XVIII
века, А. М. Балк6 в своем письме 1784 г.: «В древнія времена, ко-
гда Россійское Государство начало процветать т. е. после раззоренія
размножаться селитьбою и в оное выходить стали поляки, кореля-
ки, чухны, татары и прочіе народы, то кореляки селились малыми
семьями в тех местах на казенных землях, где ваши деревни нахо-
дятся и размножась, захватили у многих господ помещичьи земли,
а потом те кореляки пожалованы Елизавете Петровне, а от нея за
своевольство и другие резоны пожалованы Воронцовой, продавшей
их Шувалову; а от Шувалова проданы родителю твоему. Родитель
же ваш, незаведомо чужой земли, приказал яко бы на пустоши своей
Стеглихе, (а она земля Маврина и прозывается пустошью Кривухой)
поставить деревню Стеглиху. И та земля отмежована за вас; равно
и ваша деревня Колокольцово сидит на земле Бачманова и отмежо-
вана за вас же. Только по спору Маврина и Бачманова поставле-
6
А. М. Балк был соседом А. В. Суворова по его новгородским имениям, близким
здешним приятелем и доверенным лицом. «Алексей Михайлович Балк – владелец
части села Волока, отстоящего от Кончанска на 25 верст. Но человек этот, го-
товый на всякие услуги для Суворова, так как дети его служили у Александра
Васильевича в дивизии, был очень уже дряхл…» [Рыбкин, 1874, 87].
ны черные столбы, а по многим резонам большая надежда видится,
что сіи земли останутся за вами… Если бы не Мирон7 , то пришлось
бы сносить ваши деревни на другие места (а способных мест нет)
и именно: Сергейково, Хомлю, Дубье, Ниву, Стеглиху (Кривуху) и
Колокольцово…» [Рыбкин, 1874]. О масштабе этих давних захватов
пустующих земель карелами говорит то, что спор А. В. Суворова (в
том числе и через суд) с 10-ю соседними помещиками затрагивал,
судя по одному из писем А. М. Балка, спорные участки земли и леса
суммарной площадью около 4000 десятин. Кроме того, были спорные
участки и на границе владений Суворовых с землями, оставшимися
дворцовыми. «Так, в августе [1]784 года жалуются Суворову его нов-
городцы Кривинской волости: «За пустошь Каменку, государь наш,
и Колоколушу, где стоит дом вашего высокопревосходительства, ис-
правник Василій Иваныч Меньшой доправил с нашего мiру 47 р.,
считая оныя пустоши казенными, да и впредь похваляется, что мы
каждый год будем ему за них по сто рублей платить» [Рыбкин, 1874].
В материалах дела, производившегося в 1790 г. в Новгородской
палате гражданского суда, упоминаются владения Суворова: «как
помянутые вотчины, так и пустоши, кои жалованы были преж сего
Карельским выходцам, в том числе и спорные пустоши Каменка,
Колоколуша, Овдошево и пр.» [Рыбкин, 1874].
Из постановления Сената от 26 октября 1825 г., утвердившего
«Описи вотчин, что перешли в собственность»: «…2-е. Пустоши Ка-
менку и Колоколушу издревле у крестьян, кои за Суворова состоя-
щие ныне, у них находящиеся, из оброка 111 р. 35 к., т. к. пустоши
сии заселены первыми в 1706, а последним в 1744 годах, оставить в
настоящем владении» [Рогулин, 1992]. Дата 1744 г. связана, возмож-
но, с упомянутой выше правительственной компанией размежевания
дворцовых земель и упорядочения границ в это время. Между про-
чим, из приведённых документов выясняются даты основания каре-
лами нескольких деревень на прежних пустошах в XVIII веке:
В Никольском Шереховском погосте
– деревня Каменка – между 1706 и 1744 г.
– деревня Колоколуша – между 1706 и 1744 г.
7
Мирон Антонов – крепостной А. В. Суворова, добросовестный и облачённый
доверием ходатай по спорным межевым делам своего господина. «Он один, будучи
грамотным и пробыв смолоду в писарях при вотчине, отлично понимал дела по
генеральному размежеванию…» [Рыбкин, 1874, 87].
В Богородицком Сопинском погосте

– деревня Стеглиха (Кривуха) – не ранее 1763 г.
Карелы, обосновавшиеся на дворцовых землях этих двух пого-
стов, с 1762 года стали владельческими крестьянами и целый век ис-
пытывали весь произвол крепостного права. Земли эти, будучи пона-
чалу пожалованы гофмейстрине А. К. Воронцовой, были ею проданы
И. И. Шувалову, а от него перепроданы В. И. Суворову. Последний
тоже имел намерение продать эти имения, о чём свидетельствует
объявление в разделе «Продажа» газеты «Санктпетербургские Ве-
домости № 47 в пятницу іюня 11 дня, 1770 года»: «В Новогородском
уезде, в Бежецкой пятине в Шереховском и Сопинском погостах про-
даются волости, называемыя Кривинская и Сопинская, в коих му-
жеска полу по отказным 1765 года книгам 803 души, так же земли,
лесных угодьев, сенных покосов, и рыбных ловлей в разных озерах
довольное число: в оных же волостях находятся помещичьи домы;
а разстояніем от Санктпетербурга 350 верст, и от Москвы толико-
еж число: желающіе купить, о цене осведомиться могут в Москве
в состоящем за Никитскими воротами доме его превосходительства
господина Генерал-Аншефа, лейбгвардии подполковника, Сенатора
и Кавалера Василія Ивановича Суворова».
Продажа эта, впрочем, не состоялась [Алексеев, 1916], и до са-
мой отмены крепостного права в 1861 году эти имения оставались
во владении потомков В. И. Суворова по мужской линии. Согласно
газетному объявлению, в 1765 году в этих двух волостях было 803
крестьянина мужского пола или около 1600 человек обоего пола. В
книге [Рыбкин, 1874] приведена выписка из рекрутской ведомости за
1795 год: «Новгородскаго наместничества, Боровицкой округи, в селе
Кончанском, с деревнями – 482 души. Здесь же, в Шереховском пого-
сте, именуемая Кривинская вотчина. В ней было 500 душ». Сведения
о численности здешнего карельского населения имеются и в одном
из донесений Ю. А. Николева, приставленного императором следить
за А. В. Суворовым во время ссылки полководца в селе Кончанском.
В донесении от 22 сентября 1797 г. написано, что граф А. В. Суво-
ров «всечасно окружен бывает своими людьми, из коих самые бли-
жайшие – камердинер и два солдата отставных, люди непокорливые
и нетрезвые; и имев в повелении своем тысячу душ карел, из коих
весьма малое число по-русски худо разумеют, а посему почти нет
возможности усмотреть, чтоб он мог тайно отправить от себя кого с
письмами…» [Лопатин, 2001].
Большие новгородские вотчины А. В. Суворова, населённые ка-
релами, находились в ведении управляющих. Крестьяне «платили
Александру Васильевичу оброка только по три рубля ассигн. с души,
и пользовались, разумеется, всеми угодьями, лесами, озерами, река-
ми, покосами, кроме заказных лесов, из которых давался лес крестья-
нам на постройку» [Рыбкин, 1874]. Сведений о том, что здесь когда-
либо применялась барщина, не имеется; а все натуральные поборы
и платежи, помимо твердого оброка, были отменены владельцем в
1784 году [Рыбкин, 1874; Малышева, 1978]. Кроме того, «Александр
Васильевич постановил… правилом, чтобы ни в одной из его вот-
чин людей не отдавали натурою в рекруты, а покупали бы для этого
охотников со стороны… рекрут такой тогда стоил 150 р. асс., редко
200 р.… 75 руб. платил Александр Васильевич (из оброка) и 75 руб.
должны были собрать обществом крестьяне» [Рыбкин, 1874]. Судя по
переписке А. В. Суворова с управляющими его новгородских имений,
в деревнях шло расслоение крестьян на богатых и бедных. Из отве-
та А. В. Суворову из Кончанской и Кривинской вотчин: «Некоторые
крестьяне, имея у себя коров по три и по четыре и по нескольку ко-
ней, объявляют себя не в состоянии платить оброк…» [Рыбкин, 1874].
В комментариях автора книги Н. Рыбкина читаем: «богатые мужики
давили бедных…». И вот отношение владельца имений А. В. Суво-
рова к этому явлению (в письме А. М. Балку 1784 г.): «…в случае
малейшаго налога от имущественных крестьян над скудными, в мо-
ем присутствіи, последует строгое наказаніе за неприличность сію
и недонос мне на сильных крестьян…» [Рыбкин, 1874]. В деревнях
Кривинской вотчины крестьяне (на свой страх и риск) держали бег-
лых, что неоднократно упоминается в переписке А. В. Суворова с
управляющими как распространенная практика, подлежащая иско-
ренению. По нашему мнению, обстановка поневоле сближала мест-
ных крестьян с беглыми. В этих далёких от уездного центра местах
вблизи западной границы Бежецкой пятины были тропы и местные
пути, огибавшие с востока огромное пятно непроходимых Спасокуй-
ских болот, простирающихся от реки Мды на многие десятки кило-
метров в сторону Волхова. По этим путям, очевидно, и пробирались
бежавшие от своих владельцев крепостные и прочий подозритель-
ный люд. Местным крестьянам было соблазнительно использовать
беглых как дополнительных, не облагаемых налогами работников в
своих хозяйствах. Скрытности немало способствовало и то, что здеш-

нее начальство из русских, по-видимому, не знало карельского язы-
ка, на котором говорили крестьяне, что сужало круг осведомителей.
Но риск был велик, так как с владельца имения, принявшего беглых,
брался высокий штраф (по указу 1754 г. – по 200 руб. в год за ве-
домых беглых муж. пола, 100 руб. – жен. пола [Энцикл. Брокгауза
и Ефрона, «Крестьяне»]). Владелец такого имения в свою очередь
наказывал провинившихся крестьян и, надо полагать, распределял
этот штраф на деревенскую общину. В одном из писем (1784 г.) сво-
ему доверенному Матвеичу Суворов пишет: «…От держанія беглых
и многаго расстройства при трехрублевом оброке, бывшие богатые
Шуваловские крестьяне, слышу (хотя и странно), что частію они
раззорились…». В том же году в письме А. М. Балку: «…В кривин-
ской моей вотчине остерегите паки от держанія беглых и искорените
зло…». Когда факты держания беглых получили огласку, и дело
дошло до Новгорода, виновные оправдывались тем, что «беглые на-
силіем требовали хлеба и приюта». В записке адвоката Терентьева
(1784 г.) упоминается новгородское дело «по сенатской аппеляціи по
держательству беглых крестьянами» [Рыбкин, 1874].
На основании рассмотренных письменных источников можно
дать краткий итог численности крестьян-карел в бывших дворцовых
землях Шереховского и Сопинского погостов, вошедших в состав Бо-
ровичского уезда:
– Середина XVII в. – не более 10 чел. мужского пола
– Последняя четверть XVII в. – около 250 чел. мужского пола
– 1765 г. – не менее 800 чел. мужского пола (согласно отказных
книг)
– 1795 г. – не менее 980 чел. мужского пола (согласно рекрутской
ведомости)
Окончательное расселение их продолжалось во второй половине
XVIII в., и к этому времени они вполне освоились в хозяйственном
отношении на новой родине и, несмотря на то, что в большинстве
своём оказались в крепостной зависимости (на оброке), продолжали
хозяйствовать уверенно и даже своевольно.
Новгородские карелы на этнографических картах Петра Кёппена

Общую картину расселения карел в Новгородской губернии в пер-
вой половине XIX века можно увидеть на единственной в своем роде
«Этнографической карте Европейской России», составленной акаде-
миком Петром Кёппеном.
Сведения собирались не менее десяти лет по следам 8-ой народной
переписи (ревизии) 1834 г. путём письменных запросов через Акаде-
мию Наук и лично от автора «местному Начальству… о доставлении
списков инородческим селениям с показанием числа жителей каж-
дого племени» [Кёппен, 1852]. Кроме письменных ответов с мест, бы-
ли использованы дополнительные сведения, полученные от финского
учёного-путешественника Д. П. Европеуса «в отношении к селениям,
обитаемым Карелами в губерниях: Новгородской (около Валдая) и
Тверской (близ Вышнего Волочка)» и сведения самого П. Кёппена,
в том числе и собранные им во время поездок 1846 г. по шести се-
верным губерниям. Первое издание этой карты вышло в 1851 году.
В пояснениях к первому и второму изданиям карты приведена об-
щая численность карел в Новгородской губернии – 27076 человек. В
1855 г. вышло третье, уточнённое издание карты [Кёппен, 1855]. Его
мы и рассмотрим. На карте (см. рис. 2) в пределах Новгородской гу-
бернии выделены розовым цветом (с пометкой «14») 32 территории
с карельским населением. Эти территории в виде отдельных ареалов
большего или меньшего размера находятся в Валдайском, Демян-
ском, Крестецком, Боровичском, Тихвинском и Устюженском уез-
дах. Каждый ареал представляет собой гнездо карельских селений.
Первый большой ареал начинался в 50–60 км восточнее Новгоро-
да у реки Мсты вблизи стыка Обонежской, Деревской и Бежецкой
пятин и был вытянут полосой (не сплошной) протяженностью около
170 км в направлении на восток и северо-восток, занимая северо-
западную окраину Бежецкой пятины.
В целом полоса Обонежской пятины, свободная от карельских се-
лений, гарантированно удаляла их от шведской границы по Столбов-
скому миру. В этом проявилась известная политика русских правите-
лей XVII века в деле укрытия карельских выходцев и расселения их
подальше от шведской границы. На карте [Кёппен, 1855] видно, что
карельские селения в Новгородской земле, самые близкие к шведской
границе, находились от нее по прямой на расстоянии 150–200 км.
Можно предположить, что эти места (на севере будущих Крестец-

кого и Боровичского уездов, юго-востоке Тихвинского, с заходом в
Устюженский) были заселены первой волной карельских беженцев,
которые надеялись ещё вернуться на свою родину в Приладожье.
Второй большой ареал в виде мозаичного пятна, вытянутого с
севера на юг на 85–90 км, располагался в Деревской пятине вокруг
села Валдай.
Не исключено, что на заселение карелами этих земель повлияла
личность новгородского митрополита Никона, избранного в 1652 г.
патриархом и основавшего в это время Иверский монастырь рядом с
дворцовым селом Валдаем. В 1654 г. это село по просьбе Никона было
отдано Иверскому монастырю. Известно, что влиятельный и могу-
щественный в ту пору патриарх был сторонником русско-шведской
войны 1656–1658 гг., которая в целом оказалась безуспешной для
русской стороны. Зато одним из результатов этой войны стало орга-
низованное при отступлении русских войск с Карельского перешейка
массовое переселение православных карел из подвластного Швеции
Кексгольмского лена (бывшего Карельского уезда) на русскую тер-
риторию.
Отсутствие карел на карте в районе Старой Руссы связано, по-
видимому, с тем, что в 1830–1840-е годы, во время этнографического
обследования, предпринятого П. Кёппеном, здесь была сплошная об-
ласть военных поселений8 .
Остаётся рассмотреть на карте [Кёппен, 1855] два сравнительно
небольших гнезда карельских деревень, расположенные в пределах
8
Военные поселения в Новгородской губернии существовали с 1816 до 1857 го-
ды. При этом несколько экономических волостей Новгородского уезда и большая
часть Старорусского уезда царскими указами были переданы в военное ведом-
ство. В 1824 г. Старорусский уезд прекратил своё существование, вместо него бы-
ли образованы 8 округов военных поселян. На территориях военных поселений
всё крестьянское население обязано было нести военную службу и одновремен-
но заниматься сельским хозяйством, обеспечивая поселения продовольствием и
фуражом. Весь быт поселян был подчинён суровой регламентации под надзором
военного начальства, сыновья поселян с 7 лет отдавались в школы военных канто-
нистов, за малейшие проступки виновные подвергались телесным наказаниям. В
1831 г., после подавления восстания военных поселян эти округа были переимено-
ваны в округа пашенных солдат. Несомненно, что в условиях каторжного режима
с принудительной регламентацией и хозяйственной, и семейной жизни населения
военными властями инородцы внутри военных округов быстро теряли родную речь
и самобытные черты.
Новгородской губернии южнее Устюжны9 . Эти ареалы, далёкие от
двух основных рассмотренных ареалов новгородских карел, находят-
ся на севере обширного ареала карел Бежецкого Верха в бассейне
реки Мологи.
Теперь рассмотрим территории новгородских карел, показанные
на карте Кёппена, особенно выделяя интересующий нас Боровичский
уезд.
Наиболее густонаселённым карелами показан Валдайский уезд.
Сплошная обширная карельская территория находилась южнее
г. Валдая вплоть до северного плеса озера Селигер. Западная часть
этой территории переходила в Демянский уезд. Севернее г. Валдая в
одноименном уезде на карте выделены десять отдельных карельских
гнёзд – «островков» меньших размеров.
В Крестецком уезде два отдельные карельских гнезда средних
размеров и восемь небольших располагались вблизи реки Мсты.
В Устюженском уезде карельское гнездо средних размеров и од-
но небольшое находились южнее г. Устюжны у границы с Тверской
губернией. К северо-западу от Устюжны ещё два небольших карель-
ских гнезда на реке Сомина (так обозначена на карте) почти примы-
кали к гнезду средних размеров, расположенному в юго-восточном
углу Тихвинском уезда.
Названия карельских селений последнего гнезда: Селица, Горо-
док, Дубровка, Моклоки подтверждают, что это те самые «тихвин-
ские карелы» Тарантаевской волости (древнего Егорьевского Озе-
ревского погоста), которые описаны в книге [Фишман, 2003].
Северо-восток Тихвинского уезда и северо-запад Белозерского
уезда в направлении Онежского озера занимала выделенная жёл-
тым цветом (с пометкой «36»), сплошная, очень обширная область
расселения чуди10 .
9
Земли вокруг Устюжны в XVII веке вплоть до 1685 г. были в составе Угличско-
го уезда, затем был образован самостоятельный Устюженский уезд [Готье, 1906],
который только в 1770-е годы вошел в состав формируемой тогда Новгородской
губернии.
10
По современным воззрениям под названием «чудь» на картах П. Кёппена и
в материалах переписи населения 1897 г. надо понимать вепсов. Одно из первых
упоминаний об этом имеется в [Кёппен, 1856, 91] со ссылкой на первооткрывателей:
финского лингвиста А. Альквиста и академика А. М. Шёгрена.
В Боровичском уезде на карте [Кёппен, 1855] выделены шесть

гнёзд карельских селений. Из них одно гнездо – средних размеров и
пять небольших.
Рис. 2: Фрагмент Этнографической карты Европейской России, со-

ставленной Петром Кеппеном. СПб, 1851 г.
1-ое гнездо средних размеров находилась на северо-западе уез-
да в 15–18 км восточнее большой северной излучины реки Мсты.
Здесь отмечена группа деревень с названиями: Симантая, Долбеево,
Кяпиной Горуша, Пещаницы, Каменка и Ушково. По списку насе-
ленных пунктов Новгородской губернии [Список, 1911], сверяясь с
топографической картой [НОЛР], узнаём, что это деревни Симани-
ха, Долбеево, Песчаница, Каменка и Ушково Никандровской волости
и деревня Каппина Горушка Шереховской волости.
Таким же образом были опознаны и остальные восемь карельских
селений на карте [Кёппен, 1855]. Приводим названия этих селений в
написании Кёппена:
2-ое гнездо – деревни Ерзовка и Голи Никандровской волости,
3-е гнездо – деревни Опарино и Крепугино Кончанской волости,
4-ое гнездо – село Кончанско одноименной волости,
5-ое гнездо – деревни Бирег и Кристовая Рядовской волости,
6-ое гнездо – деревня Княжева Пирусской волости.
1-ое, 2-ое, 3-е и 4-ое гнезда располагались цепью друг за другом в
направлении с северо-запада на юго-восток и в целом располагались
севернее Боровичей. 5-ое и 6-ое гнезда находились южнее Боровичей
вблизи границы с Валдайским уездом.
Несомненно, что Петр Кёппен располагал сведениями о гораздо
большем количестве карельских населенных пунктов. Попросту их
невозможно было разместить на этой небольшой карте [Кёппен, 1852]
с масштабом 75 верст в одном английском дюйме.
В 1849 г. вышла в свет Этнографическая карта Санкт-
Петербургской губернии [Кёппен, 1849] на немецком языке, состав-
ленная Петром Кёппеном в более крупном масштабе 15 верст в одном
английском дюйме. Присматриваясь к этой карте, можно заметить
на нижнем её краю выделенные гнёзда карельских селений в север-
ной части Крестецкого и Боровичского уездов Новгородской губер-
нии.
Рис. 3: Фрагмент Этнографической карты С-Петербургской губер-

нии. Гнездо карельских деревень на северо-западной окраине Боро-
вичского уезда
Сюда попало только 1-ое северо-западное гнездо карельских дере-

вень Боровичского уезда, но зато, благодаря увеличенному масшта-
бу карты, в этом гнезде отмечено 14 деревень (вместо 6-ти на карте
[Кёппен, 1855]). Вот их названия, выписанные из карты, в немецкой
орфографии:
Kadilicha – Кадилиха (Никандр.)
Jegreska – Еросиха (Никандр.)?
Ssimonicha – Симониха (Никандр.)
Subja – Зубово (Никандр.)
Gross Gori – Большие Горы (Шерехов.)
Pestschanka – Песчаница (Шерехов.)
Sarutschewje – Заручевье (Шерехов.)
Sagolowje – Заголовье (Шерехов.)
Uschkowa (2 раза) – Ушково (Никандр.)
Kamenka – Каменка (Никандр.)
Kolokoluscha – Колоколуша (Шерехов.)
Falkowo – Фальково (Шерехов.)
и отдельно стоящая деревня Shar – Жар (Никандр.)
В русском переводе использованы официальные написания назва-
ний по списку населённых пунктов Новгородской губернии [Список,
1911]. В скобках указаны названия волостей. Петр Кёппен, по его соб-
ственному признанию в предисловии [Кёппен, 1861], не успел опубли-
ковать все, бывшие в его распоряжении, «ведомости об инородцах».
Остаётся надеяться, что когда-нибудь они отыщутся в архиве. Но и
те сведения, относящиеся преимущественно к 1834 г., которые полу-
чены из двух его этнографических карт, поистине бесценны и дают
опору для последующего изучения вопроса. В довершение этого раз-
дела заметим, что гнёзда 1, 3 и 4, судя по названиям деревень, соот-
носятся с потомственными владениями дворянского рода Суворовых.
В публикации [Полянский, 1900, 51], посвящённой памяти знамени-
того полководца, дан перечень деревень Сопинской и Кривинской
вотчин и число крепостных мужского пола в каждой из деревень по
8-ой ревизии. Подсчёт показывает, что в 1834 г. в селе Кончанском
и 24-х карельских деревнях Боровичского уезда, принадлежавших
потомкам Суворова, было 1386 крепостных мужского пола.
Новгородские карелы
по государственным переписям населения 1897 и 1926 года
Первая всеобщая перепись населения Российской империи про-
водилась Центральным Статистическим Комитетом Министерства
Внутренних дел и была официально приурочена к 28 января 1897
года. Принадлежность жителей к той или иной народности определя-
лась на основании родного языка. Именно так выявлялись и карелы:
как жители, признающие за родной карельский язык.
Численность карел в уездах Новгородской губернии, 1897 г. (вы-
писка из таблицы XIII «Распределение населения по родному языку»
[Перепись, 1897, II]):
Карельский язык
Уезды
мужчины женщины обоего пола
1. Новгородский 95 2 97
2. Боровичский 539 537 1076
3. Белозерский 240 331 571
4. Валдайский 2861 2947 5808
5. Демянский 252 273 525
6. Кирилловский – – –
7. Крестецкий 207 217 424
8. Старорусский 34 1 35
9. Тихвинский 642 729 1371
10. Устюженский 46 27 73
11. Череповецкий – – –
Всего по губернии 4916 5064 9980
Итак, в 1897 г. в Новгородской губернии по официальной стати-

стике проживало 9980 карел обоего пола, что составляло 0,73% от
населения губернии. Карелы были второй по численности населения
народностью губернии после русских. В связи с этим в вводной ста-
тье сборника [Перепись, 1897, II] редактор Центрального Статисти-
ческого Комитета С. П. Плешко пишет: «Как видно из приведенных
данных, среди общей массы населения подавляющее большинство
составляют великоруссы и притом на всем пространстве губернии.
Следующую более или менее значительную группу составляют на-

родности финские и среди них в особенности карелы, чудь и эсты…
…карелы сосредоточились преимущественно в Валдайском, Тих-
винском и Боровичском уезде, чудь – в Тихвинском и Белозерском…
Не подлежит не малейшему сомнению, что число лиц, показав-
ших своим родным языком финские наречия, значительно меньше
общей численности представителей финских племен, обитающих в
пределах Новгородской губернии, так как народности эти, живя с
давних пор среди русского населения, подавляющего своей числен-
ностью, исповедуя одинаковую с ним религию и обучаясь в школах
с русским языком преподавания, постепенно утрачивали свою само-
бытность, показав при производстве переписи, может быть даже в
большинстве случаев, своим родным – великорусский».
Остаётся добавить, что в Боровичском уезде было зарегистриро-
вано 1076 карел, что составляло 10,8% от всех новгородских карел.
Но численность финских народностей, в том числе и карел, опреде-
лённая на основании родного языка, по мнению самих организаторов
переписи, оказалась заниженной на весьма неопределённую величи-
ну.
Всесоюзная перепись населения 1926 года была проведена ЦСУ
СССР в декабре 1926 г., причём данные этой переписи подсчиты-
вались и публиковались по административным делениям, существо-
вавшим на 1 января 1927 г. Последнее важно отметить, поскольку
за время между переписями населения 1897 г. и 1926 г. территория
Новгородской губернии, из-за административных переделов [Гель-
ман, 1966], значительно изменилась: в 1918 г. пять северных уездов
были выведены из ее состава и образовали вновь созданную Черепо-
вецкую губернию. На оставшейся территории Новгородской губер-
нии в два приема был расформирован Крестецкий уезд. В 1918 г. был
создан новый Маловишерский уезд из северной части Крестецкого
уезда, при окончательной ликвидации которого в 1922 г. последние
его территории были присоединены к Валдайскому, Новгородскому
и Старорусскому уездам. Территориальных изменений не претерпел
только Демянский уезд. Боровичский уезд лишь немного увеличился
на северо-западе за счёт 4-х селений и одного сельсовета [Гельман,
1966].
Численность карел в Новгородской губернии по переписи 1926 г.
(выписка из таблицы X «Население по полу, народности и родному
языку по отдельным городским поселениям и волостям» [Перепись,
1926]):
по народности по родному языку

Уезды обоего обоего
м ж м ж
пола пола
1. Новгородский 14 4 18 6 1 7
2. Боровичский 10 37 47 4 18 22
3. Валдайский 241 253 494 322 319 641
4. Демянский 138 136 274 105 93 198
5. Маловишерский 14 9 23 9 6 15
6. Старорусский – 2 2 1 – 1
Всего по Новгородской
858 884
губернии (обоего пола)
Для возможности сравнения с предыдущей переписью 1897 г. ни-

же приведены данные по Череповецкой губернии (территория кото-
рой до 1918 г. входила в состав Новгородской губернии).
Численность карел в Череповецкой губернии по переписи 1926 г.
(выписка из таблицы X «Население по полу, народности и родному
языку по отдельным городским поселениям и волостям» [Перепись,
1926]):

Уезды обоего обоего
м ж м ж
пола пола
1. Череповецкий – 2 2 – 1 1
2. Белозерский 19 32 51 15 20 35
3. Кирилловский 1 – 1 1 – 1
4. Тихвинский 1 2 3 – 1 1
5. Устюженский 968 1113 2081 977 1120 2097
Всего по Череповецкой
2138 2135
губернии (обоего пола)
Приведённые статистические данные требуют комментариев:

1. По численности карел неожиданно резко выделяется Устюжен-
ский уезд на общем фоне всех 11-ти уездов, причём подавляющее
число карел (более 2000) оказалось в одной Соминской волости. При
детальном рассмотрении выяснилось, что в это число попали «тих-
винские карелы» [Фишман, 2003]. Действительно, как можно видеть

на схематической карте административного деления Ленинградско-
Карельского района на 1 января 1927 г. [Перепись, 1926], территория
упраздненной Тарантаевской волости Тихвинского уезда входила во
время переписи в состав переформированной, укрупненной Сомин-
ской волости Устюженского уезда Череповецкой губернии.
Но всё же удивляет тот исключительный факт, что, вопреки по-
всеместной тенденции ассимиляции, суммарная численность карел
(по родному языку) в Тихвинском и Устюженском уездах, согласно
переписям, увеличилась с 1897 к 1926 году на 45% (с 1440 до 2098
человек).
2. В двух последних таблицах озадачивают несовпадения (порой
значительные) численности карел, согласно оценкам «по народно-
сти» и «по родному языку».
Случаи, когда перевешивает численность «по народности», мож-
но понять, как утерю карелами в процессе ассимиляции родного
языка с переходом на русский язык. Большее недоумение вызыва-
ют противоположные случаи, когда перевешивает численность «по
родному языку». Вероятно, это надо понимать так, что часть карел,
может быть даже плохо говоривших по-русски, намеренно записыва-
лись русскими. Особенно это бросается в глаза в Валдайском уезде.
Теперь можно произвести сравнение с предыдущей переписью.
В целом численность карел (по родному языку) в Новгородской и
Череповецкой губерниях по переписи 1926 г. составила 3019 человек.
В 1897 г. это была территория Новгородской губернии (состоящей
из 11 уездов), и на этой территории, согласно переписям населения,
численность карел с 1897 года к 1926 году уменьшилась с 9980 до
3019 человек.
Сведения о карелах Боровичского уезда

из церковных ведомостей 1882 года
Наиболее полные и детальные данные о местах расселения карел
в Боровичском уезде удалось установить из церковных документов
ведомства Новгородской Духовной Консистории.
В «Церковных ведомостях Боровичского уезда за 1882 год» [Церк.
ведомости, 1882] собраны отчеты от 54-х приходских церквей, в том
числе 2-х церквей в Боровичах и 52-х церквей в сельской местности
Боровичского уезда. Карелы упоминаются как прихожане Никан-
дровской, Сутокской и Шереховичской церквей.
Ведомость Никандровской церкви разделена на две рубрики. Сна-
чала перечислены «говорящие на Русском наречии крестьяне» 21-ой
деревни, «мещане и военные», а затем – «говорящие на Корельском
наречии крестьяне» 10-ти деревень, «мещане и военные».
В ведомости церкви погоста Сутоки перечислены «крестьяне соб-
ственники» 26-ти деревень и, кроме того, «отставные и бессрочные»
и «мещане». В конце ведомости написано: «Деревни Ерзовка, Сели-
цы, Побережье, Падалицы и Крестовая исключительно состоят из
Корел, следовательно число Корел в приходе мужского пола 505,
женска 535».
В ведомости церкви Шереховского погоста перечислены «дво-
ряне, мещане разных городов, солдаты и их семейства» и далее –
крестьяне села Шереховичи и 41-ой деревни. Напротив 19-ти из этих
деревень имеется общая надпись «Кореллы».
В большинстве ведомостей остальных церквей имеются приписан-
ные в конце фразы: «корелов нет» или «раскольников и корелов нет»
или «корелов и других инородцев нет» или «раскольников, карелов
и других инородцев нет».
Приводим выписки карельского населения по порядку в 3-х вы-
шеперечисленных церковных приходах:
Никандровский приход. Карелы. 1882 г.
Крестьяне деревень и Число душ Расстояние

Число
прихожане других от церкви,
дворов мужск. женск.
званий верст
Каменка 18 71 64 10
Кадилиха 6 23 32 10
Долбеево 3 34 40 10
Зубово 4 29 30 10
Ушково 13 55 65 7
Жары 3 14 12 5
Симониха 13 59 66 13
Бабино 1 3 4 14
Новый бор 21 85 83 5
Рогозово 14 54 53 4
мещане 1 1 1
военные 8 3 34
Всего 111 431 484
Всего же прихожан Никандровской церкви – 2223 , в том чис-

ле «говорящих на Корельском наречии» – 915. Следовательно, доля
карел в приходе составляла 41%.
Приход погоста Сутоки. Карелы. 1882 г.

Число
Ерзовка 26 66 73 15
Селицы 47 136 130 14
Побережье 27 74 79 13
Падалицы 29 74 72 9
Крестовая 60 158 181 7
Всего 189 508 535
Всего прихожан Сутокской церкви – 3580, в том числе карел –

1043. Доля карел в приходе составляла 29%.
Шереховичский приход. Карелы. 1882 г.

Число
Шереховичской волости
Галица 20 67 60 3
Голова 6 8 16 4
Заречье 10 24 31 6
Горушка Обрамов. 6 16 14 9
Колоколуша 14 44 49 9
Фальково 7 17 23 9
Почерняево 7 22 19 9
Заголовье 8 24 22 8
Горушка Шагаева 13 31 33 8
Заозерье 9 18 23 10
Заручевье 13 42 38 10
Песчаница 21 55 67 11
Горочка Ермилова 6 14 19 12
Горы Большие 18 35 35 12
Олухово 5 15 13 16
Льзичской волости
Усадьба Запольница 1 1 2 3
Борино 12 38 36 11
Кобякино 11 27 31 11
Одрино 20 51 58 16
Всего 207 549 589
Всего прихожан Шереховичской церкви – 2449, в том числе ка-

рел – 1138. Доля карел в приходе составляла 46%.
Теперь уточним местоположение всех этих населенных пунктов
(по бывшему и нынешнему административно-территориальному де-
лению). Территории, где прежде были Никандровский и Шерехо-
вичский церковные приходы с 29-ю карельскими деревнями, сосе-
дят между собой и находятся восточнее нынешнего районного цен-
тра Любытино [НОЛР, 2002]. По административно-территориально-
му делению конца XIX – начала XX века эти карельские деревни
находились в смежной части Никандровской, Шереховичской и Ль-
зичской волостей на северо-западе Боровичского уезда. В XVII веке
это была западная окраина Белозерской половины Бежецкой пяти-
ны. На этнографической карте П. Кёппена эта карельская террито-
рия отмечена выше, как 1-ое и 2-ое гнёзда.
В юго-западной части Боровичского уезда, согласно церковным
ведомостям 1882 г., находилась другая карельская территория в при-
ходе погоста Сутоки. Пять крупных карельских деревень этого по-
госта относились к Рядокской (или Рядовской) волости с волостным
центром Рядок (или Сутоки-Рядок).
Деревни образуют компактную группу вблизи озера Зван [НОБО,
2002]. Деревни Селище и Ерзовка находятся на линии железной до-
роги Петербург – Москва. Ерзовка – у платформы 281 км. В настоя-
щее время это Окуловский район Новгородской области. В XVII веке
данная территория относилась к Деревской пятине северной Григо-
рья Морозовой половины. Заметим, что это место ближе к Валдаю,
чем к Боровичам.
Сводные данные о карелах, выписанные по волостям, приведены

в таблице:
Карелы Боровичского уезда. 1882 г. Церковная статистика.
Число Число Число

Территория Волости
деревень дворов жителей
Никандровская 10 111 915
Шереховичская 15 163 894
Северная
Льзичская 4 44 244
Итого 29 318 2053
Южная Рядокская 5 189 1043
Всего 34 507 3096
Итак, в 1882 году, судя по церковным ведомостям, в Боровичском

уезде было, как минимум, две локальных территории, где жили не
ассимилированные карелы.
На северной, более обширной территории (Никандровская, Ше-
реховичская и Льзичская волости) в 29-ти деревнях проживали 2053
карела. На южной территории (Рядокская волость) в 5-ти деревнях
у границы с Валдайским уездом проживали 1043 карела.
Помимо этого, по материалам церковных ведомостей, где карель-
ские деревни разграничены с русскими, можно вычислить, что ка-
рельские деревни несколько крупнее русских. На северо-западной
территории в карельской деревне в среднем 11 дворов, в русской – 7,7
дворов. На юго-западной территории в карельской деревне в среднем
37,8 дворов, в русской – 19,8 дворов.
Боровичские карелы по переписи 1897 года

В материалах Первой всеобщей переписи населения Российской
Империи 1897 г. сведений распределения карел по волостям и местам
жительства внутри уезда не приводится. Но есть сведения по вероис-
поведанию, по грамотности, по занятиям, по сословиям и состояни-
ям. По вероисповеданию все карелы попали в графу «Православные
и единоверцы» (таблица XIV [Перепись, 1897, II]). Грамотных карел-
мужчин – 162 (30,05%), женщин – 18 (3,35%). Грамотность – на рус-
ском языке (карельской письменности не существовало). Интересно
отметить, что знание карелами Боровичского уезда русской грамоты
в целом такое же, как и у русского населения (у мужчин – 27,02%,
у женщин – 6,28%). Притом, что грамотные карелы, в отличие от
великороссов, знали по определению два языка: родной карельский
язык, разговорный русский язык и русскую грамоту.
Распределение карел Боровичского уезда по группам занятий
(выписка из таблицы XXII [Перепись, 1897, II]):
Самостоя- Члены
Род занятий. Средства существования тельные семей
м ж м ж
Деятельность и служба частная. Прислу-
5 5 1 3
га, поденщики
Доходы от капитала и недвижимого иму-
щества. Средства родителей и родственни- – 6 – –
ков
Средства от казны, общественных учре-
36 58 3 2
ждений и частных лиц
Земледелие 197 26 261 422
Животноводство 7 1 1 6
Добыча руд и копи 1 – – –
Обработка животных продуктов 1 – – –
Обработка дерева 1 – 11 1
Обработка растительных и животных пи-
8 – – –
тательных продуктов
Изготовление одежды 4 – 1 1
Не вошедшее в предыдущие группы или
1 – – –
неопределенное
Железные дороги 5 – – 1
Торговля вообще, без точного определения 1 – – 1
Торговля строительными материалами,
1 – 1 1
топливом
Лица неопределенных занятий 1 2 – –
Лица, не указавшие занятий 1 1 – –
Всего 270 99 269 438
Распределение карел Боровичского уезда по сословиям и состоя-

ниям (выписка из таблицы XXIV [Перепись, 1897, II]):
Мещане Крестьяне Лица, не указавшие сословия Итого

м ж м ж м ж м ж
1 – 504 480 34 57 539 537
Итак, в конце XIX века подавляющее большинство карел уезда

относилось к крестьянскому сословию, причём 84,2% из них занима-
лись земледелием, лишь 1,4% – животноводством и 0,7% – обработ-
кой продуктов земледелия и животноводства.
9,2% карел уезда находилось на содержании казны и благотвори-
телей. Возможно, это были служащие почтовых трактов и местной
почты, а большей частью – семьи военнослужащих низших чинов и
отставные солдаты. Так, например, известно [Полянский, 1900], что
в деревне Каменке Никандровской волости в потомственной усадьбе
Суворовых в 1879 г. был основан инвалидный дом (солдатская бого-
дельня), при котором находилась церковь во имя святого Александра
Невского, построенная в 1882 г. на средства Александра Аркадьеви-
ча Суворова – внука знаменитого полководца. При инвалидном доме
было и отдельное кладбище вблизи Каменки, у почтового тракта в
сторону деревни Колоколуши. Здание инвалидного дома, церковь и
солдатское кладбище сохранились до сих пор.
Из других занятий карел Боровичского уезда можно отметить
службу частную и прислугу (1,3%) и службу на железной дороге
(0,6%).
Разнообразные занятия оставшегося меньшинства карельского
населения (2,6%) какой-либо специфики не имели.
Боровичские карелы по переписи 1926 года

В материалах Всесоюзной переписи населения 1926 г. в Борович-
ском уезде зафиксировано всего 47 карел по народности и, вместе
с тем, 22 – по родному карельскому языку. Таким образом, числен-
ность их, согласно этой переписи, уменьшилась настолько, что даже
в сельской местности Боровичского уезда они передвинулись со вто-
рого места (в 1897 году) на седьмое, пропустив вперед себя латышей,
эстов, евреев, немцев и поляков.
Распределение карел Боровичского уезда по городским поселени-
ям и волостям (выписка из таблицы X [Перепись, 1926]):

Городские поселения и волости
м ж м ж
Боровичи гор. – – – –
Опоченский посад пгт. – – – –
Угловка 1 – 1 –
Сельские местности
1. Бельская волость – 19 – 18
2. Боровичская волость – 5 – –
3. Васильевская волость – – – –
4. Волокская волость – – – –
5. Кончанская волость 5 10 – –
6. Кушеверская волость – – – –
7. Минецкая волость – – – –
8. Никандровская волость – – – –
9. Николомошенская волость – 2 – –
10. Опеченская волость – – – –
11. Ореховская волость 2 1 2 –
12. Перелучская волость – – – –
13. Рядокская волость 2 – 1 –
Всего 10 37 4 18
С 3 апреля 1924 г. произошло укрупнение волостей уезда: их стало

13 (см. Приложение).
Карелы предстают здесь в цифрах не как массовое, а как единич-
ное явление, что уменьшает возможность статистических оценок. И
все же, интересно заметить, что следы карел встречаются в 6-ти во-
лостях уезда из 13-ти. Наибольшая численность – 40,4% (по народ-
ности) в Бельской волости, здесь же и лучшая сохранность родного
языка. Вторая по численности карел (31,9%) – Кончанская волость,
но лишь по народности, без знания родного языка. Отмечаются сле-
ды карел (4,3% по народности, 4,5% по родному языку) и в Рядок-
ской волости, где были карельские деревни по церковной статистике
1882 г.
Другие сведения о народностях (по грамотности и проч.) приве-
дены в материалах переписи 1926 г. только в масштабе губерний, и
выделить их для интересующего нас Боровичского уезда Новгород-
ской губернии не представляется возможным.
Боровичские карелы
по данным переписи нацменьшинств 1924–1926 годов
В первые годы после образования СССР (декабрь 1922 г.) появи-
лись новые веяния национальной политики внутри страны, в том чис-
ле, и по отношению к национальным меньшинствам. В резолюциях
XII Съезда РКП(б) (апрель 1923 г.) говорилось об усилении помощи
русского пролетариата ранее угнетённым нациям, чтобы ускорить

ликвидацию их фактического неравенства, препятствующего сбли-
жению народов СССР [Резолюции, 1923].
В эти годы в Новгородской губернии циркуляром ВЦИК был ор-
ганизован Политотдел национальных меньшинств ГубОНО, который
начал свою деятельность со сбора сведений о нацменьшинствах внут-
ри губернии.
Вот выписка о карелах Боровичского уезда из «Списка населен-
ных пунктов или колоний нацмен в Новгородской губернии по сведе-
ниям от 1924-го года относительно Латышей и Немцев и от 1926-го
года относительно Эстонцев, Карелов и Финов» [Циркуляр, 1926,
л. 154]:
Наименование
Уезд Волость хуторов жителей
колоний
Фальково 9 59
Колоколуша 22 136
Почерняево 10 65
Шаг-Горушка 15 94
Заручевье 22 117
Боровичский Бельская
Заозерье 9 58
Пещаница 23 117
Ермилова горка 6 33
Большие горы 19 104
Заголовье 15 84
Названия группы этих же карельских деревень встречаются в

рассмотренных выше «Церковных ведомостях Боровичского уезда
за 1882 год», и тогда деревни относились к Шереховичской волости.
Объясняется это укрупнением в 1924 году волостей Боровичского
уезда: их стало 13. Бельская волость образовалась путем слияния
Льзичской, Шереховичской, Любытинской и Степанковской [Гель-
ман, 1966].
Итак, по данным Новгородского ГубОНО в 1926 году в Борович-
ском уезде жило 867 карел в 10-ти населенных пунктах Бельской
волости.
Изучение всего комплекса архивных документов [Циркуляр, 1926]
показывает, что эти и другие сведения о национальных меньшин-
ствах были получены путем запросов из губернского центра (Новго-
рода) в волости, а ответы из волостей страдали формализмом, недо-
статочностью и затем, под нажимом сверху, дополнялись. Вот, на-
пример, текст письма-жалобы из ГубОНО вышестоящему зав. отде-
лом Губисполкома от 26 апреля 1926 г. [Циркуляр, 1926, л. 49]:
«Препровождаю Вам копии переписки с Валдайским ВИКом по

вопросу культпросвета проживающих в Валдайской волости Карел-
лов, которая служит материалом халатного отношения к нацмень-
шинствам. Фраза ВИК в отношении (исх. № 1019 от 18.11.1925) «Ка-
реллы уже достаточно обрусели» и однообразные постановления на
всех 4-х общинных собраниях Кареллов – «нет надобности и не жела-
ем открытия Карелльской школы, избы-читальни, Красного уголка
и Ликпункта» говорят о нежелании понимать необходимость культ-
просветительной и общественной работы среди нацменьшинства.
После окончательной переписки я имел личный разговор с тов.
Пепитаевым и тов. Лупановым (оба Кареллы), которые говорили,
что необходима работа среди Кареллов, для чего нужно послать в
существующие среди Кареллов школы, где работают сейчас учащие –
русские, не знающие Карелльского языка, – учащих Кареллов.
Кроме того, тов. Лупанов – отв. секретарь Демянского УКОМа
ВЛКСМ, указал, что в Валдайской волости больше число Карелль-
ских деревень, чем указано в ответе Валдайского ВИКа и, что эти
первые соединяются с Карелльскими деревнями Полновской воло-
сти, Демянского уезда, а поэтому необходимо сделать все возможное
для поднятия культпросветительной и обществ. Работы среди Ка-
реллов.
Прошу дать указания, как поступить по этому вопросу.
Уполн. ГИК по делам Нацмен Кродер Делопроизводитель Зель-
манович».
Совершенно неожиданная картина присутствия карел, особенно

на фоне ничтожных результатов Всесоюзной переписи населения
1926 г., открывается в «Акте обследования с 8-го по 15 июня 26 г. в
Валдайском и Демянском уездах карельских деревень» [Циркуляр,
1926, л. 76]:
«Когда я, Уполномоченный ГИКа по делам Нацмен в прошлом

25 г. собирал дополнительные сведения…, то случайно узнал, что
проживающие в губернии Карелы занимаются почти исключитель-
но только сельским хозяйством и живут в деревнях, занимая целую

полосу в Демянском, Валдайском, а также в Боровичском уездах…
…получил ответ Бельского ВИКа, что имеются в волости Карель-
ские деревни Фальково, Колоколуша, Почерняево, Шог-Горушка,
Заручевье, Заозерье, Печащаница, Ер. Горка, Большие Горы, Заголо-
вье, в которых всего 150 хозяйств, жителей – мужчин 423 ч., женщин
444 ч., детей шк. возраста 100 чел…
1. Карелы в своем большинстве не забыли еще своего родного язы-
ка и на нем желают получить свое культурное развитие посредством
школ, изб-читален и красных уголков.
2. Местные работники советских учреждений организовали до
сих пор в Карельских деревнях исключительно только русские шко-
лы, избы-читальни и красные уголки без согласования вопроса с
П/отделом Нацменьшинств при ГубОНО, а это говорит за то, что су-
ществующие относительно Нацменьшинств законы Советской власти
не правильно понимаются, не правильно исполняются, вследствие
чего получаются такие явления, как говоривших больше на родном
языке Карелов называют «дикими», что в некоторых деревнях народ
боится говорить на своем родном языке, т. к. тогда над ними, как
они поясняют, будут смеяться, как это было в старые времена.
3. …создать на местах крепкие базы современной культуры….
Уполн. ГИК по делам Нацмен Кродер».
В целом, относительно Боровичского уезда, из материалов ведом-

ственной переписки выяснилось, что Новгородский ГубОНО получил
сведения о карелах только из Бельского ВИКа (волостного испол-
нительного комитета), а были ли посланы запросы в остальные 12
волостей Боровичского уезда, и, если были, то какие на них были
получены ответы, неизвестно.
Можно сделать предварительный вывод, что данные переписи ка-
рел Боровичского уезда, собранные Новгородским ГубОНО, ближе к
действительности по сравнению с ничтожными результатами Всесо-
юзной переписи населения 1926 г., но, скорее всего, и они занижены.
О достоверности результатов переписей

Численность карел Боровичского уезда в конце XIX – начале XX
века по разным статистическим источникам приведена в следующей
таблице:
Период времени Источник Численность карел
Церковные ведомости 1882 г. 3096
Конец XIX века Государственная перепись
1076
1897 г.
Перепись нацменьшинств
867
1924–1926 гг.
1926 г.
Государственная перепись 47 (по народности)
1926 г. 22 (по родн. языку)
Значительные расхождения результатов налицо. При сравнении

итогов государственных переписей населения 1897 г. и 1926 г. надо
иметь в виду различие методов определения «народности». Если в
1897 г. принадлежность жителей к той или иной народности опре-
делялась просто на основании родного языка, то перепись 1926 г.
«поставила три вопроса, характеризующие этнографический облик
Союза: принадлежность к той или иной народности, родной язык и
знание родной грамоты» [Перепись, 1926, VI].
В инструкции 1926 г. к заполнению личного листка в отноше-
нии пункта 4 – «народность» – есть не совсем обычные положения
такие, как: «Ответ на вопрос о народности может и не совпадать
с ответом на вопрос 5-й о родном языке» [Перепись, 1926, 287]. И
ещё: «Хотя термин «народность» и поставлен с целью подчеркнуть
необходимость получения сведений о племенном (этнографическом)
составе населения, всё же определение народности предоставлено са-
мому опрашиваемому, и при записи не следует переделывать пока-
заний опрашиваемого. Лица, потерявшие связь с народностью своих
предков, могут показывать народность, к которой в настоящее вре-
мя себя относят» [Циркуляр, № 10]. Ещё одной особенностью пере-
писи 1926 г. было то, что в сельских местностях «вспомогательным
материалом, введенным для предварительных подсчётов населения,
служил поселенный список домохозяев, составляющийся в каждом
населенном пункте и содержавший перечень всех домохозяев (налич-
ных) с указанием народности домохозяина и числа наличных членов
домохозяйства…» [Перепись, 1926, VI]. Столь усложнённая методи-
ка, использованная в переписи 1926 г., могла не лучшим образом
повлиять на точность результатов в отношении этнического соста-
ва населения, в том числе и боровичских карел. Ведь по сравнению
с предыдущей переписью 1897 г. теперь на результаты стали ока-
зывать дополнительное, подчас случайное, влияние такие причины,
как меняющееся этническое самосознание карел в пору двуязычия и

посторонний административный фактор. Как, например, выявить и
расценить те случаи, когда жителей, для которых карельский язык
был родным, записали в 1926 г. русскими: по их ли желанию или
просто по доброй воле или по поселенному списку? А это явно име-
ло место в Валдайском уезде, где по переписи оказалось 641 карел
по родному языку и лишь 494 – по народности. Поэтому, кажется,
что результатами переписи 1926 г. в отношении народностей надо
пользоваться с осторожностью и оговорками.
Интересно сравнить между собой статистические данные за
1882 г. и 1926 г. для совпадающей группы карельских деревень Боро-
вичского уезда из двух наиболее информативных документов губерн-
ского делопроизводства [Церк. ведомости, 1882; Циркуляр, 1926]:
Церковные ведомости Данные политотдела

г. Боровичи и его нацменьшинств
Деревня
уезда за 1882 г. ГубОНО за 1925–26 гг.
дворов жителей хуторов жителей
Фальково 7 40 9 59
Колоколуша 14 93 22 136
Почерняево 7 41 10 65
Шагаева Горушка 13 64 15 94
Заручевье 13 80 22 117
Заозерье 9 41 9 58
Песчаница 21 122 23 117
Ермилова Горка 6 33 6 33
Большие Горы 18 70 19 104
Заголовье 8 46 25 84
Всего 116 630 150 867
Не вызывает сомнения, что разновременные источники [Церк. ве-

домости, 1882] и [Циркуляр, 1926] совершенно разных ведомств (бо-
лее того, разных государственных идеологий) можно с полным осно-
ванием считать взаимно независимыми. Вместе с тем, цифры (числа
хозяйств и жителей) в двух выборках заметно коррелированы, так
что каждая из 10-ти деревень на протяжении 44-х лет «сохранила
свое лицо».
К 1926 году за прошедшие 44 года в этой группе карельских дере-
вень (именно карельских, как утверждают источники) общее число
хозяйств увеличилось на 29,3%, общее число жителей увеличилось на
37,6% и составило 867 человек. Смешения с великороссами за счет
межэтнических браков не произошло. Цифры говорят, что издавна
жившее здесь карельское население фактически увеличилось. А, со-
гласно Всесоюзной переписи населения в том же 1926 году, во всей
Бельской волости (где находились эти деревни) число карел не пре-
высило 19-ти человек, то есть уменьшилось до ничтожных размеров.
Из этого можно сделать единственный вывод, что большинство
жителей этих деревень были учтены в официальных документах Все-
союзной переписи, как русские.
К 1926 году ассимиляция карел, набиравшая темпы ещё в поре-
форменную эпоху, подходила к концу. Молодое поколение жителей
карельских деревень (за исключением, может быть, самых отдалён-
ных) хорошо говорило по-русски. Этому способствовали не в послед-
нюю очередь успехи земского начального образования за предыду-
щие годы. Немало людей закончили начальные сельские школы и
были грамотны. В некоторых семьях мужчины работали, как отход-
ники, за пределами своей волости. И везде за пределами волости тре-
бовалось знание русского языка, карельским пользовались только в
быту в своих деревнях. При близком заинтересованном рассмотрении
внутри губернии, например, дореволюционными церковными пасты-
рями или уже советскими местными исполнительными комитетами,
нацеленными на поиск национальных меньшинств, карел ещё можно
было обнаружить по признаку слабого знания русского языка. А во
время Всесоюзной переписи населения, выполненной в краткие сро-
ки, и взгляде как бы со стороны, здешнее население трудно было
отличить от русских.
Теперь остановимся отдельно на дореволюционной церковной ста-
тистике, на её особенностях в отношении учёта инородцев по срав-
нению с государственными переписями населения. Очевидно, что у
служителей церкви было лучшее знание местных условий и своей
паствы – прихожан, каждодневно подтверждаемое во время церков-
ных служб, треб и обязательных исповедей. Кроме того, и выше
ответственность за достоверность сведений при регулярной ежегод-
ной отчётности перед губернской Духовной Консисторией. Принад-
лежность прихожан к инородцам, как таковая, не имела и не имеет
принципиального значения для христианской (в том числе и право-
славной) церкви – интернациональной по основам своего вероучения.
Служители церкви (не владеющие в данном случае карельским язы-
ком) просто выявляли тех из своих прихожан, кто плохо понимал

русский язык, и к которым бесполезно было обращаться с пропове-
дью на русском языке, не говоря уже об исповеди. В глазах отцов
церкви эта паства оставалась потенциально неблагонадёжной.
Судя по церковным ведомостям, Боровичский уезд Новгородской
губернии в 1882 году выходил за средние общерусские рамки по чис-
лу инородцев, из которых самыми многочисленными здесь были ка-
релы. Об этом можно косвенно судить хотя бы по тому, что заголовки
таблиц и обязательные вопросы в типографских бланках церковных
ведомостей не предусматривали этой темы. Но, можно догадывать-
ся, что, зная о давнем присутствии в этом уезде карел, определённая
инструкция относительно учёта инородцев всë же была дана в при-
ходские церкви из губернской Духовной Консистории. И, действи-
тельно, в ведомостях 3-х церквей (Никандровской, Шереховичской
и Сутокской) содержатся подробные, приписанные от руки, сведе-
ния о карелах, приведённые выше. В ведомостях 39-ти церквей есть
приписки об отсутствии карел, других инородцев и раскольников. И
лишь в ведомостях 12-ти из 52-х церквей Боровичского уезда – мол-
чание по этой теме. Это церкви – Агафоновская, Витчинская, Види-
мирская, Крутецкая, Любытинская, Левочская, Милогощская, Мо-
лодиленская, Ореховская, Пиросская, Старухинская и Сопинская. О
чём говорит молчание этих приходов? Об отсутствии там населения,
говорящего на карельском наречии, о незначительном присутствии
такового или об утаивании невыгодных для прихода сведений? Во
всяком случае, в приходах Молодиленской и Сопинской церквей, на-
ходившихся в Кончанской волости, полное отсутствие карел в 1882 г.
представляется невероятным. В последующие годы форма отчётно-
сти церквей в губернский центр несколько изменилась. В типограф-
ских бланках «Церковных ведомостей г. Боровичи и его уезда за 1913
год» [Церк. ведомости, 1913] появились иные вопросы, напечатанные
типографским способом:
«Кроме того, в пределах прихода имеют место жительство:
иноверцев (евреев, мусульман других), инославных, раскольников
(сколько какого толка), сектантов (какой сколько секты)».
В содержании церковных ведомостей за 1913 год можно найти
все те же деревни в Никандровском, Шереховичском и Сутокском
церковных приходах, что и в ведомостях за 1882 год; можно узнать,
что за прошедшие годы в этих деревнях увеличилось число хозяйств
и жителей. Но в церковных ведомостях за 1913 году совершенно нет
сведений о карелах. Это подтверждает тот факт, что жители дан-
ных деревень в 1913 году стали лучше понимать русский язык, и
многие говорили на нём. Несомненно, что и в 1913 году в уезде оста-
вались жители, для которых карельский язык был родным. Но, по-
видимому, для православной церкви это местное убывающее явление
стало уже не актуальным (тем более, что карелы оставались непоко-
лебимыми православными) по сравнению возрастающей конкуренци-
ей других конфессий, ввиду переселения в эти годы в Новгородскую
губернию немецких колонистов, латышей, эстонцев, евреев и поляков
[Истомина, 1972].
Таким образом, сведения Новгородского губернских учреждений,
направленные на поиск инородцев (или, что то же самое, нацио-
нальных меньшинств – в советское время), обоснованы детально на
уровне селений и выдерживают проверку временем, поэтому их ре-
зультаты представляются более достоверными по сравнению с ре-
зультатами государственных переписей 1897 и 1926 годов.
Окончательно, принимаем в расчёт численность карел обоего по-
ла по родному языку в Боровичском уезде:
1882 год – 3096 человек (сведения Новгородской Духовной Кон-
систории)
1926 год – 867 человек (сведения губернского Отдела Народного
Образования)
Список карельских населённых мест Боровичского уезда

Здесь приведены в алфавитном порядке по волостям названия
карельских населённых мест, выявленных по письменным источни-
кам и документам разных лет. Список по Кончанской волости до-
полнен ещё двумя карельскими деревнями (Аркадиевка и Сменково)
по данным современного исследователя А. В. Крюкова11 , причём обе
эти деревни из числа деревень бывшей Сопинской вотчины Суворо-
вых. В список по Шереховской волости включена деревня Ослякино
11
По его данным, «карелы составляли в довоенное время (1920-е – 1930-е го-
ды) население девяти смежно расположенных деревень Курковского сельсовета, а,
именно: Курково, Аркадьевка, Дубье, Кривуха, Крепугино, Карельское Опарино,
Деревково, Спорново, Сменково». Известно, что все эти деревни, за исключени-
ем Деревково, входили в Сопинскую вотчину Суворовых. А названия 4-х из этих
деревень: Дубье, Нива (Спорново), Стеглиха (Кривуха), Колокольцево (Курково),
основанных карелами на спорных землях, приведены в письме А. М. Балка, 1784 г.
[Рыбкин, 1874].
по согласным свидетельствам уроженцев близкой к ней деревни Ка-

менки – Иванова Н. М. и Яковлева Д. С. Общий список содержит
49 названий. Наименования волостей, сёл и деревень соответствуют
принятым в списке населённых мест Боровичского уезда [Список,
1911].
Источник информации, (год)

Деревни и Церковные Циркуляр
№ Кёппен
одно село ведомости, ВЦИК, Другие
1849 1855 1882 1926
Кончанская волость
1 Аркадиевка
Ефремово
2 Рыбкин
(Дубье)
3 Дурилово Гарновский
Колокольцево
4 Рыбкин
(Курково)
Село
5 + Гарновский
Кончанское
6 Крепугино +
7 Лядинка Гарновский
Нива
8 Рыбкин
(Спорное)
9 Опарино +
10 Сергейково Гарновский
11 Сменково
Стеглиха
12 Рыбкин
(Кривуха)
Льзичская волость
1 Борино +
2 Кобякино +
3 Одрино +
Никандровская волость
1 Бабино +
2 Долбеево + +
Ерзовка
3 + +
(Новый Бор)
4 Жар + +
№ Кёппен
1849 1855 1882 1926
5 Зубово + +
6 Кадилиха + +
7 Каменка + + +
Крутик (Голя,
8 +
Клюксин Бор)
9 Рогозово +
10 Симаниха + + +
11 Ушково + + +
Пирусская волость
1 Княжая +
Рядовская (Рядокская) волость
1 Буреги +
2 Ерзовка +
3 Крестовская + +
4 Падолицы +
5 Побережье +
6 Селищи +
Шереховская (Шереховичская) волость
1 Большие Горы + + +
2 Галица +
3 Голова +
Ермилова
4 + +
Горка
5 Заголовье + + +
6 Заозерье + +
7 Заречье +
8 Заручевье + + +
Каппина
Горушка
9 + + +
(Шагаева
Горушка)
№ Кёппен
1849 1855 1882 1926
Кокилева
Горушка
10 +
(Абрамова
Горушка)
11 Колоколуша + + +
12 Олохово +
Местные
13 Ослякино
жители
14 Песчаница + + + +
15 Почерняево + +
16 Фальково + + +
Перечень этот далеко не полный. Сюда не вошла деревня (сель-

цо?) Хомля, упоминаемая в числе основанных карелами [Рыбкин,
1874], потому, что её не удалось обнаружить в списке [Список, 1911].
Требуют дополнительных подтверждений деревни Ножкино, Глёз-
дово, Ерошата, Долганово Никандровской волости, засвидетельство-
ванные местным уроженцем Яковлевым Д. С. Не исключены находки
деревень, некогда населённых карелами, и в других местах Борович-
ского уезда, в том числе на левобережье р. Мсты в южном ареале,
изученном в меньшей степени, чем северный ареал.
Численность карел в Боровичском уезде

в конце XIX – начале XX века
Зная места проживания карел в уезде, найдём ориентировочную
численность жителей этих мест в разные годы расчётным путем. В
основу расчётов положен «Список населенных мест Новгородской гу-
бернии» по Боровичскому уезду [Список, 1911], составленный Новго-
родским губернским статистическим комитетом по результатам об-
следования, проведённого в 1910 г. Для каждого населенного пункта
в списке указаны число жителей, что очень важно для расчётов.
Выбрав из этого списка 49 перечисленных выше карельских де-
ревень и просуммировав их население, находим, что в 1910 г. здесь
было 6425 жителей обоего пола. Кроме того, мы располагаем данны-
ми из архивных источников о численности в уезде карел по родному
языку в 1882 и 1926 годах.
Чтобы соотнести те и другие сведения между собой, определим
приблизительную численность жителей в 49 карельских селениях в
интересующие нас 1882 и 1926 годы путём экстраполяции от проме-
жуточной цифры 6425 жителей в 1910 году. Экстраполяцию выпол-
ним пропорционально известной за разные годы численности сель-
ских жителей в Боровичском уезде, которую приводим здесь для
справки:
Численность сельских жителей Боровичского уезда
Число жителей
Год Источник информации
обоего пола
1885 115122 Список населенных мест Новгородской
1910 149238 губернии. Боровичский уезд. 1911 г.
1926 178426 Всесоюзная перепись населения 1926 г.
Выполнив экстраполяцию, сводим все основные результаты в ито-

говую таблицу:
Численность жителей в 49 карельских селениях Боровичского

уезда
В – число жителей,
А – число жителей Процентное
Год говорящих на
обоего пола отношение В/А
карельском языке
1882 ≤ 4954 (экстрапол.) 3096 ≥ 62.5%
1910 6425 данных нет
1926 7684 (экстрапол.) 867 11.3%
Пример карельской деревни Каменки и её округи в древнем Ше-

реховском погосте убеждает в том, что ассимиляция карел до тех
пор, пока они оставались в своих деревнях, шла не столько за счёт
межэтнического смешения, сколько за счёт вытеснения карельско-
го языка русским. Такое же мнение можно составить и на основа-
нии сведений А. В. Крюкова относительно группы деревень древнего
Сопинского погоста, жители которых сохранили черты карельской
самобытности до 1930-х годов.
Процесс ассимиляции не был равномерным на всей рассматрива-

емой территории, что наглядно просматривается с конца XVIII века
на группе без малого 40-ти карельских селений, бывших в своё вре-
мя потомственным владением (Сопинская и Кривинская вотчины)
знаменитого дворянского рода Суворовых.
В 1797 году, согласно письменному донесению тайного осведоми-
теля Ю. А. Николева, отбывавший ссылку в селе Кончанском (в Со-
пинская вотчине) Александр Васильевич Суворов имел «в повелении
своем тысячу душ карел, из коих весьма малое число по-русски ху-
до разумеют», т. е. все крестьяне говорили на родном карельском
языке.
В первой половине XIX века положение несколько изменилось.
На картах Петра Кеппена (приуроченных к 8-ой ревизии 1834 г.)
выделены гнёзда карельских деревень и в Сопинской и в Кривинской
вотчинах, но в Сопинской вотчине сравнительно меньше.
В 1882 г., согласно церковным ведомостям Боровичского уезда,
«говорящие на Корельском наречии крестьяне» оставались в этих
местах только в 25 деревнях в Шереховском и Никандровском прихо-
дах (Кривинская вотчина). В расположенном ближе к центру уезда
приходе Сопинской церкви какой-либо записи о карелах нет.
В 1910-е годы наличие населения с нерусским говором к северу
от Боровичей было отмечено на «Диалектологической карте русского
языка в Европе» [Шахматов, 2010, 48]. На этой карте районы ком-
пактного проживания Валдайских, Боровичских и Тихвинских карел
отмечены белым крапом, который означал «нерусские (менее 50%)
среди русских». Результаты выполненного выше расчета численно-
сти говоривших в ту пору на карельском языке в Боровичском уезде
вполне согласуются с этой приближенной оценкой.
В 1926 г., по данным Новгородского ГубОНО, на карельском язы-
ке говорили лишь жители 10-ти деревень бывшего Шереховского
прихода в самом глухом углу уезда западнее деревни Каменки. При-
чём это был последний зарегистрированный островок живого карель-
ского языка во всем Боровичском уезде.
Заключение
Первое документальное известие о направлении выходцев из-за
шведского рубежа, в том числе из Карельского уезда, для заселения
дворцовой «Устрецкой волости» к северу от Боровичей имеется в
царской указной грамоте 1625 года, но только в 1660-е годы перепис-
ные книги Бежецкой пятины отмечают массовое заселение карелами
этих мест.
Сроки и темпы заселения иллюстрирует документально подтвер-
ждённая численность карельского населения мужского пола в быв-
ших дворцовых землях двух погостов – Сопинского и Шереховского:
Середина XVII в. – не более 10 чел. м. п.

Последняя четверть XVII в. – около 250 чел. м. п.
1765 г. – не менее 800 чел. м. п.
1795 г. – не менее 980 чел. м. п.
В 1760-е годы большие участки дворцовых земель с карельским

населением в Сопинском и Шереховском погостах были подарены
царским приближенным и после перепродаж стали владением дво-
рянского рода Суворовых. Исследователи, изучавшие жизнь и дея-
тельность знаменитого русского полководца А. В. Суворова, не обо-
шли вниманием и его вотчин в Боровичском уезде. Благодаря этому
удалось узнать, что заселение карелами здешних пустошей продол-
жалось до 1740-х – 1760-х годов, а численность карел, говоривших
на родном языке, в этих вотчинах в конце XVIII века достигала 2000
человек обоего пола. По приближённым оценкам это могло состав-
лять от двух третей до половины карельского населения уезда в то
время.
Наглядное представление о расселении карел на Новгородской
земле в середине XIX века даёт «Этнографическая карта Европей-
ской России», составленная Петром Кёппеном по результатам 8-ой
ревизии 1834 года. На этой карте можно видеть два основных ареа-
ла расселения новгородских карел. Внутри каждого из этих ареалов
гнёздами среди русских деревень располагались деревни с карель-
ским населением.
Первый ареал начинался в 50–60 км восточнее Новгорода в Кре-
стецком уезде, тянулся полосой (не сплошной) далее на восток по
северной части Боровичского уезда и кончался в Тихвинском уезде

на стыке с Устюженским. Второй значительный карельский ареал
концентрировался вокруг г. Валдая, заходя в Демянский уезд. Го-
род Боровичи оказался между этими ареалами, так что из шести
локальных карельских территорий Боровичского уезда, показанных
на карте Кёппена, четыре северных попадают в первый ареал, а два
южных – на окраину второго, Валдайского ареала.
Сведения о численности и местах проживания карельского насе-
ления Боровичского уезда в последующие годы удалось установить,
главным образом, по церковным ведомостям – отчётным документам
Новгородской Духовной Консистории.
Изучение их показало, что в 1882 году в Боровичском уезде оста-
вались, как минимум, две локальные территории, где в 34 деревнях
жили не ассимилированные карелы, говорившие на родном языке,
общей численностью 3096 человек. Северная, более обширная терри-
тория находилась в трех смежных волостях: Никандровской, Шере-
ховичской и Льзичской вблизи границы с Тихвинским уездом. Вто-
рая, южная территория – в Рядокской (или Рядовской) волости у
границы с Валдайским уездом. Из материалов церковных ведомо-
стей можно видеть, что карельские деревни несколько крупнее рус-
ских. На северо-западной территории в карельской деревне в сред-
нем 11 дворов, в русской – 7,7 дворов. На юго-западной террито-
рии в карельской деревне в среднем 37,8 дворов, в русской – 19,8
дворов. Сравнительная многолюдность деревень с карельским насе-
лением отнюдь не свидетельствует в пользу этнического смешения
карел с русскими.
Более подробные данные 1882 г. доказывают то, что отмеченные
на карте Кеппена северные 1-ое и 2-ое гнёзда, на самом деле даже в
1882 г. сливались в одну территорию непрерывной цепью карельских
деревень Каменка – Ушково – Жар – Рогозово – Ерзовка (Новый
Бор). По многим признакам можно предположить, что первоначаль-
но эта довольно значительная территория, населённая в XVII–XVIII
веках карелами, простиралась сплошной полосой дальше от Ерзов-
ки на юго-восток через Опарино и Крепугино в направлении села
Кончанского.
Ассимиляция карельского населения продолжалась и, согласно
Первой всеобщей переписи населения Российской империи, в 1897
году в Боровичском уезде оставалось 1076 карел (по минимальной
оценке на основании родного языка). В это время подавляющее боль-
шинство карел уезда относилось к крестьянскому сословию, причем
84,2% из них занимались земледелием.
Официальные источники 1882 и 1897 годов свидетельствуют о
том, что все, без исключения, карелы Боровичского уезда были пра-
вославными христианами. О старообрядчестве в это время сведений
нет.
Всесоюзная перепись населения 1926 года зафиксировала в Бо-
ровичском уезде всего 47 карел по народности и, вместе с тем, 22 –
по родному языку. Усложненная методика, использованная в этой
переписи, не исключала того, что «ответ по народности может не
совпадать с ответом на вопрос о родном языке». Это, на взгляд ав-
тора, могло повлиять не лучшим образом на точность результатов
в отношении этнического состава населения, в том числе и борович-
ских карел. Законченная в том же 1926 году перепись национальных
меньшинств по линии Новгородского губернского отдела народного
образования зарегистрировала, в отличие от ничтожных результатов
Всесоюзной переписи, 867 (!) карел, говоривших на родном языке, в
10-ти деревнях Бельской волости Боровичского уезда. По названи-
ям и местонахождению эти деревни представляют в точности часть
списка карельских деревень (северной территории) из церковных ве-
домостей 1882 года. Это убедительно показывает, что за прошедшие
44 года карелы никуда не исчезли, более того, умножились и про-
должали жить в тех же деревнях. Разница только в том, что к 1926
году они лучше освоили русский язык и грамоту и поэтому, очевид-
но, подавляющее большинство из них Всесоюзной переписью было
записано русскими.
В конечном итоге на основании всех выявленных письменных ис-
точников и документов разных лет составлен список из 49 карель-
ских населённых мест Боровичского уезда, где в 1910 году было око-
ло 6400 жителей – потомков этнических карел, в большинстве своём
к этому времени перешедших на русский язык. По результатам гу-
бернских обследований инородцев (национальных меньшинств) уда-
лось вычислить, что карельским языком в 1882 году пользовались
62% жителей этих деревень, а в 1926 году – всего лишь 11% жителей
в отдаленных деревнях северно-западной окраины уезда, находив-
шихся, по всей видимости, в стадии двуязычия.
Деревни с преимущественно карельским населением в Сопинской и

Кривинской вотчинах Суворовых по 8-й ревизии (1834 г.)
Цифры означают число крепостных мужского пола [Полянский, 1900, 51].
Село Кончанское 101 Большие Горы 51

Сельцо София, Хомля тож 19 Олохово 13
Деревни: Пещаняца 59
Дурилино 30 Заозерье 17
Лядинка 44 Заручевье 29
Сергейково 53 Донбаево (Долбеево) 39
Медведково 24 Кадилиха 46
Крепугино 98 Зубова 40
Семенково 42 Ушемова (Ушкова) 62
Гузнобоево, Аркадиевка тож 53 Какилева Горушка 16
Ефремово, Дубье тож 25 Долганова 43
Стеглиха 18 Березна 5
Нивы 16 Голова 13
Колокольцово 54 Высокая Горка 13
Опарино 16 Пустоши:
Белая или Малинов Бор 7 Михалкина
Родовая усадьба Каменка 51 Паниклица
Сельцо Александрово 21 Федоровская
Деревни: Богданова
Колоколуша 50 Язвик
Жар 18 Михайлова
Фалькова 17 Никитиха
Голицы 77 Демидова Кленьша
Копина Горушка 20 Поюзова
Почернаева 15 Осташево, Остошово тож
Заголовья 25 Хворостова
Заречье 32 Гнилка
Ермолова Горка 14
Список волостей Боровичского уезда (с указанием волостных

центров) по состоянию на 1890 г. [Истомина, 1972, 159–160]
1. Белавинская (с. Белавино) 3. Великопорожская (с. Опеченский

2. Васильевская (с. Слезиниха) Рядок)
4. Волоцкая (с. Волок)
5. Городищенская (с. Городищи) 17. Николо-Мошенская (с. Мошен-
6. Десято-Пятницкая (с. Пятница) ское)
7. Долговская (пог. Долгое) 18. Новоселицкая (с. Новоселицы)
8. Засыпинская (с. Засыпинье) 19. Ореховская (с. Орехово)
9. Кончанская (с. Кончанское) 20. Перелучская (с. Перелучи)
10. Кушеверская (с. Кушевера) 21. Пирусская (с. Пирус)
11. Левочская (с. Левочи) 22. Ровенская (с. Ровно)
12. Льзичская (с. Льзички) 23. Рядовская (с. Рядок)
13. Любытинская (с. Любытино) 24. Степанковская (с. Степанково)
14. Миголощская (с. Миголощи) 25. Устрекская (дер. Львово)
15. Минецкая (дер. Бабье) 26. Хоромская (с. Хоромы)
16. Никандровская (с. Никандрово) 27. Шегринская (с. Шегринка)
28. Шереховская (с. Шереховичи)
Список волостей Боровичского уезда (с указанием пунктов

пребывания волостных правлений) по состоянию на 1911 г.
1. Белавинская (дер. Белавино) 15. Минецко-Старско-Горская (дер.

2. Васильевская (дер. Слезиниха) Бабье)
3. Великопорожская (дер. Опечен- 16. Никандровская (пог. Никандро-
ский Рядок) во)
4. Волоцкая (с. Волок) 17. Николо-Мошенская (с. Николо-
5. Городищенская (с. Бахмарово) Мошенское)
6. Десято-Пятницкая (пог. Десято- 18. Новоселицкая (дер. Новоселицы)
Пятницкий) 19. Ореховская (с. Орехово)
7. Долговская (поселок Долгая) 20. Перелучская (дер. Перелуч)
8. Засыпинская (поселок Починная 21. Пирусская (дер. Пирус)
Сопка) 22. Ровенская (с. Ровно)
9. Кончанская (с. Кончанское) 23. Рядовская (Беляевка)
10. Кушеверская (пог. Кушевера) 24. Степанковская (дер. Степанково)
11. Левочская (с. Левоча) 25. Устрекская (с. Устрека)
12. Льзичская (дер. Льзички) 26. Хоромская (дер. Плесо)
13. Любытинская (с. Любытино) 27. Шегринская (дер. Шегина Гора)
14. Миголощская (с. Миголоща) 28. Шереховская (дер. Шереховичи)
Списки 28 волостей в 1890 г. и 1911 г. несколько отличаются между

собой из-за переноса мест некоторых волостных центров, которые в спис-
ке 1911 г. помечены звёздочкой. Например, центром Устрекской волости в
1911 г. было село Устрека, а ранее в 1890 г. центром этой волости была
деревня Львово, смежная с селом Устрека и погостом Устрека.
Список укрупненных волостей Боровичского уезда (с указанием

волостных центров) в период времени с 3 апреля 1924 г. до 18 июля
1927 г. [Гельман, 1966, 33]
1. Бельская (с. Белое) 9. Николо-Мошенская (с. Мошен-

2. Боровичская (г. Боровичи) ское)
3. Васильевская (с. Шедомицы) 10. Опеченская (с. Опеченский по-
4. Волокская (с. Волок) сад)
5. Кончанская (с. Кончанское) 11. Ореховская (с. Никифоровское)
6. Кушеверская (с. Кушеверы) 12. Перелучская (с. Перелучи)
7. Минецкая (с. Бабье) 13. Рядовская (с. Сутоки)
8. Никандровская (с. Никандрово)
ААЭ – Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи ар-
хеографическою экспедицию Императорской Академии наук. Том III.
Царствование Михаила Феодоровича. 1613–1645. СПб., 1836.
Алексеев, 1916 – Письма и бумаги Суворова. Том I. Письма 1764–1781. Объ-
яснил и примечаниями снабдил В. Алексеев. Петроград, 1916.
Бубрих Д. В. Происхождение карельского народа. Петрозаводск, 1947.
Веселовский С. Б. Акты писцового дела. Акты 1587–1627 гг. Т. I. М., 1913.
Веселовский С. Б. Акты писцового дела. Акты 1627–1649 гг. Т. II, вып. 1.
М., 1917.
Воробьёв В. М. Сельское население новгородских пятин // Аграрная исто-
рия северо-запада России XVII века (население, землевладение, земле-
пользование). Л., 1989.
Воробьёв В. М., Дегтярёв А. Я. Землевладение в новгородских пятинах //
Аграрная история северо-запада России XVII века (население, земле-
владение, землепользование). Л., 1989.
Гарновский В. В., Ивановский Г. И., Коновалова Л. А. и др. Боровичи. Л.,
1968.
Гельман Э. Г. Справочник по административно-территориальному делению
Новгородской области (1917–1927). Новгород, 1966.
Головкин А. Н. История Тверской Карелии. Тверь, 2008.
Готье Ю. В. Замосковный край в XVII веке. Опыт исследования по истории
экономического быта Московской Руси. М., 1906.
Грусланов В., Лободин М. Шпага Суворова. Рассказы. Л., 1990.
Жербин А. С. Переселение карел в Россию в XVII веке. Петрозаводск, 1956.
Жуков А. Ю. Управление и самоуправление Карелии в XVII в. Великий
Новгород, 2003.
Истомина Э. Г. Границы, население, города Новгородской губернии (1727–
1917 гг.). Очерки по административно-территориальному делению. Л.,
1972.
Кёппен, 1849 – Etnographische Karte des St.-Petersburgischen Gouvernements,
Angefertigt und Erläutert vom Akademiker, Dr. P. v. Koeppen. St.
Petersburg, 1849.
Кёппен, 1852 – Об Этнографической карте Европейской России, Петра Кеп-
пена, изданной Императорским Русским Географическим обществом.
СПб., 1852.
Кёппен, 1855 – Этнографическая карта Европейской России, составленная
Петром Кеппеном. 3-е изд. СПб., 1855.
Кёппен, 1856 – О третьем издании Этнографической карты Европейской
России П. И. Кеппена // Вестник Императорского Русского Географи-
ческого общества за 1856 год. Ч. 16, книжка II. С. 83–95.
Кёппен, 1861 – Хронологический указатель материалов для истории ино-
родцев Европейской России. Сост. под руководством Петра Кеппена.
СПб., 1861.
Киркинен Х., Невалайнен П., Сихво Х. История карельского народа / пер.
с финск. Л. В. Суни. Петрозаводск, 1998.
Кутузов Н. И., Ермолаев В. А. Боровичи. Л., 1980.
Лопатин В. С. Жизнь Суворова, рассказанная им самим и его современни-
ками. М., 2001.
Малышева В. П. Кончанское – Суворовское. Л., 1978.
Неволин К. А. Об успехах государственного межевания в России до импе-
ратрицы Екатерины II. СПб., 1847.
Неволин К. А. О пятинах и погостах Новгородских в XVI веке // Записки
РГО. Кн. VIII. СПб., 1853.
Осьминский Т. И. Землепользование дворцовых крестьян // Аграрная ис-
тория северо-запада России XVII века (население, землевладение, зем-
лепользование). Л., 1989.
Перепись, 1897, II – Первая всеобщая перепись населения Российской Им-
перии 1897 г. XXVI. Новгородская губерния. Тетрадь II / под ред.
Н. А. Тройницкого. СПб., 1903.
Перепись, 1926 – Всесоюзная перепись населения 1926 г. Т. I. Северный
район. Ленинградско-Карельский район. Отдел I. Народность. Родной
язык. Возраст. Грамотность. М., 1928.
Полянский, 1900 – Памяти Суворова к столетию со дня кончины. Соста-
вил М. Полянский // Приложение к Памятной книжке Новгородской
губернии на 1900 г. Новгород, 1900.
ПСЗ – Полное собрание законов Российской империи, с 1649 года. Т. 1

(1649–1675). СПб., 1830.
Резолюции, 1923 – Резолюции XII Съезда Российской Коммунистической
партии (большевиков). Приложение к журналу «Политработник» № 5.
М., 1923.
Рогулин Н. Г. Оставим Каменку в покое // Санкт-Петербургские Ведомо-
сти. 12 декабря 1992.
Рыбкин Н. И. Генералиссимус Суворов. Жизнь его в своих вотчинах и хо-
зяйственная деятельность. М., 1874.
Рягоев В. Д. Образцы карельской речи: Тихвинский говор собственно ка-
рельского диалекта. Л., 1980.
Соловьёв С. М. История России с древнейших времен. Книга V, том 10. М.,
1961.
Список, 1911 – Список населенных мест Новгородской губернии. Выпуск VI.
Боровичский уезд / Сост. под руководством В. А. Подобедова. Новго-
род, 1911.
Фишман О. М. Жизнь по вере: тихвинские карелы-старообрядцы. М., 2003.
Чернякова И. А. Карелия на переломе эпох. Очерки социальной и аграрной
истории XVII века. Петрозаводск, 1998.
Шахматов А. А. Русская диалектология: лекции / Под ред. Б. А. Ларина.
СПб., 2010.
Архивные материалы
Церк. ведомости, 1882 – Церковные ведомости Боровического уезда 1882
год. Новгород, ГИАНО, Ф-480, оп. 1, д. 3416.
Церк. ведомости, 1913 – Церковные ведомости г. Боровичей и его уезда 1913
год. Новгород, ГИАНО, Ф-480, оп. 1, д. 3916.
Циркуляр, 1926 – Циркуляр ВЦИК об уполномоченных по делам на-
циональных меньшинств; отчет п/отдела национальных меньшинств
ГубОНО о работе за 1925–26 гг. Новгород, ГИАНО, Ф. Р-822, оп. 1,
д. 1002.
М. Я. Бармич | Санкт-Петербург
Исторические предания, мифы,
традиционные рассказы
ненцев, энцев, нганасан
Представлены небольшие по объёму фольклорные тексты, в их

числе мифы, сказки, традиционные рассказы, исторические преда-
ния и легенды, бытовые мотивы, отражающие мировоззрение ненцев,
нганасан и энцев. Использованы материалы ненецких, нганасанских
и энецких тестов из опубликованных работ (см. «Использованную ли-
тературу»). Ненецкие, нганасанские и энецкие тексты опубликованы
с целью познакомить читателя с историей, культурой, мифологиче-
скими сюжетами, малыми жанрами устного народного творчества
родственных народов – ненцев, нганасан и энцев.
Переводы нганасанских текстов извлечены из пособия «Нгана-
санская фольклорная хрестоматия». По статистическим данным от
1 января 2005 года, нганасан на территории Таймырского (Долгано-
Ненецкого) муниципального района насчитывается 829 человек.
Переводы энецких текстов взяты из книг «Энецкие тексты» и
«Родное слово». Энцы – маленькая народность: по переписи насе-
ления Российской Федерации в 2002 году, их 327 человек. Энцы жи-
вут в низовьях Енисея на полуострове Таймыр в двух посёлках: По-
тапово Дудинского района и Воронцово Усть-Енисейского района в
Красноярском крае.
Нганасанские и энецкие тексты, переложенные на русский язык,
переведены с русского на ненецкий язык М. Я. Бармич. Соответ-
ственно каждый текст имеет синхронные варианты на русском
и ненецком языках. Ниже следуют двенадцать ненецких текстов,
шесть текстов нганасанских и шесть текстов энецких, всего – два-
дцать четыре текста.
Ненецкие тексты
Хутий Кукушка
Ңоб” некоця тет нюмда няць Жила одна женщина с четырь-
илевы. Нюда муңгад хэбэй” ңэ- мя детьми. Дети не слушались
вы”. матери.
Таңы ңэвы. Халям’ пэрңа”. Было лето. Ловили рыбу. Од-
Ңобңгуна небядо’ хаңгулы”. нажды их мать заболела. У нее
Нянда си сэлңа, ма: во рту засохло, она сказала:
– Ңацекыей”, итми тада”! – Дети, дайте воды!
Ңоб” ни ман”, сидя’ ни ман”. Не раз, не два говорит. Дети не
Ңацекэңэ намдортадо’ яңгу. слышали её. Одни говорят:
Ңанидо’ манзеты”:
– Пивасялмадм’. – Пимов нет.
Ңани ханяңыхыдо’ манзеты’: А другие говорили: «Нет одеж-
«Панэсялмадм’». ды».
Небядо’ ңани’ ма: «Мань ти ня- Их мать опять сказала: «У ме-
мюми сэлңа. Итми тада”!». ня во рту пересохло, дайте во-
ды!».
Хибяхартадо’ идм’ ни та”. Пи- Никто из них не принёс во-
сянзь пицейн’ тарпыд”. Ңаво” ды. Смеясь, вышли на улицу.
пирка”на ңарка нюда мяканда Через некоторое время старший
сылавы”. Манзь тёрей”: «Ңаце- сын посмотрел на чум. Крик-
кыей”! Небява” хая!». нул: «Ребята! Наша мама улете-
ла!».
Тад сылыд”: небядо’ морты- Они увидели: их мама вме-
данда ядкомда тебдевы. Сидя сто хвоста приделала доску для
тоданда лата’ тохо’ мэвы. Пыя- выделки шкур. Вместо крыльев
данда еся ңумбъямда мэвы. Ти- взяла метёлку. Клювом при-
кы яхана небядо’ ңоб’ тёрей”: лепила напёрсток. Тогда она
«Хутий’, хутий’, хутий’! Таха- опять крикнула: «Куку, куку,
би хаядм’». куку! Навсегда ушла».
Ңацекыда тёрейд”: «Невкэй”, Дети крикнули: «Мама, вот те-
и’ил тямэй”!». бе вода!».
Предания, мифы, рассказы ненцев, энцев, нганасан 615
Небядо’ ңани’ тёрей’: «Хутий’, Мать опять кричит: «Куку, ку-
хутий’, хутий’! Тедахава’ и” ни ку, куку! Теперь-то воды мне не
тара”. Идэй” нерынэй». надо. Воды впереди».
Пили” нюдякодо’ тёрана: «Ху- Детишки бегут за матерью. Са-
тией’, хутией’, хутией’! Иде- мый маленький кричит: «Ку-
цёрэй тямэй”!». кушка, кукушка, кукушка! Вот
тебе водичка!».
Ңацекы” таңото’-сырито’сюр- Дети бегут летом-зимой. Ку-
би”. Хутий небядо’ пилибт” кушка-мать навсегда ушла.
хая.
Тюку’ тенд’ ңацекы” ңэ” вэя” До сих пор кровь ног детей
неру ңотаби”, я’ ниня, пяха”на окрашивает кусты, травы. На
ңади”. земле, на деревьях кровь видна.
Халяко Рыбка
Халякоця илевыей. Ңобңгуна Жила Рыбка. Однажды Рыб-
Халяко хаңгулы”. Халяко’ ңар- ка заболела, старший сын Рыб-
ка ню пин’ тарпы”. ки вышел на улицу.
Пихина хадекоця’ ниня Харңэс На ёлке сидел Старый Ворон.
Вэсэй ңамдёвы. Харңэс ман”ма: Ворон сказал: «Что опечалился,
«Халяко’ ңарка ню, ңамгэ ир старший сын Рыбки?».
вома?».
– Небява” хаңгулы”. – Наша мама заболела.
– Халяко, ир вэва нёя ңа”. – Не печалься, Рыбка. Я вашу
Небямда” савумдаңгув. Тёрм’ маму вылечу. Когда услышите
намдбата” мят’ нёда” тю”. Тёр- крик, не заходите в чум. В её
хананда едяда харта ханта. крике болезнь сама уйдёт.
Тадхава Варңэс Вэсэй мят’ тю. Тогда Старый Ворон вошёл в
Таняна Халя халъя. Таханда чум. Там лежит Рыбка. Только
марнари. стон её слышится.
– Ңамгэ тюкона юседан? – Почему здесь лежишь?
– Хаңгулыв”. Мале ңока яля’ – Заболела. Уже много дней
тюкона юседадм’. здесь лежу.
– Ңэвъей. Теда’ сит савумда – Ладно. Попробую тебя выле-
хортадм’. чить.
Хаңгурта Халям’пыяхананда Когда больную Рыбку начал

хоркадта пябта, Халяко тёрм’ клевать клювом, Рыбка подня-
ила: «Нюкцинэй, ханяна ха- ла крик: «Детишки мои, где вы?
яда”? Харңэс Вэсэй си”ми Старый Ворон меня убивает!».
хадаби!».
Халя’ нюкцяи” тибяридо’ У детишек Рыбки от испуга зу-
ла”нарңа”. Халяко’ ңарка бы стучат. Старший сын Рыбки
ню ма: «Харңэс Вэсэй небя- сказал: «Старый Ворон просил
на”тёрырп” мят’ тюсь нись не заходить, когда мама будет
табеку”». кричать».
Харңэс Вэсэй пин’ тарпы”. Пя’ Старый Ворон вышел на ули-
ни’ ңамды”. Тикана Халя’ нюк- цу. Сел на дерево. Тогда Рыб-
ця” сылыд”: небяендо’ лэко- ки увидели: у их бедной мате-
цярида вэлъя”. Нерыто’ ним- ри одни косточки торчат. Пуще
ня ибедо’ вома”. Харңэс Вэс- прежнего они опечалились. Ста-
эй письңа: «Хый, сидда” тарем’ рый Ворон смеётся: «Эх, так с
мэңгосадм’». вами поступил».
Тарця вадаха’на Халя’ нюк- При таких словах Рыбкины де-
ця” пин’ тарпыд”, тикариндо’ ти вышли на улицу, тут же бро-
ит’ мулкада”. Тикы’ пуд Халя” сились в воду. С тех пор Рыбы
икана иле пядо’. стали жить в воде.
Серота нявако Хитрый заяц

Нявакохо’-варкха’ ниди’ ядаб- Заяц и медведь встретились.
таңаха’. Варкар манзь ханада: Медведь сказал: «Заяц, я тебя
«Няваков, сит ңамдадм’». съем».
Нявако посана: «Ханзер” Заяц хвастается: «Как ты смо-
си”ми ңамзь пиртан, мань жешь меня съесть, я ведь силь-
няданд нидм’ мэбесарка”». нее ли тебя».
Варкар тэри пысэй”, мамбта Медведь просто удивляется,
масьню”: «Нядхавадан нин мэ- говорит: «Ты не сильнее меня.
бес”. Хад’ яңгодаңо, пыдарди Невозможно, ведь ты малень-
нюдянаню”». кий».
Нявако ман”ма: «Хэхэни’, Заяц говорит: «Пойдём-ка,
манэками’, хибяхадани’ пэда- посмотрим-ка, кого звери бу-
ра’ сармик” пина”, тикаюми’ дут бояться, тот из нас будет
мэбесаркаңгу». сильнее».
Нявако варканда ня’ сарпя- Заяц с медведем пошли по тро-
ковна хаяха’. Нявакор нерня- пинке. Заяц идёт впереди, а мед-
на миңа, варкъюм’ ңани’ нян- ведь вразвалку идёт за другом.
да пумна хавса. Нерданди’ мин- Звери, идущие им навстречу,
дя сармик” варкм’ ңаха” манэць увидев издали медведя, разбега-
яндаха” нявотарңа”. ются в разные стороны.
Нявакор лахана: «Ти, хан- Заяц сказал: «Вот как звери
зер” я’ сармик” си”ми пи- боятся меня». Медведь просто
лю”ңа”. Варкар тэри пысэй”, удивляется, заговорил: «Дей-
вахалъй”: «Ненэся сармик” мал’ ствительно, все звери боятся. Я
пинвы”. Сит манэць хэвня’ ня- сам видел, звери, завидев тебя,
вотар”мамдо’ мань хар”н мание- разбегались. Поэтому ты силь-
вась. Ңадьбянда нядан мэбесар- нее меня».
кавэн».
Варкар сейсялма, пэдаран’ ня- Медведь застыдился, пробе-
воты”. жал в лес.
Тикахавахана серота нявакор Тогда хитрый заяц долго сме-
варкамда пон’ писядадась. ялся над медведем.
Я Земля
Ңавхы похо”на нум’ яңговы, В давние времена неба не бы-
я яңговы. Ңамгэ пирка”на хэм’ ло, земли не было. В некую пору
то”олха няръяна нум’ вадёда- красное небо стало расти, подоб-
налй”. Нум’ еркана хибяхава ное крови. Посреди него некто
ңамдёда таси” сырңа. сидящий вниз смотрит.
Тасиняна малда и”ли. Ңобңгу- Внизу сплошь вода. Однажды
на пыда тарем’ ида ядэлы”: подумал он так:
– Мань хибядм’? Нюмдами – Кто же я? Если я дам себе
хось тара – сава ңэңгу. Теда’ имя – хорошо будет. Теперь моё
нюми – нум’. Ңамгэм’ сертаң- имя – бог. Что я создам? Землю
гудм’? Ям’ серта тара. создать надо.
Ханяхавахад я’ юмбком’ ня”ма. Откуда-то земли кусочек взял

Тикы я’ юмбком’ таси” мода. он. Этот кусочек земли бросил
Юмбко тасиня ит’ тэба, ңарка вниз. Упал кусочек вниз, в во-
яңэ хэвы. Ңобңгуна тикы ям’ ду. Упал – стал расти, в боль-
манэць нум’ ма: «Ями ңарка яңэ шую землю превратился. Одна-
хэвы. Валакада хибярида яңгу”, жды, увидев эту землю, бог ска-
сэвха”на вэва. Хибяри серта та- зал: «Земля-то моя в большую
ра». землю превратилась. Вот толь-
ко населения на ней нет, для
глаз очень неприятно. Надо со-
здать для неё население».
Тикы’ пуд хуркари тэнз сар- После этого стал он разные
мико сертаба пясь. Сяхаңгава породы животных создавать.
ңани’ сырңа: сармик” cярна ня- Опять однажды взглянул: звери
вотарңа” – хибяри” ңадимы”. с шумом скачут – люди появи-
Ид’ сармик” ңадимы” – халя” лись. В водах водяные живот-
ңэдакы”. Нум’ ңани’ таси” сы- ные появились, вероятно, рыбы.
лы”. Хибяри” ңокамы”. Нум’ Посмотрел бог опять вниз. Уве-
ида ядэлы”: личилось население земли. Ду-
мает бог:
– Тарем’ саць нирха сава ңа”. – Так очень нехорошо! Нико-
Сяхаңгарт’ ни” хаңгу”. Тянём- гда не умрут. Надо, чтобы поне-
боковна хаңгурпато’ тара. Ти- многу умирали. Тогда их земля
кана ядо’ сава ңэңгу. Теда’ хаб- будет хорошей. Надо теперь бо-
ця серта тара. лезни создать.
Нум’ хабця серта. Яндер” хаң- Создал бог болезни. Начали
гулыд”. Нум’ ңани’ сырңа, ма: жители земли умирать. Посмот-
рел опять бог и сказал:
– Теда’ ями саваркаңэ хая. – Теперь моя земля стала луч-
Яндер” ңокаңэ ни”хант”, мин- ше. Население её сильно вырас-
хандо’ хась нидо’ пирас”. ти не может, совсем вымереть
тоже не может.
(Из записей Г. Д. Вербова)
Яндир’ ниня ңэвы саво” нямна Миф о всемирном потопе
я’ ва”ал
Сяхаңгава’ иба’ я’ няна хэби- Когда-то в стороне юга находи-
дя я танявысь. Надьяңэ нюм- лось одно очень священное ме-
дебавэдо’. Таняна си”ив тарци- сто под названием Надья. Там
та хо вадёданвы”. Мал’ ненэця” росла священная берёза с се-
хāнондаванзь таня’ хан”мы”. мью ветвями. Все люди отправ-
Ңобңгуна хо’ вано” тимы”, лялись туда для жертвоприно-
си”ив ванода тимы”, тикана хо шений. Однажды корни берёзы
хавы. охватила гниль, и когда все семь
корней сгнили, берёза упала.
Тасиня няданда хэм’ сярна- Внизу ствола из неё текла
высь; валакада тикы ненэй хэм’ кровь; но это была не настоящая
нивы ңа”, ту ңэвы. Ту’ пуд хэ- кровь, а огонь, и после огня на-
бидя ита сярна пявэда, мал’ еси чала литься её священная вода,
ня”амвы, пандавыда. которая поглотила все реки.
Ненэця” пулм’ сертавы”, нин- Люди сделали плот и взяли
да ңопой”мана тэравы я’ илени на него по одному из всех жи-
содавы”. Сюдбя” мидерта” хэ- вотных земли. Великие воро-
бидя саля’ ңэва’ ниня нуць. И” жеи стояли на хребте священ-
тю’у’ илбата пыдо’ си”ив’ мэ- ного мыса, и когда вода подни-
ва’ тёрейд”. Тикахана и” ңопой малась всё выше, они крикнули
терван’ ха”мы”. семь раз, после чего вода опала
на одну пядь.
Таңо-сыри ваерабта и” тыра. Спустя лето и зиму вода зачах-
Ненэця” несэй савом’ ңате”. ла. Люди ожидают нового пото-
па.
(Из записей Т. Ё. Лехтисало)
Сармик’ нямна я’ ва”ал Миф о животных

Нум’ ңани’ яхад сидя ненэцям’ Бог снова сделал из земли двух
серта, хасавам’ тамна нем’. Та- людей, мужчину и женщину,
бадаңахаюда, ханзер” илебти и дал советы, как им следует
сава ңэңгу. Ненэця” илелъид”, жить. Люди зажили, у них ро-
нюдо’ соя”, тарем’ я илелй”. дились дети, и так заселилась
земля.
Нум’ ямда сэвте, манэ”ңада”, Бог взглянул на землю и заме-

таняна нув’ сармик” яңговы”. тил, что там нет дичи. Он спу-
Пыда яхан’ ха”мы”, таняна иң- стился к реке, где встретил ро-
гнейм’ ядабта – Нум’ иңгнейм’ сомаху – Бог разрезал её на семь
си”ив пелян’ маторңада, ңэван- частей, бросил их через голову –
да нимня мода – тарем’ нув’ так появилась дичь.
сармик” ңадимя”.
Хуңглида ңудахананда хаи”. Передние лапы остались у него
Тикыда сидя пелян’ тяръида. в руках. Он разделил их попо-
Тет пеляхад таряха, тос, сармик лам, и из четырёх половинок
тамна нохо ңадимя”. возникли белка, соболь, волк и
песец.
Ненэцие” тэнз’ ңадимя’ е”эмня Миф о происхождении народов

я’ ва”ал
Нюрте”э ненэця” мал’ ңопой Люди вначале все говорили на
вадавна лаханавыць. Нумд’ ла- одном языке. Они хотели попро-
ханава вададо’ тарцясь: сиддо’ сить Бога, чтобы им разделить-
хуркари тэнзаха” тярпата тара, ся на различные племена и язы-
хусувэндо’ харто’ вададо’ ңэбта ки.
тара.
Пыдо’ нув’ ня’ танцям’ сертаба И начали строить лестницу на
пя”. Валакада Нум’ танцям’ та- небо. Однако Бог послал ве-
хабтава’ е”эмня мерцям’ ңэдара. тер разрушить лестницу, и люди
Ненэця” тахабтавы пи” ңылна были погребены под обломками.
сюрмыць. Иленяңы тетри хае- В живых осталось только четве-
высь. ро.
Тароси” нидо’ хамадаванзь После напрасных попыток по-
харваць, тикы пуд яндаха” нять друг друга они разошлись
тяръид”. Ти, тарем’ ненэця”, в разные стороны. Вот так воз-
хаби”, ңысма”, луца” ңадимя”. никли самоеды, остяки, зыряне
и русские.
Еркаро” нямна ңэда я’ ва”ал Легенда о фамилиях
Ңока ёнар” по’ тяхана ңопой Много тысяч лет назад жил
тэта вэсако тет хасава нюда один богатый старик с четырь-
няць илевы. Пон’ илевы, вэ- мя детьми. Жил он долго, но
сэймы, хэванзь идевы”. Ню- состарился и собрался умирать.
да хаңа, ма: «Ңацекынэй, хаң- Позвал он своих сыновей и ска-
гулыв”. Ханзер” тюку яхана зал: «Дети мои, умираю. Мне
сидда”хаеңгудм’!». жаль вас оставлять одних на бе-
лом свете!».
Ңарка нюхунда ман”ма: «Сян- Обращаясь к старшему сыну,
да нюми, иринана-нисянана” молвил: «Я хочу, чтобы ты, лю-
мюсермы саля’ ервңэ хантан. бимый мой сын, стал хозяином
Еркарар Саля’ яндер ңэңгу». мест, где кочевали наши предки.
Фамилия тебе будет Салиндер».
Няби нюмда хаңа, ма: «Пыдар Позвал второго сына и сказал:
тыни ңокавам’ ня”ам’. Еркарар «Тебе отдаю большую часть
Ңокадэтта ңэңгу». своих оленей. Фамилия отныне
у тебя Ңокадэтта [‘многоолен-
ный’]».
Няхарамдэй нюхунда ма: «Пы- Третьему сыну сказал: «Ты,
дар, нюкцями, сэр” тэри мэң- сыночек, возьмёшь себе только
гун. Пыдар Сэродэттан ңэң- белых оленей. Ты будешь Сэ-
гун». родэтта [‘белооленный’]».
Нюдя нюхунда сырць вэсако Посмотрев на младшего сы-
ярума, ма: «Нянани сяялы, пы- на, старик заплакал и сказал:
дар нянд ңамгэхэрт ни’ тэв”! «Жаль, но тебе ничего не оста-
Ңопой вадами: ңэхэ”нат ядэр”, лось! Даю только один совет: хо-
нянд ты” нид” тэв”, пыдар ны- ди на своих ногах, тебе оленей
хы”ңан, ңамгэм’ хоңгун, тикы не досталось, но ты сильный,
е”яр! Яда хань”!». что найдёшь в пути, то и будет
твоё! Иди пешком!».
Яда хая. Еркарада Ядна. И пошёл пешком. И фамилию
ему дали Ядне.
(Из записей Нины Ядне)
Вэва ненадумд” Плохая примета

Танз’ тэвам’ неро’ таркахана Если ударить ящерицу поперёк
няр” ладаб” тэвада ныклаңгу. хвоста ивовым прутом, хвост
Ныклавы тэванда ютек несэй- оторвётся. Оторванный кусок
вана вадёда. хвоста вырастет снова.
Ханин’ саляхана манзеты”: На полуострове Канин гово-
«Ңанихина хибяхава хаңгу». рят: «Иначе же кто-нибудь
Пэдара’ хибяри” манзеты”: умрёт». А у лесных ненцев:
«Тямдэдм’ хадаба вэва, тамна «Нельзя убивать лягушку, а
ңани’ танзм’ нибтя ямб апэйм’ также ящерицу или длинного
хадаба ңобтарем’ вэва». змея».
Танз, тямдэ” мякана ңадимба- Плохой знак, если ящерица или
ти’ тикы саць вэва ненадумд”. лягушка появляются в чуме.
Вэсакохо’-пухуцяха’ Старик и старуха

Я’ мидахана вэсакохо’- Давным-давно жили старик со
пухуцяха’ илевэхэ’. Нюди’, старухой. Ни детей, никого у
хибяхартади’ яңговы. Поңга- них не было. Они между собой
нанди’лаханакурпати’ манзет- говорили: «Бог не даёт нам де-
вэхэ’: «Нум’ нюдами’ таван’ ни тей».
харва”.
Пухуця ма: «Хадри’ ңэя, те- Старуха говорит: «Ладно уж,
да’ мале мани’ вэсэймани’, нюм’ теперь мы уже постарели, нет
лэтамба ныхыми’ яңгу». уже сил растить детей».
Вэсако ма: «Ню’ е”эйңэ сяд- Старик сказал: «Вместо сы-
эйм’ сертаб”ни сава ңэдараха. на давай сделаем деревянного
Сяхари’ ңод” хаб”нани’ я’ тер” болвана. Когда-нибудь умрём, а
ненэця” тюку сядэйми хэхэңэ люди земли вместо идола его бу-
мэтадо’». дут держать».
Пяхад вэсако сядэйм’ сябарңа, Из дерева старик обтесал идо-
панэхэ”на серибтеда, си’ ня’ ла, надел на него одежду, по-
ңабтада. Сянад-хунад илебати’ садил в переднюю часть чума.
ңод” сава яля’ еркана вэн” мад- Долго они живут, в самый пол-
лыд”. Пухуця пин’ хая, я’ сид день собаки залаяли. Старуха
ян’ саңомда ңэдара. Таминда вышла на улицу, посмотрела по
мят’ тю, ма: «Ңоб” ядана миңа. сторонам. Тут же вошла в чум,
Хибя ңэдакы?». говорит: «Идёт один пеший че-
ловек. Кто может быть?».
Вэсако ма: «Такэхэв нум’ ня- Старик сказал: «Это ребёнок,
ни’ ңэдаравы ңацекы. Мани’ бог его нам послал. Наверное,
нюми’ тодакы!». наш ребёнок пришёл!».
Ядана ненэць’ мят’ тю. Пеший человек вошёл в чум.
Вэсакохо’-пухуцяха’ ңавлади’. Старики его накормили. Во вре-
Ңаворманда сер’ мядонда ма: мя еды гость сказал: «Если хо-
«Илеван’ харвабати’ сидди’ тите жить, я вам помогу. Зав-
табэдаңгудм’. Хуняна сава тра будет хороший день. Очень
яля ңэңгу. Ңули’ ядембаңгу. жарко будет. Выйдите на улицу
Паркаси” пин’ хэиди’». голыми».
Ядана ненэць’ хая. Вэсакохо’ Пеший человек ушёл. Старики
мер’ хонаяха’. Хуняна юркая- быстро легли спать. Утром вста-
ха’. Пихиня ненэся ңод’ ңу- ли. На улице, действительно,
ли” сава яля ңэвы. Ядем- был хороший день. Было жар-
бавы. Вэсакохо’-пухуцяха’ па- ко. Старик и старуха всю одеж-
ныди’ мал’ екэйди’. Паркаси” ду сняли. Голышом вышли на
пин’ тарпъяха’. Хаерад’ ня- улицу. Сели, смотрят на солн-
юв’ сыраць ңамдъяха’. Тарем’ це. Так они сидят, и вдруг гро-
ңамдёдаханди’ ңарка ту’ са- зовой ливень пошёл. Волосяной
рёңэ хая. Ңайти’ тар” тэри покров сильно намок. Старик со
вэлкада”. Вэсакохо’-пухуцяха’ старухой вознеслись на небо. На
нумд’ пу”лаяха’. Тю”уй нумга- небе они стали звёздами.
на нумгыңэ хаяха’.
Вэсакоюм’ хубтыхы ялэмдад’ Старик стал звездой утренней
нумгыңэ хая. Пухуцяюм’ пэ- зари. Старуха стала звездой ве-
всюма няңы ялэмдад’ нумгыңэ черней зари.
хая.
Теда’ сяхари’ нумд’ сырап” си- Сейчас, если смотреть на небо,

дя нумгы ңадьбяти’ ңаркаха’. видны две большие звезды. Это
Тикаха’ вэсакохо’-пухуцяха’. старик и старуха.
Сидя не Две женщины

Сидя не илевэхэ’. Ханахава- Жили две женщины. Саней у
ди’ – ю” вандако. Сэвати’ ңа- них – десять гружёных вещами.
димзь мяти’ мюня ян’ сидя- Как они себя помнили, в чуме
рихи’ ңэвэхэ’. Тэди’ луца ю” их было только двое. Оленей де-
ёнар”. Тайкуна ңахакуна тидя- сять тысяч. По соседству жили
нати’ мяд” таня”. их два дяди.
Сяны” хунат’ илебати’ Долго ли, коротко ли они жи-
ңод”нябакоюм’ есята ңэвамда ли, старшая сестра начала за-
та”нёмба пяда. Сепъя хавопи- плетать в косу металлические
да яля’ иняраха’. Ңэва”ямда украшения. Узенькие металли-
та”нёё”махаданда няханда ва- ческие цепочки в серьгах как лу-
халъй”: «Ңэвамд ңани’ есята чи солнца. Когда украсила ко-
та”нёңгав». сы, сказала сестре: «Давай и
твою голову украшу».
– Ңэвами нёр та”нёй”. – Не надо украшать мою голо-
ву.
Нябакоюм’ яля’ ямбан’ сэкта: Старшая сестра целый день
«Ңэвамд та”нёңгав». выпрашивает: «Давай украшу
твою голову».
Ся”ны’ ңэбта ңод” нё’ ня- Однажды у дверей собаки за-
юв’ вэн” тёрейд”. Тарем’ сыр- лаяли. Смотрю, один человек
па”ни ңоб” ңэдалёда. [Лахана- едет. [Сказку поведёт младшая
ком’ мэтаңэ нюдяюм’ не хая. женщина, она будет рассказы-
Тад нерня’ пыда лаханаңгу]. вать].
Сидя хаво” ний” нойтанараха’, Уши как будто сукнами разу-
сэр” саваканда пыв’ хо”ма яңгу. крашены, белый совик его не об-
Ңарка Хопляв тидя”яв ңэвы. ветренный. Это был мой дядя –
Ханамда сяра мят’ тю. Ңамгэ ла- старший Хопля. Привязал нар-
харёмда мале”махаданда няба- ту и вошёл в чум. Закончив раз-
коми хана. Нябакони хэ”мяхад говор, увёз мою старшую сест-
ялэ” ярңадм’. Яртахани сэвани ру. После сестры я плачу це-
тыра”. лыми днями. От плача высохли
глаза.
Ся”ны’ ңэбта ңод” вэн” ңани’ В какое-то время опять соба-
тёрейд”. Пин’ сырңадм’. Нюдя ки залаяли. Смотрю на ули-
Хопляв тидями товы. Ханамда цу. Это приехал младший дядя
сяра мят’ нив” тю”. Тидяв ма- Хопля. Привязал нарту, вошёл в
си”: «Нянан ту”». чум. Дядя сказал: «Поехали со
мной».
– Мань нидм’ тут”. – Я не поеду.
Тидя”ями си”ми ня”мара пя, Дядя стал меня преследовать,
тум’ cюрте си”ми нёраку”ла. вокруг костра гоняемся. В этой
Тарем’ си”ми нёракутаханда гонке я выскочила на улицу.
пин’ тарпыв”. Ңарка”я мя”ми Стала вокруг большущего чу-
сюре”ле пядм’. Ңарка”я мя”ми ма бегать. Когда ставила чум,
мярыбаб” ңарка ңэсеты. Илаңэ он казался большим. А в жизни
пясь тарода яңговы. Луца’ ю” пользы нет. Вокруг десяти нарт
хурёдам’ сюре”ле пяни’. Ху- начали бегать. Когда их укла-
рабава’ мальңгана ңока”я ңэсе- дываешь, их казалось много. К
ты”. Ңока ты”ни’ няюв’ вар- большому стаду рванула. Дядя
цятев. Тидя”ями тамна си”ми всё ещё преследует меня. Ста-
нёда. Ңока”я ты”ни’ сюре”ле ли кружиться среди большого
пяни’, ма”ламбаб” ңока ңэсе- стада, когда их собираешь, их
ты”, илаңэ пясь – тародо’ яңго- много кажется, в жизни поль-
вы. Тикахавахад яркосавэй’ ха- зы нет. Тогда, плача, я рвану-
расяда ян’ варцятев. Тидя”ями ла в безлюдное место. Дядя не
си”ми ня”амван харва. Ңаво” смог меня поймать. Через какое-
пирка”на нерни’ няна хабэв- то время впереди увидела куро-
ку манэ”ңадм’. Ңули” паромба паток. Очень быстро протисну-
поңгандо’ сы”ңаяв”. лась между них.
Хабэвкоңэ пилибт” хаядм’. Та’ Навсегда я стала куропаткой.
илелъяв”. Так и стала жить.
Ёмпу няби сёдбя Ёмпу и великан

Я мидхана чикы ява” ңылика- В древности вся наша земля
хат панмы. Ненэй ненэча” чуй была полна злых духов. Насто-
чир нимня ядерчь нивэду пи- ящие люди не могли ходить по
рас”. Я ваңгхана илесятвы”. поверхности земли и жили в
ямах.
Сяны ңэпта ңод” пухуча вада- Где-то жила одна старушка. У

на Ёмпу танявы. Мячи’ ңоб саля неё был воспитанник по имени
ниня падлёвы. Ёмпу. Их жилище находилось
на каком-то полуострове.
Ңобңгуна Ёмпу манэңада: Однажды Ёмпу увидел, что к
сёдбя вэсаку пыди’ мякачи’ жилищу идёт старик-великан.
миңа. Тад Ёмпу паркасипой Ёмпу разделся, выскочил на
пин санэй”, ханкомда ңэкалңа. улицу и схватил саночку. Он
Надо ни’ танэй”, чики пуд поднялся на крутой берег и ска-
хайхалй”. Сёдбя вэсаку хэван тился вниз. Доехав до великана,
тэвы”, манма: он сказал:
– Ңэда, Ёмпу хан, нулад”! – Ну, саночка Ёмпу, остано-
Иринт хэван тэвыни’. вись! Мы доехали до твоего де-
душки.
Тад Ёмпу хан чикан хасерий”. Саночка остановилась.
Сёдбя вэсаку ма: Великан сказал:
– Абэй, абэй, чики ханар – Ой, ой, какая у тебя хорошая
ңули” саваню”! Хучер” харета саночка! Как она сама движет-
миңа? Хандани тад! Мань тэм- ся? Продай! Я куплю её.
даңгув.
Ёмпу ма: Ёмпу сказал:
– Ирикэ”, мань тари татав. – Дедушка, я отдам саночку
Пыдар ңопой яля хунан ханад. бесплатно. Увези её на рассто-
Паныд ңани чёкōна хаен”! Пар- яние одного дня. А свою одеж-
касипой вынин ханимт”. Мань ду оставь здесь! Голым ты ведь
паркасипой чуку ңарка ям ңо- не замёрзнешь. Я нагишом объ-
пой яля вэкана сюрхалесятыв. езжаю всю эту большую мест-
ность за полдня.
Тад чикāд сёдбя вэсаку паныда Затем великан снял свою одеж-
екэйда, хая. Тарем минчаханта ду и пошёл. Пока он шёл, всё его
ңаяда сырадарев хая. Манма: тело стало как снег. Он сказал:
– Ңули” ңаркавна ханимядам- – Я сильно замёрз.
ню”.
Тад хананта ни ңамды”, манчь- Великан сел на саночку и ска-
ты: зал:
– Ёмпоку хан, хань”, хань”! – Саночка Ёмпу, ну, ну, дви-
Ңули” ханимядм’. гайся! Я совсем замёрз.
Ёмпу хан хуняхарт хэван ни Саночка никуда не двигалась.
харва”. Тад сёдбя вэсаку чикы- Великан замёрз в этом месте и
ри яхана ханимчь юңгума. скончался.
Ёмпу ма: Ёмпу сказал:
– Палкан ңэван, чи хуркавна – Дрянь, вот как я тебя убил.
сит хададм.
Чикы пуд Ёмпу хадамта ями- Затем Ёмпу превратил свою
ня пухучаңэ сертада. Пыда ңа- бабушку в духа-покровителя
ни ңарка явмалңэ ңамды”. Та женщин, а сам стал божеством
валакада. верховий рек.
(К. И. Лабанаускас)
Нганасанские тексты
Деңкуо Денко
Тюку пи’ тэхэ”на папами е. Пи Этой ночью оленей пасёт мой
хэ”нё, мерцяси. Нумгана нум- младший брат. Ночь тихая, без-
гы” ңока”я”. Ты” ва”ныд”. Па- ветренная. На небе полно звёзд.
пами ңобтарем’ немгалы”. Олени легли отдыхать. Млад-
ший брат тоже вздремнул.
Лэркабт’ ңэта ни’ санэй”, ты” Вдруг вскочил на ноги, услы-
ңобт’ мандалмам’ намда. Ңамгэ шав, как олени сбились в кучу.
хадкэбта? Что случилось?
Деңкуо’ вэнеко ты вэнолтавы. Оказывается, собака Денко
вспугнула оленей.
Нями тёрей”: Брат мой крикнул:
– Деңкуо, тюкон’ таля”! Ни- – Денко, иди сюда! Зачем ты
бта тара” ңамгэ пыдар ты яеб- беспокоишь оленей, когда не на-
тамбид? до?
Тикы’ пуд Деңкуо ңырк вэне- После этого случая Денко ста-
коңэ хая. ла послушной собакой.
Китезэ куодүму Муж луны

(Ирий’ вэсако)
Ңавхана ңопой тадебя иле- В старину жил один шаман, од-
вы. Ңобңгуна ириян’ тана- нажды он задумал добраться до
ванзь ида ядэлы”. Пыда саць луны. Он очень долго добирал-
пон’ тантаныць. Тадебя хахая ся. Когда шаман подошёл близ-
тэв”махаданда ирий небяханда ко, луна убежала к своей мате-
сюрбы”. ри.
Пыда ма: Она сказала:
– Хуркахава тадебя то. Ңамг- – Какой-то шаман пришёл. Что
эм’ пэртани’. Сита пуня’ ңэда- будем делать? Может, его назад
раңгуми’? отправим?
Ирий’ небя ма: Мать луны сказала:
– Тадебя тюковна ядэрпата ни – Шаману здесь ходить нельзя.
тара”. Тюкон’ товы ңэбта си- Если он пришёл, обратно его не
та пуня’ нёр ңэдарамбю”. Теда’ пускай. Теперь пусть он станет
пыда вэсакоданд хэя. твоим мужем.
Ирий тадебян’ салй”. Таде- Луна вернулась к шаману. Он
бя ирий’ вэсакоңэ хая. Тадебя стал её мужем. Шаман прилип
ириян’ лабцей”, тикахана хаись. к луне и больше не отходил.
Тикы похот тадебя пили” С тех пор он всё время виден
ирийхана ңади. на луне.
Ханяңэхэвана ирий нумгана Иногда луны на небе не бывает.
яңгосеты. Тикы мальңгана пы- Она уходит к своей матери.
да небяханда ханцеты.
Сити ңэ” (Сидя тадебя) Два шамана

Ңавна сидя ибета тадебяха’ В старину жили два знамени-
илевэхэ’. тых шамана.
Ңобңгуна ңопой посабтё пяда: Однажды один из них начал
хвастаться:
– Мань нумд’ илаңгув”, – Я поднимусь на небо, возьму
хаерм’ на”амңгудм’, я’ ни’ солнце и спущу его на землю.
ха”авраңгув.
Няби тадебя ңобтарем’ посаб- Второй шаман тоже хвастался:
ты:
– Пыдар тарем’ нир сертаң- – Ты так не сделаешь. А вот
гу”. Мань ңани’ нумд’ илаң- я поднимусь на небо, возьму лу-
гув”, ирийм’ ня”амңгудм’, я’ ну и спущу её на землю. Все это
ни’ ха”авраңгув. Мал’ тикым’ увидят.
манэтадо’.
Тадебяха’ нумд’ илъихи’. Ха- Оба шамана поднялись на
ерт’ хэвы тадебя тикыминда па- небо. Шаман, поднявшийся к
ра, Ңамгэхэртада ни хаю”. солнцу, сразу сгорел, ничего от
него не осталось.
Няби тадебя ириян’ лабцей”, Второй шаман прилип к луне и
тикыминда хабыхында ханимя. сразу замёрз до смерти.
Пыда те”над таняна ңади. Он до сих пор виден. Кажется,
Пензерм’ ңудахананда ня”амба будто стоит он на луне, держа
ирий’ ниня нунараха. бубен в руке.
Нилу ңуо (Нум’ яб) Бог счастья

Нум’ яб мал’ ненэцие нядаби. Бог счастья всем людям помо-
гает.
Манзеты”, сяхаңгава’ ңопой Жила-была, говорят, когда-то
тадебя-не илевы. Юдэхэнанда одна женщина-шаманка. Во сне
пыда я’ ыл’ хэвы. Таняна хибя- она ушла под землю. Там она
хава” вабцм’ намда: услышала чей-то голос:
– Ханяд пыдар тосан, ңамгэ’ – Откуда ты пришла и зачем
е”эмня тосан? пришла?
Тадебя-не хэтада: Шаманка ответила:
– Мань ябдами хосаядм’. – Я за счастьем пришла. Я хо-
Ненэця” сававна, сибицявна чу, чтобы людям легко жилось.
илебто’ тара, тикы мань харваб-
цоми.
Тикахана Нум’ ңарка тобъёва Тогда Бог счастья достал боль-
ңэсям’ тюхулңа, ма: шой кожаный мешок и сказал:
– Ти, мань нянд няхар” ябм’ – Вот я тебе даю три счастья.
татадм’. Нюртей ябм’ ня”ам’! Возьми первое счастье! Это оле-
Тикы ты’ тар”. Выңгана иле- нья шерсть. Твои люди, живу-
ня” ненэциед тэхэ”на ңэдалёр- щие в тундре, будут ездить на
та”. Няби ябм’ мэ”! Тикы ха- оленях. Возьми второе счастье!
ля’ сяв. Ненэциед пили” халям’ Это рыбья чешуя. Твои люди
ңорта”. Няхарамдэй ябм’ ңоб- всегда будут питаться рыбой.
тарем’ мэд! Тикы вэнеко’ тар”. Возьми также и третье счастье!
Пыдар хибярихи”нанд вэнеко” Это собачья шерсть. Твоим лю-
пили” тараңгу”. дям собаки всегда будут нужны.
Тадебя-не пуня’ ян’ салй”. Женщина-шаманка вернулась
Тикахана ты’ тар” тэңэ хая”, обратно на землю. Тогда оле-
сяв – халяңэ хая”, вэнеко’ тар” нья шерсть превратилась в оле-
ңани’ вэнекоңэ хая”. ней, чешуя – в рыбу, а собачья
шерсть – в собак.
Мал’ тикы хибярихи” Нум’ яб Всё это людям дал Бог счастья.
ми”ңада.
Ңанаса ңонэ ңүлязэ Человек и волк

(Ненэць’ няби сармик)
Манзеты”, ңобңгуна хибяри” Говорят, однажды люди лося
хабартам’ пэдарахана хадавыць. убили в лесу. Сняли шкуру, по-
Хобамда ха”авравыць, ңамзанда ловину мяса увезли в чум, а вто-
пелям’ мякандо’ ханадо’, няби рую половину, однако, оставили
пелямда ңани’ тикы яхана хае- на месте.
вэдо’.
Пи’ ңамза’ пелян’ хуркахава Ночью к этой половине туши
хибяри (ненэць’) товы. Сармик пришёл какой-то человек. Волк
ңобтарем’ товы. Токою’ ңамзам’ тоже пришёл. Наверное, они оба
талеванзь харвавэкэди’. Ңоб”ңэ хотели украсть мясо. Однако,
тикым’ ханзер” серта пиртади’. как вдвоём это сделать? Чело-
Хибяри (ненэць’) няби сармик век и волк начали ссориться.
хынора пяди’. Пыди’ ңамзам’ Они не могли поделить мясо.
тярць я”амвэди’.
Хибяри (ненэць’) сармикамда Человек упрекнул волка:
вэву”ңада:
– Талэрма нянанд ни сядола- – Разве тебе не стыдно воро-
рю”? вать?
Сармик хэтада: Волк ответил:
– Хэ’, ңамгэ нянани сядо- – Ой, почему мне должно быть
лараңгу? Мань пи’ мальңга- стыдно? Я обычно ворую только
на талэрцетыдм’. Ңамгэхэрта- по ночам. Мне нечего стыдить-
хад нидм’ сядоларю”. Пыдар ңа- ся. А вот ты, человек, уже по-
ни’ хибяриңэ (ненэцяңэ) сядо- краснел от стыда.
ларавахад мале нярмын.
Сармик ненэсям’ хэтывы. Хи- Волк сказал правду. Человек,
бяри (ненэць’) сядоларавахад действительно, сгорел от сты-
ненэся паравы. Пыда хувы да. Он превратился в утреннюю
ялумд” нумгыңэ хэвы, те”ны звезду и до сих пор краснеет на
ңэсонд’ нумгана нярмоты. небе.
Дейбаруо (Евако) Сирота

Сяхаңгава’ евако не ңацекы Когда-то жила девочка-сиро-
илевы. Сита хусувэй маядамби- та. Все её обижали.
дась.
Ңобңгуна хибяри” несэй Однажды люди аргишили на
ян’ мюселъяд”. Не ңацекы новое место. Девочка одна оста-
мядэхэ”на ңопориңэ хаё- лась на чумовище. Оставшись,
вы. Хаё”махаданда пыда пон’ она долго плакала. Потом по-
ярңась тикад ядалй”, хойко’ шла и поднялась на горку. Там
ни’ танэй”. Сита таняна Я’ ерв её увидел Хозяин земли.
манэ”ңада.
Я’ ерв юндарңа: Хозяин земли спросил:
– Ңамгэ пыдар ярңан? – Почему ты плачешь?
Не ңацекы ма: Девочка сказала:
– Вэва хибяри” мядэхэна си- – Плохие люди оставили меня
ми хаець. Теда’ илецядми пю- на чумовище. Теперь я ищу себе
рңадм’. приют.
Я’ ерв ма: Хозяин земли сказал:
– Мань мал’ я’ илени мэнеян, – Я люблю всех тварей земных
пыдар сит ңо” ңэдаңгудм’. и тебя защищу.
Я’ ерв не ңацекым’ варкңэ ха- Хозяин земли превратил де-
навэда. вочку в медведя.
Ти, таняд варк” ңадимы”. Вот откуда появились медведи.
Энецкие тексты
Обуçь абу сэй бар нарзеда Почему у куропатки веки

(Ңамгэ хабэвко’ сэвда красные
вар” няръя”)
Хабэвко ты’ ңэсы’ хэвувна яд- Куропатка возле одного стой-
эрмы. Вары мякана хибяхарт бища ходила. В крайнем чуме
яңговы, мал’ хэвы”. Хабэвко никого не было, все ушли. Ку-
мят’ тю. Ңамгэхэртм’ ни хо”, ропатка в дом зашла. Ничего не
ңамгэхэрт яңгу. нашла, ничего нет.
Лэркабт’ падм’ манэ”ңа. Вдруг сумку увидела. В сумке
Пад’мюня ңопой няръяна один кусок красного сукна на-
ной’ пусакм’ хо. Нойм’ пад’ шла. Сукно из сумки взяла. По-
мюд мэда. Тикы пуд не мят’ сле того, как женщина в чум во-
тю”махаданда манэ”ңада хи- шла, она сразу увидела, что сум-
бяхава падм’ ня”марпавы. ку кто-то трогал. Красного сук-
Няръяна нойм’ нивэда хо”. на своего не нашла.
Ңобңгуна тикы не есвода Однажды эта женщина поеха-
манэ”манзь хэвы. Ңэдалы, ла силки проверять. Едет, зай-
няваку, хабэвку есңгана цев, куропаток в силках собира-
ма”ламби. Лэркабт’ мани- ет. Вдруг видит: на веках одной
еда: ңопой хабэвко’ сэванда куропатки кусочки сукна висят.
варха”на ной’ пус” ңыды”.
Пыда пыса: «Ты, хибя талэр- Она удивилась: «Вот ведь кто
тако ңэвынё”». воришка».
Тарем’ хабэвку” сэвдо’ вар” Так веки куропаток красные
нярмавыд”. стали.
Абу накую дёдаз Куропатка и щука

(Хабэвко няби сяторэй (пыря))
Ңобңгуна хабэвко няби сятор- Однажды куропатка и щука
эй ниди’ ядабтаңаха’. Таңы ңэ- встретились. Было лето.
высь.
Хабэвком’ та’ мальңгана пы- Летом куропатку ты не уви-
дар нир манэт”. Я’ тотрев’ пад- дишь. Как земля пёстрая. Ле-
вы. Та’ падвэңэ ханңа, ни ңа- том пёстрая становится, не вид-
дю”. Хабэвко яха’ варан’ ңам- но. Куропатка на берег села.
ды”. Муңг ня”ма, ңынхад ит’ Стрелы взяла, из лука в воду
енирць пяда. Хабэвко’ муңг” стреляет. Стрелы куропатки да-
ңаха” мантырңа”. Ид’ ңылан’ леко падают. Под воду глубоко
ёрявна ха”морңа”. падают.
Енирңась, енирңась, тий”. Постреляла, постреляла, уле-
Ңынамда хаеда. Хабэвко’ муңг” тела. Лук оставила. Стрелы ку-
сяторэян’ теба”. Сяторэй ма- ропатки в щуку попали. В спину
хан’ теба”. Сяторэй’ махана щуки попали. Вся спина щуки
муңг” поръя”. Ңока муңг в стрелах. Много стрел попало.
теба. Сяторэй нензюмя. Ңынм’ Щука рассердилась. Лук взяла,
ня”ма, тю”у’ енирць пяда. вверх стрелять начала. Из воды
Икад муңг” ңадимя”. Хабэвко’ стрелы появились. В ноги куро-
ңэхэ” теберңа”. патки попадают.
Тикы похот хабэвко’ махана С тех пор в спине щуки ко-
лы” ңока”. Мал’ махада лэсавэй. стей много. Вся спина костля-
Ңопой лы ңади. Тикы” хабэвко’ вая. Одна кость видна. Это стре-
муңг”. Хабэвко’ ңэхэ”на ңобта- лы куропатки. В ногах куропат-
рем’ лы” ңока”. Тикы” сяторэй’ ки тоже костей много. Это стре-
(пыря’) муңг”. лы щуки.
Обуç хучи низа бярико (Ңамгэ Почему кукушка птенцов

хутий ханикуда хаебида (своих) бросает
(моёпида))
Ңопой не илевы. Тикы не’ ня- Жила-была одна женщина.
хар” нюда ңэвысь. Ңобңгуна Было у этой женщины три
пыда хаңгулы”. Ңацекэхэвада сына. Однажды она заболела.
пихина сянакуць. Небядо’ ит’ Дети её на улице играют. Мама
харбелавы”. их воды захотела.
Ңарка нюмда хаңа: Зовёт она старшего сына:
– Нюкцями, итадами та”, мань – Сынок, принеси мне водички,
ит’ харвадм’. я пить хочу.
Нюда маңа: Сын говорит:
– Харт итамд хос”. – Сама пойди.
Няби нюмда хаңа, такэд ню- Позвала второго сына, потом

дяюмда хаңа – хибяхартадо’ младшего – никто не принёс ма-
небяхандо’ итамда ни та”. Ида тери воды. Плохо ей стало, так
вома, тарем’ ида ядэрңа: она думает:
– Нюху”нани мань нидм’ та- – Не нужна своим детям.
ра”.
Пыда ядкомда ня”ма, ңумбъ- Взяла она свою доску для
ямда мэ, ядкомда тоданда теб- выделки шкур, напёрсток свой
деда, ңумбъямда пыяданда се- взяла, доску приделала вместо
рада. Хутийңэ хая, ма «хути- крыльев, напёрсток вместо носа.
хути», макода’ (сарву’) сивна Кукушкой стала, сказала «ку-
тий”. ку», через дымовое отверстие
чума улетела.
Тикы похот хутийхана ню” С тех пор кукушкам дети не
ни” тара”, хутий” нюдо’ хэвний нужны, они их бросают в чужие
пидяха”на хаебидо’. гнёзда.
Тэ накую тобик Олень и мышь

(Ты няби пися)
Ңобңгуна ты писям’ ядабта. Однажды олень повстречал
Ты хой’хэвхана илесь, пися ңа- мышь. Олень около горы жил,
ни’ сабол’ хэвхана илесь. а мышь около болота.
Пися юндарңа: «Тэкоця ханя’ Мышь спрашивает: «Олешек,
миңан?». куда идёшь?».
Ты ма: «Манзараванзь Олень говорит: «Работать иду,
миңадм’, итадами пюрңадм’, воды для себя поищу, ягеля для
нядэйдами пюрңадм’». себя».
Пися ма: «Лынзекось сянако- Мышка говорит: «Давай в
хони’». прятки играть».
Ты ма: «Ңэё, сянакохони’». Олень говорит: «Давай поигра-
ем».
Ты юндартамбида: «Хибями’ Олень спрашивает: «Кто пер-
нерня лыңгараңгу”?». вый спрячется?»
Пися ма: «Нерня пыдар лыңга- Мышь говорит: «Ты прячься».
рад”».
Пися сэвкуда тала. Ты ңамдэ- Мышь глазки закрыла. Олень
до’ понд’ лыңгарэй”. Ңэлом’ пи- среди травы спрятался. Скоро
ся тэмда хода: нямдода ңамдэд” мышка его нашла: рога его силь-
поңгана сатавна поръя”. Нямдо но среди травы были видны. Ро-
манэць тым’ хо. га увидев, нашла его.
Тикад пися ма: «Теда’ мань Потом мышь говорит: «Теперь
лыңгараңгув”». Тэкоця сэвкуда я спрячусь». Олешек закрыл
тала. Пися паль” ңамдэд” поң- глаза. Мышка так и спрята-
гана таремли’ лыңгарэй”. Ты лась среди густой травы. Дол-
пон’ писямда пюрңадась. Пися го олень искал мышку. А мышь
ңани’ няңота ңамдэ’ паңган’ лы- спряталась в стебель толстой
ңгарэй”. травы.
Ты писямда пюрць пэдэй”, Олень устал искать мышку, пе-
пюрмамда хаеда. Нядэйм’ ңор- рестал искать. Ягель есть на-
ць пя. Ңамдэд’ тарув’ ты писям’ чал. С травой проглотил мышь.
нялама.
Пися тэнда нянкохона сим’ А мышь проделала в животе
серта, пин’ тарпы”. оленя дыру, вышла на улицу.
Ты хā. Олень умер.
Ңэла”а мугади Лесной энец Нэлаа

Сэхут энчув” мамōби”: Карти- Старые люди рассказывают,
су дёха бархон ңоб касса дирε- что на берегу Большой Хетты
би. Нида Ңэла”а эби. Дирεчуда жил один энец по имени Нэлаа.
дябзан мугахан дирεōби. Всю свою жизнь он прожил в ле-
су.
Энчув” мамōби”: Ңэла”а уйза Говорят, грудь у Нэлаа была,
нэ уйраха эби. Уйхинта ибляй- как грудь женщины. Грудью он
гу боголя базабиза. выкормил медвежонка.
Боголяда ару”эхозода Ңэла”а Когда медведь вырос, Нэлаа
самεда мугахиз нобозабиза. Эн- отпустил зверя в лес. В лесу же
чув” чики боголяр мугахин ка- люди убили этого медведя.
забизу.
Тоз чикохоз Ңэла”а ңоб нэ Нэлаа брал в жёны то одну, то

нэзода муа. Ңотаңо” чики ка- другую женщину. Однако этот
сар нэда пεри каютōбиза. Озхо- мужчина всё время своих жён
да каютōбиза: бу кεрта нэхоз оставлял по той причине, что он
сойзāн сазородь тэнэби. сам умел шить лучше женщины.
Ңэла”а пεри торсе эōби: нэ Он постоянно так делал: брал
нэзода нэходаза, тоз чикохоз женщину в жёны и затем остав-
каюдаза. лял её.
Чики касахаз Турутин” чук- От этого мужчины произошли
чи” озоби”. все Турутины.
Энчув” мамōби”: Ңэла”а куд- Говорят, Нэлаа долго не про-
даха неби дирε”, мер кāби. жил, он рано умер.
Паравы” лодосэзы” Сгоревшие лодосэзы

Тикы ңавхы юн. Это старая весть.
Сяхаңгава’, манзеты”, Надуда- Когда-то, говорят, у озера На-
турку’ хэвхана лодосэзы” иле- додотудио было стойбище, где
вы”. Пыдо’ ненэй мандо” ни- жили лодосэзы. Они не были на-
вы” ңа”, ңани еркаркад пере- стоящие энцы, а были какого-то
вы”. Ненэй ненэця” нянандо’ чужого рода. Настоящие люди
иле нивэдо’ пирас”. Лодосэзы” не могли с ними уживаться, по-
са”ларка ңэвыць. тому что лодосэзы безумствова-
ли [и не давали покоя соседям].
Манзеты”, ңопой вэсакодо’ Говорят, у них был один ста-
минханда имда ё”мысь. Таре- рик, полностью выживший из
мңгава’ саць вэсэй нивысь ңа”. ума. Так-то он не был совсем
Неда танявы, сидя хасава ню- старый. У него были жена и
да. Нююда илебцие”мана хане- двое сыновей. Сыновья охоти-
вэнзь. лись на диких оленей.
Ңобңгуна тикы вэсако нехэн- Однажды этот старик сказал
да ма: жене:
– Пихина ңарка”я тум’ пята”! – Разведи на улице большой
Тухуна ембдярон парада хар- огонь! Я хочу огнём опалить
вадм’. свой сокуй.
Неда манив’: Жена сказала:
– Ңамгэнат тикар тара? Ңани’ – Зачем тебе это? Опять ты
са”ладырңан. Харт параңгун. дурачишься. Смотри, сам сго-
ришь.
Вэсакода ма: Старик сказал:
– Хань”, тум’ пята”! – Иди и разведи огонь!
Неда ханзер” ңэңгу? Вэса- Ну что жена могла сделать?
кохонда инзеле. Пыда ңарка”я Не будет же она перечить мужу.
тум’ пята. Она развела большой костёр.
Не тум’ пята”махаданда мал’ Как только женщина это сде-
ембдёда” хасава” ма”лэяд”, лала, собрались все мужчины,
ңарка”я ту’ хэвхана тара пядо’. одетые в сокуй – и давай тан-
Ту’ хэвхана тара”, ембдяродо’ цевать возле большого костра.
сатаркавна паравы”. Ңанидо’ Они танцевали так близко от ог-
тарем’ тара са”лаңэ хая”, тун’ ня, что их сокуи сильно обгоре-
мо”нэяд”, иленяхандо’ пара”. ли. Некоторые, танцуя, так обе-
зумели, что бросились в огонь и
сгорели заживо.
Ңэсы’ тер хасавахад вэсако’ Из всех мужчин стойбища
нюхуюда хаёвэхэ’. Тикы яхад остались только сыновья того
мюселмэхэ’, манзеты” илеван- старика. Они аргишили с это-
ди’ ямбан’ хараси” илевэхэ’. го места и, говорят, всю жизнь
прожили без приключений.
Няданди’ те”ны” Туглаков ер- От них произошли теперешние
карм’ мэта” ңадимы”. Туглаковы.
Использованная литература
Лехтисало Т. Мифология юрако-самоедов (ненцев) / Пер. с нем. Н. В. Лу-
киной. Томск, 1998.
Мифология, фольклор и литература Ямала. Хрестоматия 5–7 классы /
Сост. Ю. И. Попов, Н. В. Цымбалистенко. Тюмень, 2002.
Ненецкие сказки и эпические песни сюдбаб”, ярабц” / Сост. Н. М. Янгасова.
Томск, 2001.
Ня” дүрымы” туобтугуйся (Нганасанская фольклорная хрестоматия) /
Сост. К. И. Лабанаускас. Дудинка, 2001.
Родное слово / Автор-сост. К. И. Лабанаускас. СПб., 2002.
Сказы седой старины. Ненецкая фольклорная хрестоматия / Сост.
К. И. Лабанаускас. М., 2001.
Сорокина И. П., Болина Д. С. Энецкие тексты. СПб., 2005.

Сусой Е. Г., Рожин А. И. Толаңго книга. Чтение. Учебник для 2 класса
ненецких школ. СПб., 2002.
И. В. Бродский | Санкт-Петербург
Вепсские названия растений:
материалы для словаря*
В предлагаемый словарь вошли вепсские народные названия рас-
тений (фитонимы), как почерпнутые из различных печатных источ-
ников, так и собранные автором.
Среди источников – как лексикографические работы, так и дру-
гие издания: сборники образцов речи, отдельные монографии и ста-
тьи по финно-угорским языкам. Общее количество источников пре-
вышает пятьдесят. В список литературы, однако, автор внес лишь
основные, важнейшие, в также те, на которые необходимо было со-
слаться в тексте. Использованы также полевые материалы автора.
Транскрипция фитонимов соответствует печатному источнику. Л,
употребляемая в СВЯ и некоторых иных источниках, заменена на
латинскую l. Полевые материалы даются в транскрипции, приме-
няемой в крупнейшем источнике (СВЯ) с указанной поправкой. В
исторических реконструкциях мы придерживаемся принятой финно-
угорской транскрипции.
После названия дано в сокращении название места фиксации фи-
тонима либо название источника, из которого он взят (список соот-
ветствующих сокращений помещен в конце работы).
При вепсских фитонимах (миконимах) даются переводы: русское
и латинское номенклатурное наименование растения. В том случае,
если видовая принадлежность растения (гриба) не вызывает сомне-
ний, даны видовые названия; в противном случае дается лишь родо-
вое название.
аhven||hii̮n Päž ‘рдест (Potamogeton)’, аhven||hii̮n СИ-Ošt ‘неиден-
тифицированные водоросли’.
Букв. ‘окуневая трава’. Название относится к водным растениям,
в зарослях которых кормится окунь, ср. фин. ahven||heinä, ahven||-
heenä ‘рдест’, ‘стрелолист’, ‘уруть’, ‘шелковник’, букв. ‘окуневая
трава’; ahven||ruoho, ahvenan||ruoho, ahvenen||ruoho, ahavenen|-
|ruaho ‘рдест’, ‘стрелолист’, ‘шелковник’, букв. ‘окуневая трава’;
*
Данная статья подготовлена на средства гранта РГНФ № 12-04-00279 «Взаи-
модействие родственных языков в полиэтническом пространстве».
кар. собств. ahven||ruoho ‘рдест’, букв. ‘окуневая трава’; кар. люд.

ahveḛ||hein ‘лютик водяной’, букв. ‘окуневая трава’.
Таким образом, для финского, карельского и вепсского языков
модель номинации ‘окуневая трава’ является общей и, следователь-
но, весьма древней.
babarm P, Št, Ahlq, Ег, Vir 1940: 298, 1951: 316 ‘малина’ (Rubus
idaeus).
Общевепсское название малины, имеющее соответствия во
всех близкородственных языках, за исключением ливского: фин.
vaarrain, vaatukka, vadelma, varelma, valelma, fadelm(a), farelma,
varerma, vadherma, vahderma, vaterma, vattu и др., кар. собств.
vavarma, vavarno, vagarmo, vuabukka, vuabukkaine, babarm, кар.
ливв. vagoi, vavadno, vavarju, vavoi, кар. люд. babarm, babarno,
vagarmo, vag(u)oi, ижор. bābukka, bābukas, vābukka, vāpukat, эст.
vabarn, vabarm, vabrama, vavarn, aavermo, vaarikas, varmud,
vahermu, vaarma, vauerma, vauõrma, uarma, bauar, pauar и др.,
вод. baabukaz, baabukka, vaapukaz, vaapukka, vavvarna, võvvõr,
võvvar.
Этимология считается неустановленной (не этимологизируется
на прибалтийско-финской почве); А. Турунен (см. SUST 181: 316)
предлагал первичной основой считать *vaβa- с родственной основой
*vapa- ‘палка, жердь, удилище’. Эта этимология встречает ряд труд-
ностей, в частности значения основы, предлагаемой в качестве базо-
вой, в финно-пермских языках не мотивируют ни одного ягодного
растения; кроме того, и само приписывание основе *vapa- указанных
значений недостаточно обосновано.
По нашему мнению, с основами на vav- (vab-, bab-) сопостав-
ляется название голубики в литовском языке – vaivoras (vovoras,
vavoras; имеющееся латышское соответствие относится к багульни-
ку). Балтийские слова имеют древнее происхождение, восходя к кор-
ню со значением ‘пронизывать, нанизывать’ (Fraenkel: 1185).
babu СИ-Azm-J, Ег, bob Vir 1951: 123, boba(d) CИ, Ahlq ‘боб’ (Faba
vulgaris).
Заимствование из русского языка (< боб).
Информант из Азмозера указывала автору, что в этой деревне в
1930–1960 гг. словом babu называли, в основном, фасоль, но также
и бобы.
babu||hii̮n J ‘лебеда’ (Atriplex).
Букв. ‘бобовая трава’. По-видимому, название дано из-за засоре-
ния лебедой посевов бобовых.
babuk P, Kj, Šim, Pk, Sod, Vev-Mg, СИ-Azm ‘любой трубчатый гриб’,
babuk Šim ‘подберезовик’ (Boletus scaber; Krombholzia scabra /Fr./
Karst.).
Заимствование из русского языка (< обабок).
bahalouk J, Šim, СИ-Azm-Krb ‘волнушка розовая’ (Lactarius
torminosus Fr.).
Вероятный источник заимствования – карельские наречия (ср.
кар. ливв. vaha||laukka, кар. люд. vaha||laukoi, vaha||lauk, vaha||-
laukuoi, букв. ‘восковая сумка’ /михайловский говор людиковского
наречия – bahalauk/).
Название распространено в средневепсском диалекте – на Ояти
и Шимозере. Вепсские информанты автора не могли этимологизи-
ровать слово и не осознавали его как сложное по форме: слово vaha
‘воск’ было им знакомо, в отличие от lauk (< laukku) ‘сумка’. В связи
с этим наиболее вероятным является посредство русского языка (ха-
рактерный переход инициального v > b сопровождает заимствование
в вепсский язык из русского, ср., например, baukoi < рус. паук).
Не связано с названиями волнушки в собственно-карельском на-
речии, мотивированных vahva- ‘крепкий’ (например, кар. vahvani,
vahvo), которые сами выглядят, скорее, продуктами народной эти-
мологии.
bakbatai P ‘одуванчик’ (Taraxacum).
По-видимому, из кар. vahvataja ‘укрепляющий’ через посредство
русского языка; это подтверждается двумя переходами v > b. Слово,
соответствующее кар. vahvataja, имеется и в вепсском языке в виде
vahvatai.
balabolk Vil, bolobouk P ‘купальница’ (Trollius).
Заимствование из русского языка (< болоболка, относится к це-
лому ряду растений).
bal’bušk||hii̮n Pec ‘ромашка’ (Matricaria).
Первый компонент представляет собой русское заимствование, ср.
балбук ‘пузырь’, балбука ‘шишка, нарост’ (СРНГ 2: 79); также баль-
буха ‘неидентифицированная ягода’ (там же, с. 89, записано в Оло-

нецкой губернии).
b’irb СИ-Azm, Vir 1946: 400, 1947: 144, 1967: 24, v’irb Vir 1946: 400,
1947: 144, 1967: 24, virb Ahlq ‘верба’, ракита (Salix fragilis).
Заимствование из балтийских языков либо древнерусского языка,
ср. лит. virbas ‘прут, стебель’, латышск. virba ‘прут’, др.-рус. вьрба
‘верба’.
b’irb’inc||pu CИ ‘верба’, ‘ракита’ (Salix fragilis).
Второй компонент – детерминант со значением ‘дерево’.
См. b’irb; первый компонент заимствован из русского языка
(< вербница ‘вербное воскресенье’).
bol P, Kj, Kl, Š, L, Kj, Krh, Vl, Ahlq, Vev-Kl-Št-Vnh., Vir 1947: 3,
bō Sod, Vg, Vev-Čg-Sod, LVHA, bolad LVHA ‘брусника’ (Vaccinium
vitis-idaea L.).
В говорах южного диалекта чаще имеет более общее значение
‘ягода’ (также в белозерском куйском говоре).
Соответствия в близкородственных языках: фин. puola, puolama,
puolan, puolanen, puola(n)||marja, puolain, puolakka, puolukka,
poloi, puala, кар. собств. buola, buola||marja, buolu, bual,poola,
puola, puolakka, buolukka, кар. ливв. buola, buolo, buolu, buala||-
marju, кар. люд. buol(e͔ ), buol||mard’, buole, ижор. pōla, эст.
pohl, pohla||mari, pool, poolad, poola||mari, poolas, poolgas,
poolgad, poolakas, pohulgas, poholgas, puhulgas, paalukad, pahlakas,
palakas, pahlukad, palluna, palok, paloka, palokas, palohk, palohkas,
palohkna, palohkva, palofkaˀ, paluk, paluk||mari, paluke, palukas,
pohlukad, paluku, palukud, palu||mari, вод. poola, poolas, poolaz,
poolekez, лив. bùol’gõz.
Хрестоматийный пример фитонима уральского происхождения.
Казалось бы, нет причин сомневаться в древности этого назва-
ния, однако неразрешенной проблемой остается наличие фитонима в
прибалтийско-финских языках при полном его отсутствии в мордов-
ских, марийском, удмуртском, хантыйском языках. При этом брусни-
ка хорошо известна и мордовским народам, и марийцам, и удмуртам,
и ханты: у них имеется множество названий для этой ягоды. Объяс-
нить исчезновение древнего названия брусники из такого количества
родственных языков невозможно.
Предлагаемые соответствия в других родственных языках: коми
зыр., северные диалекты коми перм. пув (< *pul), манс. pil, pol, pul,
венг. bogyó, диал. bolyo ‘ягода’, сельк. palkoŋ ‘морошка’.
В связи с вышесказанным мы предполагаем, что прибалтийско-
финские названия брусники имеют иное происхождение, чем схожие
звуковым обликом, имеющиеся в родственных языках. В контакт-
ных языках обращает на себя внимание лит. spalgena ‘клюква’ (с
которым Френкель сравнивает латышск. spalgs ‘очень громкий, рез-
кий’, spilgans, spilgts ‘блестящий’, spulgs ‘блестящий, сверкающий’
/где u < o/ – Fraenkel: 858); при заимствовании в прибалтийско-
финские наречия это могло давать *pa(a)lke͔ - (*po(o)lke͔ -), ср. эст.
poolgas, poolgad, лив. bùol’gõz и др. слова в родственных языках с
суффиксами вида -ka, -kka, -kas, которые могли появиться в резуль-
тате переосмысления финальной части балтийского слова.
bounuh Sod, Vg ‘волнушка розовая’ (Lactarius torminosus Fr.).
Заимствование из русского языка (< волнуха). Переход v > b
обычен для освоения русских заимствований на почве вепсского язы-
ка.
br’ukv Ahlq, СИ-Azm, brükv Ег ‘брюква’ (Brassica napus).
Заимствование из русского языка (< брюква).
bul’buk LVHA, SSAP, bul’būn’e Sod, bul’uin’e P, СИ-J ‘кувшинка’
(Nymphaea alba).
Соответствия в близкородственных языках: фин. pul’pukas,
pulpukka, ulpukka и др., кар. собств. bul’bukka, pul’pukka, кар.
люд. bul’boi, bul’oi, bul’bukk, ижор. pulbukkain, pulpukkain, вод.
bul’bukaz, bul’bukõz, pul’pukaz.
Прибалтийско-финские названия образованы от основы *pulpu-
‘пузырь’.
По-видимому, вепсские названия относятся как к кувшинке, так
и к кубышке желтой (Nuphar lutea). Эти растения часто не разли-
чаются информантами из-за схожести, несмотря на разную окраску
цветков (как, например, в финских и эстонских говорах, водском
языке).
bul’bušk||hii̯n ‘ромашка’ (вид ?).
По-видимому, к предыдущему. Ср. в СРНГ (т. 4, с. 274 рус. буль-
бушки ‘пузырьки на воде’ с пометой Вытегор., Олон.).
but’k P, Št, Vir 1947: 3, put’k P, Št ‘дудник’ (Angelica).

Слово одновременно используется и как детерминант со значени-
ем ‘дудчатый стебель’. Соответствия в близкородственных, а также
мордовских языках putki, кар. putki, butki, вепс. but’k (put’k), эст.
putk, pütsk, вод. putki, putkõ, лив. pu(t)t’k, puţkõz, эрз., мокш.
почка; мар. вуч??
čapate͔ z||hiin’ J, Pec ‘тысячелистник’ (Achillea millefolium).
Букв. ‘порез (рана)-трава’, то есть ‘трава от пореза (раны)’. Ты-
сячелистник – широко известное лекарственное растение.
čičik Vg, Ег ‘черная смородина’ (Ribes nigrum).
Ср. эст. sitik, sitikas, sitika||marja .
В ряде работ приводятся следующие соответствия: манс. sos’iγ,
хант. čǎpčə, čowčək, šо̧mšǐ. Они сомнительны в отсутствие других
соответствий на финно-угорском генеалогическом древе.
См. čig’ič.
čiganan||čig’ičein’e Š ‘черная смородина’ (Ribes nigrum).

В фитониме присутствует редкая для вепсской фитонимии ал-
литерация. По-видимому, название связано с черным цветом ягод
(ассоциация со смуглой внешностью цыган).
čig’ič СИ, čig’ičain’e Kj, P, Успенский, čig’ičein’e Š, čigičuin’e
T ‘черная смородина’ (Ribes nigrum), čig’ičein’e СИ-Št ‘водяника’
(Empetrum nigrum), čig’ičein’e СИ-Š ‘костяника’ (Rubus saxatilis).
Ср. кар. ливв. čihoi, кар. люд. čiihuoi, čiihoi, čiihuoi, čihuoi.
Древнейшим вариантом, вероятно, является čičik (см. выше). В
таком случае фитонимы этого гнезда – результат метатезы.
В связи с названиями смородины в вепсском языке автор наблю-
дал любопытную народную этимологию (у информантов, владеющих
оятскими говорами). Названия čig’ič, čig’ičain’e они связывали со
словами čika, čikoi ‘старшая сестра’, а название красной смородины
sestr’ikain’e – со словами sestra, sestrii ‘сестра’ (< рус.).
См. также hajuč, hajučein’e ‘черная смородина’ и sestr’ikain’e
‘красная смородина’.
čirik Ahlq, čir’ikod Št ‘крапива’ (Urtica).
Ср. твер кар. čiilahan’e, кар. ливв. šiiloi, кар. люд. tsiilahaine.
d’ekop||hii̯n Kj, g’ekop||hii̯n P ‘лапчатка прямостоячая’ (Potentilla
erecta /tormentilla/).
Определяющий компонент d’ekop, g’ekop – заимствование из рус-
ского языка (< декокт, декохт). В связи с этим здесь присутствует
номинация растения по признаку лекарственности.
В данном случае в пондальском говоре средневепсского диалекта
инициальному d’ заимствованного фитонима закономерно соответ-
ствует g’, несмотря на отсутствие каких-либо вариантов, начинаю-
щихся на j.
d’er’äg P ‘плаун годичный’ (Lycopodium annotinum).
Заимствование из русского языка (< деряба ‘плаун’).
d’il’l’iŋgi̮in’e Št, gil’iŋgein’e Št ?? (СОС, ALFE) ‘голубика’ (Vacci-
nium uliginosum).
Ср. эст. alligad, halli(ŋ)gad, allingas ‘то же’.
Этимология не вполне ясна; предлагаемая ALFE (т. II, c. 451)
связь с рус. диал. гигель ‘съедобная трава’ или гилка ‘ветвь де-
рева’ (со ссылкой на СРНГ) неправдоподобна. Удивляет фиксация
варианта, начинающегося на g, в «декающем» северном диалек-
те (СОС, ALFE); по всей видимости, это ошибка. В любом случае
оба варианта восходят к форме *jil(l)iŋg, которую, как и l’öl’ik,
lölik’ein’e (< *joli͔ka-?) ‘голубика (ср.-вепс.)’ следует сравнивать с
фин. juolukka ‘голубика’. Реальность существования реконструиру-
емых форм подтверждается эстонскими соответствиями.
dorog||hii̯n СИ-Azm ‘подорожник’ (Plantago).
Букв. ‘дорожная трава’. Компонент dorog заимствован из русско-
го языка (< дорога), несмотря на существование в говорах Азмозера
и Озер (Järved) его вепсского эквивалента te.
dorog||l’ehte͔ in’e J ‘подорожник’ (Plantago).
Букв. ‘дорожный листик’.
dub СИ, Vev-Hmd ‘дуб’ (Quercus).
Заимствование из русского языка (< дуб).
В настоящее время – единственное название дуба в вепсском язы-
ке.
См. tamm.
d’äblon’ VeV-Kl, g’äblon’ СИ-Šim, jablon’ Vev-Mg-Sod ‘яблоня’

(Malus).
Заимствование из русского языка (< яблоня).
Здесь и ниже представлено характерное для некоторых диалектов
и говоров вепсского языка являние перехода инициального j в d’ либо
в g’.
d’äniše͔ n||pirgad Š ‘щавель кислый’ (Rumex acetosa), janišan||pirgad

VVV ‘кислица’ (Oxalis acetosella).
Букв. ‘заячьи пироги’.
gadan||luz’ik Vil ‘папоротник’ (Polypodiaceae).
Букв. ‘змеиная ложка’. Название, по-видимому, относится к мо-
лодому папоротнику, напоминающему по форме ложку.
garbol Š, Vir 1947: 3, gar’bol’ SSA, garbalо Vir 1947: 3, gar’bō LVHA,
garbou Vir 1947: 3, garbüu P, gal’buu̯ Šim ‘клюква’ (Vaccinium
quadripetales).
Наиболее распространенное название клюквы в вепсском язы-
ке. Фитонимы следующего гнезда (gar’ič и gar’ičūn’e) свидетель-
ствуют об изначально сложном характере garbalо, garbol и др.
(*kar-||poola). В таком случае, происхождение первого компонента
связано с индоевропейскими названиями журавля, ср. герм. *kran-
или лит. gervė. Во многих языках, в т. ч. родственных, названия
клюквы мотивированы словами со значением ‘журавль’, например,
рус. диал. журавлика, нем. Kranbeere, дат., норв. Tranebær, англ.
Cranberry ‘клюква’, коми перм. тури||моль, мар. турня||вöчыж, эст.
kure||mari.
Л. Кеттунен в LVHA предлагает следующие варианты происхож-
дения garbol и gar’ič: garbol < *karva-pōla, gar’ič < *karvitsa,
что предполагает мотивацию этих фитонимов основой karva- ‘мех’,
‘шерсть’. Но в отношении клюквы это выглядит весьма странно и
неправдоподобно.
gar’ič Vg, Ег, LVHA, gar’ičūn’e СИ, gar’ič||hein Sod ‘клюква’
(Vaccinium quadripetales).
См. предыдущее гнездо.
garun Sod, Ars ‘трутовик’ (гриб, Inonotus).
Вместе с кар. собств. garuna заимствовано из русского языка
(< гарун).
greč Ег ‘гречиха культурная’ (Fagopyrum esculentum).
Заимствование из русского языка (< греча).
Название относится и к растению, и к крупе. Нам известны факты
выращивания гречихи только у южных вепсов.
gruzd’ Ег, gruzn’ P, Vg, СИ-Krb-Š, gruz’z’oim СИ-Azm ‘груздь’
(Lactarius resimus Fr.).
Заимствование из русского языка (< груздь, грузень). В азмозер-
ском gruz’z’oim, по-видимому, присутствует лично-притяжательный
суффикс 1 лица.
g’än’išan||korvaiže͔ d P ‘ландыш майский’ (Convallaria majalis).
Букв. ‘заячьи ушки’.
По-видимому, калька рус. заячьи ушки, относящегося к целому
ряду растений, имеющих острые по форме листья (см., например, в
СРНГ, т. 11, с. 206).
g’än’išan||tomain’e P, jän’iše͔ n||tomain’e Vg ‘различные виды клеве-
ра’ (Trifolium).
Букв. ‘заячий гостинец’.
hab P, Št, Kl, Kj, Šim, J, Sod, K, Vev-Čg-J, hāb Ahlq ‘осина’ (Populus
tremula).
Общевепсское название осины.
Соответствия в родственных языках: фин. haapa, кар. собств.
huapa, huab(a), haaba, hoaba, hoape, hooba, hiaba, кар. ливв. hoabu,
haabu, huabu, hiabo, кар. люд. huab(a), huabe͔ , hoabu, ижор. hāpa,
эст. haab, aab, диал. haav, вод. āpa, лив. ōbõz, ōbõ, лив. сал. āb, саам.
Кильд. suipp, саам. Лул. sūɔpēε, саам. Норв. suhpi, suppe, ? мар.
šapki, šapi, šopke (шопке).
Таким образом, фитоним, возможно, восходит к общему предку
прибалтийско-финских, мордовских и марийского языков. Прибал-
тийско-финские и саамские слова могут иметь и германское проис-
хождение (< прагерм. *ašpa, см. EES: 64; предполагается метатеза,
приведшая к приб.-фин. *šapa- > haapa-).
haba||obatk СИ-Š ‘подосиновик’ (Boletus versipellis; Krombholzia
aurantiaca /Roques/ Gilb.).
Букв. ‘осиновый гриб (трубчатый)’.
hač Ars, häč Sod, Vg ‘кувшинка’ (Nymphaea alba).
Этимология неясна. Вариант hač имеет единичную фиксацию.

hahm CИ-Azm, šahm Šim; в СВЯ – ‘древесный мох’; по-видимому,
во всех случаях имеются в виду лишайники (в народной фитонимии
мхи и лишайники, как правило, различаются слабо).
Ср. коми шакта, шаста, шашта ‘лишайник лобария легочная
(Sticta pulmonaria)’, которое Калима (Kalima 1911: 137) считает рус-
ским заимствованием (рус. шаста, шахта, шашта, шакша). Напротив,
Фасмер (ЭСРЯ IV: 396) считает русские слова заимствованными из
коми языка.
haju||bol Sod ‘черная смородина’ (Ribes nigrum).
Букв. ‘вонючая, сильно пахнущая ягода’.
В средневепсских и южновепсских говорах распространена номи-
нация черной смородины по признаку наличия характерного запаха,
ср. также рус. сморода, смородина.
hajuč Vil, Pec, hajučein’e Šim ‘черная смородина’ (Ribes nigrum).
Образовано от haju ‘вонь, сильный запах’.
haju||mar’g’ Šim ‘черная смородина’ (Ribes nigrum).
Букв. ‘вонючая, сильно пахнущая ягода’.
Ср. в финском языке haisu||herukka ‘черная смородина’, букв.
‘вонючая смородина’.
haju||penzaz Päž ‘черная смородина’ (Ribes nigrum).
Букв. ‘вонючий, сильно пахнущий куст’.
haragān’e Sod, harage͔ in’e Päž ‘ромашка’ (Matricaria).
Диминутив от haraga- ‘сорока’. Неясно. Названия птиц, перене-
сенные на растения, в вепсском языке и родственных языках редки,
ср., например, kajage͔ in’e ‘кувшинка’, кар. собств. haukkan’i, букв.
‘ястребок’, järvi||kanan’i, букв. ‘озерная курочка’ – оба ‘кувшинка’.
haragan||pašoi J ‘головач круглый’ (гриб, Calvatia caelata) или ‘дож-
девик шиповатый’ (гриб, Lycoperdon perlatum).
Букв. ‘хохотушка’. По-видимому, результат действия народной
этимологии, ср. härgan||muna (härgan > haragan).
hartak LVHA ‘кувшинка’ (Nymphaea alba).
Этимология неясна.
heboč СИ-Azm, hebočain’e P, hebočäine Ahlq, höbočain’e СИ-Š ‘по-
леника, княженика’ (Rubus arcticus).
Ср. фин. hepokkainen с фонетическими вариантами, кар. собств.
hepokka, hepokkaini, hevongaine, hevonkaine, hebongane, hebo||-
marja, кар. люд. hebokkahaine, hebočče, hebon||mard’a.
От приб.-фин. hepo, hebo ‘лошадь’. «Конская» мотивация кня-
женики неясна; она характерна для множества финно-пермских на-
званий растений, в основном, травянистых. В диалектах собственно-
карельского и людиковского наречий названия поленики мотивиру-
ются также словом со значением ‘жеребец’: or’hoi, or’hoi(m)||marja,
or’hoi||mar’ju, orhonkain’e, orhongani, ol’hoi.
См. также твер. кар. hebočču ‘неспелое яблоко’; в данном случае
мотивация вполне прозрачна: зеленые, незрелые яблоки поедаются
животными. Также кар. собств. hebočču ‘кляча’, кар. люд. heboč,
hebočču ‘кобыла’.
hebon||gruzn’ Vg ‘груздь желтый’ (Lactarius scrobiculatus Fr.).
Букв. ‘лошадиный груздь’.
hebon||kel’ J ‘ландыш майский’ (Convallaria majalis).
Букв. ‘лошадиный язык’.
hebon||muigīčud Vg ‘щавель’ (Rumex).
По-видимому, название относится к конскому щавелю.
Букв. ‘лошадиный (конский) щавель’. Полная калька русского
названия.
Модель ‘лошадиный (конский) щавель’ получила распростране-
ние и в родственных языках: фин. hevosen||suola||heinä ‘щавель кур-
чавый’; кар. hevon||šuola||hein’ä, вод. opõzõõ||ublikaz, эрз. alašań
umbra·v, удм. вöл||шомань, коми зыр. вöв шом||кор ‘щавель кон-
ский’, все букв. ‘лошадиный щавель’; по-видимому, имеет место каль-
кирование русского фитонима в каждый из данных языков по от-
дельности.
heboš||hein Bas ‘поленика, княженика’ (Rubus arcticus).
Букв. ‘лошадиная трава’. См. heboč.
hel’u||hii̯n J, Päž ‘погремок большой’ (Alectorolophus major).
Букв. ‘звон-трава’. Название дано по признаку характерного зву-
ка, издаваемого зрелым растением при механическом воздействии.
Ср. кар. люд. hel’ü||hein’ ‘погремок’, букв. ‘звон-трава’, кар.

собств. čilu||hein’ä ‘трясунка’, букв. ‘звон-трава’.
herneh Ahlq, СИ-Azm, h’erne͔ h P, Kj, Šim, Š, h’erne͔ z Krl ‘горох’
(Pisum sativum).
Фитоним представляет собой балтизм, ср. лит. žirnis, лат. zirnis
‘горох’, прусск. syrne ‘зерно’; соответствия имеются во всех близ-
кородственных языках: фин. herne, hernes, hernet, кар. собств.
herneh, кар. ливв. herneh, h’ern’eh, кар. люд. herneg, herneh,
herne͔ h, ижор. herne, herneh, эст. hernes, erne, ernes, ērnes, эст.
(юж. диал.) herneh, вод. erne, erneh, лив. jērnaz, iernaz.
Вариант h’erne͔ z характерен для южновепсского диалекта.
hibus||he͔ in Kj ‘белоус торчащий’ (Nardus stricta).
Букв. ‘волос-трава’. Ср. также кар. собств. hius||heinä ‘белоус
торчащий’.
hin||hii̯n P ‘волчье лыко, волчеягодник’ (Daphne mezereum).
Неясно. Предположительно, первый компонент hin < рус. хина,
хинная (трава), из-за горького, жгучего вкуса ядовитых ягод.
hir’en||herne͔ h P, hir’en||herne͔ z Sod, hīren herneh Ahlq ‘мышиный
горошек’ (Vicia cracca).
Букв. ‘мышиный горох’.
Соответствия этой модели номинации в близкородственных язы-
ках: фин. hiiren||herne ‘мышиный горошек’, ‘чина луговая’; кар.
(повсеместно) hiiren||herneh ‘мышиный горошек’; ижор. hīreh||-
herne ‘мышиный горошек’; эст. hiire||hernes ‘мышиный горошек’;
вод. īrè||erne, īri||erne ‘мышиный горошек’; лив. īr||je͔ rnaz ‘мыши-
ный горошек’; в других родственных языках: эрз. чеерень кснав ‘мы-
шиный горошек’; мар. коля||вурса ‘мышиный горошек’; коми зыр.
шыр||анькытш ‘мышиный горошек’; коми перм. шыр гöридз ‘мыши-
ный горошек’.
Полная общность компонентов позволяет возвести вепсский фито-
ним к общеприбалтийско-финской эпохе. Ср. также идентичное лит.
pelė||žirnis ‘чина’, букв. ‘мышиный горох’.
hoik||s’en’ СИ-Azm ‘горькушка’ (Lactarius rufus Fr.).
Букв. ‘тонкий гриб’.
homeh J, Šim, Š, Vir 1946: 184 ‘плесень’.
Ср. фин. home, кар. собств. home, кар. ливв., кар. люд. homeh,
ижор. home, вод. home, e̮me̮, ome̮.
Балтизм? Ср. лит. šėmas ‘asch-, blau-, hellgrau (vom Vieh)’
(Fraenkel: 972) – этимология автора.
hoŋg P, Št, J, Sod ‘сосна’ (Pinus).
Соответствия в близкородственных языках: фин. honka, кар.
собств. huongu, honka, honga, кар. ливв. hoŋgu, кар. люд. hoŋg(e͔ )
‘кондовая сосна’, ижор. hoŋga, hoŋka ‘высокая, гладкоствольная сос-
на’, эст. hong, honga||puu, hongas, ong, onga||puu, ongas ‘сосна’,
вод. hoŋkа(||pū) ‘старое, толстое дерево’ (напр., kuusin hoŋkа ‘ста-
рая толстая ель’).
Современное значение ‘сосна’ возникло в результате расширения
значения общеприбалтийско-финского слова с приближенно рекон-
струируемым значением ‘высокое, немолодое хвойное дерево’.
horm||hii̯n СИ-Krb, horme||hii̯n Vil, SSAP, hōrm||hīn SSAP,
horhāmed Sod, hörm||hii̯n P, hurman||hein’ Mr ‘кипрей’ (Epilo-
bium).
Соответствия в близкородственных языках: фин. horma, horsma,
кар. собств. horma, horsma, кар. люд. horm, эст. vorm ‘таволга
вязолистная’, võrm ‘таволга вязолистная’, ‘повилика европейская’.
Происхождение неясно. Ср. коми чöрс(||турун) ‘кипрей’, которое
может являться соответствием фин. и кар. hors- (если допустить
присутствие суффикса -ma-).
Южновепсское название horhāmed возникло в результате иска-
жения hormheinad.
Рус. горма, ёрма, форма ‘таволга вязолистная’, ‘кипрей’ (фикса-
ции на Северо-Западе России; Мызников 2004: 87) < приб.-фин., ср.
кар. horma, вепс. horm||hein, hörm||hein ‘то же’.
humal Šim, Ahlq, humau P, humou J, humau||hii̯n P ‘хмель’
(Humulus).
Humau||hii̯n обозначает дикорастущий хмель.
Соответствия в близкородственных языках: фин. humala, кар.
собств., кар. ливв. humala, кар. люд. humal, ижор. hummāla, эст.
humal, вод. umala, лив. umāl.
Заимствование из германских языков; ср. например, др.-норв.
humla.
häčä||muna J ‘головач круглый’ (гриб, Calvatia caelata) или ‘дожде-

вик шиповатый’ (гриб, Lycoperdon perlatum).
Букв. ‘яйцо бычка’.
härgan||jüvä Pec ‘спорынья’ (Claviceps).
Букв. ‘бычье семя’.
По поводу названия см. mamši͔n’||jüvä.
härgan||muna J ‘головач круглый’ (гриб, Calvatia caelata) или ‘дож-
девик шиповатый’ (гриб, Lycoperdon perlatum).
Букв. ‘яйцо быка’.
ičemi̮i seń СОС-Št-Kask-Vl, ičemi͔ sen’ Vl ‘волнушка розовая’
(Lactarius torminosus Fr.).
Букв. ‘наш (свой) гриб’. Название, вероятно, связано с известным
фактом сбора в какой-либо местности в пищевых целях преимуще-
ственно одного вида гриба (рыжика, волнушки).
imel’n’ic P, Kj ‘клевер’ (Trifolium).
Образовано от imel’ ‘солод’, ‘сладковатый’.
imel’||taht||hii̯nein’e En ‘клевер’ (Trifolium).
Приближенное значение ‘травка желания сладкого (сладковато-
го)’.
imičain’e Pec, imič||hein СИ ‘клевер’ (Trifolium).
Ср. ime- ‘сосать’. Не связано с данными выше другими названия-
ми клевера: из цветков клевера можно высосать сладковатый нектар.
jablokan||pu Ahlq ‘яблоня’ (Malus).
Букв. ‘яблочное дерево’. Ср. d’äblon’.
jalām’ SKES (южный диалект) ‘вяз обыкновенный’ (Ulmus campe-
stris).
Соответствия в близкородственных языках: фин. jalakas, эст.
jalakas, jalai, jalangas.
Эти дендронимы, по-видимому, имеют индоевропейское проис-
хождение; более точное определение затруднено. Индоевропейские
данные: рус. ильм, илем, др.-рус. илемъ, чешск. jilem, латинск.
ulmus, ср.-в.-нем. elm||boum. Сходны и названия вяза (ильма) в
тюркских языках, например, тат. элмä, чув. йĕлме, башк. йыла.
jon’ik СИ-Azm, jon’ikain’e SKES, СИ-Azm, d’en’uka͔ in’e SKES,
d’ön’ikäin’e Š, g’ön’ikäin’e P ‘голубика’ (Vaccinium uliginosum).
Соответствия в близкородственных языках: фин. juola, juolukka,
juomikka, juomukka, juomuke, juopikka, jolkkero, jorri, juotikka,
кар. собств. juomukaine, juomingane, juomoi, juomunga, juomun-
kainen, кар. люд. d’uomoi, ижор. jōmukka, juomukka, juōmukas,
эст. joovikas, joobik, johvik, вод. joomukaz, лив. juomki, juodki,
juoipkês.
В основе этих названий, по мнению большинства исследователей,
лежит *jōm- ∼ *jōn- ‘напиток’. Также высказывались мнения (в
частности, в ALFE), об их происхождении от основы, родственной
*jōleβa (фин. juolea, jouleva ‘длинный, продолговатый и др.’), на-
пример, фин. juola, juolukka; эта этимология весьма сомнительна по
причине отсутствия у ягод голубики выраженной удлиненности, по-
этому мы не видим причин для отказа от версии первичной связи
названий голубики с основой *jōm- ∼ *jōn- (см. также рус. пьяни-
ка, нем. Rauschbeere, Trunkelbeere, лит. girtuoklė и др.). Данные
показывают, что в контактных языках большинство названий голу-
бики мотивировано именно использованием ягод для производства
алкогольного напитка. Неясно, отчего такая же мотивация не могла
быть свойственной прибалтийско-финским языкам.
Рус. гоноболь, гонобобель, гонобоб, гонобой ‘голубика’, по-
видимому, заимствованы из какого-либо «гекающего» вепсского диа-
лекта (где j в начале слов и после согласных переходит в g’) – от
*g’ona||bol (вепсский фитоним не зафиксирован).
См. также kukič.
jorši͔||but’k Vg, Čg ‘дягиль’ (Angelica archangelica; Archangelica
officinalis).
Букв. ‘дудник ерша’; первый компонент – заимствование из рус-
ского языка.
Название связано с тем, что растение предпочитает местообита-
ния с повышенной влажностью: по берегам водоемов, в болотах.
jouhoiže͔ d J ‘плаун годичный’ (Lycopodium annotinum).
В основе названия лежит способность растения образовывать спо-
ры (вепс. jouh, jauh ‘мука’).
jurutkad J, СИ-Azm ‘щавель’ (Rumex).
Фитоним имеет форму мн. числа; форма ед. числа jurutk. По-
видимому, образовано от jurut ‘корешок’. Выделение слова со зна-
чением ‘корень’ как основного мотиватора связано с лекарственным
применением корня щавеля (в основном, конского).
kadag Šim, Š, Ahlq, Vev-Vhk, Vir 1973: 329, kadag’ P, kadag’i Sod,
kada(-ā) Sod, Vg ‘можжевельник’ (Juniperus communis).
Соответствия в близкородственных языках: фин. kataja, кар.
собств. kataja, kadaja, кар. ливв. kadai, kadua, кар. люд. kadai(pū),
kadaja, kadag, ижор. kadai, kadajoin, kattai, эст. kadakas, kadangas,
kadai, kat(t)ai, kadajas, kadaje, kadak, katak, kadaka||puu, kadaka||-
põõsas, kadar, вод. kataga, kataja, лив. kadāg, gadās.
Заимствование из балтийских языков, ср. лит. kadagỹs, латышск.
kadegs, kadikis, прус. kadegis (в свою очередь < нижнегерм. kaddik,
kaddig – по SKES).
kagr P, Št, Ahlq, K, VeV-Št-Kl-Vhk-Vil-Hpš, СИ-Azm ‘овес посевной’

(Avena sativa).
Соответствия в близкородственных языках: фин. kaura, диал.
kakra, кар. kagru, kagra, kakra, кар. люд. kagr(e͔ ), ижор. kagra,
эст. kaer, kaeras, kaar, kair, kara, kaur(ad), kär(ad), лив. ka’ggõrz,
ka’grõz ‘овес’.
Заимствование из германских языков, ср. ст.-готл. hagri, ст.-шв.
haghre, шв. hagre, hagra, ст.-норв. hafri, др.-в.-нем. habaro, нем.
Hafer.
kajage͔ in’e L ‘кувшинка’ (Nymphaea alba).
Диминутив от kajag ‘чайка’. Номинация основана на общности
цвета птицы и цветка (снежно-белый).
kal’in P ‘калина’ (Viburnum opulus).
Заимствование из русского языка (< калина).
kanabr’ СИ ‘багульник’ (Ledum palustre), kanabr’ P, Pec, Št,
kanambr Päž, Ars, Ahlq, kanambr’ J, Sod, kanambrīne Ahlq ‘вереск
обыкновенный’ (Calluna vulgaris).
Соответствия в близкородственных языках: фин. kanerva,
kanarva, кар. собств. kanarvo, kanarvo, кар. ливв. kanabro,
kanabru, кар. люд. kanabr, kanabro, эст. kanarbik, kanarik,
kanarep, kamarik, kambarpik, kanerma, kanermo, вод. kanebro;
саам. Фин. kanabor < фин.
Рус. канабра, калабра, канибра, канобра, канаврик и др. ‘вереск’,
‘багульник’ (множественные фиксации на Северо-Западе России;
Мызников 2004: 85) < приб.-фин. – кар. kanarva, kanerva ‘вереск’,
‘багульник’, либо вепс. kanabr’ ‘вереск’; на русской почве имеется
последующее народно-этимологическое развитие (канавник, канав-
ленник).
kandon||sen’ J, СИ-Azm ‘опенок’ (осенний – Armillaria mellea /Fr./
Quel.).
Букв. ‘гриб пня’.
Соответствия в близкородственных языках: фин. kanto||sieni
‘опенок’, эст. kannu||seen ‘опенок’, вод. kanto||griba, kanto||obahka,
kanto||siini ‘опенок’, лив. kannt||päkkaa ‘опенок’.
Для прибалтийско-финских языков эта модель является общей.
kapust P, Št, J, Ahlq, Ег, СИ-Azm ‘капуста’ (Brassica oleracea var.
capitata).
Заимствование из русского языка (< капуста).
karbe Vil, Sod, karbeh J ‘лишайник’ (Lichenes).
Другие значения ‘пакля’, ‘очески льна или конопли’.
Соответствия в близкородственных языках: фин. karve, karpe
‘лишайник’, ‘лишай’, кар. собств. karve, твер. кар. karpie, кар. люд.
karbe̮ ‘ворс’, ‘лишайник’, ‘лишай’, эст. karbe ‘лишайник’.
Балтизм, ср. лит. kerpė ‘мох’.
kartofin Успенский, kartohk Ahlq, СИ-Azm, Vir 1967: 206 ‘карто-
фель’ (Solanum tuberosum).
Заимствование из русского языка (< картошка, картоха, карто-
фина).
kaste͔ ||hii̯n P ‘полевица’ (Agrostis).
Букв. ‘росная трава’.
Соответствия в близкородственных языках: фин. kaste||heinä,
кар. собств. kassiais||hein’ä, kaššei||hen’ä, эст. kaste||hein, вод.
kasikaz||einä, kasikõz||einä, kasõ||einä, kasõ||roho ‘полевица’, ‘дру-
гие виды полевых злаков’; также ср. простые по форме фитонимы
в этих языках, мотивированные приб.-фин. kaste- (kaste͔ -) ‘роса’ –
фин. kastikka, kastikain, кар. собств. kassikkain’i, kassikan’e, вод.
kasikka, kasikkain.
Все эти названия имеют общеприбалтийско-финское происхожде-

ние.
katatš Vir 1953: 136, katač||hein Sod, katatš-hei̯n Ket-Krv ‘папорот-
ник лесной’ (Athirium).
Букв. ‘кочедык’; переносное название, по-видимому, калька рус.
кочедыжник ‘папоротник’.
kaugan P ‘лапчатка прямостоячая’ (Potentilla erecta /tormentilla/).
Заимствование из русского языка (< калган).
kaži͔||bol Vg.
В СВЯ (с. 186) – ‘волчья ягода’ (Paris qudrifolia); однако, латин-
ское название относится к вороньему глазу. Волчеягодник – Daphne
mezereum.
Букв. ‘кошачья ягода’.
kaži͔n||händ Sod ‘хвощ полевой’ (Equisetum arvense).
Букв. ‘кошачий хвост’.
Среди родственных языков эта модель номинации встречается
только в мордовских языках: мокш. катонь пула ‘хвощ полевой’, эрз.
каткань пуло ‘тимофеевка’, ‘пушица’ (сюда же каткань пулыне ‘ще-
тинник’, букв. ‘кошачий хвостик’).
kel’de͔ z||hein Sod.
В СВЯ значение ‘сумах’, однако это растение не встречается ни
в вепсском ареале, ни в его окрестностях. Букв. ‘трава [для] окраски
в желтый цвет’. Мы предполагаем, что название относится к плауну
булавовидному (см. keud).
keloin’e СИ ‘колокольчик’ (Campanula).
Букв. ‘колокольчик’; вероятна калька русского названия расте-
ния.
Имеются соответствия в родственных языках.
kert’i||hii̮n P ‘повилика’ (Cuscuta).
Ср. другое название повилики käre||hii̮n.
В обоих фитонимах определяющая часть представляет собой гла-
гольные основы со значением ‘обвивать, оборачивать’: kerta-, käre-.
Название связано со свойствами растения. Это злостный парази-
тический сорняк, обвивающий другие растения, внедряющий в него
присоски (гаустории) и питающийся его соками.
keud Krl, küud Päž ‘плаун булавовидный’ (Lycopodium clavatum). В
СВЯ ошибочное значение ‘сумах’, в основных этимологических лек-
сикографических источниках (например, EES) дано значение ‘пла-
ун’.
Имеются соответствия в близкородственных языках, например,
фин. kelto, эст. kold, вод. kõlta, кар. люд. kelda.
Это древнее название, связанное с тем, что растение было ис-
точником желтого красителя (ср. прибалтийско-финскую основу
kelt-/keld- балтийского происхождения со значением ‘желтый’: лит.
gelta ‘желтая краска’, ‘желтизна’, латышск. dzelta, dzelte ‘плаун’),
присутствует в южновепсском диалекте и пяжозерском говоре сред-
невепсского диалекта. Сама основа kelt-/keld- в вепсском языке от-
сутствует; или же перед нами свидетельство ее былого бытования
в вепсских диалектах, или же представленные фитонимы являются
заимствованиями из какого-либо близкородственного языка.
В слове произошла вокализация l с его переходом в u и образова-
нием дифтонга.
ki̮iran||babuk Kj ‘поганка’.
Букв. ‘собачий трубчатый гриб’. Одна из информантов автора,
происходящая, впрочем, из оятских вепсов, слышала название в дет-
стве и предположила, что оно относится к ложному белому грибу.
Определение ‘собачий’ в составе растений и грибов обычно мар-
кирует их несъедобность (настоящую или мнимую).
Ср. кар. ливв., собств. koiran||griba ‘несъедобный гриб’, ‘поган-
ка’, кар. ливв., собств. koiran||sieni ‘несъедобный гриб’, ‘поганка’,
мокш. пинень панга ‘поганка бледная’, коми зыр. пон||тшак ‘опенок’,
‘шампиньон’.
В русских говорах сочетание собачий гриб относится к поганкам;
ср. также лит. šūn||grybis, латышск. suņu||sēne ‘поганка’, букв. ‘со-
бачий гриб’.
kiki||l’ist J, СИ-Azm ‘щавель кислый’ (Rumex acetosa).
Неясно. Информант объясняла первый компонент как слово из
детской речи со значением ‘маленький’. Kiki в таком случае сходно
с тюркскими словами, имеющими то же значение, ср. чув. kəśən, тат.
kečkenä, кирг. kičine – эти тюркизмы приводятся в EWU (с. 749) в
обоснование тюркского происхождения венг. kicsi ‘маленький’.
kisl’aŋk Sod ‘щавель кислый’ (Rumex acetosa), kisling Ahlq ‘кислица’

(Oxalis acetosella).
Заимствование из русского языка (< кислянка, кислинка).
kiz’u||hii̮n P ‘хвощ зимующий’ (Equisetum hiemale).
В СВЯ значение ‘хвощ лесной’, но при нем дано латинское назва-
ние хвоща зимующего.
Этимология неясна.
kohtāduz||jur’ Vg ‘лапчатка прямостоячая’ (Potentilla erecta /tor-
mentilla/).
Букв. ‘корень [от] острой боли в животе’.
В данном случае присутствует номинация растения по признаку
лекарственности его морфологической части (корня).
koira||but’k Sod, Vg, koiran||but’k Šim, Š ‘купырь лесной’ (Anthriscus
silvestris).
Букв. ‘собачий дудник’.
Модель весьма распространена в прибалтийско-финских языках:
фин. koiran||putki, ингерм. koiran||putk(e) ‘дудник’, ‘купырь лес-
ной’, кар. собств., твер. кар. koiran||butki, koiram||butki, koiram||-
putki ‘дудник’, ‘купырь лесной’, эст. koera||putk, koer||putk, koer||-
putke, koer||putkes, koer||putkjad, koer||putked, koera||putked,
koera||putik ‘бедренец камнеломка’, ‘болиголов /омег/ пятнистый’,
‘борщевик сибирский’, ‘василистник’, ‘вех ядовитый’, ‘жабрица по-
резниковая’, ‘кокорыш’, ‘купырь лесной’, вод. koira||putkõ ‘коко-
рыш, собачья петрушка’, лив. pi’ņ||put’kõz ‘купырь лесной’. Также
в коми-зырянском языке пон||пöлян ‘вех ядовитый, цикута’.
Модель является общеприбалтийско-финской и относится, в ос-
новном, к купырю лесному.
koira||mar’g’äd P ‘крушина ольховидная’ (Rhamnus frangula).
Букв. ‘собачьи ягоды’.
Определение koira(n) маркирует в данном случае непригодность
растения в пищу.
Соответствия в близкородственных языках: фин. koira(n)||marja-
(||puu) ‘крушина ольховидная’, кар. собств. koiran||marja, koiram||-
marja, кар. ливв. koiram||mar’ju ‘водяника черная (вороника, шик-
ша)’, ‘голубика’, ‘толокнянка’, ижор. koiram||marja ‘калина’, эст.
koera||marjas ‘вороний глаз’, букв. ‘собачья ягода’, вод. koira||marja
‘толокнянка’, koira||marja||puu ‘крушина ольховидная’.
koiran||kel’ Päž ‘ландыш майский’ (Convallaria majalis).
Букв. ‘собачий язык’. Название переносное и относится к расте-
ниям, листья которых имеют внешнее сходство с языком собаки.
Модель номинации ‘собачий язык’ широко распространена, преж-
де всего, в прибалтийско-финских языках, но встречается и в дру-
гих родственных языках, например: фин. koiran||kieli ‘черноко-
рень’, кар. собств. koiran||kieli (также koiran||kielikkö, koiran||-
kieleikkö) ‘горец’, ‘ежеголовник’, ‘подорожник большой’, ‘рдест’,
‘щавель’ (сюда же – кар. собств. koiran||kieli||heinä ‘ежеголов-
ник’, ‘ландыш майский’, ‘рдест’, букв. ‘трава собачьего языка’),
эст. koera||keel, koera||keeled ‘козелец приземистый’, ‘рдест пла-
вающий’, ‘чернокорень лекарственный’, ‘чистец лесной’ (сюда же –
koera||keele||rohi, koera||keelme||rohud ‘рдест плавающий’, ‘часту-
ха подорожниковая’, ‘чернокорень лекарственный’, букв. ‘трава со-
бачьего языка’), эрз. кискань кель ‘чемерица’, мар. пи||йылме ‘вью-
нок полевой’, ‘подорожник’, ‘чернокорень’, ‘ярутка полевая’, удм.
пуны||кыль (турын) ‘змееголовник’, ‘чистец’.
В контактных языках: рус. пёсий язык ‘чернокорень’; латышск.
suņ||mēles ‘чернокорень’, букв. ‘собачьи языки’. Модель широко рас-
пространена в отношении чернокорня (например, англ. dog’s tongue,
hound's tongue, голл. honds||tong, дат. hunde||tunge), и для ев-
ропейских языков во многих случаях можно предположить кальку
номенклатурного лат. Cyno||glossum ‘чернокорень’, букв. ‘собачий
язык’.
koiran||muiktad P ‘щавель конский’ (Rumex confertus).
Букв. ‘собачий щавель’. Ср. кар. собств. koiran||čuokoi, кар. ливв.
koiran||värčy ‘щавель (конский?)’.
Определение koira(n) маркирует непригодность растения в пищу.
koiran||n’in’ P ‘неидентифицированное растение’.
Букв. ‘собачье лыко’.
koiran||sen’ Šim, Š ‘поганка (гриб)’.
Букв. ‘собачий гриб’.
Определение koira(n) маркирует непригодность гриба в пищу.
См. также ki̮iran||babuk.
koiv P, J, Šim, Vil, Sod, Vg, Ahlq, K, Vev-Ars-Čg-J-Sod-Št-T-Vhk, kei̮f

Kj ‘береза’ (Betula).
Древнее слово уральского происхождения. Единственное и обще-
распространенное название березы в вепсском языке.
Соответствия в родственных языках: фин. koivu, кар. собств.
koivu, кар. ливв. koivu, koivo, кар. люд. koiv, ижор. koivu, эст.
диал. kõiv, koiv, koivo||puu, keiv, kõib, kõo(||puu), käiv, köiv, вод.
koivu, лив. ke̮uv, kȭvaz, kiù(v), küu(v) (саам. koḁjěvū, koḁivū заим-
ствовано из финского языка – SKES), эрз. k’i-l’ej (килей), k’i-l’eŋ́,
мокш. k’e-lu (келу), ср. также эрз. k’iv-g’er’, мокш. g’iv-gə̂r, kui-
gə̂r ‘береста’, мар. kue (куэ), Г. kuγi, koγi, манс. qēl, qāl, нен. hō,
kō, сельк. qwä, küe, камас. kojü, küjü и др.
koivištar’ Š, koivuštar’ CИ-Š ‘подберезовик’ (Boletus scaber;
Krombholzia scabra /Fr./ Karst.).
Образовано от koivišt ‘березняк’.
kokote͔ z||g’ür’ P ‘воробейник полевой’ (Lithospermum arvense).
Воробейник – природное косметическое средство, корень рас-
тения использовался в качестве румян. Определяющий компонент
kokote͔ z – существительное, образованное от глагола kokotada (в
южновепсском диалекте огласовка kökötada) ‘задирать (голову,
нос)’. Таким образом, приближенное буквальное значение фитони-
ма ‘корень [, позволяющий] задирать нос (голову)’.
kol’ja||mar’jad Pec, kol’jan||mar’g’äd P ‘вороний глаз’ (Paris quadri-
folia).
Букв. ‘ягода мертвеца’. Мотивация фитонима связана, вероятнее
всего, с ядовитостью растения.
kon’d’an||karv Vg ‘лишайник’ (Lichenes).
Букв. ‘медвежья шерсть’. Нераспространенная модель; аналоги в
карельских наречиях (кар. собств. kondien||takku, kontien||takku,
kondien||villa, kontien||villa, кар. ливв. kondien||villu) обозначают
белоус (Nardus).
kon’d’jam||bol Sod ‘толокнянка’ (Arctostaphylos Uva ursi).
Букв. ‘медвежья ягода’.
Соответствия в родственных языках: фин. karhun||marja, ‘во-
дяника’ или ‘вороний глаз’, вод. karù||marjõ ‘поленика’, лив. oks
mared ‘Rauschbeeren, голубика’ (LW), мокш. офта марькс ‘шипов-
ник’, ‘можжевельник’, мар. маска||вöчыж ‘толокнянка’, удм. гон-
дыр||мульы ‘толокнянка’.
Подобная номинация растения связана с несъедобностью ее ягод.
kon’d’jan||samal Pec ‘кукушкин лен’ (Polytrichum commune).
Букв. ‘медвежий мох’. Ср. фин. karhun||sammal ‘кукушкин лен’,
ижор. karhon||sammal, karun||samel ‘кукушкин лен’, вод. karu||-
sammõl ‘кукушкин лен’, лив. okkš||šoomal ‘кукушкин лен’, коми-
зыр. ош нитш ‘кукушкин лен’.
Для прибалтийско-финских языков модель, по-видимому являет-
ся общей и древней.
kon’d’jan||so Sod ‘кукушкин лен’ (Polytrichum commune).
Букв. ‘медвежий мох’. К предыдущему слову.
korte͔ h Šim, Vär, korte͔ z Ars, Krl, korte͔ ||hii̯n P, korte͔ z||hein Sod
‘хвощ’ (Equisetum).
В СВЯ значение ‘хвощ болотный’ (Equisetum palustre). Сомни-
тельно, так как в сходных природных условиях в одном и том же ме-
сте часто обитает несколько видов хвощей. Для ряда прибалтийско-
финских языков (финский, карельские наречия) korte- представ-
ляет собой общее название хвощей вообще. Cаам. gordёg и др.
< приб.-фин.
На прибалтийско-финской почве не этимологизируется; в связи
с этим обращает на себя внимание коми кöрт ‘железо’, мотивирую-
щее ряд коми фитонимов, в основном, в западных диалектах, напри-
мер, кöрт нитш ‘вид жесткого зеленого мха’ или кöрт турун ‘репей-
ник, лопух’. Кöрт является носителем признака твердости, жестко-
сти. Хвощи являются, как известно, жесткими растениями – этому
свойству они обязаны высоким содержанием кремнезема в стеблях. В
связи с этим мы предполагаем, что прибалтийско-финские названия
хвоща могут быть суффиксальными производными от заимствован-
ного коми слова. А. Н. Ракин (Ракин, 1979), напротив, полагает, что
определительный компонент кöрт коми сложных фитонимов заим-
ствован из прибалтийско-финских языков и неродственен коми кöрт
‘железо, железный’. Как нам кажется, для этого нет достаточных
оснований.
Рус. кортег, кортега < кар. или вепс. (SKES II: 220).
kukĕin||karang Kal, kuki̮n||karaŋg Krl, kukiŋ||karand LVHA-Šid,

SKES, kukiŋ||garand LVHA, kukoin’||karaŋg P, Šim, kuki͔in||karan-
di͔š Kal ‘шиповник’ (Rosa canina).
Букв. ‘шип петуха’. Модель характерна для вепсского языка и лю-
диковского карельского наречия (кар. люд. kukuoin||karaŋgahaine,
kukoin||karaŋgaine, kukoin||karaŋkaine͔ ‘шиповник’).
kukič Sod, Ег ‘голубика’ (Vaccinium uliginosum).
Слово не имеет соответствий в прибалтийско-финских языках.
ALFE предполагает мотивацию саам. guk’ke, kuk’k, kuhh’k
‘длинный’, однако у ягод голубики удлиненность выражена не на-
столько, чтобы этот признак мог лечь в основу номинации. Автор,
например, почти везде в Ленинградской обл. встречал ягоды голуби-
ки лишь круглой формы (об этом см. также в статье jon’ik).
Необъяснимо также, почему в самом саамском языке нет соот-
ветствующего названия ягоды, и только в одном южном диалекте
вепсского языка название голубики выводится из саамского слова.
Возможно, заимствовано из какого-то вымершего финно-пермско-
го языка, в котором название голубики имело тюркское происхож-
дение (ср. тат. күк җиләк ‘голубика’, күк ‘голубой’).
Рус. кукич ‘голубика’ < вепс.
kur’gen||herne͔ z Sod ‘астрагал’ (Astragalus).
Букв. ‘журавлиный горох’. В названии отразилось известное пи-
щевое пристрастие журавлей к гороху (например, см. в Винокурова
2006: 62).
Соответствия в близкородственных языках: фин. kurjen||herne
‘астрагал’, ‘мышиный горошек’, твер. кар. kurren||herne ‘вика по-
севная’, эст. kure||ernes ‘мышиный горошек’; в др. родственных язы-
ках данная модель номинации также представлена: эрз. каргонь кс-
нав ‘мышиный горошек’, мар. турня||вурса (Г. тырня||вырса) ‘чина
лесная’, удм. тури||кöжы ‘чина’. В мокшанском языке имеется на-
звание мышиного горошка каргонь куфтол||снав, букв. ‘журавлиный
стручковый горох’.
kurk Bas, СИ ‘огурец посевной’ (Cucumis sativus).
Слово бытовало у исаевских вепсов, в настоящее время встреча-
ется на территории северного диалекта, но для обозначения огурца
там чаще используется русское заимствование ogurc (см. далее).
В прибалтийско-финских языках – фитоним балтийского проис-
хождения (ср. фин. kurkku, лит. agurkas). Источники исаевского
слова неясны, оно может иметь древнее общеприбалтийско-финское
происхождение. Сев.-вепс. kurk, по-видимому, заимствовано из ка-
рельских наречий или из финского языка (что возможно из-за былой
развитости отхожих промыслов у вепсов).
kūs Ahlq, kus’ K, kuu̯ z’ Št, kuz’ P, J, Šim, Sod, Vev-Bč-Blm-Hr-Mm-
Pž-Sod-Ž, Vir 1934: 394, СИ-Azm ‘ель’ (Picea excelsa).
Древнее слово уральского происхождения.
Соответствия в родственных языках: фин. kuusi, кар. собств.
kuusi, кар. люд. kūz’, kūž, kūži, kūz’i, ижор. kūzi, kūži, эст. kuusk,
kusne||puu, kuuskne||puu, kuse||puu, вод. kuusi, лив. kūž, саам.
Норв. guossâ, саам. Кильд. kuss, саам. Йок. ki̮ss, морд. куз, мар.
кож, коми зыр. коз, коми перм. ke͔ z, коми язьв. kш·z (кöз), удм. кыз,
кыз||пу, манс. kawt, χawt, хант. kol, χul, нен. haadu, kāt, эн. kadi,
kari, сельк. qūt, камас. ko’.
küzmäin’e pu P, Pec ‘жимолость’ (Lonicera).
Редкий фитоним в форме словосочетания, в котором согласован-
но изменяются по падежам и числам оба компонента.
Фитоним финно-пермского происхождения.
Соответствия в родственных языках: фин. kuusama, кар. ливв.
kuuzain, твер. кар. kuwžan, kuwžuami, кар. люд. kuud’ž’ain,
ижор. kūseme, kūsimi, kūzan, эст. kusla||puu, вод. kuusama(||puu),
kuusimo, kuusimõ(||puu), kuusim||puu, kuusmene, мар. küse- в oš-
küse||βondo ‘жимолость’, коми ke̮zan pu, удм. guzem||pu.
kägen||mar’jad J, kägi||mar’jad Pec, kägoin’||mar’g’äd P ‘волчье лы-
ко, волчеягодник’ (Daphne mezereum).
Букв. ‘ягоды кукушки’.
Ср. кар. собств. käen||marja, кар. люд. kägem||muard’, kägem||-
mard’, kägèn||muard’, kägin||mŭăr’d’, kägüöim||moard’e͔ ‘волчье
лыко’, эст. kukulinnu||marjad ‘костяника’.
kägen||n’in’ Sod, kägoin’||n’in’ P ‘волчье лыко, волчеягодник’
(Daphne mezereum).
Букв. ‘лыко кукушки’.
kägen||petklod Šim ‘хвощ полевой’ (Equisetum arvense).
Букв. ‘кукушкины песты’.
käg’ič Pec ‘хвощ полевой’ (Equisetum arvense).

Образовано от kägi ‘кукушка’.
käg’i||pestrušk J, СИ-Azm ‘хвощ полевой’ (Equisetum arvense).
Определительный компонент kägi ‘кукушка’. В СВЯ компонент
pestrušk как отдельная лексема отсутствует; автор зафиксировал
его в значении ‘петрушка’ в одном из средневепсских говоров. Одна-
ко, ср. рус. кукушкин пест ‘хвощ полевой’; вепсский фитоним может
быть искаженной калькой русского названия. Ср. еще фин. käen||-
petkel, käen||petkele ‘кукушкин лен’, ‘хвощ’, кар. собств. käen||-
petkeli ‘хвощ’, вод. tšagō||petšel, tšäğgoo||petšel ‘хвощ полевой’,
букв. ‘кукушкин пест’, очевидно, также кальки русского названия.
Pestrušk, по-видимому, получило эпентетический r на почве
вепсского языка. В СРНГ слово пеструшка не является названи-
ем какого-либо растения; в противоположность этому, пестушки –
‘хвощ полевой’. В СРНГ этот фитоним имеет форму мн. числа; фор-
му ед. числа находим, например, в СРГТРМ (том II, с. 809) с тем же
значением.
kägoin’||hii̯n P ‘хвощ полевой’ (Equisetum arvense).
Букв. ‘кукушкина трава’.
Ср. фин. käki||heinä, käen||heinä ‘кислица’, ‘ятрышник пятни-
стый’.
kägoin||püaz P ‘кукушкин лен’ (Polytrichum juniperinum, Polytrichum
commune).
Букв. ‘кукушкин лен’. Калька русского фитонима.
kärbäs||sen’ J, Vil, Šim ‘мухомор’ (Agaricus).
Букв. ‘гриб мухи’. Семантическая модель, по которой образован
миконим, широко распространена не только в родственных, но и во
многих других языках.
Соответствия в близкородственных языках: фин. kärpäs||sieni,
kärpäsen||sieni, kärpääs||sieni, kärväis||sieni, kärväs||sieni, kärvä-
sen||sieni, kärvästen||sieni, kärpäisen||tatti; кар. собств. kärbä||-
sieni, kärbö||sien’i, kärböi||sieni, kärväis||sien’i, kärväis||šien’i,
kärbäis||sien’i, kärbäs||sien’i, kärväš||sien’i, kärväissys||sien’i, твер.
кар. kärbäzen||šien’i, кар. ливв. kärpy||sien’i, kärböi||sieni, kärväs||-
sien’i, kiärbäš||sien’i, ижор. kärpsen||griba, kärpäizen||obokka, эст.
kärbse||seen, вод. tšärpeizè||obakk, лив. kärmi||seeņ.
Эти данные указывают на общеприбалтийско-финское происхож-
дение названия.
käre||hii̯n P, kärä||hein Vg ‘повилика’ (Cuscuta).
См. kert’i||hii̮n.
käzn J, L, Päž, Šim, Vir 1934: 268, 1965: 154 ‘трутовик’ (Inonotus).
Ср. кар. собств. käznä, käžńä, känsä, кар. ливв. käznü, käžnü,
кар. люд. käžne ‘трутовик’, а также фин. käsnä ‘мозоль, нарост’.
lapkoiže͔ d Vil ‘лапчатка прямостоячая’ (Potentilla erecta /tormen-
tilla/).
Своеобразно освоенное в вепсском языке заимствование из рус-
ских говоров, ср. лапчатка, лапочка ‘лапчатка’.
Вепсское слово образовано с помощью диминутивного суффикса
-ine и имеет форму множественного числа.
l’ehmuz Št, Vir 1986: 334 ‘липа’ (Tilia).
Соответствия в родственных языках: фин. lehmus, lesmus,
löhmus, кар. люд. lehmuz, эст. lõhmus(||puu), lehmus(||puu),
lõmmus||puu, lõõmus, löhmus(||puu), вод. lähämus.
В новейших этимологических работах рассматривается как сло-
во прибалтийско-финского происхождения, а возможные мордовские
соответствия (эрз. лейкс, ленгекс, мокш. ленгакс) приводятся под
вопросом.
Липа всегда была источником важного для хозяйства материа-
ла – лыка, что отразилось в другом общеприбалтийско-финском на-
звании липы (см. вепс. n’in’, n’in’||pu). Мордовские названия также
образованы с помощью суффиксации от названий лыка левш, ленге
(SKES).
lep P, Št, Ahlq, VeV-Bč-Blm-Sod-T, lepp CИ-Š ‘ольха’ (Alnus).
Единственное название ольхи в вепсском языке.
Соответствия в родственных языках: фин. leppä, кар. собств.
leppä, l’eppi, кар. ливв. leppü, l’eppü, l’eppö, кар. люд. lep(pe͔ ), leppä,
ижор. leppä, эст. lepp, вод. lepp, leppe, leppä, лив. liepā, саам. Норв.
leaibe, leaibi, саам. Кильд. лēххьп(||мурр), liäh’p’, lieh’h’p’, l’ah’p’,
саам. Йок. l’ieh’h’p’e(||mi̮rr) (саамские фитонимы заимствованы из
финского языка либо собственно-карельского наречия), морд. l’ep’e,
l’ep’ä (лепе).
В основных этимологических работах это общеприбалтийско-

финское название ольхи считается балтизмом (такой точки зрения
придерживаются EES, SKES и SSAP), ср. лит. liepa, латышск. liepa,
прус. leipa ‘липа’, балт. *leipā. В таком случае балтийским заимство-
ванием должен быть признан и общемордовский дендроним (EES
предполагает его заимствование из прибалтийско-финских языков,
однако вряд ли это возможно, учитывая отсутствие каких-либо дру-
гих таких заимствований).
В словарной статье МКНЭС (с. 42) предполагается происхожде-
ние мокш. лепе от *le͔ ||pu, сравниваемого с мар. лулпы, lölpö, коми
зыр. и перм. лов||пу, лол||пу (КЭСКЯ: 160; там же – допермск. *lelз
или *lälз), удм. лул||пу. В то же время в КЭСКЯ прибалтийско-
финские и мордовские фитонимы не рассматриваются в качестве
родственных пермским и марийскому. Пермские и марийские дан-
ные свидетельствуют, что фитоним был изначально сложным, и в
его состав входил детерминант со значением ‘дерево’ (пермск. pu).
Впоследствии этот компонент по какой-то причине утратил в вос-
приятии носителей свое значение.
По нашему мнению, основное прибалтийско-финское название
ольхи, скорее всего, не связано с марийскими и пермскими словами.
l’epač Sod, l’epoč Ег ‘рыжик’ (гриб, Lactarius deliciosus Fr.).
Образовано от lep ‘ольха’. Южновепсское название рыжика.
l’epkeh P ‘рыжик’ (гриб, Lactarius deliciosus Fr.).
Образовано от lep ‘ольха’.
l’epoštar’ СИ-Št ‘горькушка’ (Lactarius rufus Fr.).
Образовано от lepišt (l’epe͔ št) ‘ольшаник’.
lep||sen’ J ‘рыжик’ (гриб, Lactarius deliciosus Fr.).
Букв. ‘ольховый гриб’.
Большинство вепсских названий рыжика мотивировано названи-
ем ольхи, см. выше.
Соответствия в близкородственных языках: фин. leppä||sieni
‘горькушка’, ‘рыжик’, ‘свинуха’; твер. кар. leppä||šien’i ‘горькушка’;
эст. lepa||seen ‘млечник тривиальный’; вод. leppä||siini ‘горькушка’,
‘млечник’.
l’in P, Št, J, Krh, Š, СИ-Azm, līn Ег ‘конопля посевная’ (Cannabis
sativa).
Соответствия в близкородственных языках: фин. (ингерманланд-
ские говоры) liina, кар. собств. liin(a), кар. (тверские говоры) liina,
кар. ливв. liino, liinu, кар. люд. liin, liine, ижор. liina, эст. lina ‘лен’.
Балтизм, ср. лит. linas ‘лен’, вопреки ALFE (II: 525).
Предки прибалтийско-финских народов знали лен под иным на-
званием (ср. вепс. püuvaz, фин. pellava), в связи с чем заимствование
li(i)na- было перенесено на коноплю. По-видимому, конопля является
для этих народов более поздней культурой.
Отмеченное А. Алквистом (см. словарь в Ahlqvist, 1861) liin в
значении ‘лен’, скорее всего, ошибочно и относится к конопле.
lomot’||hii̯n P ‘чертополох’ (Carduus); в СВЯ (с. 296) ‘ломотная тра-
ва’.
Букв. ‘ломотная трава’, ‘трава [от] ломоты’. Первый компонент –
русское заимствование ломота, которое СВЯ фиксирует только в со-
ставе этого фитонима.
Соответствующее русское название ломотная трава относится к
растениям колокольчик круглолистный (Campanula rotundifolia) и
герань кроваво-красная (Geranium sanguinea). Все указанные расте-
ния используются в народной медицине «от ломоты в костях».
lunz’ik LVHA, lunz’ikäin’e P, СИ-Azm, lūzik(ad) Ег, lūzingaine Ahlq
‘костяника’ (Rubus saxatilis).
Ср. кар. собств. luu||marja, кар. люд. lun’d’žuo, lūzingaine, вод.
lū||marje͔ , лив. сал. luu||mare.
Сравнение этих фитонимов с фин. luu||marja ‘косточковый плод,
костянка’ (СОС: 42) некорректно, так как в финском языке это тер-
минологический неологизм.
Мотивировано lu(u)- ‘кость, косточка’: ягоды костяники содер-
жат мелкие твердые косточки. В контактных языках присутствует
аналогичная мотивировка названий костяники, ср. шв. stenbär, нем.
Steinbeere, букв. ‘камень||ягода’ и русское название костяника.
Кар. люд. lun’d’žuo вторично по отношению к lin’dž(u)oi и, таким
образом, должно рассматриваться как проявление народной этимо-
логии.
l’öl’ikad Krb ‘голубика’ (Vaccinium uliginosum).
Ср. фин. juola, juolukka, jolkkero, а также другие вепсские на-
звания голубики: jon’ik и др.
L в начале фитонима, по-видимому, протетическое.
mačoh||l’eht Vg.
Букв. ‘лист мачехи’. В СВЯ ‘подорожник большой’ (Plantago
major L.).
Возможно, ошибка идентификации растения. Скорее, относится
к мать-мачехе. Ср. кар. ливв. muačuha||l’eht’i ‘мать-мачеха’, ижор.
mātška||lehti ‘мать-мачеха’ (первый компонент – русское заимство-
вание, присутствующее только в составе данного фитонима), эст.
ämmaku||leht ‘мать-мачеха’. Мотивация названий растений слова-
ми со значением ‘мачеха’ распространено в прибалтийско-финских
языках и за пределами этой ветви в языковой группе не встречают-
ся.
maid||sen’ J ‘гриб рода Lactarius’.
Букв. ‘молочный гриб’. В родственных языках по той же мо-
дели образованы фин. maito||sieni ‘волнушка белая’, ‘груздь’, ‘се-
рушка’, ижор. māido||seeni ‘общее название грибов рода Lactarius’,
вод. piimä||siini ‘груздь желтый’, мокш. лофца панга ‘груздь белый’,
мар. шöр||воҥго ‘млечник серо-розовый’, удм. йöло||губи ‘млечник’,
‘подгруздок белый’, ‘волнушка’, коми перм. йöла||тшак ‘волнушка’,
‘млечник’.
mam-i-mamindam СИ ‘мать-(и)-мачеха’ (Tussilago farfara).
Калька русского названия. По-видимому, источник – переводные
учебники естествознания на вепсском языке, выпущенные в 1930-е гг.
Это подтверждает тот факт, что фитоним распространен именно на
Ояти, где в то время вепсский язык был введен в школах.
mamši͔n’||jüvä Sod ‘спорынья’ (Claviceps).
Букв. ‘зерно бабы’. Спорынья – грибковое заболевание злаков, из-
меняющее вид семян и приводящее их в негодность. Видимо, из-за
этого в вепсском и ряде близкородственных языков поэтому распро-
странены модели, в качестве первого компонента которых выступают
названия людей и животных (вепс. härgan||jüvä, фин. härän||jyvä,
härkä||jyvä кар. собств. härrän||jüvä, – все букв. ‘зерно быка’).
man’d’ik(ad) Vir 1947: 301, man’z’ik Vir 1958: 278, mansikaine Ahlq,
manz’ikäin’e P, manzike͔ in’e Š, Vev-Vhk, māz’ik Sod, Ег ‘земляника
лесная’ (Fragaria vesca).
Соответствия а близкородственных языках: фин. mansikka, кар.
собств. mancikka(ini), mancingane, mandzoi, кар. люд. mandzoi,
ижор. mantsikka, mantšikka, эст. mansik, maasik(as), mantsik,
mantsikas, вод. māzikaz, лив. mōskõz, mōškõz.
Мотивировано ma(a)- ‘земля’. Название является общеприбалтий-
ско-финским. Основа mansi- < *manti-. Предположение о связи с
основой manterε- ‘материк’, ‘суша’ (SSAP) выглядит нелогичным: в
таком случае в номинации ягоды должно быть отражено противопо-
ставление растения, растущего на суше (mantere) и водного расте-
ния, однако здесь такое противопоставление отсутствует.
Подобная номинация земляники присутствует в контактных язы-
ках, ср. лит. žem||uogė, шв. jord||gubbe, jord||bär, нем. Erd||-
beere; названия земляники, образованные суффиксацией, имеются
в русском и латышском (zemene) языках. В связи с древностью
прибалтийско-финского названия мы предполагаем калькирование
именно балтийского фитонима.
markofk СИ-Azm, morkofk VVV, СИ, Ег.
Заимствование из русского языка (< морковка).
ma||rumenc Vg ‘воловик лекарственный’ (Anchusa officinalis) или ‘си-
няк русский’ (Echium russicum S. G. Gmel, Echium maculatum auct.,
Echium rubrum Jacq.).
Букв. ‘земляные румяна’ (rumenc < рус. румянцы). В СВЯ зна-
чение ‘воловик, румянка’.
Оба растения произрастают в южновепсском ареале и использу-
ются для производства румян, см., например, иллюстративный при-
мер в СВЯ: n’īččed prazn’ikaks marumencō tahktabad modon ‘де-
вушки к празднику воловиком натирают лицо’. При этом название
румянка в русских говорах относится не к воловику лекарственному,
а к синяку.
См. rumenc||hii̯n.
masl’äk СИ-Azm, masĺonk СОС (все диалекты) ‘масленок обыкно-
венный поздний’ (Suillus luteus; Ixocomus luteus /Fr./ Quel.), ‘масле-
нок зернистый’ (Suillus granulatus).
Оба вида Suillus приведены здесь потому, что произрастают в веп-
сском ареале и вряд ли различаются информантами настолько, что-
бы получить отдельные названия.
Заимствования из русского языка (< масляк, масленок).
mec||humau P ‘дикорастущий хмель’ (Humulus lupulus).
Букв. ‘лесной хмель’.

mec||laŋg Sod, Vg ‘вид лишайника, растущий на елях’.
Букв. ‘лесная пряжа’.
mez’i||pä P ‘клевер’ (Trifolium).
Букв. ‘медовая верхушка’. В основе номинации лежит признак
наличия у цветков клевера сладкого вкуса. Ср. также фин. mesi||-
heinä ‘клевер’.
mouc||hii̯n Pec, mouč||hiin’ SKES, movuč||hiin’ SKES ‘лебеда’
(Atriplex).
Ср. фин. maltsa, эст. malts ‘лебеда’.
Германизм, ср. др.-герм. maldia ‘лебеда’ (см. в EES и др.).
Вепс. mouc- < mauc- < malts-.
muiktad P ‘щавель кислый’ (Rumex acetosa).
Букв. ‘кислые’.
murašk P, Päž, Šim, Ahlq, muu̯ rašk Š, СИ-Š, mur’ik СИ-Azm,
mur’ikein’e J, murm Sod, Ег ‘морошка’ (Rubus chamaemorus).
Соответствия в близкородственных языках: фин. muura, muuro,
muura(i)n, murrain, mura(i)met, muuram(a), muurme, muurmii,
кар. собств. muura||marja, muuran, muurain, muuroi, murröi,
ижор. mūran, mūrme, вепс. murašk, murik, murikeine, murm,
эст. murakas, murak, muuramed, murahka, molohka’.
С этими фитонимами сравнивают обычно коми зыр. мыр||пом
(mi̮r-pon – Wichmann, 1942), манс. морах, morāk и др. ‘княжени-
ка’, хант. mūrɘχ ‘морошка’, ‘княженика’, нен. maraŋa, эн. moðagga,
moragga. Реконструируется уральск. *mora (?).
Прибалтийско-финское и другие слова этимологически не связа-
ны между собой, так как соответствий им нет в мордовских и ма-
рийском языке. Далее, коми mi̮r-pon – это сложное по форме слово,
букв. ‘морошка||плод; конец’ (см. КЭСКЯ: 183–184). В упомянутом
словаре отмечается, что общепермск. *mur не сохранилось в удмурт-
ском языке. Однако, тогда нет оснований говорить о наличии какой-
либо общепермской формы. Кроме того, этимология этого фитонима
может быть вполне прозрачной, ср. коми мыр ‘пень’.
Отсутствие соответствий в ряде финно-угорских языков обычно
объясняется тем, что морошка не растет на территориях расселе-
ния народов – их носителей. Это, однако, не соответствует действи-
тельности. Кроме того, во всех этих языках для морошки имеют-
ся народные названия: эрз. лакшт умарь, мокш. lakšt-maŕ, lakšt-
uma·r, lakšt-ə̑rma·n, мокш. lakšta, lakšta·j, lakštaks, lakštajks, ну-
понь ксты, нупонь кстыйкс, мар. ур||вöчыж, ур||мöр, удм. куака||-
мульы, коми перм. вежь||ягöд.
Исходя из этого, мы полагаем, что прибалтийско-финские сло-
ва следует отделить от угорских и самодийских. Источником для
прибалтийско-финского слова, скорее всего, послужили германские
слова: ср. норв. myr||bær, шв. myr||bär ‘морошка’, где myr ‘боло-
то’; также нем. moor, др.-герм. *mōr- ‘болото’ (EWD: 888).
mure͔ nduz||hei̯nad LVHA.
У Кеттунена дано значение ‘василек’ (Centaurea cyanus) под во-
просом.
Букв. ‘травы разрушения (разбивания, ломки)’. По-видимому, в
названии отражено лекарственное применение василька (‘травы [от]
ломоты’).
must’ik Sod, Ег, mus’tikei SKES, must’ikäin’e P, must’ike͔ i SKES,
mustikaine Ahlq, VeV-Kl-Št-Kask, mustike͔ ine Šim, Š, Vev-Vhk,
mustikeine VeV-Vnh, СИ-J-Kr ‘черника’ (Vaccinium myrtillus).
Общеприбалтийско-финское название черники.
Соответствия в близкородственных языках: фин. mustikka,
кар. собств. mus’s’ikka, mustöi(muarju), кар. люд. mustoi, ижор.
mussikka(in), muššikka(in), эст. mustikas, muslikad, вод. musikaz,
musikõz, musikka, лив. muškõz.
Образовано от прибалтийско-финской основы musta- ‘черный’.
Названия черники в других родственных языках отличаются. Мо-
жет быть калькой фитонимов, распространенных в контактных ин-
доевропейских языках (ср. латышск. mellene, нем. Schwarz||beere,
польск. czernica, czarna jagoda, czarna borówka, а также русские
фитонимы).
must||pä Kj ‘подберезовик’ (Boletus scaber; Krombholzia scabra /Fr./
Karst.).
Название зафиксировано в одном белозерском говоре (Куя).
Калька рус. диал. черноголовик ‘подберезовик’.
nabō Ег, LVHA, nabol(ad) Sod, Ег ‘клюква’ (Vaccinium vitis-idaea L.).
По-видимому, фитоним – результат контаминации заимствован-

ного рус. наболоть ‘трава, растущая на болоте’ и bol (в форме мн.
числа bolad).
nagr’iž P, Št, Krl, J, Š, VeV-Hmd-Kl-Vnh-Pr-Vlh-L-Šim-Sod, СИ-Azm,
nagriš Ahlq ‘репа’ (Brassica rapa).
Соответствия в близкородственных языках: фин. nauris, nakris,
кар. собств. nagreh, nagris, nagriś, nakris, nagriš, кар. ливв. nagris,
nagriš, кар. люд. nagriž, nagriš, nagris, ижор. nagris, nagriz, вепс.
nagr’iž, эст. naaris, naari, naarits, nabra, nairis, naer, naeris, naur,
nauris, nāris, nagr, nakr, nakar, naker, nakkre, nakri, nār, вод.
nagriz, лив. na’ggõrz ‘картофель’; фин., кар. > шведско-саам. naura,
Лулео nārai, Норв. nāwrâš, návrraš, navr(r)a, naura, Инари nāvras,
Колта nāγras, nāuras, Кильд. nauras.
По поводу этого, несомненно, общеприбалтийско-финского, слова
высказывалось известное этимологическое предположение, возводя-
щее его к уральским словам со значением ‘кедровый орех’ (в угор-
ских языках, например, хант. naγə̂r). Перенос значения ‘кедровый
орех’ > ‘репа’ кажется нам невероятным, кроме того, какие-либо со-
ответствия в других финно-пермских языках отсутствуют.
Как нам кажется, сама форма слова может указывать на его бал-
тийское либо германское происхождение: находящийся в его конце
«псевдо-суффикс» -is, -iš может быть результатом переосмысления
финальной части индоевропейского слова, как, например в случаях
фин. kirves, вепс. kirvez, ср. лит. kirvis; фин. kaunis, ср. др.-герм.
*skauniz). Прибалтийско-финский фитоним, первоначальную форму
которого возможно реконструировать в виде *naγri͔še͔ -, можно срав-
нить с лит. nuograiža ‘abgeschnittenes Stück; Abschnitt’ (Fraenkel: 512;
этимология автора). Заимствование балтийского слова в качестве на-
звания репы в прибалтийско-финских языках выглядит естествен-
но; так как, вероятнее всего, и возделыванию репы прибалтийско-
финские племена научились от балтов.
n’in’ P, Št, n’in’||pu Päž, СИ-Azm, n’ii̯n’||veza Kask ‘липа’ (Tilia).
Соответствия в родственных языках: фин. niini||puu, кар. nīn’(i),
nīn’||pū, ижор. nīni, nīni||pū, эст. niin, niine||puu, neim||puu,
niinep, вод. nīni(||puu), лив. nin’-pu, мар. ni, nī (ни, ний) ‘липа’,
‘молодая липа’, коми зыр. нин||пу, удм. нин||пу ‘молодая липа’; ‘лип-
няк’.
Детерминанты: pu ‘дерево’, veza ‘побег’; n’ii̮n’||veza, вероятно,
обозначает молодое дерево.
В прибалтийско-финских языках основа niini- имеет значение
‘лыко’, в пермских языках эта основа нин; таким образом, сложные
названия липы в этих языках имеют значение ‘дерево [, служащее
для получения] лыка’, а названия без детерминанта ‘дерево’ следует
считать эллиптическими формами.
n’ižu P, Št, Pec, J, Krh, Vir 1935: 89, nišu Ahlq ‘пшеница’ (Triticum).
Единственное название пшеницы в вепсском языке.
Соответствия в близкородственных языках: фин. nisu, кар.
собств. nisu, кар. ливв. n’izu, n’ižu, кар. люд. n’izu, n’ižu, эст. nisu,
nissu, niso, nisso, вод. nisu, лив. ni’zzõz.
Фитоним связывают с реконструируемым общеприбалтийско-
финским глаголом *nisa(i)δa ‘очищать от кожуры, шелухи’ (SSAP).
nog’i CИ ‘головня’ (Ustilaginales), nogi||jüvä J ‘спорынья’ (Claviceps).
Букв. ‘сажа’, ‘сажа-зерно’. Названия грибковых болезней злаков,
при которых зерна приобратают черный цвет, отсюда их название.
Ср. фин. noki||jyvä, кар. собств. noki||jyvä, вод. nõtši||pää,
nõki||pää.
n’äče||hii̯n P, n’äče||hii̯n P, n’ädžä En, n’ädžä En, n’äža СИ-Š, n’äža
СИ-Št ‘звездчатка средняя’ (Stellaria media).
Ср. фин. nätsä, кар. ливв. и люд. näd’ž’ä, эст. юж. nädzelmü-hain,
вод. nädzälikkö ‘звездчатка’. Саам. njuöcco ‘трава’ – заимствование
из финского языка (КЭСКЯ: 202).
SKES (I: 416) этимологически связывает указанные фитонимы с
фин. nätä ‘оттепель; сырой, вязкий (о снеге)’, что сомнительно по
семантическим и фонетическим причинам.
Коми нятша ‘звездчатка’ не может не быть связанным с ука-
занными прибалтийско-финскими фитонимами. Это название, по-
видимому, является древним и не заимствовано из русского язы-
ка, так как широко распространено в большинстве диалектов коми-
зырянского языка и даже в коми-язьвинском наречии (см. в КЭС-
КЯ).
Сказанное выше дает возможность предположить прибалтийско-
финское происхождение коми слов.
Похожие фитонимы имеются и в русских говорах (все – СРНГ):
няжа ‘мелкая сорная трава’ с пометой Волог., няжега ‘горец’, ‘спо-
рыш’ с пометой Петрозав., няча ‘минуарция Гельма’ с пометой Олон.

Также у Дилакторского (Дилакторский) няша ‘мелкая сорная тра-
ва’ с пометой Вел. (Вельский уезд). Русские слова не этимологизи-
руются на славянской почве. Скорее всего, они представляют собой
вепсские либо карельские субстратные слова и не заимствованы из
фин. nätsä, как полагает Фасмер – ЭСРЯ III: 95 – этому препятству-
ет и ареальная дистрибуция русских слов. Рус. няжега явно имеет
источником незафиксированную вепсскую или людиковскую форму
*n’äžeg с распространенным именным суффиксом -eg.
Русские фитонимы во всех случаях относятся не к звездчатке, а
к другим растениям.
Перечисленные факты свидетельствуют, скорее, о независимом
заимствовании прибалтийско-финских слов в русские говоры и коми
язык.
n’äl’ad Šim, n’äl’äd Št, n’äl’od Pec, Vil, n’äl’üd J, n’äl’ü||hii̮n J, СИ-
Azm ‘тинистые водоросли, тина’.
Мотивировано n’äl’o(m), n’äl’ü ‘слизь’.
n’äre||hii̯n J ‘звездчатка средняя’ (Stellaria media).
Ср. вепс. n’ärak ‘сырой’, n’ärehtuda ‘отсыреть’; в таком случае у
незафиксированного вепсского *n’äre(g) значение – ‘сырость, мокро-
та’.
Букв. ‘сырость-трава’. Звездчатка растет обычно в сырых местах,
кроме того, растение способно накапливать в себе влагу.
ogah||hii̯n J ‘чертополох’ (Carduus).
Букв. ‘шип-трава’, ‘трава с шипами’.
ogurc СИ, СИ-Azm ‘огурец посевной’ (Cucumis sativus).
Основное, общераспространенное название огурца в вепсском
языке. Заимствование из русского языка (< огурец). См. также
kurk.
oja||čigičein’e Š ‘смородина чeрная (Ribes nigrum).
Букв. ‘ручьевая черная смородина’.
Северновепсские информанты автора указывают на то, что ди-
корастущая черная смородина растет по берегам речек и вообще в
сырых местах, то есть в данном случае присутствует номинация рас-
тения по признаку места произрастания. Вероятно также, что дан-
ный фитоним – плод народной этимологии (oja||- < haju||-), так как
компонент haju||- ‘вонь, сильный запах’ входит в состав других веп-
сских названий черной смородины (см. выше).
omeg||hii̯n J ‘болиголов пятнистый’ (Conium maculatum).
Компонент omeg < рус. омег ‘болиголов крапчатый, вех ядови-
тый’ (СРНГ 23: 197–198); ср. также вепс. omeg||jur’ (СВЯ) ‘корень
болиголова’.
on’ist Šim, Pr ‘анис’ (Pimpinella anisum).
Заимствование из русского языка (< онист, анис).
orač Mg, oraug’äh P, orouj Šim, oroul’äz||gr’ib СИ-Azm ‘подосино-
вик’ (Boletus versipellis; Krombholzia aurantiaca /Roques/ Gilb.).
Вепсские названия подосиновика мотивированы orav ‘белка’ и от-
ражают факт заготовки белками грибов на зиму. Ср. также твер.
кар. orava||griba ‘подосиновик’.
orau||händ P, oravan||händ Š ‘хвощ полевой’ (Equisetum arvense).

Букв. ‘беличий хвост’.
Соответствия в родственных языках: фин. oravan||häntä; кар.
ливв. oravan||händy, кар. люд. oravan||händ; кар. собств. oravan||-
häntä||heinä, кар. люд. oravan||händ||hein (с дополнительным де-
терминантом); эрз. уронь||було; удм. коньы||быж, пулё||быж; коми
зыр. ур||бöж (турун) ‘хвощ’ – все букв. ‘беличий хвост’.
Номинация растения связана с поразительной схожестью хвощей
с мохнатым хвостом белки (ср. также русское название).
osok||hii̯n P ‘осока’ (Carex).
Русское заимствование с дополнительным детерминантом hii̯n
‘трава’.
ozr P, Št, J, Š, Sod, Pk, Ahlq, Vir 1917: 67, СИ-Azm ‘ячмень’ (Hordeum
sativum).
Общевепсское название ячменя.
Соответствия в близкородственных языках: фин. ohra, диал.
otra, кар. собств. osra, ozra, ozru, ožra, ижор. odra, ohra, osra, otra,
эст. oder, odder, odr, ohher, ohr, oter, otter, otr, õder, õdr, õter,
õtter, õtr, вод. e͔ zra (õzra), õdra, лив. vo’ddõrz.
Заимствование из балтийских либо германских языков, ср. лит.
aštrus ‘острый’ или д.-в.-н. ehir ‘колос’.
ozr’ik||hii̯n L ‘камыш’ (Scirpus), ozr’ik||hii̯n P, J, L ‘метлица’ (Apera

spica venti), ozr’ik||hii̯n L ‘рогоз’ (Typha), ozr’ik||hii̯n L ‘тростник
обыкновенный’ (Phragmites communis).
Компонент ozr’ik, по-видимому, является диминутивным произ-
водным от ozr ‘ячмень’. Перечисленные растения сравниваются с
ячменем из-за схожести с этим злаком.
pagan’ič P ‘гриб-поганка’.
Образовано с помощью суффикса -ič от pagana- ‘поганый’ (заим-
ствование из русского языка).
paižo||mar’g’ P ‘волчеягодник’ (Daphne mezereum).
Букв. ‘нарыв-ягода’. Мезереин, содержащийся в растении, оказы-
вает сильное местно-раздражающее действие на кожу при контакте
(волдыри).
paju Kal ‘ива’ (Salix).
Основное значение в вепсском языке – ‘ивовая кора’. Однако см.,
например, в Пондале (белозерские говоры) paju||penzaz ‘ивовый куст’
(СВЯ: 394). Место фиксации фитонима, данного у Калима, неизвест-
но.
Рус. пайняк ‘ивняк’ (Каргопольский р-н Архангельской обл; Мыз-
ников 2004: 80) < приб.-фин. – кар. либо вепс. paju ‘ива’; суффикс
-няк – на русской почве.
pakkal Šim, pakl P, Vl, Krh ‘трутовик’ (гриб, Inonotus).
Ср. кар. pak(k)ula ‘то же’; в составе слова – прибалтийско-
финский словообразовательный суффикс -la. Прибалтийско-финские
миконимы представляют собой заимствования из коми языка, ср. ко-
ми бака ‘трутовик’ (об этом см. в КЭСКЯ, с. 215). В дальнейшем
карельское слово было заимствовано в коми язык, ср. коми паку-
ла ‘чага’. При этом возможно русское посредство, см. рус. пакула,
паккула ‘чага’ (СРНГ 25: 161).
patrakod Vil ‘щавель кислый’ (Rumex acetosa).
Темное слово.
pedag Ahlq, pedai P, Pec, Ahlq, pedām RK (ср.-вепс.), pede͔ i J, Šim,
Š, Vil ‘сосна’ (Pinus).
Наиболее распространенное в вепсском языке название сосны.
Слову традиционно приписывают финно-пермское происхождение.
Соответствия в родственных языках: фин. petäjä, кар. собств.
petäjä, pedäjä, pedai, pödäi, кар. ливв. pedäi, кар. люд. pedai, pedäjä,
ижор. pedäjä, pedäjäin, эст. pedai, pedaja(||puu), pedajas, pedak,
peddai, peddajas, peddakas, pädakas (юж. диал. pedäi, pedäjäs, petäi,
pettäi), вод. petäjä, лив. piedāg, саам. Норв. piece, саам. Кильд.
pieh’c’, p’ed’ž’, пēдзь, саам. Йок. pied; далее под вопросом: морд.
пиче, мар. пÿнчö, пӹнчӹ, коми зыр. пожöм, коми перм. пожöм, удм.
пужым.
В (Karelson, 1956) приведено pedām ‘сосна’ с пометой, относя-
щей его к средневепсскому диалекту. Звуковой облик этого слова,
впрочем, южновепсский, о чем свидетельствует монофтонгизация ди-
фтонга ai > ā (ср. юж.-вепс. pühlääm ‘рябина’, jalām’ ‘вяз’). Учиты-
вая локализацию экспедиционной работы эстонских языковедов пре-
имущественно в южновепсском ареале, уместно заподозрить ошибку
либо опечатку, вкравшуюся в статью, и считать pedām юж.-вепс.
формой.
В связи с указанными прибалтийско-финскими словами следует
отметить существование схожих балтийских фитонимов латышск.
priede ‘сосна’, а также прус. *preide (LEV II: 80). Заимствование
балтийского дендронима возможно было при условии выпадения вто-
рого согласного из консонантного кластера в начале слова (о мета-
морфозах в финских и эстонских анлаутных консонантных класте-
рах см. Klaas, 1995). Эта этимология, во всяком случае, выглядит
не менее правдоподобно версии о древнем происхождении данного
гнезда.
pestrušk СИ-Azm, petrušk СИ ‘петрушка’ (Petroselium sativum).
Заимствование из русского языка (< петрушка, пеструшка).
pihk RK (юж.-вепс.) ‘сосна’ (Pinus).
Соответствия в близкородственных языках имеют значение ‘жи-
вица, смола хвойных деревьев’: фин. pihka ‘смола’, кар. pihka,
pihku, pihk ‘смола’, эст. pihk ‘сосновая смола’. Вепс. (юж. диал.)
pihk ‘сосна’ – результат расширения значения общеприбалтийско-
финского слова; в других диалектах вепсского языка это слово имеет
значения ‘смола хвойных деревьев’, а также ‘хвойный лес’.
pihl Ahlq, Vir 1945: 103, pihl’ K, P, J, Šim, Št, pühlääm Vir 1947: 244,
pühläm RK (юж.-вепс.) ‘рябина’ (Sorbus aucuparia).
Соответствия в родственных языках: фин. pihlaja, pihjala,

кар. собств. pihlaja, кар. ливв. pihl’u, pihlai, pihl’ai, кар. люд.
pih’l’(e), pihl’ad, ижор. pihlaja, pihloja, эст. pihlakas, pihl, pihla-
(||puu), pihlad, pihel(||puu), pihelgad, pihlajas, pihlak(||puu), pihlaku,
pihlakad, pihelgas, pihlap(||puu), pihlik, pihlikas, pehl, pehlak,
pühelgas, вод. pihlaga, лив. pīləg, pīl’gõz, pīl’gõ-pū (саам. bihle,
bilhe < фин., кар. или вепс.), эрз. пизёл (чувто), пизёлкс, пизёлына,
мокш. пизел, пизелкс, мар. pi·zlə, pi·l’z’ə, pəzə·lme, pizi·lme, пыз-
ле, пызле кичке, коми зыр. пелысь, коми зыр. Удор. пэл’ук, удм.
палэзь(||пу), манс. päs’ərə, pic’är, pit’š’är, хант. pət’ər, pəD’ar, венг.
fagyal ‘Ligustrum vulgare’ (венгерское слово в источниках всегда под
вопросом; на наш взгляд, это нормальное соответствие).
Таким образом, название рябины в вепсском языке имеет древнее,
финно-угорское происхождение.
piŋg P ‘осот’ (Sonchus).
Неясно. В ряде вепсских говоров ŋg < nd, то есть можно предпо-
ложить былое существование формы pind.
piskal’||hii̯n J, Šim, piskoi||hii̯n Vil, piskjān’e Sod, pist’käin’e P ‘пи-
кульник обыкновенный’ (Galeopsis tetrahit).
По-видимому, в вепсском языке мотивирующий признак во всех
случаях – наличие у пикульника узкого удлиненного цветка, схо-
жего по форме с манком на рябчика (вепс. pist’ka, pist’kein’e,
pismäin’e, pist’käin’e, piskjān’e). Отметим такую же номинацию пи-
кульника в коми-зырянском языке: чипсан (турун), букв. ‘манок на
рябчика[-трава]’.
Также см. названия пикульника в собственно-карельском наре-
чии: piikki, piikkinen, piikiäinen, piitsku||heinä (по SKES), лив-
виковском наречии: piit’oi, финских говорах: piikki, piikiäinen,
piikki||heinä, piikkiäis||heinä, piitiäinen и др.
poro||hii̯n P ‘лебеда’ (Atriplex).
Букв. ‘зольная трава’. Мы предполагаем номинацию растения по
способу хозяйственно использования: именно зола из сожженной ле-
беды считается наилучшим удобрением для огородов. Зола из лебеды
используется в народной медицине для удаления бородавок.
pure͔ nd||hii̯n P ‘грыжник гладкий’ (Herniaria glabra L.).
Букв. ‘грыжа-трава’; возможно, калька рус. грыжная трава, киль-
ная трава, также грыжник, грыжовник, кильник. Лат. herniaria так-
же образовано от hernia ‘грыжа’.
Название – результат номинации по признаку лекарственности:
растение в древности применялось в народной медицине многих на-
родов для лечения опухолей.
pähkim||pu СИ ‘орешник, лещина’ (Corylus).
Букв. ‘орех-дерево’.
p’öüvaz Vir 1905: 26, pölvas Ahlq, pölvaz Krh, pöüväz Sod, p’ouvaz
Št, pelvas Ahlq, pelvaš Vir 1905: 26, püuvaz J, Šim, püuväz СИ-Azm,
püaz P ‘лен’ (Linum usitatissimum).
Общевепсское название льна.
Соответствия в близкородственных языках: фин. pellava, кар.
собств. pellava, pellavaš, pelvas, pelvaš, кар. ливв. pelvas, кар. люд.
pelvas, pelvaz, ижор. pellovaz, вод. pellovaz, саам. Норв. bœllermâs,
biellemâs, beallemas, Лул. piellivas, Кильд. pīļļvas (саам. < фин.).
По-видимому, германизм, ср. з.-герм. *feltaz (при ср.-голл. vilt,
др.-в.-нем. filz, голл. filt), др.-герм. *peltaz ‘нечто битое, трепаное’
(см. в IGEW; этимология автора).
raid P, J, Š, Sod, Ahlq, Vev-Čg-Sod, raid’ Čg, re͔ id (roid) Šim, Päž
‘ива’ (Salix).
Основное наименование ивы в вепсском языке.
Соответствия в близкородственных языках: фин. raita, кар.
собств. raita, raida, raid, кар. люд. raid(e) (в карельском ливвиков-
ском наречии лишь raidu в значении ‘ивовое корье’), ижор. raita,
raida, paju||raida, эст. raid, вод. raita, саам. Норв. raida.
По-видимому, фитоним представляет собой балтизм, ср. лит.
kraitė ‘корзина’ (этимология автора). В этом случае произошло пе-
ренесение значения с изделия, изготавливаемого из растения, на ма-
териал для плетения, и далее – на само растение (‘корзина’ > ‘ивовое
корье’ > ‘ива’).
См. также paju. Обращает на себя внимание ижор. paju||raida, в
данном случае букв. ‘кора||ива’, ‘ива [для добычи] коры’.
Рус. райда, райдина, райдовник (Каргополье, Обонежье, Белозе-
рье; Мызников 2004: 81) < приб.-фин. – кар. raida либо вепс. raid
‘ива’; последующая суффиксация на русской почве.
raud’ikod P, raud’ik||hii̯n P, roud’ič J, Pec, Vär, roud’ičim Š,

roud’ič||hii̯n СИ-Azm ‘бодяк’ (Cirsium), ‘чертополох’ (Carduus).
Мотивировано raud ‘железо’. Предполагается номинация расте-
ний по признаку лекарственности: оба они использовалось для лече-
ния ран. Отвар, настой корня чертополоха и бодяка обладает бак-
терицидным, обезболивающим, ранозаживляющим, противовоспали-
тельным действием и широко используется в народной медицине
многих народов. Измельченные корни бодяка – это древнее наруж-
ное лекарственное средство, их прикладывают к ранам, опухолям,
абсцессам, фурункулам.
Подобная номинация некоторых растений присутствует в близко-
родственных языках, ср. фин., кар. rauta||lehti ‘подорожник’, букв.
‘железный лист’.
ret(’)k СИ-Azm, Ег, VeV-Hmd-Kl-L-Šim-Št-Vil ‘редька посевная’
(Raphanus sativus).
Заимствование из русского языка (< редька).
ret’k||hii̯n Pec ‘сурепка обыкновенная’ (Barbarea vulgaris).
Букв. ‘редечная трава’. Растение похоже на другие крестоцветные
(брассиковые): редьку, репу и др., отсюда его название в вепсском
языке. Ср., например, схожую номинацию сурепки в финском язы-
ке: kanan||kaali, букв. ‘куриная капуста’, ukon||nauris, букв. ‘дедова
репа’.
ri͔žik СИ-Št ‘рыжик’ (гриб Lactarius deliciosus).
Заимствование из русского языка (< рыжик).
robil’käin’e P ‘ромашка’ (вид ?).
Диминутивное производное от названия калитки (рода вепсской
выпечки) robil’k, отражающее внешнее сходство цветка с этим из-
делием, ср., например., фин. kakkara ‘ромашка’, также в составе на-
званий др. растений < kakkara, kahkara ‘хлеб, коврига’ (это слово
имеет скандинавское происхождение и в качестве названия растений
встречается еще в собственно-карельском наречии, а также в водском
и эстонском языках).
rodn’ik||hii̯n P ‘одуванчик’ (Taraxacum officinale).
Букв. ‘родник-трава’. Название дано по признаку лекарственного
использования растения – им лечили болезни молочных протоков
коров (вепс. rodn’ik < рус. родник ‘молочный проток’).
rogo P, Št, roho Šim, Ahlq, rogo||hii̮n P, J, Vg ‘камыш’ (Scirpus),
‘рогоз’ (Typha), ‘тростник’ (Phragmites communis).
Заимствование из балтийских языков, ср. прус. drogis ‘тростник,
камыш’.
rugiš||hein Krl, rugiš||hii̯n P ‘метлица’ (Apera spica venti).
Букв. ‘ржаная трава’. Метлица – злак, внешне сходный с рожью.
rugiš||sen’ P, J, Šim, СИ-Azm-Krb ‘серушка’ (Lactarius flexuosus
Fr.; Clitocybe nebularis), rugiž||sen’ СИ-Š ‘рыжик’ (гриб, Lactarius
deliciosus Fr.).
Букв. ‘ржаной гриб’.
rugiž P, Št, J, Vil, Pk, Šim, Päž, VeV-Hmd, СИ-Azm, rugiš Ahlq ‘рожь
посевная’ (Secale cereale).
Соответствия в родственных языках: фин. ruis, кар. собств. ruis,
ruiž, кар. люд. rugiž, ижор. ruis, ruiš, ruiz, эст. rukis, read,
ruggi(s), rugi(s), ruis, rukist, rukki(s), röä, rüg(g)a, rüg(g)ä, rükis,
rükki, röä, rüä, вод. ruiz, rüiz, лив. ri’ggõz, ri’kš, rü’kš, саам. rogâš;
? эрз. розь, мокш. розь.
По-видимому, заимствование из балтийских языков. Существуют
две версии происхождения прибалтийско-финского названия ржи –
балтийская и германская:
< балт.: лит. rugys, латышск. rudzis, прус. rug(g)is (SKES и др.);
< герм.: ср. ст.-шв. rogher, др.-н.-нем. rockо, ср.-н.-нем. rocke,
англосакс. ryge, голл. rogge, англ. rye, шв. råg (EWD и др.); ис-
точником полагают реконструируемое среднегерманское *rugiz.
Показательно освоение финальной части заимствованного фито-
нима в виде знакомого и употребительного словообразовательного
суффикса -is/-iz, -iš, -iž (своеобразная «мимикрия», наблюдаемая
во многих случаях, напр., фин. kirves ‘топор’, ср. лит. kirvis, вепс.
seibaz ‘кол, столб’, ср. лит. stiebas и т. п.). Так как предполагаемый
германский источник лишь реконструируется, в то время как все из-
вестные балтийские названия ржи содержат финальную часть -is,
предпочтительнее считать прибалтийско-финское название ржи бал-
тизмом. Впрочем, некоторые эстонские диалектные фитонимы могут
иметь и германское происхождение.
rugiž||bobain’e Kj ‘василек синий’ (Centaurea cyanus).
Букв. ‘ржаная игрушка’. Единственное название василька, зафик-

сированное в вепсском языке.
В родственных языках превалирует модель номинации василь-
ка ‘ржаной цветок’: фин. ruis||kukka, ruis||kukkai, ruis||kukkain,
ruis||kukkanen, ruk(k)iin||kukka, rukkiin||kukkanen, ruvis||kuk-
ka, ингерм. ruis’||kukka, кар. ливв. ruis||kukka, ruis||kukku,
rukhin||kukka, rukihin||kukka (также ‘короставник полевой’),
ижор. ruis||kukko, эст. rukki||lill(ed), вод. rüis||kukk, rüttšè||-
kukk, эрз. розь тветка ‘василек’, ‘живокость полевая’ (сюда же –
розь потмонь цеця ‘василек’, ‘живокость полевая’, букв. ‘цветок
внутри [посевов] ржи’), мокш. розь панчф (розь||банчф) ‘василек’;
модель широко распространена не только в прибалтийско-финских
и мордовских, но и во многих других, в т. ч., контактных языках,
например, лит. rugia||gėlė, нем. Roggen||blume – оба ‘василек’.
Возможно, вепс. bobain’e употреблялось и в значении ‘цветок’.
В родственных языках мы находим примеры слов, имеющих одно-
временно значения ‘цветок’ и ‘игрушка’, например, коми чача ‘иг-
рушка’ и ‘цветок’. Эст. lill, вод. l’el’o, лив. lil’l’ ‘цветок’, трактуемое
в EKET, SKES как дескриптивное слово, несомненно, имело и зна-
чение ‘игрушка’: сходные слова со значениями ‘игрушка’, ‘кукла’,
‘младенец’ присутствуют в славянских и балтийских языках и яв-
ляются результатом редупликации, характерной для детской речи –
лит. lėlė, латышск. leile, польск. lala, рус. ляля, лёля и др. (Мызни-
ков 2012: 172–173).
rumenc||hii̯n P ‘полушник озерный’ (Isoёtes lacustris).
Букв. ‘румяна-трава’.
Компонент rumenc ‘румяна’ < рус. румянцы. Неясно, так как
растение определенно не может быть использовано в качестве косме-
тического средства (как, например, воловик либо синяк marumenc).
rusked bol Kj ‘брусника’ (Vaccinium vitis-idaea L.).
Букв. ‘красная ягода’. В говоре дер. Куя значение слова bol –
‘ягода вообще’ (в большинстве других говоров ‘брусника’).
rusked gr’ib СИ-Št ‘подосиновик’ (Boletus versipellis; Krombholzia
Букв. ‘красный гриб’. Калька русского миконима.
rusket||pä Kj, СИ-Azm ‘подосиновик’ (Boletus versipellis; Krombholzia
Букв. ‘красная голова’. По-видимому, калька русского диалект-
ного миконима красноголовик.
räbin Vev-Sod ‘рябина’ (Sorbus aucuparia).
Заимствование из русского языка (< рябина).
samal Š, samau P, samuu̯ Pk, Šim ‘мох’ (Musci).
Соответствия имеются во всех прибалтийско-финских языках
(фин. sammal, кар. sammal, ижор. sammal, sammel, эст. sammal,
sammel, вод. sammõl, лив. soomal, šoomal), почему фитоним в на-
стоящее время и возводят к прибалтийско-финской языковой общ-
ности.
Ср., однако, лит. samanos ‘мох’; если предположить наличие в
прибалтийско-финских словах суффикса -la, связь с балтийским фи-
тонимом становится очевидной.
sehl’išk Š, šehl’išk Kask, šel’hiškod СИ-Š, sihlain’e P, sihlān’e Vir
1927: 53, sihle͔ in’e J, Šim ‘крапива’ (Urtica).
Ср. кар. собств. čiilahaini, čiilahaińe, čiilahańe, čiilahańi, кар.
ливв. čiilahaińe, čiiloi, šiiloi, žiiloi, кар. люд. čiilahaińe, čiilahane,
čihlane, čihl и др.
В прибалтийско-финских фитонимах наблюдается метатеза l – h.
Этимология неясна. Ср. также čirikod.
sen Ahlq, sen’ P, Št, Š, Kj, Pk, J, VeV-Him-Kl-Vnh, СИ-Azm-Krb, sin
K ‘гриб вообще’; sen’ P волнушка розовая (Lactarius torminosus Fr.),
sen’ LVHA ‘мухомор’ (Amanita), sint Bas ‘рыжик’ (гриб, Lactarius
deliciosus Fr.).
Основное значение ‘гриб вообще’; в качестве детерминанта в со-
ставе сложных миконимов имеет значение ‘пластинчатый гриб’. В
некоторых говорах значение слова сузилось, и оно стало относиться
к конкретным видам грибов.
Sint, имеющееся у Басильера (Basilier, 1890), вероятнее всего,
представляет собой форму партитива ед. числа от sin’ ‘гриб’.
sep P, Kj, СИ-Azm, sepid’ Šim ‘дрожжи’.
Переносное название; основное значение – ‘кузнец, мастер’.
Такое название дрожжей имеет древнее происхождение, ср. кар.

собств. (тверские и тихвинские говоры) šeppä, šeppi, а также эст.
sepp.
s’erko||burko СИ-Azm ‘неидентифицированное травянистое расте-
ние’.
Явное заимствование из русского языка (< серко-бурко), однако
в известных нам лексикографических источниках подобный русский
диалектный фитоним не обнаруживается.
seruh Ег ‘серушка’ (Lactarius flexuosus Fr.; Clitocybe nebularis).
Заимствование из русского языка (< серуха).
sestr’ik’äin’e P, sestr’ikad Sod, sestr’ikain’e Mt, Ahlq, СИ, sistrikad
Ег ‘красная смородина’ (Ribes rubrum).
Ср. эст. seester, sestrad, sestri, siestred.
Также см. в родственных языках (в т. ч. в эстонском языке) общие
названия смородины: фин. диал. siehtarlaine ∼ siestarlaine, кар.
люд. sestroi, ижор. sēstara, sēstarain, sīstara||marja, эст. sõstar,
вод. se͔ sse͔ r.
В этимологической литературе сравнивают с эрз. чукшторов,
мокш. шукштору, мар. шоптыр, коми сэтöр, удм. сутэр ‘смородина
(общее название)’. Сомнительно по причинам фонетического харак-
тера (видимо, именно поэтому EES дает мордовские слова под во-
просом, а марийское и пермские не приводит вовсе). Др.-шв. tistron
‘смородина’ также не находит убедительной этимологизации (SEO:
978); у этого слова и данных выше приб.-финских фитонимов мог
быть общий балтийский источник, ныне невыявляемый. При этом
латышск. sustarenes ‘смородина’ имеет приб.-финское происхожде-
ние.
Рус. сестреника, сестреница, сестренцы, сестрень, сестрянка
(зап. Прионежье, Посвирье, вост. Поволховье, запад Вологодской
обл.; Мызников 2004: 83) < вепс. sestrikad, sestrikaine.
so Vg ‘мох’.
Основное значение ‘болото’; ср. в русском языке обратное семан-
тическое развитие: мох ‘растение’ > мох ‘болото’.
so||babuk Mg ‘подберезовик’ (Boletus scaber seu Krombholzia scabra
/Fr./ Karst.).
Букв. ‘болотный гриб’.
Данная модель (см. также so||sen’) в прибалтийско-финских язы-
ках не распространена.
so||hein Sod, so||hii̯n J, Šim, Š ‘осока’ (Carex).
Букв. ‘болотная трава’.
Соответствия в родственных языках: фин. suo(n)||heinä ‘лютик
ползучий’, ‘осока береговая’, ‘осока сероватая’, ‘осока шаровидная’,
‘пушица альпийская’, ‘сабельник болотный’, кар. собств., твер. кар.
šuo||heinä, кар. ливв. suo||heinä, suo||heiny ‘белоус торчащий’, ‘осо-
ка’, ‘пушица’, эст. soo||hein, soo||heinad, soo||ein ‘осока узколист-
ная’, ‘трясунка средняя’, эрз. чей тикше ‘золототысячник’, ‘рута па-
хучая’, удм. нюр выл турын ‘крупка моховидная, сибирская’, коми
зыр. нюр турун ‘пушица’, коми перм. нюр||турун ‘багульник’.
Прибалтийско-финские фитонимы, по-видимому, имеют общее
происхождение и чаще всего относятся к различным видам осоки.
sol’||hii̯n P, Šim, sol’||hind Š, sol’||hiŋg Mt, СИ-Š ‘щавель кислый’
(Rumex acetosa).
Букв. ‘соленая трава’. Данная модель распространена и в близко-
родственных языках: фин. suola||heinä, suola||ruoho ‘щавель’, кар.
собств. suola||heinä ‘щавель’, ижор. soola||heinä ‘щавель’, эст. soola||-
rohi ‘солерос европейский’, также мар. шинчалан||шудо ‘щавель’.
Слова со значением ‘соль’, ‘соленый’ не обязательно обозначают
соленый вкус растения. В прибалтийско-финских языках они явля-
ются носителями признака наличия любого выраженного вкуса.
В северновепсском sol’||hind второй компонент, очевидно, сокра-
тился из hii̯nad; в sol’||hiŋg на конце слова nd > ŋg.
son’||l’ehte͔ z P ‘подорожник’ (Plantago).
Букв. ‘жила (сосуд)-лист’. Номинация может быть истолкована
двояко: либо по признаку наличия видимых прожилок на листе, либо
по лекарственному применению растения. Второе вероятнее, так как
в вепсских диалектах слово son’ не зафиксировано в значении ‘жилка
листьев’.
so||sen’ СИ-Azm ‘серушка’ (Lactarius flexuosus Fr.; Clitocybe nebula-
ris).
Букв. ‘болотный гриб’.
sv’okl P, Št, svekl Ег ‘свекла’ (Beta vulgaris var. esculenta).
Заимствование из русского языка (< свёкла, свеклà).
sän’i||joug Pec, sämi͔||joug СИ-Azm ‘папоротник’ (Polypodiaceae).

Соответствия имеются в большинстве близкородственных язы-
ков, например, фин. sana||jalka и эст. sõna||jalg. В финском языке
зафиксированы и варианты с подобным вепсскому вокализмом, на-
пример, sänäjalka, а также простые по форме фитонимы – saniainen,
sanikka.
Информант автора из дер. Азмозеро ощущала слово как сложное,
выделяя в нем оба компонента sana и jaug ‘нога’, однако, слова sana
не знала. Значение sana, имеющегося в большинстве вепсских гово-
ров – ‘слово’, но в этом значении информант использовала только
слово vajeh.
Финские этимологические словари (SKES, SSAP) предполагают
древнейшим значением слова sana ‘знак’, ‘зарубка’. В связи с тем, что
папоротник использовался для гадания (в т. ч. в Иванов день), в них
предлагается мотивация его названия именно словом со значением
‘знак’.
šęt’in||hii̮n (šet’in||hii̮n) P, Pec, J ‘белоус торчащий’ (Nardus stricta).
Букв. ‘щетина-трава’. Первый компонент – заимствование из рус-
ского языка (< щетина).
šol’l’od J, Päž ‘водоросль, водное растение’.
Основное обозначение листовых, не тинистых водорослей в вепс-
ском языке. Форма ед. числа šol’l’.
По-видимому, связано с коми зыр. šul’ ‘узкая полоска лыка’;
‘слой, прослойка, пласт’ и др.
šuu̯ k Pec ‘неидентифицированные водоросли’.
Букв. ‘шелк’.
takhīn’e Vg, taki СИ, takiž Vir 1944: 243, takkiž J, Vg, takkiž||pä J
‘репейник’ (Agrimonica).
Название связано с takaida, takāda ‘прилипать’.
tamm Bas ‘дуб черешчатый’ (Quercus robur).
Название является основным для близкородственных языков.
Единственное упоминание о нем в отношении вепсского языка на-
ходим в статье Я. Басильера, посвященной ныне вымершему исаев-
скому диалекту.
Соответствия в родственных языках: фин. tammi, кар. tammi,
ижор. tammi, эст. tamm, tom, tumm, вод. tammi, tami||puu, лив.
tämm, эрз. тумо, мокш. тума, мар. тум, тумо, коми ту||пу, удм.
тыпы. Слово имеет финно-пермское происхождение.
См. dub.
t’ervas||hein Sod ‘смолевка’ (Silene).
Букв. ‘смолье-трава’. Стебель растения покрыт смолистыми вы-
делениями.
t’ervas||käzn J ‘чага’ (трутовик косой, Inonotus obliquus /Fr./ Pil.).
Букв. ‘смолье-трутовик’.
t’ervāžed Sod ‘смолевка’ (Silene).
Букв. ‘смолье-трава’. См. t’ervas||hein.
Мотивировано terva- ‘смола’.
tom’ P, Kj, Vil, Sod, СИ-Azm-Nmž, СОС ‘черемуха’ (Padus racemosa,
Prunus padus L.).
Общевепсское название черемухи. В СВЯ данные по северновеп-
сским населенным пунктам не даются, однако, в них распространен
тот же дендроним.
Названия в близкородственных языках: фин. tuomi, кар. собств.
tuomi, кар. ливв. tuomi, кар. люд. tuom, tuom||pū, ижор. tōmi-
(||pū), tond(a), эст. toome, tooming, toomingas, вод. tōmi, tōmi||-
puu, лив. tūoimki, саам. duobmâ, саам. Кильд. tuomm (< фин. или
кар.).
В этимологических работах в качестве соответствий приводятся
следующие названия черемухи в родственных языках: эрз. лём, лёми-
на; лёмзёркс, лёмзёрина (представляют собой производные от лёмзёр
‘ягода черемухи’), мокш. лай||марь, лай||марькс, лайме, мар. ломбо,
манс. l’aam, l’äm и др., хант. jom, jum, сельк. če͔ m, камас. lem ‘ягода
черемухи’. Реконструируется уральск. *δ’e͔ me͔ , с которым сравнива-
ют тюрк. jumurt и монг. ǯimugusun (напр., в КЭСКЯ). Хантый-
ский и селькупский дендронимы могут быть прямыми тюркизмами,
ср. тат. шамырт, шемырт, тат. (сибирские говоры) йомырт, йумрут,
в др. тюркских языках (карачаево-балк., кумыкск.) чум ‘кизил’.
Названия черемухи – одно из двух слов, позволяющих реконстру-
ировать в финно-угорском праязыке звук *δ в начале слов (второе –
фин. tymä). Реконструкцию такого консонанта на основе столь ма-
лочисленных и непрочных данных нельзя считать сколько-нибудь
надежной (фин. tymä сравнивают с коми лем ‘клей’ при наличии

фин. liima ‘клей’).
В связи со сказанным, прибалтийско-финские названия черемухи
невозможно надежно сопоставлять с другими уральскими, и их, по-
видимому, следует в этимологическом плане разделить. Возможно, в
составе прибалтийско-финского дендронима вначале присутствовал
суффикс -mȣ-: *too-mȣ-. Наличие долгого гласного также может
указывать на выпадение согласного.
tor’ič||hii̯n Krb ‘торица полевая’ (Spregula).
Первый компонент, несомненно, заимствован из русского языка
(< торица).
tougōm LVHA ‘спорынья’ (Claviceps).
По-видимому, образовано с помощью суффикса -im от глагола
toukta (tuukta, tulkta) ‘толкать’; в таком случае имеет значение
‘то, чем толкают’. Ср. в СВЯ toukād’iš, toun’it’iš (с. 579) ‘болезнь
от толчка духа’; спорынья tougōm – орудие наведения болезни.
tul’ičud Sod, Ег ‘щавель кислый’ (Rumex acetosa).
Название образовано от прибалтийско-финской основы tuli
‘огонь’, ср., например, фин. tuli||heinä, tuli||ruoho ‘щавель кислый’.
Сама основа в вепсском языке сохранилась лишь в составе это-
го фитонима, а также средневепсского слова tuluse͔ d ‘огниво и кре-
мень’.
tul’i||lendām||hein Sod ‘ветреница’ (Anemone).
Букв. ‘трава полета ветра’.
Как и в случае tul’l’ii̮||hii̮n ‘ветреница’, речь идет о частичном
калькировании русского фитонима.
tul’l’ii̯||hii̯n P ‘ветреница’ (Anemone).
Букв. ‘ветряная трава’.
См. tul’i||lendām||hein.
tätišk Bas ‘клюква болотная’ (Vaccinium quadripetales).
Темное слово.
t’ät’ük P ‘масленок обыкновенный поздний’ (Suillus luteus; Ixocomus
luteus /Fr./ Quel.), ‘масленок зернистый’ (Suillus granulatus).
Связь с фин. tatti, эст. tatt ‘трубчатый гриб’, ‘сопля, слизь’, со-
мнительна из-за характера вокализма.
t’ät’ük||hii̯n J, Vil ‘подорожник большой’ (Plantago major).
Как и последующее название подорожника, вряд ли связано с
t’ät’ük ‘масленок’; неясно. Ср. tätišk?
t’ät’ük||lehte͔ z P ‘подорожник большой’ (Plantago major).
Неясно. См. t’ät’ük||hii̯n.
umbez||jur’ Sod ‘камыш’ (Scirpus), ‘рогоз’ (Typha), ‘тростник’
(Phragmites).
Букв. ‘корень [от] запора’.
Указанная номинация относится только к рогозу (распростране-
но лечебное применение его корневищ). По-видимому, информант не
различал ряд растений, растущих на озерном мелководье.
uras||hii̯n P ‘зверобой’ (Hypericum).
По-видимому, калька русского фитонима с заимствованием опре-
деляющего компонента.
В русских говорах имеются названия растений, в составе кото-
рых присутствует ураз: уразница ‘горечавка’, ‘вероника поручей-
ная’, уразная трава ‘гулявник лекарственный’, ‘очиток пурпурный’,
‘вероника поручейная’, ‘подъельник’. Все растения внешне сильно от-
личаются; названия мотивированы ураза ‘беда, несчастье’, ср. также
уразина ‘удар палкой, дубиной’ (Дилакторский). Судя по пометам
словаря Дилакторского, данные фитонимы относятся к Яренскому
и Сольвычегодскому уездам, то есть к территории проживания ко-
ми. На карте ЛАРНГ, опубликованной с комментариями в сборнике
материалов 2008 года (ЛАРНГ 2008) названия зверобоя с основой
ураз-, ураж- зафиксированы в районах проживания коми-пермяков
и к востоку, на Урале.
Фитоним уразная трава был заимствован в коми-зырянский
язык с калькированием или выпадением второго компонента: ураз-
нöй, уразнöй турун. Фитоним уразница был заимствован в коми-
пермяцкий язык: уразнича. Ср. также коми зыр. ураз турун ‘зве-
робой’, соответствующее вепсскому фитониму uraz||hein, uras||hein
‘зверобой’, букв. ‘трава [от] удара’. Появление калек русских фито-
нимов в коми и вепсском языке произошло независимо.
В дополнение отметим существование в коми языке слова урöс
(коми-ижемское урес) ‘несчастье, беда’, которое выглядит как рус-
ское заимствование. Урес входит в состав коми-ижемского названия
зверобоя урес вöтлан турун, букв. ‘трава, отгоняющая беду, несча-
стье’. В. Лыткин (см. в КЭСКЯ, с. 298) считал коми слово исконным

и сравнивал его с удм. урод ‘плохой, дурной’. С нашей точки зрения,
это крайне сомнительно. И коми, и удмуртские слова заимствованы
независимо друг от друга из русского языка. Разница в звуковом
составе коми слов (ураз, урес, урöс) связана с особенностями адап-
тации в различных наречиях и диалектах коми языка, имеющих свои
фонетические особенности.
vahtar’ Šim, Sod, Št, vaštar’ СИ-Ošt ‘клен’ (Acer).
Фитоним восходит к предку прибалтийско-финских, мордовских
и марийского языков.
Соответствия в родственных языках: фин. vaahtera, кар. собств.
voahteri, vuahter(a), vi̮ahteri, voaht’ori, кар. люд. vahtar’, ижор.
vāher(pū), эст. vaher (vahtra), vahar, вод. vahe̯r||pū, лив. võõd’õr,
эрз. укштор, мокш. уштор, мар. waštar (ваштар).
Домарийская (и, скорее всего, коренная для данного этимологи-
ческого гнезда) форма реконструируется в виде *wakštɜr-. В UEW
(c. 812) эта праформа именуется «финно-волжской» (представлена
в виде *wakštɜre). Нельзя исключить, что к в эрз. укштор имеет
эпентетическую природу в силу уникальности формы; в таком слу-
чае, реконструированная праформа должна иметь вид *waštɜr-.
ЭВ приводит (с. 194) дополнительно совершенно фантастичные
хантыйское и венгерское соответствия.
varz’iŋg СИ-Š ‘щавель кислый’ (Rumex acetosa).
Информант пояснял, что это слово обозначает лишь зрелое рас-
тение с твердым стеблем, ср. вепс. varz ‘стебель’.
vauged babuk Kj, vouged obatk СИ-Š ‘боровик’ (Boletus edulis Fr.).
Букв. ‘белый гриб’; калька распространенного русского названия
боровика белый гриб.
vede͔ hii̯že͔ n||tukad Kl ‘неидентифицированное водное растение’.
Букв. ‘волосы водяного’.
vehk Št, СИ-Azm, Mr ‘вахта трехлистная’ (Menyanthes trifoliata).
Ср. фин. vehka, кар. собств., ливв. vehka, кар. люд. vehk, ижор.
vehka, эст. võhk, вод. ve̮hka.
Рус. диал. вехк ‘вахта’, вероятнее всего, из вепсского языка.
Название, во всяком случае, восходит к общеприбалтийско-
финской языковой общности, где имело вид *ve͔ ška-.
Название вахты широко представлено в вепсской гидронимии, в
противоположность названиям других травянистых растений.
vesnuh||hein P ‘лютик едкий’ (Ranunculus acer).
Букв. ‘трава [от] веснушек’. В народной медицине распространено
дерматологическое применение сока лютика.
vez’i||bul’üin’e J ‘кувшинка’ (Nymphaea alba).
Букв. ‘водяная кувшинка’.
По поводу компонента bul’üin’e см. bul’buk.
vez’i||rumenc J, СИ-Azm ‘полушник озерный’ (Isoëtes lacustris).
Букв. ‘водяные румяна’, ср. также rumenc||hii̮n.
Определяющий компонент vezi ‘вода’ указывает на то, что по-
лушник – водное растение. Компонент rumenc ‘румяна’ (< рус. ру-
мянцы) представляет собой загадку, так как растение не может быть
использовано в косметических целях. Название, вероятно, дано в про-
тивоположность marumenc ‘воловик, румянка’, букв. ‘наземные ру-
мяна’.
По СВЯ название зафиксировано в Озерах (Järved, Подпорож-
ский р-н Ленинградской обл.). Его же по описанию растения под-
твердила информант из расположенного недалеко Азмозера, однако
она не могла объяснить использование компонента rumenc.
vik CИ ‘вика посевная’ (Vicia sativa).
Заимствование из русского языка (< вика).
vil’ik P, Št, Vir 1946: 184, СОС (все диалекты) ‘плесень (плесневый
грибок)’.
Ср. кар. люд. vil’ik ‘то же’.
По-видимому, связано с villa- ‘шерсть’.
vilu||hein Sod, Vg ‘калужница болотная’ (Caltha palustris).
Букв. ‘трава холода’. Типичная номинация раннецветущего рас-
тения (в Европейской части России цветет в апреле-мае).
Название для калужницы зафиксировано только в южновепсском
диалекте. Ср. также фин. vilu||heinä ‘осока сероватая’, букв. ‘трава
холода’, и vilun||heinän||kukka ‘гусиный лук малый’, букв. ‘цветок
травы холода’.
voi||hii̯n P ‘звездчатка средняя’ (Stellaria media).
Букв. ‘масляная трава’. Номинация связана, по-видимому, со спо-

собностью растения накапливать в себе жидкость.
Ср. фин. voi||heinä ‘марьянник’.
voi||sen’ P ‘масленок обыкновенный поздний’ (Suillus luteus; Ixocomus
luteus /Fr./ Quel.), ‘масленок зернистый’ (Suillus granulatus).
Букв. ‘масляный гриб’. Основное, наиболее распространенное на-
звание этих грибов в вепсском языке.
Соответствия в родственных языках: фин. voi||sieni ‘груздь’, кар.
собств. voi||šieni, кар. ливв. voi||sieni, кар. люд. voi||šien’ ‘масленок’,
твер. кар. voi||griba ‘масленок’, твер. кар. voi||tatti ‘масленок’, мар.
ÿй||воҥго ‘масленок’, ‘моховик’, удм. вöё||губи ‘масленок’, коми зыр.
выя гоб ‘масленок’.
zb’iroboi||hii̯n(ad) P ‘зверобой’ (Hypericum).
Первый компонент zb’iroboi – заимствование из русского языка
(< зверобой).
zolotuh||hii̯n P ‘фиалка трехцветная’, ‘фиалка полевая’ (Viola
tricolor, Viola arvensis Murr.).
Калька рус. золотушная трава ‘то же’; растение использовалось
в лекарственных целях.
Сокращения названий языков и диалектов

балт. – балтийские языки; башк. – башкирский; венг. – венгерский; вепс. –
вепсский; вод. – водский; голл. – голландский; др.-в.-нем. – древневерх-
ненемецкий; др.-герм. – древнегерманский; др.-норв. – древненорвежский;
др.-шв. – древне-шведский; з.-герм. – западно-германский; ижор. – ижор-
ский; кар. – карельские наречия (ливв. – ливвиковское; люд. – людиков-
ское карельское наречие; собств. – собственно-карельское; кар. твер. – твер-
ские говоры собственно-карельского наречия); карачаево-балк. – карачаево-
балкарский; кирг. – киргизский; кумыкск. – кумыкский; лат. – латин-
ский; латышск. – латышский; лив. – ливский; лит. – литовский; манс. –
мансийский; мар. – марийский (Л. – лугово-марийский; Г. – горномарий-
ский); мокш. – мокшанский; монг. – монгольский; морд. – мордовские
языки; нем. – немецкий; норв. – норвежский; приб.-фин. – прибалтийско-
финские; прус. – прусский; рус. – русский; саам. – саамский (Йок. – йо-
каньгский диалект; Кильд. – кильдинское наречие; Лул. – наречие Лулео;
Норв. – норвежско-саамский; Фин. – финско-саамский); слав. – славянские;
ср.-голл. – средне-голландский; ср.-вепс. – средневепсский диалект; тат. –
татарский; тюрк. – тюркские языки; удм. – удмуртский; уральск. – ураль-
ские языки; фин. – финский; финно-угорск. – финно-угорский праязык;
хант. – хантыйский; чув. – чувашский; шв. – шведский; юж.-вепс. – южно-
вепсский диалект; эрз. – эрзянский; эст. – эстонский.
Сокращения наименований вепсских населенных пунктов

Северный диалект:
Hmd – Himd’ogi – Гимрека; Hpš – Hapšom; Kask – Kaskeza – Каскесру-
чей; Kl – Kal’eg (Kalad’ögi) – Рыбрека; Mt – Mecantaga – Залесье; Pr –
Pervakat – Урицкое; Š – Šokš – Шокша; Št – Šoutarv – Шолтозеро; Vhk –
Vehkai (Vehkoi) – Вехручей; Vnh – Vanhimsel’g – Ванхимсельг.
Средний диалект:
Azm – Azmärv – Азмозеро (Подовинники); Č – Čikl – Чикозеро; En – Enarv –
Вонозеро; Hr – Haragl – Харагиничи; J – Järved (Järvenkülä) – Озёра; Kj –
Kuja – Куя; Kr – Kurb – Курба; Krb – Korbal – Корбеничи; Krh – Karhil –
Каргиничи; Krv – Korvoil – Корвала; L – Ladv – Ладва; Mr – Mägär’ –
Мягозеро; N – Noidal – Нойдла; Nirg – Nirgl – Ниргиничи; Nmž – N’emž –
Немжа; Ošt – Ošt – Ошта; P – Pondal – Пондала; Pec – Pecoil – Пелдуши
(Пёлдуши); Pk – Püutkask – Пелкаска; Päž – Päžar’ – Пяжозеро; Särg –
Särgär’ (Särgjärv) – Сяргозеро; Šim – Šimgär’ – Шимозеро; Vil – Vilhal –
Ярославичи; Vl – Voilaht – Войлахта; Vär – Värsär’ – Кривозеро.
Южный диалект:
Ars – Arskaht’ – Радогоща; Bč – Bočō; Blm – Belämägi; Čg – Čaigl – Чайгино;
Krl – Kortlaht – Кортлахта; Mg – Maigär’ – Боброзеро; Mm – Maksimägi –
Максимова Гора; Pž – Požariš – Пожарище; Sod – Sodjärv – Сидорово; Šid –
Šidjärv – Прокушево; Ž – Žar; Tut – Tutuk – Тутук; Vg – Vāgär’ – Белое
Озеро.
Сокращения названий источников в индексах при названиях растений

Ahlq – Ahlqvist, 1861 (записи лексики произведены в Шелтозере –
сев. диалект и Ладве – ср. диалект); ALFE – ALFE; Bas – Basilier,
1890; Kal – Kalima, 1915; Ket – электронный словарь по экспедицион-
ным материалам Л. Кеттунена, размещенный в Интернете по адресу:
http://kotus.fi/sanat/vepsa/index.php; LVHA – LVHA; RK – Karelson, 1956;
SKES – SKES; SSAP – SSAP; T – Tunkelo, 1946; VeV – VeV (сопровождает-
ся сокращенным названием деревни, в которой произведена запись); Vir –
журнал „Virittäjä“ (Helsinki), указан год и страница, на которой упомянут
фитоним; VVV – Hämäläinen, Andrejev, 1936; Ег – Егоров, 1997; K – Кушто-
зерский говор, из публикаций А. П. Баранцева (Баранцев, 1972, 1975, даны
в латинской транскрипции); СИ – Сообщение иного информанта автора;
СОС – СОС; Успенский – Успенский, 1913.
Баранцев А. П. О рукописном русско-вепсском словаре середины прошлого
века // Вопросы советского финно-угроведения. Языкознание. Саранск,
1972. С. 3–4.
Баранцев А. П. О рукописном русско-вепсском словаре середины прошлого
века // Tartu ülikooli toimetised. Vih. 344. Tartu, 1975. Lk. 43–55.
Винокурова И. Ю. Животные в традиционном мировоззрении вепсов. Пет-
розаводск, 2006.
Дилакторский – Дилакторский П. А. Словарь обастного вологодского наре-
чия в его бытовом и этнографическом применении. СПб., 2006.
Егоров С. Б. Новые сведения о традиционном хозяйстве и материальной
культуре южных вепсов (итоги экспедиционных работ 1990–1993 гг.) //
Историческая этнография. Русский север и Ингерманландия. Межву-
зовский сборник к 60-летию со дня рождения проф. А. В. Гадло. СПб.,
1997. С. 131–142.
коми языка. М., 1970.
ЛАРНГ 2008 – Лексический атлас русских народных говоров (Материалы
и исследования) 2008. СПб., 2008.
МКНЭС – Келин М. А., Цыганкин Д. В., Мосин М. В. Мокшень кялень
нюрьхкяня этимологическяй словарь. Саранск, 1981.
Мызников С. А. Лексика финно-угорского происхождения в русских гово-
рах Северо-Запада: этимологический и лингвогеографический анализ.
СПб., 2004.
Мызников С. А. Обратные финно-угорские заимствования в севернорусских
говорах // Севернорусские говоры. Вып. 12. СПб., 2012. С. 171–180.
Ракин А. Н. Флористическая терминология коми языка (этимологический
анализ) // Труды ИЯЛИ Коми филиала АН СССР, № 22. Сыктывкар,
1979. С. 129–164.
СОС – Сравнительно-ономасиологический словарь диалектов карельского,
вепсского, саамского языков. Петрозаводск, 2007.
СРГТРМ – Словарь русских говоров на территории Республики Мордовия.
Т. I–II. СПб., 2013.
СРНГ – Словарь русских народных говоров. Вып. 1–45. М.; Л.; СПб., 1965–
2013.
Успенский П. Русско-чудский словарь. СПб., 1913.
ЭВ – Цыганкин Д. В., Мосин М. В. Этимологиянь валкс. Саранск, 1998.
ЭСРЯ – Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. I–IV. М.,
2003.
Ahlqvist A. E. Anteckningar i nord-tschudiskan // Acta Soc. Scient. Fenn. 1861.
№ 6. S. 49–113.
ALFE – Atlas Linguarum Fennicarum. Itämeren-suomalainen kielikartasto.
Läänemeresoome keeleatlas. Лингвистический атлас прибалтийско-фин-
ских языков. O. 1–3. Helsinki, 2004–2010.
Basilier Hj. Vepsäläiset Isajevan voolostissa // Journal de la Société Finno-
Ougrienne. 8. Helsinki, 1890. S. 43–84.
EES – Eesti etümoloogiasõnaraamat. Koostanud ja toimetanud Iris Metsmägi,
Meeli Sedrik, Sven-Erik Soosaar. Tallinn, 2012.
EKET – Raun A. Eesti keele etümoloogiline teatmik. Rooma; Toronto, 1992.
EWD – Pfeiffer W. Etymologisches Wörterbuch des Deutschen. Deutscher
Taschenbuch Verlag, 1999.
EWU – Benkő L. et al., Etymologisches Wörterbuch des Ungarischen. Budapest,
1992–1997.
Fraenkel E. Litauisches etymologisches Wörterbuch. I–II. Berlin, 1962, 1965.
Hämäläinen M., Andrejev F. Vepsä-venähine vajehnik. Moskv; Leningrad, 1936.
IGEW – Pokorny J. Indogermanisches Etymologisches Wörterbuch. Bern;
München, 1969.
Kalima J. Russischen Lehnwörter im Syrjänischen. Helsinki, 1911.
Karelson R. Soome-ugrilised puude nimitused läänemeresoome keeltes // Tartu
ülikooli toimetised. Vih. 41. Tartu, 1956. Lk. 141–156.
Klaas B. Zum Ursprung der anlautenden Konsonantenverbindungen in der
estnischen und finnischen Sprache // Itämerensuomalainen kultturialue
(Castrenianumin toimitteita 49). Helsinki, 1995. Lk. 108–131.
LEV – Karulis K. Latviješu etimoloģijas vārdnīca. I–II. Rīga, 1992.
LVHA – Kettunen L. Lõunavepsa häälik-ajalugu. 1. Konsonandid. 2. Vokalid.
Tartu, 1922.
LW – Kettunen L. Livisches Wörterbuch mit grammatischer Einleitung.
Helsinki, 1938 (репринт 1999).
SEO – Hellquist E. Svensk etymologisk ordbok. Lund, 1922.
SKES – Toivonen Y. H., Itkonen E., Joki A. J., Peltola R. Suomen kielen
etymologinen sanakirja. O. I–VII. Helsinki, 1955–1981.
SSAP – Suomen sanojen alkuperä. O. I–III. Helsinki, 1992–2000.
SUST – Suomalais-ugrilaisen seuran toimituksia (Helsinki).
Tunkelo E. A. Vepsän kielen äännehistoria. Helsinki, 1946.
VeV – Vepsa Vanasõnad. I–II. Tallinn, 1992.
Wichmann Y. Syrjänischer Wortschatz nebst Hauptzügen der Formenlehre.
Helsinki, 1942.
М. Е. Лонгортова | Санкт-Петербург
Шурышкарский диалект
хантыйского языка:
лексика животного мира
Бабочка ԓапата Водяная куропатка (священная)
Беличий хвост ԓаӈки ԓый А, Л, сой (емаӈ вой) А, О, щимщар
О, пуши Л, В (емаӈ вой) Л
Белка-летяга тохԓаӈ лаӈки Водяной клоп ущты лопсых вой
Белка ԓаӈки А, ущты хомԓах Л
Белолобый гусь (тундровой гусь) Волк атӑԓн яӈхты вой, уԓы пор-
кев ԓунт А, нюрм ԓунт Л, ты вой, евр, ху вой, куль,
вешлохт ԓунт О порвой, аттыя яӈхты вой А,
Белый журавль (стерх) нови тор евр, вуԓы порты вой, курӈ
Белый медведь щарс мойпӑр, но- ху, атӑԓн яӈхты вой Л, каԓаӈ
ви мойпӑр А, О, щарс нови ԓэты куль, ат ԓаваԓты вой В,
мойпӑр Л, щарс аки ики В атӑԓн яӈхты вой, порвой, евр
Берлога мойпӑр хот, мув хот А, О
О, мойпӑр хот Л, акем ики Воробей хот оԓыӈ щищки, рущ
(ими) хот В хот оԓыӈ щищки, кур щищки,
Бобр ёхан ун антатра, ун антат- кур хар щищки А, вош хор
ра А, йиӈк вой Л, О, ёԓ вой щищки О, хот оԓӑӈ щищки Л,
Л вош хар щищки В
Божья коровка питы ԓотаӈ ай Ворон хуԓӑх, хуԓых А, Л, О, пу-
хомԓах (‘с черными пятнами ты ворӈа В
маленький жук’) Л Ворона ворӈа
Болотная сова кал маӈкԓа Выдра унтар
Большой крохаль ун сой, ун ющ Выпь лащ
нёԓпи емаӈ вой (сой) А, сой Л Гагара (чернозобая) тохтаӈ А, О,
Бурундук кущар тохтаӈ, питы мевԓап тохтаӈ Л
Важенка (годовалая самочка) нэ Глухарь лук, питы лук
вуԓы А, Л, нэ уԓы О, нэ Гнездо тыхӑԓ
вуԓы, нэ каԓаӈ В Гоголь ԓор васы, овԓэх, сыяӈ
Вальдшнеп унт хайп тохԓӑӈ васы А, сыяӈ тохԓӑӈ
васы Л, О
Голова рыбы хўԓ ох
Шурышкарский диалект хантыйского: лексика животного мира 697
Голубая чернеть (красноголовый Заяц шовӑр
нырок, или красоноголовая Заячья лапа толан
чернеть) ԓаӈки шаш Змея емаӈ вой А, хув ващ вой А,
Горностай сос Л
Гуменник ун ԓунт, ас ԓунт, ёхан Издавать громкие, характерные
ԓунт А, ас ԓунт Л для волка звуки ортатԓиты
Гусеница сов Издавать громкие, характерные
Гусеница (пушистая, мохнатая) для лисы звуки увты
пуныӈ сов А, О, пунаӈ нёхас Издавать громкие, характерные
сов Л для лося звуки (фыркать,
Гусь ԓунт кричать) вохатты
Детёныш (животных, зверей) по- Издавать звуки, характерные для
шӑх воробья увты, ԓуйты
Детёныш (птиц) куй, пошӑх Издавать звуки, характерные для
Дикие птицы унт тохԓӑӈ воят, вороны увты
унт щищки Издавать звуки, характерные для
Дикий кабан унт пуращ гуся увты, щаԓиты А, увты,
Дикий олень унт уԓы А, унт ԓуйты Л
вуԓы Л, О, унт вуԓы, унт Издавать звуки, характерные для
каԓаӈ, хор каԓаӈ В синицы щевты, увты А, ԓуй-
Дикое животное унт вой ты Л, О
Дождевой червь мув ԓэр Издавать звуки, характерные
Дятел хаӈхра для сороки; стрекотать увты,
Ёж йинтпаӈ вой щархемиты А, сяшиты Л
Ёрш ԓар Издавать звуки, характерные для
Жаба ун навр нэ, ун эсԓапты тетерева; токовать кевты А,
ими А, ун навр нэ, мисы кут кейты Л
ими, эсԓапты ими Л Издавать звуки, характерные для
Жаворонок рув эсаԓты вой, рув утки; крякать ԓуйты, увты
эсаԓты нэ, рув вохты хайп А, Издавать характерные для зайца
поԓнари, рув эсаԓты нэ Л звуки (пищать) ниӈхарты
Желудок (птицы) сова Икра ԓытӑп
Желудок (рыбы) пувԓы Капалуха (самка глухаря) хан-
Жёлчный пузырь сып хыр шӑӈ лук
Животное вой Карась тув хўԓ
Жужжать шовиты, омиты Квакать вошкиты А, вопкаты Л
Жук-плавунец йиӈк хомԓах Кедровка (ореховка) нохӑр ԓэты
Жук хомԓах нэ
Журавль тор
698 М. Е. Лонгортова
Кидус (помесь куницы и соболя) Куница нёхас А, ԓаӈки ԓэты вой,

сырпи вой А, сырԓи войӈан нёхас рут Л, нёхас рут вой,
пошӑх Л нёхас венш О
Кишки рыбы хўԓ суԓ Куропатка (белая) няхты вой А,
Клест-еловик калса В, О, пойтэк Л
Клоп лопсах вой, рущ тэвтам Лапа вой ёш-кур
Клык (медведя) аньщар Ласка харни сос
Клюв тохԓӑӈ вой нёԓ Ласточка рӑп
Козодой ерт вохты хайп Лебедь хотаӈ
Комар пеԓӈа Лебедь-кликун уӈаллы хотаӈ,
Копыто тупа тур ат тайты вой А, уӈаԓԓы
Краснозобая гагара лулы А, Л, хотаӈ Л
О, вурты мевԓаӈ тохтаӈ Л Лемминг щарс ай вой А, ёхӑм
Краснозобая казарка щак ԓунт ԓэӈкар Л
Красношейная поганка каняр Лещ лопсах хўԓ
Крестовка (лиса) пернаяӈ охсар Лиса охсар
Кричать увты Личинки мух ныӈк
Кроншнеп амп вохты хайп Лосенок нёп
Крот ай муӈх, мув иԓпийн уԓты Лось курӑӈ вой А, Л, О, курӑӈ
ай муӈх, мув хырты вой А, вой хув курпи вой В
мув иԓпи хотаӈ вой, мув иԓ- Луток каняр А, ёрн вай Л
пи муӈх Л, мув хирты вой В, Лягушечья икра навр нэ пошах
муӈх О сэмат
Крохаль сой, ющ нёԓпи емӑӈ вой Лягушка навр нэ, эсԓупты ими,
(сой) А, сой Л, О мисы кут нэ А, навр нэ Л
Крыло тохӑԓ Малёк мув сэм А, Л, няԓӑк А, Л,
Крыса няр вой А, няр куш, няр О
кушпи муӈх Л, ун нампар Мамонт мув хор
вой В Медведь апщие, ин ики мойпыр
Кряква нэ щёшкурэк, щёшкурэк ики, ошни ики унтн уԓты
Кузнечик торн сораԓты (вой) А, ики, уртые А, утн уԓты ики,
торн сораԓтап Л, торн сараԓт- ай от, апщие, уртые, ошни Л,
ты вой О вощти ики, мойпӑр ики, акем
Куковать ԓуйты, увты ики В
Кукушка куккук Медвежий мех сах
Кукша (ронжа) щовнэх Медвежий след ханши
Кулик хайп Мелкая рыба ай хўԓ
Кулик-сорока хоп кулэк Мех, шкура сох
Молока нисаӈ
Моль хахӑт Петь (о жаворонке) ԓуйты А, Л,
Морда (зверя) вой венш сый верты А
Морж ун пеӈкаӈ щарс вой Пиявка йиӈк сов
Морская чернеть щарс васы Плавательный пузырь хохна сох
Мотылек (бабочки, летающие Плавник торх
над водой во время вонзи) ущ Плотва кельщи А, арсыр хўԓ (со-
ԓапата рога, чебак) Л
Мошка ай пеԓӈа, нипирув Подъязок ай мевты
Мошкара ай пелӈаит, нипируват Полевая мышь хар тахаин уԓты
Муксун мохсаӈ ай вой А, унт нампар вой В,
Муравей хашӈа уйт ԓэӈкар Л
Муравейник хашӈа хот Полярная крачка нюрм соры
Муха сэры Полярная сова аӈкӑԓ вой, ԓыс
Мышь (домовая) ай вой, нампыр вой
вой, ёԓн уԓты ай вой А, В, Л, Птенец щищки пошӑх
О, ԓэӈкар, мув хар вой Л Птица тохԓӑӈ вой
Налим паннэ Пуночка кер щищки
Недомерок (любой рыбы) кулан- Пух нёлах пун Л
щи Пчела мав пирм
Нельма вунш, унш Рога оӈат
Нерпа щарс хўԓ ԓэты вой А, Росомаха ԓоԓмах А, В, О, кев ло-
йиӈк шовр Л, щарс вой О шек ики Л, ԓоԓмасты вой О
Нора небольшого зверя уӈх Рыба хўԓ
Окунь ханшӑӈ хўԓ Рыба, используемая как приман-
Оленёнок (после отела) суюв ка вой утыԓтыты хўԓ А
Олень уԓы А, вуԓы В, Л, О, Рыбьи жабры нёхщам
каԓаӈ В Рыжая лиса урты охсар А, вур-
Ондатра антатра ты охсар Л, В
Оперение тохԓӑӈ вой пун Рысь унтн уԓты ун кати, унт ка-
Орёл курк ти, куш А, унт кати В, Л, О,
Оса пирм шумаш Л
Осётр сух Рябчик кущты вой
Осиное гнездо пирм хот Ряпушка (обская сельдь) ай са-
Остроносики нёԓаӈ рых, селётка А, сельки Л, О
Паук нипсар, нипсар ими Самка (животного) нэ (вой)
Паутина нипсар хоԓӑп Самка тетерева (полька) нэ ку-
Песец лэпӑк тар
Пескарь сибирский лухсыӈ А, Свиязь уюв А, вуюв Л, О
нюрм хўԓ Л, локсы О
700 М. Е. Лонгортова
Селезень ху щещкурек А, ху ва- Трещотка вош-вош нэ

сы Л Трясогузка ворщак А, вурщак Л,
Сельдь селётка А, селька Л О
Серый гусь ас ԓунт Тундряная куропатка кев няхты
Сиводушка мевԓаӈ охсар вой А, нюрм няхты вой, нюрм
Сиг пышьян А, нови хўԓ Л пойтэк Л, нюрм мув няхты
Сиг-пыжьян пышьян вой О
Синица кат-катщев Турпан сык (васы)
Скорлупа пошӑх кар Турухтан (кулик-петушок) как
След юш, каԓтам тулх
Слепень (паут) пирм Тюлень щарс хўԓ ԓэты вой А
Слизь (рыбы) хўԓ нёӈхӑԓ Улей мав пирм хот
Снегирь кер вой А, О, Л, кер щи- Утёнок васы пошӑх, васы куй по-
щки А, В шӑх
Соболь нёхас Утиный выводок васы оԓӈас
Сова маӈкԓа, нови маӈкԓа А, О Утка васы
Сойка щовнэх А, О, унт щовнэх Филин пувкан А, пукан Л, япи,
Л охԓы маӈкԓа О
Соловей ат ԓавиԓты щищки А, Халей (серебристая чайка) халэв
араӈ щищки Л Хариус кев хот хўԓ
Сорога (сибирская плотва) кель- Хвост пуши (у зверей), маньщак
щи (короткий хвост; у оленя, ло-
Сорока савнэ ся, овцы), ԓый (коровы, лоша-
Сосьвинская сельдь (тугун) лев ди)
ёхан селётка А, сак ёхан сельк Хвост рыбы лаптай
Л Хохлатая чернеть тув васы А, О,
Стая (животных) похӑԓ сэваӈ тув васы Л
Стая (птиц) пукӑт А, О, пакат Л Чайка соры
Стерлядка ай сух пошӑх А Чебак (сибирская плотва) щапар
Стерлядь кары Червяк мўв ԓэр
Стрекоза хораӈ щухры А, О, сю- Черная казарка (гусь) питы щак
хры хухры Л ԓунт
Стриж рӑп Черно-бурая лиса питы охсар А,
Сырок (пелядь) сарӑх Л, О, путы охсар В
Таймень аԓӑн Черный журавль питы тор А, Л,
Тетерев кутӑр О, путы тор В
Ток (место, где токуют птицы) Чешуя сом
кейтам Чирок-свистунок хенши
Токовать (о глухаре) кейты Чирок-трескунок шихр хенши
Шерсть пун Щука сорт
Шилохвость (острохвост) кўрэк Щуренок (щурагайка) ай сорт
Широконоска (соксун) тохтох Язь мевты
Шкура (животного) сох Яйцо караӈ пошӑх (у водоплава-
Шкура медведя сах А, ошни сах ющих птиц), караӈ щищки по-
Л, акем ики сах В шӑх
Шмель мав пирм Ястреб ворш
Щебетать щёпиты Ястреб-тетеревятник лук ворш
Щёкур (чир) щёхӑр Ящерица сосԓ
Сокращения названий населенных пунктов

А – Азовы; В – Восяхово; Л – Лопхари; О – Оволынгорт.
А. А. Малышев | Санкт-Петербург
Первая отечественная
научно-популярная статья
о самоедах (1732 г.)
Статья «О самоедах» была напечатана в «Примечаниях к Санкт-
Петербургским ведомостям», первом русском научно-популярном
журнале, в 1732 году. К этому времени материалы, занимавшие
несколько выпусков (частей, как их называли издатели), уже не бы-
ли для «Примечаний» редкостью. Материалы, посвященные само-
едам, занимают шесть выпусков (24 страницы) и состоят из двух
больших частей: первую часть (выпуски XXVIII–XXXI) составляет
статья «О самоедах», в которой описываются быт, нравы, обряды и
традиции самоедов (в частности, высказывается мнение о родстве са-
моедов с финнами, т. е. северная теория их происхождения), история
их отношений с русскоязычным населением в процессе колонизации
русского Севера, приводятся примеры ключевых слов на архангело-
городском самодийском языке (этот список, предвосхищающий спис-
ки М. Сводеша, состоит из 71 слова и 16 коротких бытовых фраз),
указываются шесть заимствованных слов из русского языка, демон-
стрируются переводы молитвы «Отче наш» на три диалекта само-
дийского языка1 и счет от одного до десяти на этих же диалектах;
вторую часть (выпуски XXXII–XXXIII) составляет статья с кратким
изложением (фактически же перед нами рецензия) книги амстер-
дамского бургомистра Николааса Витсена (1641–1717) «Северная и
Восточная Тартария»2 .
1
В современной самодистике они рассматриваются как самостоятельные язы-
ки – ненецкий, энецкий и нганасанский. Перевод на энецкий язык анализировал
Е. А. Хелимский (см.: Helimski, Eugene. The Enets text of the Lord’s Prayer from
Witsen’s book // Ünnepi könyv Mikola Tibor tiszteletére. Szeged, 1996. P. 125–132;
перепечатка в сборнике: Хелимский Е. А. Компаративистика, уралистика. Лек-
ции и статьи. М., 2000. С. 60–67). Перевод на нганасанский язык анализировал
В. Ю. Гусев (см.: Гусев В. Ю. Нганасанский перевод «Отче наш» XVII века //
Finnisch-Ugrische Mitteilungen. 2010. Bd. 32/33. С. 141–156.) (Прим. ред.).
2
Книга «Северная и Восточная Тартария» была переиздана на русском языке,
см.: Витсен Н. Северная и Восточная Тартария. В 3-х томах. Amsterdam, 2010.
(Прим. ред.).
Первая научно-популярная статья о самоедах (1732 г.) 703
Кто был автором напечатанных в «Примечаниях» материалов,
мы можем лишь предполагать, поскольку статьи стали сопровож-
даться указанием первых букв фамилий автора и переводчика толь-
ко с 1738 г. Трудно допустить, что обе статьи принадлежали перу
Г. Ф. Миллера, поскольку в рассуждениях о книге Витсена Миллер
упоминается в третьем лице (речь идет о его труде об остяках); впро-
чем, это может быть объяснено и тактичностью самого Миллера.
Вероятно, автором статей мог быть И. Г. Гмелин, также интересо-
вавшийся вопросами этнографии и принимавший участие в акаде-
мических экспедициях 1730-х гг.
Тексты обеих статей публикуются в полном соответствии с ор-
фографией и пунктуацией оригинального текста «Примечаний» (со-
хранены «ять», «фита», «кси», отсутствует буква й, различаются ї
в русском тексте и i во фрагментах, набранных латиницей, и др.).
Примѣчанїи на вѣдомости. Часть XXVIII.

Въ Санктпетербургѣ апрѣля 10 дня, 1732 года
О Самоѣдахъ. Часть I
<С. 137> Самоѣды есть такои народъ, которои живетъ, какъ
извѣстно, по обѣимъ сторонамъ рѣки Оби къ сѣверу, тамъ гдѣ она
въ Лдяное <sic!> Море впадаетъ. Имя сїе имѣетъ онъ отъ САМО-
ЯДЕНІЯ, для тово что о немъ сказываютъ, будто онъ собственныхъ
своихъ мертвецовъ, и побѣжденныхъ непрїятелеи по обычаю Гот-
тентоттеновъ и Каннїбаловъ съѣдаетъ. Но нынѣ о томъ ни какихъ
слѣдовъ больше не находится. И хотя за то никто ручаться не мо-
жетъ что за нѣсколько сотъ лѣтъ дѣлалось, однакожъ я сїе за больше
вѣроятное почитаю, что имъ такое имя отъ неправеднаго разумѣнїя
придано, а имянно когда видѣли что они сырое и еще кровавое sвѣри-
ное или рыбье мясо ѣли, которое можетъ быть отъ человѣческаго то-
гда не очюнь разпознали. Они сами производятъ сїе имя отъ слова
САМОѢ, которое на ихъ языкѣ значитъ ЖИТЕЛЯ, что такъ же не
невѣроятно есть. Начало свое имѣютъ они, такъ какъ и всѣ прочїя
сѣверныя Россїискїя и Сибирскїя народы, безъ сомнѣнїя отъ древ-
<С. 138> нихъ Фїнновъ, съ которыми они одну вѣру, нравы и обы-
чаи содержатъ. До владѣнїя Царя Θеодора Івановича не имѣли они
надъ собою ни какого начальства, кромѣ старѣишихъ изъ собственна-
го ихъ народа, которымъ они семьями или деревнями повиновалися.
При владѣнїи сего Государя былъ нѣкто именемъ ОНЕКО, которои
704 А. А. Малышев
своего сына для осматриванїя сеи земли къ нимъ послалъ, и чрезъ то

многїя извѣстїя получилъ о Самоѣдскомъ житїи, промыслѣ, земныхъ
угодьяхъ, и о прочемъ, которыя онъпо томъ Россїискому двору сооб-
щалъ. По сему усмотрѣно, что ради имѣющихся тамъ разных мѣховъ,
завоеванїе сеи земли не безъ пользы будетъ. Того ради отправлено
къ нимъ прежде отъ Его Величества Царя Θеодора Івановича по-
сольство съ требованїемъ о свободномъ торгу, и для безопасности и
защищенїя Россїискаго народа, о заложенїи на разныхъ мѣстахъ крѣ-
постеи. И понеже сїе отъ Самоѣдовъ очюнь легко позволено было, то
вскорѣ по томъ слѣдующїи Царь Борисъ построилъ городъ ТОМСКО
<sic!>, послѣ котораго онъ и его наслѣдники еще другїя разныя горо-
ды и малыя крѣпости заложили, и въ нихъ салдатъ поставили. Какъ
уже городы и крѣпости построились, то завоеванїе онои земли труд-
но быть не могло, какъ бы тамошнїя жители не противились. Но
сего не здѣлалось. Самоѣды наложенную на нихъ Россїискую дань
очунь охотно приняли, и сами тому ради были, что они такихъ надъ
собою Владѣтелеи получили, которыя имъ, смотря на построенныя
городы и крѣпости, такъ славны, и, ради добраго согласїя послан-
ныхъ туда Россїиских людеи, такъ милостивы показались. По томъ
начали помалу удобныя къ житью мѣста Рускими <sic!> людьми
населять, и Рускихъ <sic!> начальниковъ какъ для правительства
надъ Самоѣдами, такъ и для собранїя меховъ въ ежегодную подать
туды отправлять. О томъ только дважды слышно было, что Самоѣ-
ды отъ Россїискаго Государства опять отпасть намѣрены были: въ
первые, когда они къ Печорѣ, а въ другои разъ, когда къ Пусто-
зерскому городку приступали, но они самымъ первымъ выстрѣломъ
отъ сихъ мѣстъ отгонены были. Они называются разными именами
<С. 139> по званїю тѣхъ рѣкъ или городовъ, близъ которыхъ они
живутъ. И такъ нѣкоторыя называются ТАФСКІЯ, другїя ТУРУ-
ХАНСКІЯ, иныя КАНЕНСКІЯ, иныя ОБСКІЯ, иныя ОБДОРСКІЯ
САМОѢДЫ и прочая. Отъ всѣхъ сихъ тѣ, которыя близъ Архан-
гельскаго города живутъ, весма отменны, и изъ ихъ общества яко
бы выключены. Они имѣютъ весма особливои языкъ, хотя и меж-
ду сими у всякаго ихъ рода, языки часто перемѣняются. Но въ ихъ
вѣрѣ и прочихъ нравахъ и обыкновенїяхъ великое сходство они меж-
ду собою имѣютъ. Кто хотя одинъ только изъ сѣверныхъ Сибирскихъ
или Рускихъ <sic!> народовъ видалъ, тотъ, что до сего надлежитъ,
и всѣхъ ихъ видалъ. Ежели кто то, что бывшїи нѣкогда Шведскїи
профессоръ ІОАННЪ ШЕФФЕРЪ О ЛАПЛАНДЦАХЪ, и здешнїи
господинъ Оберъ коммїсаръ МИЛЛЕРЪ О ОСТІАКАХЪ написали,
прочитаетъ, и послѣ съ нашимъ описанїемъ о Самоѣдахъ сведетъ,
то онъ превеликое согласїе между симъ наидетъ. Причина тому есть
сїя, что они всѣ, какъ выше объявлено, отъ одного народа произо-
шли, и хотя они прежде того въ Россїи и Сибири гораздо ближе къ
Югу жили, но лѣтъ за 1000 или около того, отъ древнихъ Славянъ,
предковъ нынѣшняго Россїискаго народа, при вступленїи ихъ въ Рос-
сїю, до самыхъ морскихъ береговъ прогнаны. Служба Божїя, или
паче їдолопоклонство Самоѣдское отъ части состоитъ въ почитанїи
небесныхъ свѣтилъ, яко Солнца и Луны, что они преклоненїемъ тѣла
дѣлаютъ; отъ части же въ почитанїи нѣкоторыхъ изъ дерева не ис-
кусно вырѣзаныхъ фїгуръ человѣческихъ, sвѣриныхъ рыбьихъ, пти-
чьихъ, и прочая, такъ же и отрубленыхъ головъ и ногъ отъ дикихъ
sвѣреи, которыя они въ лѣсахъ вѣшаютъ и имъ молятся. Старѣи-
шими между ими почитаются ихъ попы, которыя по ихъ вопросамъ
должны волю боговъ объявлять, будущее на передъ сказывать, и,
какъ говорятъ, всякїя чародѣиныя хитрости наподобїе кощуновъ по-
казывать. Въ протчемъ ежели возможность волшебства не совсѣмъ
отвергать надлежитъ, то надобнобъ <sic!> было тому наиболше для
Самоѣдовъ и иныхъ такихъ народовъ вѣрить. Ихъ волшебныя дѣист-
вїя такъ описываются, что <С. 140> тому всякъ дивиться принуж-
денъ. Но превеликое невѣжество оныхъ людеи того не терпитъ, чтобъ
все собственному ихъ искуству <sic!>, и естественнымъ средствїямъ
приписывать можно было. Нѣкогда сказывали будто у нихъ былъ
золотои їдолъ, на подобїе старои бабы, которои того ради ЗОЛО-
ТАЯ БАБА названъ. Сеи їдолъ, какъ сказываютъ, на всѣ вопросы,
которыя всегда отъ поповъ ему чинены были, отвѣщалъ, такъ же и
будущее щастїе или нещастїе на передъ объявлялъ. Но какъ послѣ
того оную землю прилѣжнѣе изслѣдовали, то нашлось, что всѣ объяв-
ленїя о семъ їдолѣ только за басни почитать надлежитъ. Въ провїнцїи
ОБДОРЬЯ, не далеко отъ устья рѣки Оби, есть нѣкоторои дикои ка-
мень, которои своею фїгурою подобенъ старои бабѣ, съ подобранымъ
платьемъ, ребїонка на рукахъ держащеи, но можетъ быть что фїгура
сего камня больше художествомъ такъ здѣлана была. Сїя то фїгура,
думаютъ нынѣ, къ баснямъ о помянутомъ Самоѣдскомъ їдолѣ поводъ
подала, а особливо когда примѣчено было, что Обдорскїе Самоѣды
въ сеи странѣ, которая къ рыбнои ловлѣ очюнь способна была, часто
собирались.
Примѣчанїи на вѣдомости. Часть XXVIII.

О Самоѣдахъ. Часть II
<С. 141> Самоѣды одѣваютъ тѣхъ идоловъ, которыхъ они въ сво-
ихъ лѣсахъ вѣшаютъ, всякими мѣхами, и кладутъ на нихъ по свое-
му обыкновенїю малои уборъ. Для ихъ священническихъ обрядовъ и
чародѣиства можетъ то служить, что о Самоѣдахъ не далеко отъ Пе-
чоры примѣчено. Когда они изъ одного мѣста въ другое переѣжжать
хотятъ, то собираются всѣ сродственники однои фамїлїи вмѣстѣ, и
приносятъ жертву всѣ въ однои палаткѣ. Старѣишїи изъ нихъ, ко-
торыи въ лицѣ Священника бываетъ, начинаетъ тогда въ волшебнои
барабанъ бить, которои только съ однои стороны кожею обтянутъ.
Барабанныя палки долиною на пядень, съ одново конца круглы и ко-
жею обшиты. На головѣ у него бѣлои вѣнецъ, а лицо покрыто одною
частью рубашки, на которои навѣшены многїя малыя зубы и ребра
рыбьи и sвѣриныя. По томъ начинаетъ онъ такъ кричать, какъ на
примѣръ въ Англїи и Голландїи Ма- <С. 142> трозы во время ра-
дости, или какъ ловцы на гоньчихъ собакъ. А тѣ, которые съ нимъ
въ собранїи, кричатъ за ним: IКГА, IКГА, IКГА. Сеи крикъ Попъ
и собравшїяся съ нимъ нѣсколько разъ съ ряду дѣлаютъ, и до тѣхъ
поръ не перестаютъ, пока оныи Попъ, будто бѣшенои, замертво навз-
ничь не упадетъ, при чемъ онъ кромѣ рубахи ни чѣмъ покрытъ не
бываетъ. Какъ у нихъ о причинѣ того спрашивали, для чево ихъ
Попу то случается, то отвѣщали они: что ему теперь отъ Боговъ о
томъ откровенїе чинится, что имъ дѣлать и куды ѣхать надлежитъ.
По томъ всѣ при томъ стоящїя закричали трожды ОКГАО, ОКГАО,
ОКГАО, при чемъ Попъ голову свою приподнялъ, но опять поло-
жилъ. На послѣдокъ онъ всталъ, и паки по прежнему закричалъ, на
что присутствующїя всегда отвѣтствовали: IКГА, IКГА, IКГА. По
семъ велѣлъ Попъ пять великихъ sвѣреи убить, и вмѣстѣ съ предсто-
ящими опять кричать началъ. По томъ взявъ онъ кинжалъ, по обык-
новенїю нашихъ Фїгляровъ, онои до половины въ тѣло воткнулъ, не
учиняя себѣ чрезъ то ни какои на тѣлѣ раны, а крикъ между тѣмъ
какъ отъ него, такъ и отъ предстоящихъ, безпрестанно продолжался.
Онъ положилъ так же онои кинжалъ въ огонь, и его такъ долго не
вынималъ, пока онъ весь не разгорячился, а по томъ его къ себѣ за
пазуху сунулъ, и не далеко отъ пупа въ тѣло такъ глубоко воткнулъ,
что конецъ онаго изъ задницы высунулся. Вынувъ онои кинжалъ изъ
тѣла, сѣлъ онъ опять без всякаго вреда, чему легко повѣрить можно
будетъ, ежели только кто Самоѣдовъ за искусныхъ въ Фїглярствѣ
почитать хочетъ. По томъ поставили они на огонь котелъ съ водою
и при томъ опять очюнь громко кричали, а какъ долго онои котелъ
на огнѣ стоялъ, такъ долго они молчали. Между тѣмъ приготовленъ
былъ стулъ, на которомъ Попъ, въ то время какъ вода кипѣла, сняв-
ши съ головы украшенїе и рубаху, и сложивши на крестъ ноги сѣлъ.
Въ то время началъ Попъ опять кричать, а по томъ завязалъ онъ
у себя около шѣи и подъ лѣвымъ плечомъ маленкимъ узолкомъ то-
ненькую веревку, которая была изъ Сангачеи кожи свита, длиною
сажени въ 4, а концы тои ве- <С. 143> ревки велѣлъ онъ держать
двумъ человѣкамъ съ обѣихъ сторонъ. Как помянутыи котелъ съ ки-
пяткомъ предъ Поповскимъ стуломъ поставили, и Попа такожде и
котелъ большимъ полотномъ покрыли, то стали оные два человѣка за
ту веревку такъ долго тянуть, пока они концовъ вмѣстѣ не сведутъ.
Тогда всѣмъ присутствующимъ слышно было, что въ онои котелъ
нѣчто упало. А какъ они спрашивали, что оное есть? на то отвѣщали
Самоѣды: Это голова, плечо, и лѣвая рука Попова, которую у него
отъ тѣла веревкою оторвало, для тово, что она узломъ завязана была.
Но они не хотѣли позволить ближе къ нему подоити и посмотрѣть,
подлинно ли оное такъ есть, или нѣтъ. Ибо Самоѣды сказывали, что
ежели кто на того Попа въ такомъ состоянїи смертными глазами по-
смотритъ, тотъ тогожъ часа умретъ. Они при томъ опять, такъ же
какъ и прежде часто ОКГАО, ОКГАО, ОКГАО, кричали, а меж-
ду тѣмъ изъ Поповскаго платья дважды человѣческои перстъ высо-
вывался. Однакожъ Самоѣды не хотѣли признаться, что то Поповъ
перстъ былъ, для того, что они его еще за мертваго почитали, но ска-
зывали, что то есть нѣкоторои sвѣрь, котораго имени они не знали,
или сказать не хотѣли. На послѣдокъ Попъ поднявши голову всталъ,
и тѣмъ сїю церемонїю окончилъ, не объявляя Самоѣдамъ ничего,
что до ихъ будущаго состоянїя касается. Понеже Попы откровенїя
Боговъ таино содержатъ, а народу оныя только по частямъ объявля-
ютъ, и то токмо тогда, когда онъ о какихъ будущихъ случаяхъ спра-
шиваетъ, и въ то время онымъ Попамъ всякъ во всемъ послѣдуетъ.
Въ протчемъ чинятъ оные Попы еще иныя многїя чюдныя тѣлодви-
женїя, когда они у своихъ сокровенныхъ Боговъ отвѣтовъ просятъ.
Часто кладутъ они ножъ со всѣмъ въ горло, или многажды кажется
будто они то дѣлаютъ: Но вмѣсто того, чтобъ имъ онои ножъ про-
глотить, уходитъ онъ въ черенъ, когда они онои давятъ, по тому что
такои ножовои черенъ у нихъ, по обыкновенїю фигляровъ, внутри
пустъ дѣлается. Они такожде и на своихъ товарищеи руки возла-
гаютъ, которыхъ они до полусмерти давятъ, а по томъ отправивъ
предъ своими <С. 144> Богами нѣкоторыя церемонїи, оныхъ опять
оживляютъ. Тѣ Самоѣды, которые живутъ близъ канала ВЕИГАЦЪ,
или морскаго устья НОВУЮ ЗЕМЛЮ отъ СИБИРИ отдѣляющаго,
имѣютъ еще особливое обыкновенїе, которое такъ же сюды надле-
житъ. Въ день Святаго Нїколая отъѣжжаютъ они по оному каналу
отъ НОВОИ ЗЕМЛИ въ такомъ разстоянїи, сколько днемъ уѣхать
можно. Тамъ есть у подошвы нѣкоторои горы одна яма, глубиною
на 10 саженъ. Около тои ямы стоятъ скамьи, на которыхъ Самоѣ-
ды своихъ рѣзныхъ їдоловъ поставили. Большїи и главнѣишїи изъ
тѣхъ, їдоловъ величиною есть въ человѣка малого росту. Самоѣды
тамъ ходятъ за охотою, и перваго sвѣря, котораго своими стрѣла-
ми застрѣлятъ, отвозятъ къ помянутои ямѣ, сдираютъ съ него кожу,
и оную на главнѣишаго їдола надѣваютъ, а мясо бросаютъ в яму.
Они ловятъ иногда такожде и живыхъ sвѣреи, яко олени и Санга-
чеи. Тѣхъ бросаютъ они живыхъ въ ту яму, и ежели такои sвѣрь до
смерти ушибется, то они за щастливыи знакъ доброи ловли почита-
ютъ; Ежели же такои въ яму брошенои sвѣрь да еще живъ будетъ,
то думаютъ что имъ въ томъ мѣстѣ щастїя въ ловлѣ не будетъ, и
того ради оттуду на другое мѣсто для ловли отходятъ.
Примѣчанїи на вѣдомости. Часть XXX.

О Самоѣдахъ. Часть III
<С. 145> Хотя Самоѣды, какъ уже выше помянуто, въ разныхъ
Россїискихъ и Сибирскихъ странахъ живутъ, однакожъ ихъ нравы и
обычаи почитаи вездѣ одинаковы. Они всѣ, сколько ихъ ни есть, пи-
таются рыбною и sвѣриною ловлею. Мясо ѣдятъ какъ вареное такъ
и сырое, а чего въ другъ съѣсть не могутъ, то въ яму бросаютъ, изъ
которои со временемъ оное опять очюнь охотно вынимаютъ. Кожи
убиваемыхъ отъ нихъ на ловлѣ дикихъ sвѣреи употребляютъ они зи-
мою на платье, которое шерстью на верхъ выворачиваютъ. А лѣтомъ
обдираютъ различныя рыбы, и изъ того себѣ такъ же очюнь способ-
ное одѣянїе дѣлаютъ. Вмѣсто нитокъ берутъ они sвѣриныя кишки, и
оныя въ доль на многїя части раздѣляютъ. Шапка, кафтанъ, штаны
и чулки у нихъ часто изъ одного мѣста бываютъ. Шубы свои вы-
шиваютъ они по краямъ всякими другими разноцвѣтными кожами
и волосами, и шелегами укладываютъ, <С. 146> ежели они отъ рус-
кихъ людеи оныя достать могутъ. Для ловли имѣютъ они стрѣлы и
ручныя копья на концахъ костьми обложенныя; часто имѣютъ они
такъ же и желѣзо. Ежели они на одномъ мѣстѣ довольно пропитанїя
не наидутъ, то переѣжжаютъ въ другое, къ чему ихъ жилища имъ
очюнь потребны. Лѣтомъ живутъ они въ берестяныхъ палаткахъ, а
зимою въ землянкахъ, которыя такъ велики и пространны, что тамъ
целыя фамїлїи умѣститься могутъ. Въ верху оныхъ палатокъ остав-
лено только одно окошко, для входу и выходу, такъ же и для дыму,
ежели когда внизу огонь горитъ. Такїя жилища съ верху не вдруг
увидѣть можно, а особливо, когда въ зимнее время все снѣгомъ зане-
сетъ. Отъ сего можетъ ихъ земля очюнь пуста казаться, а однакожъ
довольно жилья имѣть. Сангачи къ ихъ житью такъ же очюнь по-
требны. Они употребляютъ ихъ не токмо къ ловлѣ, но и тогда, когда
съ одного мѣста на другое переѣжжать хотятъ. Имъ тогда въ ѣжже-
ныхъ дорогахъ нужды нѣтъ. Ихъ скотъ и сани ѣдутъ безъ разбору
черезъ горы и долы, черезъ снѣжныя и лдяныя мѣста, и чрезъ все,
чтобъ имъ ни случилось. Лѣтомъ берутъ они съ собою и свои палат-
ки, въ которыхъ такъ же въ платьѣ и въ Сангачахъ все ихъ богатство
состоитъ. Симъ употребляютъ они такъ какъ товарищи однои ком-
панїи. И ежелибъ они въ лицѣ отъ sвѣреи разности не имѣли, то на
силу бы ихъ и познать можно было. Они въ ловлѣ дикимъ sвѣрямъ
во всемъ такъ послѣдуютъ, чтобъ тѣ животныя, за которыми они
ходятъ, ихъ не пужалися, но за подобныхъ бы себѣ признавали. И
того ради ходятъ они на рукахъ и на ногахъ, такъ же какъ дикїе
sвѣри ревутъ, и на головахъ роги отъ Сернъ носятъ. Ростомъ они не
велики, лицомъ широки и смуглы, глаза имѣютъ малыя и круглыя,
волосы отъ большои части чорныя и долгїя, бороды очюнь рѣдкїя, и
sѣло суровое и жестокое тѣло. Мужескїи полъ отъ женскаго у нихъ
трудно разпознать. Платье у обоихъ одинакое, и лицомъ одинъ полъ
не лучше другаго. Женщины упраждняются <sic!> всегда въ до-
машнеи работѣ; а мущины въ sвѣринои и рыбнои ловлѣ. Мущины ни
за какую ручную работу дома приняться для того не хотятъ, что
они боятся, <С. 147> чтобъ у нихъ руки отъ того не тряслися, и въ
поспѣшности исправного стрѣлянїя помѣшательствабъ не сдѣлалось.
И такъ ихъ къ тому не легко склонить можно, чтобъ они къ кому
въ услуженїе пошли; Они и надъ тѣми смѣются, которыя работаютъ.
Отъ сего видно что они не напрасно въ такои землѣ живутъ, гдѣ зем-
ледѣльство не въ употребленїи. Хотябъ жестокая оная страна то и
позволяла, то ихъ бы таки къ тому, можетъ быть, и принудить не
можно было; Вослебо бы имъ sвѣриныя да рыбныя ихъ ловли всегда
лучше нравились. Прежде того, какъ они подъ Россїиское владѣнїе
пришли, не имѣли они между собою ни какого наказанїя, кромѣ то-
го што тѣ, которые какое нибудь sлодѣянїе, на примѣръ человѣко-
убивство, учинили, со всею ихъ фамїлїею отъ своихъ начальниковъ
другои Самоѣдскои фамїлїи въ неволю продаваны были. Нынѣ тамъ
во всѣхъ главнѣишихъ мѣстахъ имѣется Россїиская Полїцїя, съ ко-
торою они очюнь изрядно поступаютъ. Тамъ имѣются самые лучшїе
мѣхи изъ всеи Россїи. Сїе то причиною было онаго великаго торгу,
которои отъ Россїискои стороны съ ними всегда содержать жела-
ли. Между тѣмъ само Самоѣды о томъ не много стараются. Они и
за свои товары ни чего не берутъ кромѣ мѣлочныхъ и послѣднихъ
домашнихъ вещеи, и симъ подобныхъ. Но когда имъ въ sвѣринои и
рыбьеи ловлѣ не пощастится, тогда имѣютъ они свое убѣжище отъ
глада у ближаишихъ изъ Россїискаго народа, которымъ они различ-
ныя изрядныя мѣхи привозятъ, и оныя, для содержанїя своеи жизни,
на муку промѣниваютъ. Они мѣшаютъ оную муку только въ однои
воде, а въ протчемъ ни какого опредѣленнаго времени на кушане
не имѣютъ, но ѣдятъ тогда, когда хотятъ. Того ради въ ихъ жили-
щахъ всегда котелъ надъ огнемъ виситъ, изъ котораго всѣ тогда и
столько достаютъ, сколько кто хочетъ; хотя они, какъ выше объяв-
лено, и очюнь много сырого ѣдятъ. Соли, уксусу, и всѣхъ коренеи
они почти ничего не знаютъ. Ихъ супружества заключаются только
единымъ согласїемъ обѣихъ во оное вступающихъ персонъ. Они имѣ-
ютъ по двѣ и по три жены, по тому какъ кто богатъ, и сколько чья
натура <С. 148> снести может. Югорскїя Самоѣды наибольшее чис-
ло женъ имѣютъ. Главнѣишїи между ими, которому они опричь Ея
Iмператорскаго Россїискаго Вличества такожде дань даютъ, имѣетъ
въ своемъ Сералѣ шесть персонъ, да сверхъ того свободу у всякаго
изъ его подчиненныхъ съ женою спать когда хочетъ, не спрашива-
ясь о томъ ни кого. Они при томъ ни какихъ запрещенныхъ сте-
пенеи сродства не знаютъ. У нихъ всѣ ближнїе сродники, и самыя
кровныя братья и сестры могутъ между собою жениться и посягать,
выключая только родителеи и ихъ дѣтеи. Хотя они въ своихъ ша-
лашахъ и жилищахъ всѣ вмѣстѣ спятъ и лежатъ, а лѣтомъ часто и
всѣ наги ходятъ, однакожъ порокъ нечистоты у нихъ очюнь рѣдко
случается. Тоже примѣчено и о всѣхъ прочихъ дикихъ народахъ, и
по тому заключаютъ, что частыи случаи самъ у естественнои похоти
силу отнимаетъ, и то въ презрѣнїе приводитъ, что на противъ того
у полїтїчныхъ народовъ запрещенїемъ оную похоть еще больше воз-
буждаетъ. Ихъ веселїе состоитъ въ игранїи на долгихъ трубкахъ и
рожкахъ, которыя, што до голосу надлежитъ, на пастушьи рожки
походятъ, по томъ въ пѣнїи или паче въ вытїи, которое всегда од-
нимъ голосомъ идетъ, такъ же въ свистанїи по птичью, и въ ржанїи
по лошединому. При сеи музыкѣ и то дѣлается, что они всегда пара-
ми другъ противъ друга становятся, и по перемѣнамъ ногами въ ног
другъ другаъ бьютъ, отъ чего такои звукъ происходитъ, что они отъ
того весма особливое веселїе чювствуютъ.
Примѣчанїи на вѣдомости. Часть XXXI.

О Самоѣдахъ. Часть IV
<С. 149> Во окончанïе бывшаго по нынѣ извѣстïя о Самоѣдахъ
сообщаемъ здѣсь нѣкоторыя пробы ихъ языка, и какъ мы уже въ
прежнихъ примѣчанïяхъ объявили, что языки между ими sѣло разн-
ствуютъ, такъ и при семъ изъ оныхъ пробъ три прилагаемъ: Первую
о Самоѣдахъ Архангелогородскои губернïи, вторую, о Тафскихъ, а
третïю о Самоѣдахъ Туруханскихъ.
Слова Архангелогородскаго Самоѣдскаго языка
Богъ Chay egha. Сангячь Thie.

Небо Num. Собака Wieneku.
Земля Jaá. <С. 150>
Вода Gie. Волкъ Sarniny.
Огонь Tu. Лошадь Junja.
Iдолъ Sjadetza. Рускои человѣкъ Loetse.
Домъ Haarez Tzum. Самоѣдъ Ninieds.
Палатка Meá. Руская жена Niede.
Ледъ Sir. Самоѣдка Mieneseda.
Снѣгъ Sieraé. Голова Najewa.
Хлѣбъ Ne, ea. Глаза Sajew.
Мясо Amsa. Носъ Pieuu.
Сани Chan. Ротъ Nenda.
Уши Nacktz. Здоровыи Sowa.

Волосъ Giebt. Шуба Chuwutsa.
Зубы Tiewa. Штаны Piemeetsa.
Борода Munuts. Рукавицы Obutse.
Руки Udie. Шапка Sa Oootsa.
Ноги Epsien. Много Okoo.
Дрова Peea. Я Man.
Ѣсть Orko. Потѣю Man nucham.
Пить Chertauw. Ножъ Char.
Говорить Laan. Ножницы Geebtowartz.
Смѣяться Piesienga. Топоръ Torka.
Спать Chonajoe. Стрѣла Mugutsa.
Бѣжать Surmbie. Борода Jenni.
Потѣть Nucham. Парусъ Jesirta.
Бить Cha ordan. Машта Pulie.
Грести Labeeta. Даи сюды Talentaer.
Отецъ Niesee. Даи ѣсть Mududa.
Мать Newee. Я голоденъ Ormancharwam.
Братъ Neensieneda. Я сытъ Maleju.
Сестра Neneda. Отнеси Tenchaanet.
Солнце Chayer. Принеси мнѣ воды Jituda.
Рыба Chailee. Куды вы идете? Chunagaejen.
Птица Sarmierck. Поди туда Tegan.
Гусь Jepto. Подь сюды Talendu.
Утка Nubetsa. Я озябъ Manchaniemee.
Островъ Ojieje. Я усталъ Man pueja dujw.
Луна Jirie. Мнѣ спать хочется
Sвѣзды Numgutse. Man chonajulu.
День Jeleda. Застрѣли это Jienierde jedat.
Ночь Piedie. Свѣтаетъ Jalama.
Темно Paisema. Мнѣ недосугъ Tieudam.
Немощныи Chana. <С. 151>
Отче нашъ на Архангелогородскомъ Самоѣдскомъ языкѣ

Отче нашъ, иже еси на Mani nisal, huien tæmuwæ
небесѣхъ, да святится имя numilem barti tosu, Tadisse
твое, да pider nim, pider
прïидетъ царствïе твое, да бу- paro vadie tosu, pider gior
детъ воля твоя яко на небеси и amga de numilem-bart tarem
на земли, jae,
хлѣбъ нашъ насущныи даждь man jeltema nan tudi, ali ona
намъ днесь, и остави намъ долги mani isai tai
наша, якоже
и мы оставляемъ должникомъ manœ wangundar mani
нашимъ, и не введи насъ во ис- mimanuô, ja merum hannasa
кушенïе, nenmde baka,
но избави насъ отъ лукаваго: japtan manni suadera,
Яко твое есть царство и сила и tekindapt schin pider
слава parowadea, nihooka, wadado,
во вѣки, аминь. il Iwan, tose.
Слѣдующïя слова приняли Архангелогородскïя Самоѣды изъ Рус-
каго языка.
Корова Korowa. Молоко Moloko.

Кошка Koska. Голубка Goluba.
Корабль Karabl. Рябчикъ Repkie.
Отче нашъ на Тафскомъ Самоѣдскомъ языкѣ

Отче нашъ, иже еси на Mi jeseme, neiteio nuontore,
небесѣхъ, да святится имя tonon nilo tontokui kusuiri,
твое, да прïидетъ tonon nuontomie
царствïе твое, да будетъ воля orotondo tuisantu, tonon
твоя, яко на небеси и на земли, nianzepsialo tuisano, tondone
nuontonu, mamorutonu,
хлѣбъ нашъ насущныи даждь mi niliusame kirvu totu nane
намъ днесь, и остави намъ jele, kuoje nane mogorene
<С. 152> долги
наша, якоже и мы оставляемъ oteine, tendone onilde
должникомъ нашимъ, и не вве- kuroje santome naine
ди otraoponteinianan, le tamto
насъ во искушенïе, но избави men koli ta konto, si lupto
насъ отъ лукаваго: Яко твое men nukzy logoto, tonon
есть царство toneinu nontomura,
и сила и слава во вѣки, аминь. ni chomeon, ni timeon, ni
lemeeno, buldadu.
Отче нашъ на Туруханскомъ Самоѣдскомъ языкѣ

Отче нашъ, иже еси на Modi jeseje, teio nacho naare,
небесѣхъ, да святится имя Tosi nilo toreke chuzuiro, todi
твое, да прïидетъ царствïе nacsiaro
твое, да будетъ воля твоя яко на toretusu, Todi aguaaro
небеси и на земли, хлѣбъ нашъ toretusu tone na chonaar
i jachona, Modi puiresiudava
насущныи даждь намъ днесь, и Kirva toratsui mena erescone,
остави намъ долги наша, якоже i kai nena noina oteine, tode
и мы imodiana
оставляемъ должникомъ на- kalodie neine oteoponede,
шимъ, и не введи насъ во irosirene ta ora basiedo, i role
искушенïе, но избави
насъ отъ лукаваго: Яко твое sirene kodago choro: tode toni
есть царство, и сила, и слава, во todea nacsiaro, i nichoro, isu
вѣки, vuraaro, i reine
аминь. bodera.
Щотъ Самоѣдовъ Архангелогородскихъ, Таффскихъ, Туруханскихъ
1 Ob Gree Noye
2 Side Sitti Side
3 Niar Nagor Nehe
4 Thiet Kietta Tetta
5 Samlai Samsolenka Saborika
6 Maat Motto Motto
7 Siw Seiba Sea
8 Siniet Sitteretta Sidetta
9 Niensei Nayma-tomma Essa
10 Ju By By
Примѣчанïи на вѣдомости. Часть XXXII.

Прибавленïе къ примѣчанïямъ о самоѣдахъ
О рѣцкои <опечатка, правильно: о рѣдкои – А. М.> книгѣ Биргер-
меистера Вïтзена: Noord- en Oost-Tartarye. <С. 153> Понеже въ по-
слѣднихъ нашихъ примѣчанïяхъ о Самоѣдахъ тѣ мѣста не объявлены,
изъ которыхъ помянутыя извѣстïя собраны, того ради, для большаго
увѣренïя о всѣхъ описанныхъ обстоятельствахъ, здѣсь объявляемъ,
что собранныя отъ главнаго Амстердамскаго Биргермеистера Нïко-
лая Вïтзена въ его Noord- en Oost-Tartarey <ср. с названием книги
в заголовке> Самоѣдскïя извѣстïя и репорты,при семъ случаѣ вмѣ-
сто подлïнника употреблены, которыя за вѣрность, справедливость,
искусство, собственныя путешествïя, и великую Авторову съ други-
ми корреспонденцïю, за такъ же надежныя, подлинныя и вѣроятныя
принять можно, какъ бы кто самыя акты, и документы изъ Самоѣд-
скаго архïва, ежели такои на свѣтѣ есть, у себя имѣлъ. Но помянутая
Сѣверная и Восточная Тартарïя Биргермеистера Вïтсена и въ слав-
нѣишихъ иностранныхъ бïблïотекахъ по сïе время такъ рѣдко нахо-
дилась, что уже подлинно не многïя тѣмъ похвалиться могутъ, будто
бы они оную видали, а большïя, хотя на книги и великïя знатоки,
да еще нѣкоторые и изъ тѣхъ, которые съ Биргермеистеромъ Вïтзе-
номъ самимъ корреспонденцïю имѣли, всенародно о томъ сожалели,
что такое безцѣнное собранïе рѣдкихъ <С. 154> извѣстïи печатью
ученому свѣту не сообщено, хотя оно уже дважды печатано было, и
отъ обоихъ изданïи въ здѣшнеи Iмператорскои Бïблïотекѣ по одно-
му эξемплару хранится, изъ которыхъ мы охотникамъ до рѣдкихъ
книгъ слѣдующее, что до ïсторïи оныхъ принадлежитъ, сообщаемъ.
Нïколаи Вïтзенъ имѣлъ отца Корнелïя Вïтзена, Совѣтника въ го-
родѣ Амстердамѣ. Онъ тогда еще очюнь молодъ былъ, какъ онъ въ
1666 году при Голландскомъ посольствѣ, яко Кавалеръ, въ Россïю
ѣздилъ. По возвращенïи своемъ отъ туду, избранъ онъ въ 1671 году
въ Совѣтники города Амстердама, по томъ въ 1682 въ Биргерме-
истеры, и въ тожъ самое время, яко депутатъ провïнцïи Голланд-
скои, къ собранïю господъ Генеральныхъ Статовъ въ Гаагъ отправ-
ленъ. Въ сихъ высокихъ чинахъ онъ въ 1715 году и скончался. Онъ
прежде своихъ путешествïи въ школахъ и унïверсïтетахъ со всякимъ
прилѣжанïемъ учился, и между всѣми науками упражнялся особли-
во въ кавалерскихъ знанïяхъ, а наипаче въ Гïсторïи и Географïи.

Первыи опытъ его въ томъ искусства <опечатка, правильно: искус-
ствѣ – А. М.> былъ сеи: Какъ ему послѣ отцовскои смерти, которыи
былъ до корабельнаго строенïя чрезвычаиныи охотникъ, корабель-
ныхъ рïсунковъ, какъ оныя по нынѣшнему манѣру строить, великое
множество досталось, взялъ онъ чрезъ то поводъ такожде и о древ-
немъ образѣ корабельнаго строенïя разсуждать, и то, что изъ ста-
рыхъ и новыхъ писателеи о томъ собрать могъ, особливымъ искус-
ствомъ въ свою пользу употреблять. Оная его книга напечатана въ
полъ листа подъ симъ тïтуломъ: Aeloude en Hedendaegsche Scheeps-
Bouw en Bestier: waer in wytloopigh wert verbandelt de Wyze van
Scheeps-Timmeren by Griecken en Romeyen etc. beneffens evenmatige
Grootbeden van Scheepen onses Tyts, etc. verciert met veele Koopere
Platen. t’ Amsterdam 1671. то есть: Наука древняго и новаго строенïя
и управленïя кораблеи, въ которои пространно описывается Грече-
скаго и Рïмскаго строенïя образъ, и проч. купно съ такою же вели-
чиною кораблеи нынѣшняго времени: и проч. Съ многими грыдоро-
ванными фïгурами. въ Амстердамѣ 1671. Въ сеи книгѣ то особливаго
примѣчанïя достоино, что изъ онои разность нынѣшнихъ манѣровъ
въ корабельномъ строенïи между всѣми народами, а особливо меж-
ду Голландцами и Аглïчанами познать можно, по тому что въ неи
всѣ пропорцïи всякихъ родовъ очюнь исправно показаны, и многи-
ми гридорованными фïгурами изъяснены. Но хотя сïя такъ же sѣло
рѣдкая книга есть, однакожъ она теперь до нашего намѣренïя не над-
лежитъ, ибо бы намъ на то, что мы о преждепомянутои сего Автора
Сѣвернои и <С. 155> Восточнои Тартарïи объявить хотимъ, и мѣста
не стало. Основанïе къ послѣднеи книгѣ положилъ Биргермеистеръ
Вïтзенъ вышеобъявленнымъ своимъ собственнымъ путешествïемъ
въ Россïю, а довершенïе оныя произвелъ всегдашними чрезъ весь
свѣтъ корреспонденцïами. Наибольшее вспоможенïе учинили ему въ
томъ бывшïи тогда Думныи Дьякъ Андреасъ Вïнïусъ и бывшïи въ
Москвѣ Голандскïи Посланникъ Iоаганъ Вïлгелмъ фонъ Келлеръ пе-
ресылкою всякихъ писменныхъ извѣстïи и репортовъ. Тïтулъ кото-
рыи всю силу книги въ себѣ заключаетъ, есть слѣдующïи: Noord en
Oost Tartarye, oftebondig ontwerp van eenige dier Landen en Volken,
zo als voormaels bekent zyn gewest, beneffens verscheyde tot noch to
onbekende, en meest noit voorbeen heschreve Tartersche en nabuerige
gewesten, Land-Strecken, Steden, Rivieren en Plaetzen, in de Noorder
en Oosterlycke Gedeelte van Asia en Europa, zo buiten ein binnen de
Rivieren Tanais en Oby, als omtrent de Kaspische, Indische Ooster,
en Swarte Zee gelegen, gelyk de Lantschappen Niuche, Dauria, Jesso,
Moegalia, Kalmakkia, Tangut, Usbek, Norder-Persie, Georgia, Circassia,
Crim, Altin, enz. Mitsgaders Tingoesia, Siberia, Samoedia en andere
aenhare Maiesteiten Kroon gehoorende Heerschappen: met derselver
Lant-Kaerten: Zedert nauwkeurigh onderzoek van veele Jaren en eigen
ondervindinge beschreven, getekent, en in’t Licht gegeven, door Nicolaes
Witsen. t’Amsterdam in’t Jaer clo loc xcii. fol. Второе изданïе оныя
напечатано въ Амстердамѣ у Францïска Галма въ 1705 году въ полъ
листа, и почти такои же тïтулъ имѣетъ, какъ и первое изданïе. Мы
онои для тѣхъ нашихъ читателеи, которые Голландскаго языка не
знаютъ, прилагаемъ здѣсь на нашемъ языкѣ: Сѣверная и Восточная
Тартарïя, или основательное изображенïе нѣкоторыхъ земель и наро-
довъ, которыя прежде знаемы были, купно съ многими по нынѣ еще
незнаемыми и почти никогда прежде сего неописанными Татарски-
ми и подлѣ оныхъ въ сосѣдствѣ обрѣтающимися странами, землями,
городами, рѣками, и мѣстами въ сѣверныхъ и восточныхъ частяхъ
Азïи и Е ропы, какъ внутрь такъ и внѣ рѣкъ Дуная и Оби, и около
Каспïискаго, Восточнаго, и Чернаго моря лежащими, и съ провïнцïя-
ми Нïухе, Даурïя, Iессо, Мугалïя, Калмакïя, Тангутъ, Усбекъ, и съ
Сѣверною Персïею, Турхестаномъ, Георгïею, Мïнгрелïею, Черкаса-
ми, Крымомъ, Остïяками, Алтïномъ, Тунгузомъ, Сибирïею, Самоѣ-
дами, к <опечатка, правильно: и – А. М.> прочими до короны Его
Царскаго Величества принадлежащими областьми, которые на двѣ
части раздѣлены: с ихъ ландкартами и разными изобра- <С. 156>
женïями городовъ, платья, и пр. по прилѣжномъ изслѣдованïи чрезъ
многïя лѣта, и по собственному искусству описанное, нарисованное,
и на свѣтъ изданное чрезъ Нïколая Вïтсена. Изданïе второе, въ 2 ча-
стяхъ состоящее. Въ Амстердамѣ у Франциска Галма, 1705. Понеже
на обоихъ тïтулахъ о Ландкартѣ восточныя и сѣверныя Тартарïи и
Сибири упоминаеться <опечатка, правильно: упоминается – А. М.>,
того ради намъ о томъ прежде объявить надлежитъ. Въ первои части
Nouvelles de la Republiqie de Lettres par Mr. Bayle припечатано писмо
Биргермеистера къ Девентеру Гïсберту Куперсу, изъ котораго вид-
но, коль много труда на сïе положено, чтобъ Творца ко изданïю сеи
карты принудить. Онъ надъ нею трудился дватцать лѣтъ, пока оную
выдалъ. Но она вышла прежде, нежели вышеозначенное великое опи-
санïе, которои бы вмѣсто комментарïя на оное быть надлежало. Она
имѣетъ сеи тïтулъ: Nieuwe Land-Kaerte van bet Noorder en Ooster deel
van Asia en Europa etc. Въ Амстедамѣ 1890 <опечатка, правильно:

1690 – А. М.> и 1692. Которои тïтулъ по томъ, какъ Вïтте сïю карту
въ Амстердамѣ такъ же нагрïдоровалъ, слѣдующимъ образомъ по
Латïнски учиненъ: Magnae Tarteriae Magni Mogolis imperii, Japoniae
et Chinae Nova description. Кто тогдашнïя разсужденïя и похвалы
ученыхъ журналïстовъ о сеи картѣ читать хочетъ, тотъ можетъ оное
у Mr. Basnage въ Histoire des Ouvrages des Scavans и у Mr. le Clerc въ
Bibliotheque Universelle въ 1690 и 1691 годахъ наити. Но въ какомъ
почтенïи сïя карта въ то время, за неимѣнïемъ лучшеи ни была, од-
накожъ по томъ, какъ сѣверная и восточная Сибирская сторона съ
большимъ прилѣжанïемъ, нежели прежде, изслѣдована, многïя по-
грѣшности и неисправности во онои ясно видѣть можно было. Сïе не
очюнь удивительно; ибо Биргермеистер Вïтсенъ почти все изъ раз-
ныхъ, часто себѣ противныхъ, вѣдомостеи и репортовъ собралъ, при
которомъ случаѣ, ежели кто собственнаго искусства не имѣетъ, тому
отъ погрѣшенïя свободиться не возможно. Нѣкоторые обнадежива-
ли, что Авторъ ради сихъ толь многихъ погрѣшенïи сïю книгу самъ
выдать не хотѣлъ: понеже онъ всегда надѣялся лучшую и исправнѣи-
шую карту въ состоянïе привесть, но съ тѣмъ и умеръ. Сïе извѣстно,
что въ Амстердамѣ у наслѣдниковъ умершаго Биргермеистера Вïт-
сена еще и по нынѣ цѣлыя магазïны сими книгами обоего изданïя
наполнены, которыя на послѣдокъ, ежели оныя за благовременно не
разберутся, отъ червеи и моли напрасно источены будутъ.
Продолженïе сего сообщено будетъ на слѣдующемъ полулистѣ.
Примѣчанïи на вѣдомости. Часть XXXIII.

Продолженïе о рѣдкои книгѣ Биргермеистера Нïколая Вïтзена: Noord
en Oost Tartarey
<С. 157> Разность обоихъ преждепомянутыхъ изданïи сея столь
рѣдкïя и преизрядныя книги, как изъ обоихъ Эξемпларовъ въ здѣш-
неи Iмператорскои бïблïотекѣ имѣющихся видѣть можно, въ кратцѣ
въ семъ состоитъ: Въ первомъ изданïи положена писменная дедïка-
цïя къ владѣвшимъ тогда Царямъ Россïискимъ и братïямъ Iоанну
Алеξѣевичу и Петру Алеξѣевичу. Въ другомъ изданïи сïя дедïкацïя
не находится, хотя оно такожде Iмператору Петру I. отъ своего изда-
теля поднесено. Но мы изъ онои можемъ познать, какои тогда Цари
или Iмператоры Россïискïя тïтулъ имѣли: Понеже Биргермеистеръ
Вïтзенъ, безъ сомнѣнïя онои списалъ съ даннои ему от Его Iмпера-
торскаго Россïискаго Величества привïлегïи на преждеобъявленную
ландкарту и съ присланнаго къ нему писма, которои такъ высокои
милости онъ въ своемъ предисловïи довольно выхвалить не можетъ.
Слова онои дедïкацïи суть слѣдующïя:
Aan de Alderdoorluchtigste Aldergrootmagtigste Groote Heeren
Zaaren, en Groote Vorsten Joan Alexewitz, Peter Alexewitz, door Godes
Genade van geheel Groot Klein en Wit Rusland Zelfs-Erhouders, tot
Moscouw, Kiof, Wladimirof, Novogorod, Zaaren tot Kasan, Zaaren tot
Astracan, <С. 158> Zaaren tot Siberien, Heeren tot Pleskouw, en Groot-
Vorsten tot Smolensko, Tweer, Jugolien, Permien, Weatken, Bolgarien,
en andere, Heeren en Groot-Vorsten tot Novogorod des nederigen Lands
tot Zernigou, Resan, Polosko, Rostov, Jearoslof, Beloserien, Udorien,
Obdorien, Kondinien, en der gantscher Noord-Zyde Gebriedersten Heeren
des Iwerschen Lands, der Kartalinsen en Grusinschen Zaaren, en des
Kabardinschen Lands, der Zerkasten en Gorsische Vorsten, en weel
meer endere landen en Heerlykheden, Oostelyke, Westelyke, Noordelyke,
Vaderlyke en Grootvaderlyke Erven heeren en Heerschers, wetd dit werk
ootmoedigst opgedragen van de Auteur. Предисловïе въ обоихъ из-
данïяхъ почти одинаково положено, въ которомъ творецъ во пер-
выхъ тотъ случаи описываетъ, которои его къ сочиненïю сего только
великаго и труднаго дѣла побудилъ, то есть первое свое путешествïе
въ Россïю, и учиненное при томъ собранïе многихъ ïсторïческихъ и
географïческихъ извѣстïи какъ о семъ государствѣ такъ и о вели-
комъ царствѣ Сибирскомъ, по томъ оныя вспоможенïя, которыя ему
изъ всѣхъ мѣстъ присланы были. Онъ объявляетъ,что еще прежде
его отъ нѣкотораго Данцïгскаго автора Антонïя Вïда о Россïи и Си-
бири особливая карта на Рускомъ и Латïнскомъ языкѣ выдана, по
томъ о сихъ же земляхъ въ Англïи совершеннѣишая напечатана; что
Царь Мïхаилъ Θеодоровичь и его наслѣдники паки новыя различ-
ныя ландкарты своего государства сочинить повелѣли, и что по по-
велѣнïю Царя Алеξѣя Мïхаиловича карта Каспïискаго моря, устья
рѣки Волги, и Сибири снята и на деревѣ вырѣзана. До того надае-
житъ <опечатка, правильно: надлежитъ – А. М.> такожде и оная
рѣдкая карта, которая намъ только не давно въ руки попалась, подъ
тïтуломъ: Tabula Russiae, ex autographo, quod delineandum curauit
Foedor, filius Tzaris Boris, defumta, & ad fluulos Dwinam, Zuchanam,
aliaque loca, quantum ex tabulis & notitiis ad nos delatis fieri potuit
amplificata: & Magno Domino Tzari & Magno Duci Michaeli Foedrowitz,
omnium Russorum Autocratori & c. dedicata ab Hesselo Gerardo 1614.

умалчивая теперь о всѣхъ такихъ Россïискаго Государства картахъ,
которыя тогда въ другихъ земляхъ съ вышеобъявленныхъ срïсованы
или вновь напечатаны были. О всемъ семъ дѣлѣ объявляетъ Биргер-
меистеръ Вïтзенъ, что онъ надъ тѣмъ съ 25 лѣтъ трудился, наченъ
отъ 1666 года, въ которомъ онъ въ Россïю въ первые ѣзделъ. А еже-
ли кто еще и тѣ годы къ томужъ счислять хочетъ, которыя отъ пер-
ваго до втораго изданïя прошли, понеже авторъ въ то время или
въ прибавленïи или въ исправленïи сеи книги безпрестанно упражд-
<С. 159> нялся, то будетъ всего 39 лѣтъ. За предисловïемъ слѣдуютъ
въ первомъ изданïи нѣкоторыя просительныя и увѣщательныя писма
къ Биргермеистеру Вïтзену, отъ Генрïха де Блеисвïкъ, Биргермеи-
стера Делфтскаго, Гïзберта Купера, Биргермеистера Девентерскаго
Роберта Соутвелъ, Презïдента Королевскаго Лондонскаго Соцïэтета
Наукъ, и отъ Iоганна Георга Гревïуса, Профессора Утрехтскаго, чт-
объ онъ помянутую ландкарту и книгу, чего всякъ съ превеликимъ
желанïемъ ожидаетъ, поскоряѣ выдалъ; такожде и нѣкоторыя доб-
рыя разсужденïя и похвалы онои картѣ, которыя автору отъ части
въ партïкуларныхъ писмахъ, отъ части же въ ученыхъ журналахъ
приписаны были. Все сïе во второмъ изданïи оставлено, можетъ быть
для того, что оно автору тщетно показалось. Самая книга раздѣляет-
ся на двѣ части. Въ первои части перваго изданïя ничего больше не
содержится, какъ только великое множество оныхъ мѣстъ изъ древ-
нихъ и новыхъ писателеи, въ которыхъ о старыхъ Скνθахъ и нынѣш-
неи Великои Тартарïи упоминается. Словомъ, все то здѣсь въ одно
мѣсто снесено, что Геродотъ, Юстïнъ, Страбонъ, Птоломеи, Плïнïи,
Помпонïи Мела, Тацïтъ, Гïппократъ, Аледрïсïи Нубленскïи, Iоаннъ
Карпïнъ, Гïлïэмъ Рубруквïсъ, Ортелïи, Меркаторъ, Антонïусъ Ма-
гïнусъ, Клуверъ, Геидманнъ, Варнеръ, Горнïи, Курïонъ, Абулфара-
гïи, Миллеръ, Мартïни, Куплетъ, Кокцïусъ Сабеллïкусъ, Дю Валлъ,
Бергоронъ, и другïя славныя ïсторïки, географы и описатели путе-
шествïи о томъ объявили. Но понеже въ другомъ изданïи новыхъ и
подлинныхъ извѣстïи очюнь много прибыло, того ради, чтобъ кни-
га не гораздо велика здѣлалась,первая часть оныя въ немъ остав-
лена. Однакожъ второе изданïе перваго, которое съ 200 листовъ въ
себѣ содержитъ, не только не менше, но еще листовъ на 50 и боль-
ше. Что до содержанïя прочихъ въ сеи книгѣ обрѣтающихся вещеи
принадлежитъ, то никто отъ насъ того требовать не будетъ, чтобъ
мы эξтрактъ изъ онаго сообщили. А особливо для того, что авторъ
ни какого особливаго порядку въ своихъ извѣстïяхъ не хранилъ, ко-
тораго бы держаться можно было. Онъ почти все такъ въ печать
отдавалъ, какъ ему присылано было, не старался при томъ ни о
коннексïи ïсторïи, ни о географïи земель. Чего ради здѣсь уже под-
линно начали сïю рѣдкую и преизрядную книгу, ради общïя пользы
въ порядочное сокращенïе приводить, которое для лучшаго изъяс-
ненïя ïсторïи и географïи Сибирскихъ и Татарскихъ государствъ и
земель, всему свѣту сообщено будетъ. Прочïя описанïя земель и пу-
тешествïи Сибирскихъ и <С. 160> Великои Тартарïи здѣсь такожде
съ не малою пользою употребиться могутъ. Въ прежнихъ примѣ-
чанïяхъ уже упомянуто, что ландкарта Биргермеистера Вïтзена съ
1691 году отъ него въ печать произведена не была. Того ради она
при другомъ изданïи не находится, хотя въ тïтулѣ о неи также упо-
минается какъ и въ первомъ изданïи. Сïе же второе изданïе и въ
другихъ вещахъ не со всѣмъ совершенно. Въ немъ многихъ грïдоро-
ванныхъ фïгуръ нѣтъ, которыя въ первомъ имѣются, а на концѣ не
достаетъ еще и Реестра, что изъ поставленнаго на послѣднеи страни-
цѣ предрѣчïя BLAD (то есть Blad wiser, что у Голландцовъ реестръ
книги значитъ) видѣть можно. Когда въ протчемъ Дуïсбургскïи Про-
фессоръ Генрïхъ Хрïстïанъ Геннïнъ въ своихъ примѣчанïяхъ о пу-
тешествïяхъ фонъ Бранда чрез Россïю и пр. нѣкоторыя мѣста изъ
Сѣвернои и Восточнои Тартарïи Вïтзена съ объявленïемъ страницъ
приводитъ, изъ чего бы заключать можно было, будто онъ и самъ ту
книгу у себя имѣлъ, тагда <sic!> надобно то примѣчать, что онъ во
первыхъ тïтулъ книги не прямо описалъ, по тому что онъ назвалъ
оную Noord en Ooster-gedeelte van Asia en Europa, а по томъ что онъ
и самъ признается, яко въ то время, когда онъ сïи фонъ Брандовы
путешествïя съ своими примѣчанïями издалъ, то есть въ 1702 году,
сïя книга еще ни у кого изъ прïватныхъ людеи не была: И такъ, мо-
жетъ быть, что ему означенныя мѣста отъ самого Биргермеистера
Вïтзена, съ которымъ онъ корреспонденцïю имѣлъ, сообщены. Мы,
по случаю сообщеннаго въ XXXI части сихъ изъ Вïтзеновои Сѣвер-
нои и Восточнои Тартарïи взятыхъ примѣчанïи троинаго перевода
молитвы Господни Отче нашъ на разныхъ Самоѣдскихъ языкахъ,
во окончанïе еще и сïе объявляемъ, что славныи Аглïнскïи Епïскопъ
Вïллïамъ Нïколсонъ въ своемъ разсужденïи De universis totius orbis
linguis, которое приложено къ Камберлановымъ переводамъ молит-
вы Господни, сïе не токмо почти за невозможное признаваетъ, чтобъ
такои Самоѣдскои переводъ достать можно было, но еще и то утвер-
ждаетъ, что молитва Отче нашъ во устахъ сего нечестиваго народа

осквернится, для того что они, по объявленïю Iзбранда Iдеса, кромѣ
внѣшнаго вида ничего человѣку подобнаго на себѣ не имѣютъ. Од-
накожъ всѣ сïи и другïе многïе переводы съ 1705 года во второмъ
изданïи Вïтзеновои книги уже напечатаны были.
М. А. Живлов | Москва
К статье В. В. Понарядова
«О финно-пермском вокализме»
Работа В. В. Понарядова – первая известная нам попытка вос-
становить прафинно-пермский вокализм, основываясь на классиче-
ской методологии сравнительно-исторического языкознания, не до-
пускающей массовых спорадических изменений фонем. Уральская
семья зачастую упоминается в пособиях по компаративистике как од-
на из самых хорошо изученных в сравнительно-историческом плане
языковых семей мира (см., напр., [Campbell, 2004, 186]). Действи-
тельно, уралистика – одна из старейших областей сравнительно-
исторического языкознания: по объёму существующей литературы
она уступает разве что индоевропеистике, имеются этимологические
словари как для семьи в целом, так и для ряда отдельных языков.
Тем не менее, даже при поверхностном сравнении работ по истори-
ческой фонетике и этимологии уральских языков с аналогичными
работами по таким языковым семьям, как алгонкинская, австроне-
зийская, банту, ирокезская, ияк-атапаскская, михе-соке (не говоря
уже об индоевропейской) бросается в глаза разительное отличие.
Сравнительная фонетика упомянутых выше (и многих других) се-
мей строится на методологических принципах, восходящих к младо-
грамматикам. Согласно этим принципам, формы дочерних языков
должны регулярно выводиться из реконструированных форм пра-
языка, а любые возможные отклонения должны быть как-то объ-
яснены или по крайней мере особо оговорены. Системные, повто-
ряющиеся исключения из фонетических законов должны сами объ-
ясняться фонетическими законами, а формы, не обнаруживающие
регулярных фонетических соответствий, не должны считаться род-
ственными. С сожалением приходится констатировать, что работ,
следующих такой методологии, в уралистике крайне мало (прежде
всего можно назвать работы [Janhunen, 1981] и [Sammallahti, 1988],
а также ряд статей А. Айкио, напр., [Aikio, 2012]). Распространён-
ную в уралистике методологию, на которой основывается наиболее
авторитетный этимологический словарь семьи – UEW, – можно оха-
рактеризовать как домладограмматическую. Место звуковых зако-
нов в ней занимают необязательные «тенденции», а реконструкции
опираются не на регулярные соответствия, а на принцип «ключевого
724 М. А. Живлов
языка» (ср. роль санскрита в индоевропеистике до открытия младо-

грамматиками первичности «европейского» вокализма). Поскольку
только строгое следование принципу регулярности фонетических со-
ответствий позволяет отделить исконно родственную лексику от ста-
рых заимствований и случайно сходных форм, нельзя не согласиться
с В. В. Понарядовым, что «наряду с действительными этимология-
ми UEW содержит значительное количество “этимологического му-
сора” – межъязыковых лексических сопоставлений, основанных не
на действительном древнем общем происхождении, а на случайных
сходствах или поздних межъязыковых взаимных заимствованиях»
[Понарядов, 2012, 90–91].
С учётом сказанного, можно только приветствовать появление ра-
боты В. В. Понарядова «О финно-пермском вокализме», в которой
на финно-пермском материале применяется стандартная методоло-
гия сравнительно-исторического языкознания. Следующие далее за-
мечания по поводу отдельных недостатков статьи В. В. Понарядова
не должны затмевать важной роли этой работы в оздоровлении «ме-
тодологического климата» в уралистике.
Не имея возможности критически рассмотреть весь материал и
выводы статьи, мы остановимся только на нескольких моментах.
Возможны три стратегии построения реконструкции праязыка:
1) Праязык восстанавливается по данным одного «ключевого
языка» (в его роли может выступать и праязык одной из под-
групп семьи), формы остальных языков с большим или мень-
шим успехом выводятся из этой реконструкции. Пример такого
подхода – финно-пермская реконструкция Э. Итконена, в кото-
рой прафинно-пермский вокализм фактически приравнивается к
праприбалтийско-финскому. Этот подход несовместим с базовыми
постулатами сравнительно-исторического метода, т. к. реконструк-
ция должна строиться на регулярных соответствиях между двумя
или несколькими языками, а не на экстраполяции на праязыковой
уровень форм одного дочернего языка.
2) Праязык восстанавливается на основе систематического срав-
нения нескольких языков, относящихся к разным подгруппам. В
дальнейшем, как правило, удаётся либо показать, что остальные до-
черние языки выводятся из полученной реконструкции, либо скор-
ректировать саму реконструкцию с учетом вновь введённых в срав-
нение языков. Пример успешного применения этого похода – австро-
незийская реконструкция О. Демпвольфа.
3) Праязык восстанавливается на основе систематического срав-
нения праязыков всех подгрупп данной семьи (так называемая «сту-
пенчатая реконструкция»). Этот метод при корректном применении
даёт наиболее точные результаты, единственный его недостаток –
большая трудоёмкость.
Следуя стратегии 2), В. В. Понарядов строит финно-пермскую
реконструкцию на данных четырех языков: финского, эрзянского,
лугового марийского и коми-зырянского. Причины такого решения
неясны: финно-пермских языков не так много (ср. ситуацию с бан-
ту и австронезийскими языками), они хорошо описаны, более того,
UEW (основной источник материала в работе В. В. Понарядова) уже
содержит данные других финно-пермских языков и диалектов, так
что дополнительных усилий по подбору этих данных не требуется.
Особенно трудно оправдать игнорирование саамских языков: так как
каждая из остальных финно-пермских групп в работе В. В. Понаря-
дова представлена одним языком, мы ожидали бы того же и для са-
амских (можно было бы ограничиться северносаамскими формами,
как наиболее архаичными). Возможно, автор исходит из презумп-
ции, что саамские формы в отношении вокализма всегда выводимы
из прибалтийско-финских, но это не так (см. ниже). Игнорирование
саамских, мокшанских, горномарийских, удмуртских и др. данных
приводит к ошибкам, которых было бы легко избежать, если бы ав-
тор рассматривал материалы в том объёме, в котором они содержат-
ся в UEW. Так, например, В. В. Понарядов предлагает возводить лу-
говое марийское šüδö ‘100’ к промежуточной праформе *śetä. Одна-
ко луговому марийскому гласному ü в словах, имевших в прафинно-
пермском *e, соответствует горномарийский редуцированный ə. Чис-
лительное же ‘100’ в горномарийском имеет вид šüδə. Реконструкция
*šäŋiri ‘мышь’ с *ä первого слога опровергается мокшанской формой
šejer: *ä сохранилось бы в мокшанском как ä.
Рассмотрим предложенную В. В. Понарядовым реконструкцию *a
в *i-основах. Она строится на объединении двух рядов соответствий:
1) фин. uo, эрз. u, мр. o, кз. u в открытом слоге и 2) фин. a, эрз. a, мр.
o, кз. a в закрытом слоге. Прежде всего следует обратить внимание на
тот факт, что реконструкция *i-основы во втором ряду соответствий
не основана ни на чём, кроме объединения его с первым рядом: ни
одна (!) из приведённых финских форм не относится к e-основам1 (-e-
1
Это не единственный случай необъяснимого несоответствия реконструирован-
ного В. В. Понарядовым типа основы и его рефлекса в финском: ср. ФП *komri >
726 М. А. Живлов
в форме lappea принадлежит суффиксу прилагательных -ea и ничего

не говорит о типе основы), напротив, четыре формы демонстрируют
a-основу в финском. В первом ряду соответствий финские примеры
действительно в основном относятся к e-основам. Финскому suole-
‘кишка’, однако, соответствует сев.-саам. čoalle ‘то же’ с рефлексом
*a-основы. Это слово – один из целого класса примеров (не нахо-
дящих объяснения в реконструкции В. В. Понарядова), в которых
финской e-основе соответствует рефлекс *a-основы в саамском. Это
нетривиальное соответствие гласных второго слога всегда сопровож-
дается столь же нетривиальными соответствиями гласных первого
слога между финским и саамским: фин. a – сев.-саам. oa, фин. uo –
сев.-саам. oa, фин. a – сев.-саам. a, фин. uo – сев-саам. a.
Ср. следующие примеры на соответствие фин. a – сев.-саам. oa:
фин. kansi, сев.-саам. goawˈde, эрз. kundo, луг. мр. komδǝ̑š, кз.
kud ‘крышка’; фин. parvi, сев.-саам. boarˈre, кз. pur ‘плот; группа,
стая’; фин. salmi, сев.-саам. čoalˈbme ‘пролив’; фин. sarvi, сев.-саам.
čoarˈve, эрз. śuro, луг. мр. šur, кз. śur ‘рог’. Сюда же явно относится
следующий не представленный в саамском пример: фин. tammi, эрз.
tumo, луг. мр. tumo ‘дуб’.
Очевидно, что с учётом правила о вторичном удлинении
праприбалтийско-финских гласных *a и *ä в открытом слоге e-основ
перед звонкими согласными [Aikio, 2012] (это правило без оговорки
о звонких согласных признаёт и В. В. Понарядов) соответствие фин.
uo, сев.-саам. oa, эрз. u, луг. мр. o, кз. u (в открытом слоге) ока-
зывается в дополнительном распределении с проиллюстрированным
выше соответствием фин. a, сев.-саам. oa, эрз. u, луг. мр. u, кз. u (в
закрытом слоге). В обеих группах примеров наблюдается одно и то
же нетривиальное соответствие гласных второго слога, что подтвер-
ждает правильность такого решения.
Совершенно произвольной выглядит реконструкция *kuli ‘идти,
ехать’ вместо *kulki, где кластер *-lk- подтверждается фин. kulke-,
сев.-саам. golˈgâ-, эрз. kol'ge- и (уже вне финно-пермского) вах. хант.
kɔγəl- (пермский консонантизм не противоречит такой реконструк-
ции, ср. кз. ti̮v < *tulka).
Эрз. śed' ‘уголь’ (šed' у автора – опечатка!) не может восходить к
ФП *seti, т. к. *s не смягчается в эрзянском перед передними глас-
фин. koura, ФП *śülkä > фин. sylke-, ФП *üktä > фин. yksi, ФП *külmi > фин.
kylmä, ФП *śilmi > фин. silmä.
ными. Эрзянское слово следует возводить к ФП *śüδ'i ‘уголь’ > фин.
sysi, сев.-саам. čâđđâ.
Вывод В. В. Понарядова о том, что ФП *ü в *ä-основах даёт кз.
e̮, подтверждается рядом убедительных примеров. Есть, однако, и
исключения: ФП *külmä ‘холод’ > фин. kylmä, прасаам. *ke̮lmē
[YSS, #307], кз. ki̮nmi̮-; ФП *küsä ‘толстый’ > прасааам. *ke̮sē [YSS,
#326], кз. ki̮z. В. В. Понарядов восстанавливает эти слова как ФП
*külmi и *küsi соответственно, но такая реконструкция противо-
речит финским и саамским данным. В то же время финно-пермский
статус приводимых В. В. Понарядовым этимонов *künä ‘перо, пух’ >
фин. kynä ‘перо для письма’, кз. ge̮n ‘перо, шерсть’ и *kürtä ‘же-
лезо’ > луг. мр. kürtńö, кз. ke̮rt сомнителен. Кз. ge̮n может рас-
сматриваться как иранизм: ср. осет. qwyn/γun ‘волос, шерсть’ (фин.
kynä, очевидно, не относится сюда по семантике). Слово ‘желе-
зо’ – бесспорное заимствование из иранских языков – по культурно-
историческим соображениям вряд ли можно датировать прафинно-
пермской эпохой. Поэтому предложенное В. В. Понарядовым прави-
ло можно уточнить так: ФП *ü в *ä-основах даёт кз. i̮ после k-, но e̮
во всех остальных позициях.
Понарядов В. В. Насколько достоверны современные реконструкции
прафинно-пермского вокализма? // Вопросы финно-угорской филоло-
гии. Вып. 3(8). Сыктывкар, 2012. С. 78–91.
Aikio A. On Finnic long vowels, Samoyed vowel sequences, and Proto-Uralic
*x // Per Urales ad Orientem. Iter polyphonicum multilingue. Festskrift
2012. P. 227–250.
Campbell L. Historical linguistics: An introduction. 2nd ed. Edinburgh;
Cambridge (MA), 2004.
P. 478–554.
UEW – Uralisches etymologisches Wörterbuch. Budapest, 1988.
YSS – Lehtiranta J. Yhteissaamelainen sanasto. Helsinki, 1989.
Ю. В. Норманская | Москва
О важности
внутренней реконструкции
и методике выявления
независимых инновационных
процессов в истории
финно-угорских языков:
дискуссионная заметка
к статье В. В. Понарядова
«О финно-пермском вокализме»*
Вопрос о генезисе систем вокализма в современных финно-

угорских языках уже более ста пятидесяти лет привлекает внима-
ние исследователей. Подробную библиографию этого вопроса см. в
[Itkonen, 1953; Itkonen, 1969; Bereczki, 1994; Helimski, 2001; Csúcs,
2005; Норманская, 2008; Норманская, 2009; Норманская, 2010]. В ря-
ду этих статей и монографий работа В. В. Понарядова «О финно-
пермском вокализме» обращает на себя внимание тем, что в ней пред-
ложен новый подход к изучаемой проблеме. Основная сложность
изучения истории вокализма финно-угорских языков заключается
в том, что если мы принимаем реконструкцию системы, предложен-
ную Э. Итконеном [Itkonen, 1953; Itkonen, 1969], затем доработанную
авторами [UEW] и несколько модифицированную в работах Ю. Ян-
хунена и П. Саммаллахти [Sammallahti, 1988], то оказывается, что
практически каждая гласная имеет от двух до пяти (в мордовских
языках) или даже десяти (в обско-угорских, пермских языках) воз-
можных рефлексов. Приведем подтверждающие этот факт примеры
из описаний мордовских языков.
*
Работа выполнена при поддержке грантов ФГБНУ НИИ РИНКЦЭ
МД-6198.2013.6 и РГНФ № 11-04-00049а.
Дискуссионная заметка к статье В. В. Понарядова 729
В книге Г. С. Ивановой [Иванова, 2006, 127] схема развития глас-
ных от прафинно-угорского языка к мокшанскому выглядит так:
ФУ ПМорд. морд. (I1 ) морд. (II, III2 )

*ü *e, *i, *u, *o, *ə e, i, u, o, 0 i, i//ə, u, ə, o, 0
*i, *ɨ̄ *i, *e, *ə i, e, 0 i, 0
*ä *ä, *a, *e, *i ä, a, e, i e, a, i, i//ə
*e *e, *i e, i i, i//ə
*a *a, *u a, u a, u//ə
*o *o, *u o, u, ə o, u//ə
*u, *ū *u, *o, *ə u, o, ə u, u//ə, o, 0
*ē *ä, *i ä, i e, i
*ō *a, *u a, u a, u
Часто финно-угроведы даже не пытаются предложить системных

объяснений для появления всех рефлексов праязыковых гласных, а
удовлетворяются тем, что отмечают наиболее частотный рефлекс.
Наглядным примером такого подхода является докторская диссер-
тация М. В. Мосина. Автор в процентном отношении подсчитал ко-
личество случаев, в которых рефлекс соответствует традиционным
правилам, к общему количеству мордовских этимологий. Результат
получился следующий: развитие рефлексов ФУ *a в мордовских язы-
ках удается объяснить в 72% случаев, ФУ *ä – в 48%, ФУ *e – в
53,3%, ФУ *i – в 34,7%, *o – 51%, *u – 30%. «Сделать какие-либо
заключения о причинах переходов этих гласных в других случаях не
представляется возможным», отмечает М. В. Мосин [Мосин, 1987, 7].
Переходы в системе вокализма в других финно-угорских языках
описаны еще хуже. Поэтому в большинстве работ, посвященных этой
проблематике [Bereczki, 1988; Csúcs, 2005; Itkonen, 1946; Itkonen, 1953;
Лыткин, 1964; Wichmann, 1915], приходится говорить о тенденциях
развития, охватывающих в каждом конкретном случае лишь часть
лексики (идея фонетических тенденций получила особенное распро-
странение в венгерской уралистике), или же о многочисленных из-
менениях спорадического характера.
1
I тип говоров – акающий (традиционно центральный диалект и северо-
западная группа говоров западного диалекта).
2
II тип говоров – икающий (традиционно юго-восточный диалект и юго-
западная группа говоров западного диалекта). III тип говоров – экающий или пе-
реходный.
Статья В. В. Понарядова примечательна тем, что ее автор, наобо-

рот, исходит из твердого убеждения в существовании регулярных со-
ответствий между системами вокализма финно-угорских языков. Но
при этом в работе «О финно-пермском вокализме» он вообще отка-
зывается от рассмотрения тех соответствий, которые не повторяются
регулярно: «Из представленного в словаре корпуса финно-пермских
этимологий нас интересуют только те, в которых межъязыковые
соответствия гласных систематически повторяются, ибо толь-
ко такое систематическое повторение и может служить основой
для выявления регулярности, позволяющей строго реконструиро-
вать праязыковые архетипы».
Исследователю, не имеющему определенного опыта работы со
сравнительно-исторической фонетикой, такой подход может пока-
заться перспективным, поскольку он позволяет на первом этапе вы-
явить «праязыковые архетипы», а в дальнейшем другие соответствия
объяснить как независимые инновации. К сожалению, как показы-
вает анализ данных финно-угорских языков, такой метод анализа в
ряде случаев может оказаться тупиковым, то есть в принципе не поз-
воляющим в полном объеме системно описать материал. В настоящей
статье мы на примере разбора истории систем вокализма тех языков,
которые привлекает к рассмотрению в своей работе В. В. Понарядов
(эрзянский, марийский, коми-зырянский), попробуем проиллюстри-
ровать методологическую некорректность подхода, предложенного
В. В. Понарядовым. Последовательно разберем материал каждого
языка.
Эрзянский язык
По В. В. Понарядову, рефлексы ФУ вокализма в эрзянском языке
в *а, ä-основах выглядят так:
ФУ *a *o *u *ä *e *i *ü
морд. a u o e i o e
Как было показано в монографии [Норманская, 2008]1 , все ФУ
гласные имеют особый рефлекс Пморд. *ə (> морд. u//- в *а-основах,
1
Хотя В. В. Понарядов ссылается на работу [Норманская, 2008], но материал,
собранный там, он в своей статье не учитывает.
*i//- в *ä-основах), появление которого связывается с прафинно-
волжской2 безударной позицией. Таких примеров весьма много:
ПУ / ФУ / ФП / ФВ *a
− ФУ *kawka ‘длинный’ 1323 > фин. kauka ‘даль, длительность’,
kauas ‘далеко’; морд. kuvaka (E), kvaka (M) ‘длинный’, k(ə)váka (M)
‘дальше, через’ [Paasonen, 1992, 983].
− ПУ *śajma ‘из дерева сделанный сосуд, лодка’ 456 > фин. saima
‘большая открытая или наполовину прикрытая лодка’; морд. śuma,
śima (E), *śəmá (śemá) (M) ‘колода’ [Paasonen, 1996, 2195].
− ФВ *ajta ‘конструкция типа амбара, стоящая на сваях’ 605 >
фин. aitta; морд. ut̀omo (E), ut̀əm (M) [Paasonen, 1996, 2492].
− ФП *jaksa ∼ *joksa ‘уничтожать, развязывать, раздевать’
[Sammallahti, 1988, *je̎ ksa-] 630 > фин. jaksa- ‘мочь’, jakso ‘период’;
морд. jukśe- ∼ ukśe- (E), juksə- (M) [Paasonen, 1990, 541].
− ФВ *parma ‘овод’ 724 > фин. paarma, диал. parma ‘слепень’;
морд. promo, puromo (E), purom (M) ‘овод’ [Paasonen, 1994, 1852].
ПУ / ФУ / ФП / ФВ *o
− ФВ *kočka (*kočke) ‘угол’ 668 > фин. kotka-s4 (Род. kotka-
ksen) ‘gebogenes od. genietetes Ende eines Nagels’5 ; kotka-a- ‘загибать,
загнуть’; морд. kočkaŕa (E), kočkäŕä (M) ‘пятка, уголковая сталь,
плуг’ [Paasonen, 1992, 788].
− ФВ *tokka ‘втыкать, вкалывать’ 796 > фин. tokka-a-6 ‘stechen,
picken; etw. plötzlich machen’; морд. tok̀a- (E), toka- (M) ‘трогать,
прикасаться’ [Paasonen, 1996, 2302].
− ФУ *surmV7 ‘морщины, складки, морщиниться’ 452 > фин.
horma ‘складка, сборка (на платье)’?; морд. sorma (E, M) ‘мор-
2
По правилам реконструкции, предложенной в [Норманская, 2008], прафинно-
волжское ударение без изменений сохранилось в мокшанском диалекте д. Пшеново.
3
Здесь и далее после реконструированной формы приводятся номера страниц
по [UEW], откуда взята праформа.
4
В финском именной суффикс -s-, -kse- [Хакулинен, 1953, 119].
5
В тех случаях, когда в доступных нам двуязычных словарях перевод соответ-
ствующего слова на русский язык отсутствует, мы приводим его немецкий перевод
по UEW.
6
В финском языке глагольный суффикс -а-, -ä- [Хакулинен, 1953, 249].
7
На основании рефлексов в фин. horma ‘складка, сборка (на платье)’ и эст.
hõrmane (диал., Род. hõrmatse) ‘schrumpflich, verschrumpft’ следует восстанавли-
вать ФУ *о в первом слоге.
щины’, sorma-, śorma- (E, M), śormo- (M) ‘сморщить, морщить’

[Paasonen, 1996, 2015].
− ПУ *woča ‘забор, невод, ловить рыбу неводом’ [Sammallahti,
1988, *woča] 577 > фин. otava, диал. otama ‘Большая Медведица’;
ota ‘жало, кончик’?; морд. oš (E, M) ‘город’ [Paasonen, 1994, 1472].
ПУ / ФУ / ФП / ФВ *u
− ПУ *kunta ‘ловить, находить’ 207 > фин. kunta (Род. kunnan)
‘общество’; морд. kunda- (E), kunda- (kundá-) (M) ‘брать, ловить’
[Paasonen, 1992, 956].
− ФП *śuka ‘мякина, ость колоса’ 777 > фин. suka, suas (Род.
sukaan) ‘скребница’, suki- ‘чистить, вычищать’; морд. śuva (E), śiva
(E:Kad), śuvá Род. (-n) (M) [Paasonen, 1996, 2203].
− ФП *turpa ‘губа, пасть’ [Sammallahti, 1988, ФУ *turpa] 801 >
фин. turpa ‘морда’; морд. turva, torva (E, M), tərvá (M) ‘губы’
[Paasonen, 1996, 2354].
− ФВ *muška ‘кудель’ 705 > фин. muhka ‘Unebenheit, Knollen,
Knorren, Knoten’ (также myhkyrä, möhkyrä); морд. muško
(E:Mar), muška, Род. muškəń (M: P) ‘кудель’ [Paasonen, 1992, 1302].
− ФВ *šukta ‘вид дерева’ 788 > фин. huhta, диал. huuhta ‘подсе-
ка’, huhti-kuu ‘апрель’; морд. čuvto, čufto (E), šufta (Род. šuftəń)
(M) ‘дерево, полено’, čuftomo- (E) ‘становиться жестким, цепенеть’
[Paasonen, 1996, 309].
ПУ / ФУ / ФП / ФВ *ä
− ФП *täškä (*täkšä)8 ‘нечто выступающее вперед, торчащее’
795 > фин. tähkä ‘колос’; морд. tikše ́ ́
(E), tišä ́
(M), tikšä, ́
tikšä ́
(M:MdJurtk) ‘трава, растение’ [Paasonen, 1996, 2402].
− ФУ *kärnä ‘кора, корка’ 138 > фин. kärnä ‘твердая кора’; морд.
kšńat (E), kšńət (M) ‘корь’ [Paasonen, 1992, 910].
− ФУ *śäkä ‘вид рыбы’ 469 > фин. säkä, säke (Род. säkeen), säe
(Род. säkeen), säkiä (диал., устар.) ‘сом; Silurus glanis’; морд. śije (E),
śi (M) ‘сом, налим’ [Paasonen, 1996, 2151].
8
В UEW неправомерно, вероятно, из-за ошибочной интерпретации мордовских
форм, реконструируется праформа *teškä (*tekšä), которая не соответствует фин.
tähkä ‘Ähre’.
ПУ / ФУ / ФП / ФВ *i
− ФУ *ilV ‘вечер’ 82 > фин. ilta ‘вечер’; морд. iĺät́ ́ (M: P) ‘вечер’
[Paasonen, 1990, 453].
− ФУ *jikä (*ikä) ‘возраст, год’ [Sammallahti, 1988, *ikä] 98 >
фин. ikä ‘возраст’; морд. ije (E), ij (M) [Paasonen, 1990, 441].
ПУ / ФУ / ФП / ФВ *ü
− ФВ *kürsä ‘хлеб’ 679 > фин. kyrsä ‘корж, коржик’; морд. kši,
kše (E), kši, Род. kšiń (M) [Paasonen, 1992, 907].
− ФВ *śürjä ‘сторона, край’ 779 > фин. syrjä ‘край, кромка’,
(диал.) ‘höhere Stelle auf dem Gelände, Land-, bergrücken; Sandfeld’;
морд. čiŕe, śiŕe (E), šiŕä (Род. šiŕen), šir (M) [Paasonen, 1990, 269].
Таким образом, как было показано в [Норманская, 2008], анализ

полных мордовских и, в частности, эрзянских данных позволяет вы-
явить два типа соответствий, поэтому таблица рефлексов ФУ вока-
лизма в эрзянском языке в *а, ä-основах должна выглядеть следую-
щим образом:
*i *i
ФУ *a *o *u *ä *e *ü
(*a-осн.) (*ä-осн.)
под ФВ
a o o o e i o e
ударением
морд.
без ФВ
u//- u//- u//- u//- i//- i//- i//- i//-
ударения
В [Норманская, 2008] доказано, что эрзянские рефлексы в без-

ударной позиции имеют особые соответствия в системе вокализма в
марийском, саамском языках и даже в марийской морфологии (типы
склонения и спряжения зависят от места ФВ ударения). Но посколь-
ку из всего этого материала в статье В. В. Понарядова был проана-
лизирован лишь марийский вокализм, в настоящей работе покажем
особые соответствия Пморд. *ə (> морд. u//- в *а-основах, *i//- в
*ä-основах) в марийском языке. Этот тип регулярных соответствий
был оставлен в статье В. В. Понарядов без внимания, как нам пред-
ставляется, по причине того, что автор не провел внутримарийскую
реконструкцию на основании сравнения рефлексов вокализма в от-
дельных марийских диалектах.
Марийский язык
Вопрос марийской исторической фонетики, для изучения которо-
го необходим анализ диалектных данных, – это реконструкция пра-
марийских редуцированных гласных.
В работе [Bereczki, 1994] реконструируется следующая система
марийского вокализма:
a
o e ö
u i ü
Г. Берецки отмечает, что ПМар. *u, *i, *ü в западных диалек-

тах спорадически в отдельных словах переходят в редуцированные
гласные.
Он считает, что этот переход имел место после распада прама-
рийского языка из-за сильного тюркского влияния на отдельные ма-
рийские диалекты.
Изучением вопроса о том, являлся ли переход гласных полно-
го подъема в редуцированные спорадически в отдельных словах и
отдельных диалектах, как пишет Г. Берецки, или редуцированные
гласные имеют регулярные соответствия в марийских диалектах, за-
нимались многие выдающиеся финно-угроведы: В. Штейнитц, Э. Ит-
конен, Г. Берецки, Л. П. Грузов [Steinitz, 1944; Itkonen, 1953; Bereczki,
1992; Грузов, 1964а; Грузов, 1964б; Грузов, 1966]. Интересно, что они
пришли к прямо противоположным выводам. В. Штейнитц, Э. Ит-
конен считали марийские редуцированные архаизмом, а Г. Берец-
ки – современной инновацией, произошедшей в некоторых марийских
диалектах под влиянием тюркских языков. Надо отметить, что хо-
тя Э. Итконен и В. Штейнитц реконструируют редуцированные для
прамарийского языка, их гипотезы относительно этимонов прама-
рийских редуцированных прямо противоположные. Полемика меж-
ду В. Штейнитцем и Э. Итконеном длилась много лет и положила
начало двум научным школам с несводимыми реконструкциями пра-
уральского вокализма.
Для В. Штейнитца наличие редуцированных в горно-марийском
и восточно-хантыйских диалектах явилось краеугольным камнем его
концепции [Steinitz, 1944]. Ему удалось найти весьма много этимоло-
гий, в которых редуцированные гласные в горно-марийском диалекте
соответствуют редуцированным в хантыйских диалектах. На основа-
нии этого он предположил, что для прафинно-угорского языка следу-
ет реконструировать редуцированные в тех случаях, когда они пред-
ставлены в хантыйских диалектах. В горно-марийском диалекте, по
мнению В. Штейнитца, часто имеет место изменение праязыковых
редуцированных в полные гласные.
Э. Итконен предполагает, что прафинно-угорский вокализм был
практически идентичен современному финскому. В своей работе
[Itkonen, 1953] он выдвигает гипотезу, что редуцированные марий-
ские гласные соответствуют кратким финским гласным, а марийские
гласные полного подъема – долгим финским гласным.
Таким образом, при несводимости теорий прафинно-угорского во-
кализма В. Штейнитца и Э. Итконена, они оба реконструируют пра-
марийские редуцированные в тех случаях, когда в горно-марийском
представлен редуцированный, а гласные полного подъема в этих слу-
чаях в других диалектах объясняют как более позднюю инновацию.
В. Штейнитц, Э. Итконен, Л. П. Грузов, А. Рона-Таш анализиру-
ют также марийско-тюркские заимствования, и приходят к выводу,
что эти данные подтверждают необходимость реконструировать пра-
марийские редуцированные [Itkonen, 1953; Грузов, 1964а; Róna-Tas,
1975].
Г. Берецки как раз на основании изучения марийско-тюркских
заимствований пришел к прямо противоположному выводу. По его
мнению, марийские редуцированные – это современная инновация,
возникшая во многом под влиянием тюркских языков.
В монографии [Норманская, 2008] вопрос о статусе марийских
редуцированных рассмотрен с точки зрения внутреннего и внешнего
сравнения.
С точки зрения внутреннего сравнения марийских диалектов сле-
дует обратить внимание на следующее: Г. Берецки в своей книге
[Bereczki, 1992; Bereczki, 1994] пишет, что сравнение материалов во-
сточных и западных марийских диалектов не дает возможности ре-
конструировать прамарийские редуцированные. В восточных диа-
лектах, по его мнению, редуцированные появляются спонтанно в ре-
чи носителей под влиянием тюркских языков (он специально подчер-
кивает, что носители восточных диалектов марийского языка живут
в тесном контакте с чувашами и татарами). Редуцированные глас-
ные в восточных диалектах, пишет Г. Берецки, системно не соот-
ветствуют редуцированным гласным в западных диалектах. Однако
Г. Берецки не приводит полной выборки материала, подтверждаю-

щей его выводы. Поскольку, по его мнению, редуцированные в во-
сточных диалектах возникают спорадически, то они далее в работе
Г. Берецки не привлекаются к анализу. Далее Г. Берецки подробно
анализирует редуцированные в западных диалектах. Он приводит
список слов, имеющих прафинно-угорскую этимологию и имеющих
редуцированный хотя бы в одном из западных диалектов. В резуль-
тате Г. Берецки приходит к выводу, что таких слов весьма мало,
редуцированный гласный также нерегулярно появляется то в одном
из западных диалектов, то в другом. Поэтому в результате внутрен-
него сравнения марийских диалектов Г. Берецки приходит к выводу,
что редуцированные в марийских диалектах возникают спорадиче-
ски под влиянием тюркских языков.
Надо отметить, что материал, приводимый Г. Берецки в первой
части его книги, посвященной редуцированным гласным в марий-
ских диалектах, собран очень тенденциозно. Приведены далеко не
все примеры слов с редуцированным гласным первого слога, имею-
щих прафинно-угорскую этимологию.
В работе Э. Итконена [Itkonen, 1953], который считает, что марий-
ские редуцированные имеют системные соответствия по диалектам,
приведен полный список слов с редуцированными гласными в пер-
вом слоге (Э. Итконен указывает, что большая часть слов приведена
в работе Э. Беке [рукопись], и добавляет ряд новых лексем). Одна-
ко он цитирует лишь одну диалектную форму, и по его списку не
видно, насколько точно соблюдаются предложенные им правила о
междиалектных соответствиях редуцированных.
В работе [Норманская, 2008] собрано для прамарийского гласного
*ĭ – 38 примеров, *ŭ – 56 примеров. Проведенный анализ показыва-
ет, что для прамарийских гласных *ĭ, *ŭ наблюдаются регулярные
соответствия гласных по диалектам. В словах, имеющих прафинно-
угорскую этимологию, междиалектные соответствия вокализма пер-
вого слога для *ĭ соблюдаются в 87%, для *ŭ – в 91% случаев. Исклю-
чения, которые для обеих фонем составляют примерно 10% случаев,
легко объясняются как следствие взаимного влияния диалектов. По-
этому, следуя Э. Итконену, который считает надежной реконструк-
цию *ŭ, *ĭ для прамарийского состояния, мы не согласны с точкой
зрения Г. Берецки, по мнению которого редуцированные гласные по-
являются в отдельных марийских диалектах спорадически, и возник-
новение редуцированного в одном из диалектов не связано с другими
рефлексами гласного в других диалектах. Наоборот, кажется удиви-
тельным, что *ŭ, *ĭ имеют практически в 90% случаев регулярные
соответствия по диалектам при том, что марийские диалекты близ-
ки, взаимопонятны и обоюдное влияние между ними кажется весьма
сильным.
Как оказалось, с точки зрения внешнего сравнения двойная ре-
флексация ФВ *u, *o, *i в качестве марийских редуцированных vs.
гласных полного подъема также связана с местом ударения и, соот-
ветственно, имеет прямые параллели в эрзянском языке.
Правило рефлексации ФВ *u в прамордовском языке выглядит

следующим образом:
I тип рефлексов – место ударения на первом слоге
– ФВ *ú-а > Пморд. *o, Пмар. *ǔ9
II тип рефлексов – место ударения на втором слоге
– ФВ *o-á|ә́, *u-ә́ > Пморд. *u (в *ә́-основах)/*ə10 (в *á-основах),
Пмар. *u (в *á-основах), Пмар. *о (2 спряжение глаголов в марий-
ском)//*u (1 спряжение) (в *ә́-основах)
– ФВ *u-á > Пморд. *ə, Пмар. *ǚ//ū

ФВ *ú-а
ПУ *šuma-re ‘деревянная ступка’ 789 >

> морд. čovar (E), šovar Род. -ən (M) [Paasonen, 1990, 288]
> Пмар. *šua-r: šuár (Л); šuar (Кокшай C); šuar (Чебок Ch); šuar
(Бирск B); šuar (Малмыж M), šar (MK); šuar (Уржум UJ), šw ar (UP,
USj); šuar (Перм P); šuar, šuer (Яранск JT), šuar (JO); ПротоБер.
*šuar [SKES, 82–83; UEW, 789; Bereczki, 1992, 68].
ПУ *muna ‘яйцо; яйцо, яичко (насекомых)’ [Sammallahti, 1988, № 19,
*muna] 285 >
> морд. mona (E) ‘яичко’ [Paasonen, 1992, 1282]
> Пмар. *mu̇ nə: múno, munǯáš (Л) ‘нести яйца, нестись (о пти-
цах); откладывать яички (о пчелиной матке), личинки (о насеко-
В словах со структурой СVV > Пмар. *u/*о.

9
10
Подробнее о рефлексах Пморд. *ə в первом слоге см. [Иванова, 2006; Ермуш-
кин, 1997].
мых)’; muno (Кокшай CÜ), mu̇ no (CK); mu̇ no (Чебок Ch); muno
(Бирск B); muno (Малмыж M); muno (Уржум UJ), muny (UP);
muno (Перм P); mu̇ nu̇ (Ветл); mu̇ nu̇ (Яранск JO); mýny, mýnzaš
(Г) ‘нести яйца, нестись; откладывать яйца, личинки’; myny (Козьм
K); ПротоБер. *munə [UEW, 285; Bereczki, 1992, 39].
ПУ *puna ‘волосы, шерсть’ [Sammallahti, 1988, *pu/ana] 402 >
> морд. pona (E, M)
> Пмар. *pu̇ n: pun (Л); pun (Кокшай CÜ), pu̇ n (CK); pu̇ n (Че-
бок Ch); pun (Бирск B); pun (Малмыж M); pun (Уржум U); pun
(Перм P); pu̇ n (Ветл); pu̇ n (Яранск JT, JO); pyn (Г); pyn (Козьм
K); ПротоБер. *pun [UEW, 402; Bereczki, 1992, 53].
ПУ *puna ‘вить (веревку и т. п.), заплетать (косу)’ [Sammallahti, 1988,
№ 116, *puna/ɨ] 402 >
> морд. pona- (E, M) ‘плести, вязать, заплетать’ [Paasonen, 1994,
1746]
> Пмар. *pu̇ nE-: punáš (Л); punem (Кокшай CÜ), pu̇ nem (CK);
pu̇ nem (Чебок Ch); punem (Бирск B); punem (Малмыж M); punem
(Уржум U); punem (Перм P); pu̇ nem (Ветл); pu̇ nem (Яранск JT,
JO); pýnaš (Г); pynem (Козьм K); ПротоБер. *punə- [UEW, 402–
403; Bereczki, 1992, 53–54].
ПУ *sula ‘таять’ [Sammallahti, 1988, *sula] 450 >
> морд. sola (E), sola (solan) (M), sola- (E, M) [Paasonen, 1996,
2008]
> Пмар. *su̇ lE-: šuláš (Л); šulem (Кокшай CÜ), šu̇ lem (CK);
šu̇ lem (Чебок Ch); šulem, sulem (Бирск B); šulem (Малмыж MK),
sulem (M); šulem (Уржум US, UJ), sulem (UP, USj); šu̇ lem (Ветл);
šu̇ lem (Яранск JT, JO); šýlaš (Г); šylem (Козьм K); ПротоБер. *sulə-
[UEW, 450–451; Bereczki, 1992, 69].
ПУ *kuδa ‘ткать, соткать, выткать’ [Sammallahti, 1988, *kuδa-] 675 >
> морд. koda- (E, M) [Paasonen, 1992, 814]
> Пмар. *koE-: kuáš (Л); kuem (Кокшай C); kuem (Чебок Ch);
kuem (Бирск B); kuem (Малмыж M), kw em (MK); kuem (Уржум
U); kuem (Перм P); kuem (Ветл); kuem (Яранск JT, JO); kóaš (Г);
koem (Козьм K); ПротоБер. *kuə- [SKES, 144; UEW, 675; Bereczki,
1992, 23].

ФВ *o-á
ПУ *ćonča ∼ ćoča ‘блоха’ [Helimski, *čo(n)c’a] 39 >

́ < šičáv), Род. -ən (M)
> морд. čičav (E), čučav (E), šičáv (∼ šečáv
[Paasonen, 1990, 258]
> Пмар. *šuršə: šúršo (Л); šuršo (Кокшай C); šuršo (Чебок Ch);
šuršo (Бирск B); šuršo (Малмыж M), šuršu̇ (MK); šuršo (Уржум
UJ), šuršy (UP); šuršo (Перм P); šuršu̇ (Ветл); šuršy (Яранск JO);
šuršy (Козьм K); ПротоБер. *šuršə [SKES, 1071; UEW, 39].
ПУ *kočka ‘орел’ [Sammallahti, 1988, *kočka] 668 >
> морд. kućkan (E:Atr), kućkán (M) [Paasonen, 1992, 917]11
> Пмар. *kutkə-ž, *kučkə-ž: kútkyž (Л); kutkyž (Кокшай
CÜ); kutkyš (Бирск); kučkyž (Козьм KA, KN); ПротоБер. *kučkəš
[SKES, 224; UEW, 668; Bereczki, 1992, 25].
ФВ *o-ә́
ПУ *korta12 ‘сжигать, гореть’ 186 >

> морд. gurno- (E), gurná- (M) ‘сжигать на жертвенном огне’
[Paasonen, 1990, 431]
> Пмар. *korδE-: korδe (Бирск B) ‘воскурять (о шамане перед
началом молитвы)’.
ПУ *śorwa ‘хохол, рог’ [Sammallahti, 1988, *s’orwa] 486 >
> морд. śuro (E), śora (M) [Paasonen, 1996, 2199]
> Пмар. *šur: šurká ‘хохол (у чибиса); название головного убора
замужней женщины)’ (Л)?; šur (Кокшай C); šur (Чебок Ch); šur
(Бирск B); šur (Малмыж M); šur (Уржум UJ, US); šur (Перм P);
šur (Ветл); šur (Яранск J); šur (Г); šur (Козьм K); ПротоБер. *šur
[UEW, 486; Bereczki, 1992, 69–70].
ПУ *śota, *śoδa ∼ *śoδ´a ‘ссора, борьба, воевать’ 777 >
11
По рефлексам инлаутного консонантизма мордовское слово не подходит к этой
этимологии, потому что стандартный рефлекс ПУ *čk – морд. čk, kš, šk. Других
примеров на развитие *čk > ćk в UEW нет.
12
Отнесение этого слова к прамордовским *ə-основам условно, поскольку в эр-
зянском языке представлен рефлекс *ə-основы, а в мокшанском – *а-основы.
> морд. śudo- (E), śudə- (M) ‘проклинать’ [Paasonen, 1996, 2187]
> Пмар. *šuδa-: šuδala- (KB), šuδə̑š (U) ‘проклятие’, šuδala- (B)
‘ругаться’, šuδe- (M) ‘проклинать’.
ПУ *kota ‘хижина, дом’ [Sammallahti, 1988, *kota] 190 >
> морд. kudo (E), kud (М) [Paasonen, 1992, 922]
> Пмар. *kuδV: kuδə̑ (KB), kuδo (U), kuδo (B).
ПУ *loma ‘исполу, пополам, между, промежуток’ 692 >
́
> морд. käd-luv Род. -əń (M) [Paasonen, 1992, 1085]
> Пмар. *lo-š, *lo-ngə, *lu-ɣə-ć ∼ -u̇ - (*lo-ɣə-ć): loš, lóŋgo, lúɣyč
(Л); loš (Кокшай C), luɣuč ́ (CK); loŋgo, loš (Чебок Ch); loš (Бирск
B), loŋgo, luɣuč ́ (BJ), luɣuč ́ (BJp); loŋgo, loš, luɣuč ́ (Малмыж M);
loš (Уржум U); loŋgo, loš, luɣuč (Перм P); loɣu̇ c (Ветл); loš (Яранск
JT); loš, lóɣəc (Г); loš, loɣəcən (Козьм K); ПротоБер. *lo [SKES, 302;
UEW, 692; Bereczki, 1992, 32].
ПУ *śoδka ‘вид утки’ [Sammallahti, 1988, *s’o/ɨdk/d’ka] 482 >
> морд. śulgo ∼ śulga (E), ćulga Род. ćulgən (M) [Paasonen, 1996,
2193]
> Пмар. *so-e: šue-luδo (Л, CK); šue-luδo (Кокшай CCh); śue-
luδu̇ (Малмыж MK); šue-luδu̇ (Ветл); šue-lu̇ δo (Яранск JT); ala-šoe
(Козьм K); ПротоБер. *šu-e [SKES, 1085; UEW, 482; Bereczki, 1992,
59].
ФВ *u-ә́
ПУ *muja ‘прикасаться’ 284 >

> морд. muje- (E), mujə- (M) [Paasonen, 1992, 1292]
> Пмар. *muA-: muáš (Л); muam (Кокшай C); muam (Чебок
Ch); muam (Бирск B); mam (Малмыж MK); muam (Уржум UP,
UJ); muam (Перм P); muam (Яранск JT); móaš (Г); moam (Козьм
K); ПротоБер. *mu- [UEW, 284; Bereczki, 1992, 38].
ФВ *u-á
ПУ *purkV [Sammallahti, 1988, *purki] ‘снегопад’ 406 >

> морд. porgams, purga- (E), purgáms, pərgá- (M), pə̑rgáms
[Paasonen, 1994, 1850]
> Пмар: *pu̇ rɣə-ž, *pu̇ rɣə-štE-, *purɣə-ž: púrɣyž (Л); pyrɣýštaš
(Г).
ПУ *turpa ‘губы, губа’ [Sammallahti, 1988, ФУ *turpa] 801 >
> морд. turva ∼ torva (E, M), tərvá (M) [Paasonen, 1996, 2354]
> Пмар. *tü̆rwə: tǘrvö (Л); türwö (Кокшай CÜ, CK); tü̆rwö
(Чебок Ch); türwö (Бирск B); türwö (Малмыж M), türwö̆ (MK);
türwö (Уржум UJ), türwy (UP); türwö (Перм P); tü̆rwü̆ (Ветл);
tü̆rwö (Яранск JT), tü̆rwü̆ (JO); tә́rvy (Г); tərwə (Козьм); Прото-
Бер. *türwə [SKES, 1426; UEW, 801; Bereczki, 1992, 80].
ПУ *śuka ‘мякина, ость колоса’ 777 >
> морд. śuva (E), śiva (E:Kad), śuvá Род. (-n) (M) [Paasonen, 1996,
2203]
> Пмар. *sū ∼ šū: šu (Л); šū (Кокшай C); šū (Чебок Ch); šū
(Уржум U); šū (Яранск JT, JO); šū (Козьм K); ПротоБер. *šū [SKES,
1095–1096; UEW, 777–778; Bereczki, 1992, 67].
Анализ этимонов ПМар. *ǐ дает схожие результаты:

− ФВ *í-a, *í-ə > Пморд. *o|*e, Пмар. *ǐ
− ФВ *i-ә́ > Пморд. *i, Пмар. *i
ПУ *ićä ‘отец’ 78 >

> морд. óćä, Род. óćäń (M) ‘старший брат со стороны отца’
[Paasonen, 1994, 1416]
> ПМар. *ǐźa: əzä (Г); iza (Уржум); iźa (Малмыж) ‘старший брат;
младший дядя по отцу (моложе отца)’, iza (B) ‘älterer Bruder’; Про-
тоБер. *ića [UEW, 78; Bereczki, 1992, 10].
ПУ *śilmä ‘глаз’ 479 >
> морд. śeĺme (E), śeĺḿä Pl. śeĺmət ́ (M) [Paasonen, 1996, 2128]
> ПМар. *ǐźa: sənzä (Г); šińća (Л, Малмыж, Бирск); ПротоБер.
*šin-ǯa [UEW, 479; Bereczki, 1992, 62].
ФУ *jikä (*ikä) ‘возраст, год’ 98 (В этом примере ударение в

прафинно-волжском языке реконструируется на основании рефлек-
сов вокализма первого слога в мордовских языках, см. [Норманская,
2008]) >
> морд. ije (E), ij (M) [Paasonen, 1990, 441]
> ПМар. *ɨ̄ (j): i (Г); ij (Л); ПротоБер. *ij [UEW, 93; Bereczki,
1992, 8].
Интересно, что в ряде случаев в зависимости от прафинно-

волжского ударения наблюдается различная рефлексация гласных
и в саамском языке. Итак, результирующая таблица рефлексов во-
кализма в финно-волжских языках в *а-, *ä-основах выглядит сле-
дующим образом:
ФВ мар.
фин. Псаам. морд.
ударение (искл. _(C)j, _*š)
1 слог a
*a-a a *a, *ō *o//*u
2 слог ə (u)
1 слог o *ŭ
*ȯȧ-ē/ō,
*o-a o *o (II спр.)//
2 слог *ō-e̮ ə (u)
*u (I спр.)
1 слог o *ŭ
*u-a u *o *o (II спр.)//
2 слог ə (u)
*u (I спр.)
1 слог o/e(_Ć) *u̇
*i-a i *e̮
2 слог ə (u) *ü̆
1 слог *ā ӓ (M), e (E)
*ӓ-ӓ ӓ *e
2 слог *ε ə (i)-
1 слог e/(ӓ)
*ü-ӓ ü *e̮ *ü
2 слог ə (i)
1 слог *ε, *ē i
*e-ӓ e (когда в *ü
2 слог морд. i) ə (i)
ФВ мар.
фин. Псаам. морд.
ударение (искл. _(C)j, _*š)
1 слог o *ǐ
*i-ӓ i *e̮
2 слог ə (i) *ɨ̄
В статье В. В. Понарядова опущены практически все соответ-

ствия, которые отмечаются в позиции ФВ ударения на втором слоге.
Вероятно, это связано с тем, что саамский язык в его работе не при-
влекался к анализу. В марийском языке особые ряды соответствий
наблюдаются только в том случае, если предварительно на основе
диалектных данных реконструировать прамарийские редуцирован-
ные. А в коми-зырянском языке место ударения, видимо, совпадало
с коми-язьвинским и отличалось от ФВ. Для выделения частотных
рядов соответствий его следует в первую очередь сравнивать с близ-
кородственным удмуртским языком, и лишь затем, после проведе-
ния внутрипермской реконструкции, с финно-волжскими языками,
ср. описание этих этапов сравнения в [Норманская, 2009; Норман-
ская, 2010].
По В. В. Понарядову рефлексы ФУ вокализма в эрзянском языке
в *а-, ä-основах выглядят так:
ФУ *a *o *u *ä *e *i *ü
коми u u i̮ e̮ o e e̮
В его статье «О финно-пермском вокализме» не учтен ряд ре-
флексов, которые представляют собой частотные соответствия меж-
ду коми и удмуртским языками и возникают в определенных по-
зициях в зависимости от прапермского ударения, без изменения со-
хранившегося в коми-язьвинском языке. Для ФП гласных заднего
ряда *а, *о, *u в работе В. В. Понарядова не учтена рефлексация в
позиции под ударением. Для ФВ гласных переднего ряда *ü, *е –
рефлексация в безударной позиции.
ФП *а (ПП ударение на корне)
ПУ *kama- [UEW + Sammallahti, 1988] ‘кожура’ 121 >

> фин. kamara ‘Kruste, Kopfhaut, Schwiele’
> ПП *kọm >

> удм. kumeĺ (S) ‘die abgezogene Rinde des Lindenbastes’, ? ke̮m
(S, G), kȯm (K) ‘Rinde, Kruste, Schale’
> коми komi̮ĺ (Le), kome̮ĺ (Ud) ‘Schale, Hülse’, ku̇ miĺ (PO) ‘ко-
жура’, кя ку́ мил’ ‘кожура’.
ФП *kansa ‘народ, люди, товарищ, друг’ 645 >
> фин. kansa ‘Volk, Nation, Leute’, kanssa (Postp.) ‘mit, samt’
> ПП *kọz >
> удм. kuz (S), kụz (K) ‘Paar’, kuzo (S, G), kụzo (K) ‘ein Paar
bildend, paarig’
> коми goz (S, P) ‘Paar’, guz (PO) ‘пара’, gozja (S, P) ‘paarig,
gepaart; Ehepaar’, (PO) guzja ‘чета, муж с женой’, кя гу́ зйа ‘чета,
пара’.
ФП *о (ПП ударение на корне)
ФУ *kolV ‘промежуток, трещина, среднее помещение’ 174 >

> фин. kolo ‘Loch, Einschnitt, Öffnung’
> ПП *kol- >
> удм. kwald- (S) ‘sich spalten’, kwaldị-̑ (G) ‘id., losgehen’
> коми kolas (Lu), kovȧs (P) ‘Zwischenraum, Abstand’, kȯlas (PO)
‘Spalte, Zwischenraum’, кя ко́лас ‘промежуток’.
ФУ *korV (∼ *korwa) ‘лист’ 187 >
> фин. korva ‘Ohr’
> ПП *kọr- >
> удм. kwar (S, G) ‘Blatt, blätteriges Gras’
> коми kor (Peč, V), kur (PO) ‘Blatt’, кя кур (ку́ рəн) ‘лист’.
ФП *u (ПП ударение на корне)
ФП *julma ‘сильный’ 638 >

> фин. julma ‘grausam, barbarisch; entsetzlich; schrecklich,
fürchterlich’?
> ПП *jon >
> удм. jun (junm-) (S, G), (K) d’un ‘stark, fest (S, K, G); sehr
(S, G); kompakt (K)’, (S) junmat- ‘befestigen, bestärken, erstarken, fest
anlegen’, junmi̮- ‘stark od. fest werden, erstarken’
> коми jon (S, P, PO) ‘stark, kräftig (S, P, PO); Stärke, Kraft (S);
gesund (P)’, (S) jonme̮d-, (V) jonmė̮t- ‘befestigen, stärken, kräftigen’,
кя йо́нминə ‘сделаться крепким’.
ФП *ü (ПП ударение на окончании)
ПУ *wi/ülä- [UEW], *üli- [Sammallahti, 1988] ‘верхнее покрытие’

573 >
> фин. ylä ‘höher, ober, Hoch-’, yli ‘über’, ylen ‘sehr, besonders’,
yllä ‘oben’, ylle ‘auf’, ylös ‘auf, in die Höhe’
> ПП *ụl >
> удм. vi̮l (S), vә̑l (K), vịl̑ (G) ‘Oberfläche, Oberteil’, vi̮le (S), vә̑le
(K), vịlȇ (G) ‘hinauf, nach oben’, vi̮li̮n (S), vә̑lә̑n (K), vịlị ̑ n
̑ (G) ‘auf,
oben’
> коми vi̮l (S), vi̮v (V), vøl (PO) ‘Oberraum, das Obere’, vi̮le̮ (S),
vi̮ve̮ (P), vølø (PO) ‘auf, hinauf’, vi̮li̮n (S), vi̮vi̮n (P), vøløn (PO) ‘auf,
darauf; hoch’, кя вы́ лын ‘на …’.
ПУ *ki/ülmä- [UEW], *külmä- [Sammallahti, 1988] ‘холодный, холод,
мерзнуть’ 663 >
> фин. kylmä ‘kalt, kühl; Kälte’, kylmää- ‘kühlen, kälten, kalt
machen’, kylmene- ‘kalt werden’
> ПП *kụn(m) >
> удм. ki̮n (S), kә̑m (kә̑nm-) (K), kịm ̑ (kịnm-)
̑ (G) ‘Frost, Kälte
̑
(S, K, G); frostig, gefroren (S, K)’, (S) ki̮nmi̮-, (K) kә̑nmә̑-, (G) kịnmị -̑
‘frieren, gefrieren’
> коми ki̮n (S, P), køn (PO) ‘gefroren (S, P, PO), erfroren (S,
P), kalt, frostig (P)’, (S, P) ki̮nmi̮-, (PO) kønmi- ‘frieren, erfrieren,
gefrieren (S, P, PO), kalt werden (PO)’, кя кəнминә́ ‘мерзнуть’.
ФП *е (ПП ударение на окончании)
ПУ *enä ‘большой’ 74 >

> фин. enää ‘mehr, weiter, ferner’, enempi ‘mehr’, eno ‘Wasserfall,
reißender Strom; Onkel (mütterlicher Seite)’
ПП *unV- >
̑ (Uf) ‘viel’?
> удм. uno (S), uno, úno (J), ịno
> коми una (S), unȧ (P, PO) ‘Menge; viel’, un-aj (V) ‘Oheim, älterer
Bruder des Vaters’, кя уна́ ‘много’.
Как было показано в работах [Норманская, 2009; Норманская,

2010; Норманская, 2012], прафинно-волжское и прапермское место
ударения несколько различаются между собой и отличаются от уда-
рения, которое реконструируется для прасамодийского и прахантый-
ского языков. В дальнейшем предстоит исследовать генезис этих си-
стем. Но с большой долей вероятности можно сказать, что праперм-
ская и прафинно-волжская системы ударения возникли независимо
после распада финно-пермского праязыка. Поэтому и появление осо-
бых рефлексов в зависимости от места ударения в этих языках было
независимой инновацией в каждой из языковых групп. Поэтому ме-
тод реконструкции, связанный с поиском «праязыковых архетипов»,
предлагаемый В. В. Понарядовым, без опоры на проведение акку-
ратных внутренних реконструкций сначала для диалектов каждого
из языков, затем для самых близкородственных языков (таких, как
мордовские, пермские, обско-угорские и т. д.) и лишь затем выхо-
да на более глубокую реконструкцию, представляется нерезульта-
тивным. Он не позволяет учесть системные инновации, прошедшие
в каждом из языков или даже диалектов. Применение этого метода
для финно-пермских языков дало возможность выявить лишь наибо-
лее частотные ряды соответствий, которые на самом деле уже и были
описаны почти семьдесят лет назад в работах Э. Итконена [Itkonen,
1946; Itkonen, 1953]. Такой подход не даст никакого результата для
языков, в которых действовала инновационно возникшая система ум-
лаута, такая, как в хантыйском языке, см. [Helimski, 2001], как в
древнегерманских языках или система прогрессивного сингармониз-
ма, как в некоторых тюркских языках, например, в уйгурском, по-
скольку в этих случаях каждый гласный имеет не один, как в случае
с ударением, а два и более возможных вариантов в зависимости от
влияния гласных второго слога, независимо возникающих и синхрон-
но представленных в каждом из языков.
Список сокращений
коми: кя – коми-язьвинский диалект, Le – летский, Lu – лузско-летский, P –
пермяцкий, Peč – припечорский, PO – восточно-пермяцкий, S – сысольский,
Ud – удорский, V – вычегодский; мар. – марийский: мар. Г – западные или
горные диалекты (мар. Козьм – диалекты округа Козьмодемьянск: KA –
дер. Архипкино, KN – дер. Высоково; мар. Кокшай – диалекты округа Ца-
ревококшайск (Йошкар-Ола): CCh – дер. Чихайдарово, CK – дер. Кушнур,
CÜ – дер. Юшуттур); мар. Л – восточные или луговые диалекты (мар.
Бирск – диалекты округа Бирск: B – дер. Старо-Оребаш, BJ – дер. Ста-
раяш, BJp – дер. Красный Ключ; мар. Ветл – диалекты округа Ветлуга;
мар. Малмыж – диалекты округа Малмыж: M – дер. Старый Ноныгер,
MK – дер. Карманкино; мар. Перм – диалекты округа Красноуфимск: P –
дер. Сарси; мар. Уржум – диалекты округа Уржум: UJ – дер. Ядык Беляк,
UP – дер. Петрушин, US – дер. Нижняя Сюкса, USj – дер. Сабуме; мар.
Чебок – диалекты округа Чебоксары: Ch – дер. Большие Маламасы; мар.
Яранск – диалекты округа Яранск: JO – дер. Отюгово, JT – дер. Туршомуч-
каш); морд. – мордовские: Е – эрзянский (E:Atr – с. Атрать Алатырского
района Республики Чувашии, E:Kad – с. Кадом Теньгушевского района Рес-
публики Мордовии, E:Mar – села Большое и Малое Маресево Чамзинского
района Республики Мордовии); М – мокшанский (M:MdJurtk – с. Подлес-
но-Мордовский Юрткуль Старо-Майнского района Ульяновской области;
M:P – говор Пензенской области, (без западных районов) Республики Мор-
довии); Пмар. – прамарийский; Пморд. – прамордовский; ПП – праперм-
ский; ПротоБер. – праформа по [Bereczki, 1992; Bereczki, 1994]; Псаам. –
прасаамский; ПУ – прауральский; удм. – удмуртский: G – глазовский, J –
елабужский, K – казанский, S – сарапульский, Uf – уфимский; ФВ – финно-
волжский; фин. – финский; ФП – финно-пермский; ФУ – финно-угорский.
Грузов Л. П. Редуцированные гласные в диалектах марийского языка //
Вопросы филологии марийского языка. Йошкар-Ола, 1964а. С. 3–22.
(Труды МарНИИ, вып. 18).
Грузов Л. П. Фонетика диалектов марийского языка в историческом осве-
щении. Йошкар-Ола, 1964б.
Грузов Л. П. К проблеме развития редуцированных гласных в языках
Волго-Камья // Советское финно-угроведение. 1966. № 2. С. 107–117.
Ермушкин Г. И. Развитие фонетической системы диалектов эрзя-мордов-
ского языка: научн. докл. по дис. … докт. филол. наук. М., 1997.
Иванова Г. С. Система гласных в диалектах мокшанского языка в истори-
ческом освещении. Саранск, 2006.
Лыткин В. И. Исторический вокализм пермских языков. М., 1964.
Мосин М. В. Эволюция структуры прафинно-угорской основы слова в мор-
довских языках автореферат. Дис. … докт. филол. наук. Тарту, 1987.
Норманская Ю. В. Новый взгляд на историю пермского вокализма: опи-
сание развития вокализма первого слога в коми и удмуртском языках
в зависимости от прапермского ударения и гласного второго слога //
Вопросы уралистики 2009. Научный альманах. СПб., 2009. С. 260–295.
Норманская Ю. В. Соотношение прапермской и прафинно-волжской ак-

центных систем // В пространстве языка и культуры: звук, знак, смысл.
Сборник статей к юбилею В. А. Виноградова. М., 2010. С. 623–639.
Норманская Ю. В. Прасамодийское ударение и его внешние соответствия.
Часть II. Внешние соответствия селькупского разноместного ударения
в северно-самодийских и финно-угорских языках // Урало-алтайские
исследования. 2012. № 2(7). С. 59–81.
Хакулинен Л. Развитие и структура финского языка. М., 1953.
Bereczki G. Grundzüge der tscheremissischen Sprachgeschichte I. Szeged, 1992.
Bereczki G. Grundzüge der tscheremissischen Sprachgeschichte II. Szeged, 1994.
Csúcs S. Die Rekonstruktion der permischen Grundsprache. Budapest, 2005.
Helimski E. Ablaut als Umlaut im Ostjakischen: Prinzipien und Grundzüge
der lautgeschichtlichen Betrachtung // Fremd und Eigen: Untersuchung
zur Grammatik und Wortschatz des Uralischen und Indogermanischen, in
memorium Harmut Katz. Wien, 2001. S. 55–76.
Itkonen E. Zur Frage nach der Entwicklung des Vokalismus der ersten Silbe
in den finnisch-ugrischen Sprachen, insbesondere im Mordwinischen //
Finnisch-Ugrische Forschungen, 29. Helsinki, 1946. S. 222–337.
Itkonen E. Zur Geschichte des Vokalismus der ersten Silbe im Tscheremissi-
schen und in permischen Sprachen // Finnisch-Ugrische Forschungen, 31.
Helsinki, 1953. S. 150–345.
Itkonen E. Zur Wertung der finnisch-ugrischen Lautforschung // Ural-altaische
Jahrbücher, 41. Wiesbaden, 1969. S. 76–111.
Paasonen H. Mordwinisches Wörterbuch. Bd. I–IV. Helsinki, 1990–1996.
Róna-Tas A. Some Problems of the Uralic Vocalism from an Altaist’s Point
of View // Congressus Tertius Internationalis Fenno-Ugristarum Tallinae
habitus 17–23.VII.1970. Tallin, 1975. P. 139–143.
Sammallahti P. Historical Phonology of the Uralic Languages // The Uralic
Languages: Description, History, and Foreign Influences. Brill, 1988. P. 478–
554.
SKES – Suomen kielen etymologinen sanakirja. O. I–VI. Helsinki, 1955–1978.
Steinitz W. Geschichte des finnisch-ugrischen Vokalismus. Stockholm, 1944.
Wichmann Y. Zur Geschichte des Vokalismus der ersten Silbe im Wotjakischen
mit Rücksicht auf das Syrjänische. Helsinki, 1915.
В. В. Понарядов | Сыктывкар
О сильных и слабых аспектах
разных подходов
к праязыковой реконструкции:
ответ на замечания
М. А. Живлова
и Ю. В. Норманской
В откликах М. А. Живлова и Ю. В. Норманской на мою ста-

тью «О финно-пермском вокализме» затрагиваются важные аспекты
методологии сравнительно-исторической реконструкции. Вероятно,
мне следовало бы эксплицитно изложить свои взгляды на этот вопрос
во вводной части послужившей предметом критики работы. Однако
поскольку там я этого не сделал, всецело сосредоточившись на рас-
смотрении конкретного финно-пермского материала, воспользуюсь
предоставленной редакцией альманаха «Вопросы уралистики» воз-
можностью публикации ответа на прозвучавшую критику для вос-
полнения данного упущения.
Основная методологическая критика примененного мной подхода
к реконструкции сводится к следующим двум положениям: 1) рекон-
струкцию прафинно-пермского состояния следовало бы вести после
предварительной реконструкции промежуточных между ним и со-
временностью праязыков – прапермского, прамордовского и т. д.,
а не путем непосредственного сравнения современных языков, как
это сделано в моей статье; 2) в работе не использован материал всех
финно-пермских языков и особенно не хватает данных саамских язы-
ков, которые представляют собой отдельную ветвь внутри финно-
пермской общности.
В теоретическом аспекте эти замечания выглядят совершенно

справедливыми, но прежде чем рассмотреть их с точки зрения прак-
тической применимости, необходимо отметить, что пока моя рабо-
та готовилась к печати, появилось важное исследование финского
саамоведа А. Айкио на ту же тему [Aikio, 2013]. Автор подверга-
ет рассмотрению только гласные заднего ряда, но зато его работа
удачным образом лишена как раз тех предполагаемых недостатков,
о которых пишут М. А. Живлов и Ю. В. Норманская: она построена
в значительной степени как раз на саамском материале, и более глу-
бокая реконструкция производится именно на основе реконструкции
праязыков промежуточного уровня.
В отношении требования опираться на промежуточные рекон-
струкции работа А. Айкио представляет прекрасный образец, ил-
люстрирующий, что хотя теоретически построение праязыковой ре-
конструкции более глубокого уровня на основе сопоставления пред-
варительно выполненных промежуточных реконструкций праязыков
отдельных ветвей должно обеспечивать наибольшую точность полу-
чаемых результатов, на практике исследователь всегда сталкивает-
ся с проблемой неполноты и неоднозначности реконструкции любых
праязыковых состояний, в том числе и промежуточных. Поскольку
в процессе развития любых языков часть информации об их пред-
шествующих состояниях неизбежно теряется, праязык никогда не
может быть восстановлен в точном соответствии с исторической ре-
альностью [Бурлак, Старостин, 2005, 183]. Единственное, что может
быть достигнуто, – это его реконструкция в максимально возможном,
исходя из имеющихся данных, приближении к этой исторической ре-
альности, причем это приближение всегда будет оставлять место для
возможности альтернативных решений при восстановлении опреде-
ленных элементов реконструированной системы.
Но если из-за объективных особенностей предмета исследования
мы принципиально не можем достичь того, чтобы наши реконструк-
ции полностью соответствовали праязыковой действительности, ина-
че говоря – не можем достичь полной точности в наших реконструк-
циях, в том числе и на уровне промежуточных праязыков отдель-
ных ветвей, то что же будет происходить при использовании этих
промежуточных реконструкций как исходного материала для рекон-
струкции праязыка более глубокого уровня? Несомненно, неизбеж-
ные неточности и, возможно, прямые ошибки в наших реконстру-
ированных промежуточных праязыках при переходе к реконструк-
Ответ на замечания М. А. Живлова и Ю. В. Норманской 751
ции праязыка более глубокого уровня многократно умножатся: в нем
будут суммированы все неточности промежуточных реконструкций,
и к этим неточностям добавятся еще новые, неизбежные в самом
процессе реконструкции более глубокого праязыка. Таким образом,
отстаиваемый Ю. В. Норманской (и, как известно, вообще предпочи-
таемый Московской лингвистической школой1 ) метод «ступенчатой
реконструкции» имеет в себе неустранимый опасный порок. Именно
поэтому я сознательно отказался в своей работе от применения ме-
тода ступенчатой реконструкции, предпочтя ему непосредственное
сравнение материалов ныне существующих языков, достоверность
которых легко может быть проверена путем обращения к соответ-
ствующим словарям и даже, если необходимо, непосредственно к но-
сителям этих языков.
Я ни в коей мере не утверждаю, что использование реконструкций
промежуточных праязыковых состояний для реконструкций более
глубокого уровня бесполезно. Наоборот, я должен подчеркнуть, что
промежуточные реконструкции дают бесценные возможности для
уточнения того знания о более глубоком праязыке, которое полу-
чено путем его реконструкции, непосредственно исходящей из ма-
териала современных (или сохраненных в письменных памятниках
древних) языков. Но при этом и реконструкция глубокого праязыка
может и должна точно так же использоваться для уточнения рекон-
струкций праязыков промежуточных. Иначе говоря, рекурсивное со-
поставление глубоких реконструкций с промежуточными позволяет
последовательно уточнять и те, и другие. Очевидно, таким образом
можно приблизиться к пониманию праязыковой действительности
значительно лучше, чем если мы будем реконструировать глубокий
праязык путем сопоставления промежуточных праязыков, отвергая
при этом всякую опору на непосредственно доступные нам для на-
блюдения современные языки-потомки.
Более того, на рассмотренное объективное ограничение возмож-
ностей метода ступенчатой реконструкции накладывается субъек-
тивное ограничение возможностей исследователя. При достаточно
большой разветвленности изучаемой языковой семьи или группы
один исследователь не может одинаково хорошо ориентироваться в
материале всех вовлекаемых в сравнение идиомов и даже не может в
1
Впрочем, насколько мне известно, ни один другой представитель Московской
школы, кроме Ю. В. Норманской, не отвергает полностью построение реконструк-
ции глубокого уровня путем непосредственного сравнения современных языков.
достаточной мере компетентно оценить степень надежности отдель-

ных реконструкций, выполненных для отдельного промежуточного
праязыка другими исследователями – специалистами в соответству-
ющих областях. Это в полной мере проявилось в указанной работе
А. Айкио, который, не занимаясь отдельно пермскими языками, до-
пустил ряд очевиднейших для пермиста ошибок в прапермских ре-
конструкциях. Укажу лишь на две наиболее вопиющие. Так, приво-
дится пперм. *lïs̆ как результат развития доперм. *lupsa ‘dew’ (‘ро-
са’), хотя коми, удм. li̮s переводится ‘хвоя’, а значение ‘роса’ обна-
руживается только в композите li̮s-va // li̮s-vu букв. ‘хвойная вода’.
Другой пример – пперм. *wur ‘slave’ (‘раб’), появившееся, вероятно,
как результат ретроградной проекции в прапермский неопознанного
автором русского заимствования вор. Разумеется, легко могут быть
найдены и многочисленные искажения в собственно фонетической
реконструкции прапермских форм2 . И если таковы ошибки на уровне
промежуточных реконструкций, то какую же точность можно ожи-
дать от реконструкции более глубокого уровня, построенной на их
основе?
Впрочем, исследователю, привлекающему материал из области, в
которой он недостаточно ориентируется, иногда удается наступить
на грабли и без обращения к скользкой теме промежуточных рекон-
струкций. Примером могут послужить известные ошибки в обраще-
нии особенно с саамским и пермским материалом в недавней моно-
графии Ю. В. Норманской и А. В. Дыбо [Норманская, Дыбо, 2010],
подробно разобранные в рецензии М. А. Живлова [Живлов, 2011].
Поскольку я хорошо осознаю ограниченность своей подготовки в об-
ласти саамских языков, опасение совершить грубые ошибки при их
рассмотрении послужило одной из причин, побудившей меня не при-
влекать его пока к прафинно-пермской реконструкции. Однако те-
перь, с появлением альтернативной реконструкции А. Айкио, в кото-
рой саамский материал как раз наиболее компетентно учтен, так как
он является объектом основной специализации автора, интересным
будет сопоставить полученные нами результаты.
2
При оценке фонетики приводимых в работе А. Айкио пермских праформ важно
помнить, что гласные он восстанавливает согласно реконструкции П. Саммаллах-
ти [Sammallahti, 1988, 524–534], которая значительно отличается от более распро-
страненных в пермистике и во многом сходных между собой версий Э. Итконена,
В. И. Лыткина и их продолжателей.
В общем, соответствия между двумя реконструкциями и языка-
ми-потомками сводятся к следующему3 :
Реконструкция Реконструк- псаам. фин. эрз. мр. кз.

В. В. Понарядова ция А. Айкио
*a–a *uo–ë
*a–a a a o u
*ï–a *uo–ē
*aCi *a–i *oa–ē uo u o u
*aCCi – ? a a o a
*o–a *o–a *oa–ē o u u u
*oCi *ï–i *uo–ë uo a ö e̮
*oCCi *o–i *uo–ë o o u a
*u–a *u–a *o–ē u o u i̮
*uCi *o–ë u o u i̮
*u–i
*uCCi *o–ë u o o e̮
Нетрудно заметить, что А. Айкио и я независимо друг от дру-

га и на различающемся материале пришли к одинаковым или очень
близким выводам по большинству пунктов. В то же время ясно обна-
руживаются недостатки объяснительной силы обеих реконструкций.
Моя реконструкция пока что не способна объяснить случаи про-
тивопоставления прасаамских рефлексов *uo–ë и *uo–ē в соответ-
ствии с фин. a, эрз. a, мр. o, кз. u. Все же такое противопоставление
обнаруживается только в саамском и не имеет параллелей в дру-
гих финно-пермских ветвях, и поэтому есть основания надеяться,
что дальнейшие исследования позволят обнаружить его позицион-
ную природу. В то же время А. Айкио, реконструирующий здесь два
разных праязыковых гласных *a и *ï, считает, что саамское проти-
вопоставление находит прямое соответствие в фактах самодийских
и, возможно, угорских языков, на основании которых аналогичные
гласные *a и *ï были реконструированы Ю. Янхуненом и П. Саммал-
лахти для прауральского [Janhunen, 1981; Sammallahti, 1988]. Одна-
ко поскольку правомерность подобной прауральской реконструкции
в последнее время оспаривается [Reshetnikov, Zhivlov, 2011], вопрос о
3
Символ C обозначает наличие между гласными первого и второго слогов толь-
ко одного согласного, CC обозначает наличие двух согласных. Прочерк между глас-
ными используется, когда наличие одного или двух интервокальных согласных на
развитие гласных не влияет.
наличии у саамских рефлексов реальных внешних параллелей оста-

ется пока без ответа.
В свою очередь, реконструкция А. Айкио упускает из виду су-
ществование рядов регулярных соответствий фин. a, эрз. a, мр. o,
кз. a и фин. u, эрз. o, мр. o, кз. e̮, где особые рефлексы показыва-
ют только пермские языки. Однако в этом случае речь идет лишь
о несколько более полной трактовке у меня пермского развития, ко-
торое находит позиционное объяснение. Ничто не мешает дополнить
реконструкцию А. Айкио моим решением, и, таким образом, здесь
между нашими реконструкциями не возникает никаких противоре-
чий.
М. А. Живлов отмечает особую проблему, возникающую в группе
слов, отражающих, в моей версии, развитие гласного *a в i-основах
перед двумя согласными. Финский и саамский языки в отличие от
языков других финно-угорских ветвей непосредственно сохраняют
гласные второго слога, но, вопреки ожиданиям, здесь эти слова все-
гда принадлежат к a-основам. На то же вроде бы указывают и не
упомянутые М. А. Живловым факты марийского языка, где соответ-
ствующие глагольные основы относятся ко 2-му спряжению, а оно
обычно тоже восходит к старым a-основам. По моему мнению, ар-
хаичность финского, саамского и марийского положения в данном
случае сомнительна. Фонетические основания для предполагаемого
перехода в a-основы здесь очевидны: это ассимиляция гласного вто-
рого слога гласному первого слога, которым был *a. Этот переход
должен был произойти в финно-волжском праязыке после его отде-
ления от прапермского. Пермские языки еще сохраняют след старой
i-основы в наличии в некоторых случаях обычного для этимологиче-
ских i-основ «вставочного» -j-: кз. ʒ́av ‘дранка’ с притяжанием 3 л.
ʒ́av-j-i̮s; кз., удм. aʒ́ʒ-́ ‘видеть’ может быть объяснено только из aʒ́j-,
т. к. геминация палатальных согласных обычно возникает в перм-
ских языках из былых сочетаний с *j. Кроме того, несомненен па-
раллелизм в развитии вокализма этой группы примеров со случаями
развития в аналогичной позиции гласного *o, где принадлежность
к i-основам подтверждается и финскими данными. Таким образом,
основания для реконструкции здесь i-основ оказываются значитель-
но более основательными, чем представляется М. А. Живлову, хотя,
конечно, вопрос пока нельзя считать закрытым окончательно.
Значительное сходство моей реконструкции с независимо постро-
енной реконструкцией А. Айкио позволяет полагать, что по крайней
мере там, где мы приходим к одинаковым выводам, эти выводы весь-
ма близко соответствуют праязыковой действительности. Как было
продемонстрировано выше, и в случаях, где наши позиции не сов-
падают, между ними не обнаруживается непреодолимых противоре-
чий, которые могли бы в будущем сделать необходимым радикаль-
ный пересмотр той или иной реконструкции. Чтобы полнее описать
развитие вокализма в разных финно-пермских ветвях, обе они нуж-
даются в определенных уточнениях и дополнениях, но никак не в
пересмотре. Можно ли то же сказать о предлагаемой Ю. В. Норман-
ской альтернативе – ее собственной гипотезе о зависимости развития
гласных в ряде финно-пермских ветвей от дополнительно вводимых
просодических параметров?
В отличие от А. Айкио и меня, Ю. В. Норманская до сих пор
не предъявила на рассмотрение научной общественности свою вер-
сию реконструкции прафинно-пермского или более древнего уров-
ня, которую можно было бы сравнить с версиями других специа-
листов. Доступна только выполненная ею прафинно-волжская ре-
конструкция [Норманская, 2008]. По мнению Ю. В. Норманской, в
финно-волжском праязыке существовало фонологически значимое
разноместное ударение, прямые рефлексы которого сохраняются в
мордовских языках и которое оказало влияние на развитие гласных
в марийском и саамском. Я бы не исключил возможности альтер-
нативных интерпретаций источника явлений, послуживших основой
для такой реконструкции4 , но в рамках рассматриваемой проблемы
реконструкцию Ю. В. Норманской для прафинно-волжского уровня
вполне можно принять. Ее, конечно, можно попытаться экстраполи-
ровать и на более древний прафинно-пермский уровень, но развитие
в пермских языках эта реконструкция объяснить неспособна.
Если бы Ю. В. Норманской удалось показать, что в пермских
языках какие-то особенности развития гласных или просодии на-
ходятся в прямой корреляции с реконструированным ею в финно-
волжской ветви древним разноместным ударением, аналогичное уда-
рение или какие-то его эквиваленты должны были бы восстанав-
4
Разноместное мордовское ударение может оказаться производным от разли-
чий праязыковых гласных или их позиционных вариантов, которые в таком слу-
чае отразились и в соответствующих различиях гласных марийского и саамского
языков. На вероятность такой ситуации указывает противопоставление места уда-
рения мокшанским языком, ситуация в котором признается Ю. В. Норманской
наиболее архаичной, только в a-основах [Норманская, 2008, 34].
ливаться и для финно-пермского праязыка, и рассмотрение разви-

тия пермских гласных в связи с этими древними факторами было
бы вполне уместным. Однако такая корреляция до сих пор не об-
наружена. Если в работе пятилетней давности Ю. В. Норманская
[Норманская, 2009, 262] еще считала возможным говорить о веро-
ятных общих прафинно-угорских истоках финно-волжской и перм-
ской систем разноместного ударения, то сейчас в отзыве на мою ста-
тью она пишет: «с большой долей вероятности можно сказать,
что прапермская и прафинно-волжская системы ударения возник-
ли независимо после распада финно-пермского праязыка». Таким об-
разом, если фонологическое разноместное ударение и существовало
на прафинно-пермском уровне, то в какой-то из двух ветвей – или
финно-волжской, или пермской – оно было на раннем этапе само-
стоятельного развития полностью утрачено и не могло влиять на
дальнейшие процессы развития, в частности, гласных. В какой же
из ветвей с большей вероятностью можно предполагать такую утра-
ту?
Как уже говорилось, существование фактора, интерпретируемо-
го как фонологическое разноместного ударение в финно-волжском
праязыке, Ю. В. Норманская продемонстрировала. Там оно являет-
ся древним, хотя и не обязательно восходящим к прафинно-пермской
эпохе. Можно ли то же сказать о пермской ветви?
Ю. В. Норманская полагает, что да. Однако здесь ее опять под-
водит недостаточное знакомство с пермскими языками и посвящен-
ными им исследованиями. Рассмотрим подробно ее аргументацию,
которая не приводится в отзыве на мою статью, но присутствует в
одной из прежних работ [Норманская, 2009, 261–262].
По мнению Ю. В. Норманской, существование подвижного уда-
рения в прапермском языке, совпадающего с ударением в современ-
ном коми-язьвинском диалекте, было доказано впервые М. Гейсле-
ром [Geisler, 2005]. М. Гейслер действительно говорит о таком ударе-
нии при объяснении пермской синкопы, но считает его вторичным,
сменившим более древнее ударение, фиксированное на первом сло-
ге. Идея о том, что это ударение присутствовало в пермской ветви
с древнейшей эпохи, принадлежит самой Ю. В. Норманской, кото-
рая аргументирует ее наличием аналогичного ударения в волжско-
финском праязыке, что вроде бы позволяет предполагать его суще-
ствование и в являющемся предковым для обоих ветвей прафинно-
пермском.
По-видимому, Ю. В. Норманской остается неизвестным, что коми-
язьвинское ударение является хотя и разноместным, но лишь огра-
ниченно фонологизированным, зависящим от фонетического состава
слова, и его вторичность легко устанавливается даже не выходя за
пределы коми языковой области. Если исключить из рассмотрения
заимствованную лексику, правила постановки ударения в большин-
стве случаев определяются звуковым составом слова: если в первом
слоге многосложных слов находятся неузкие гласные a, o, ȯ, e, они
всегда принимают на себя ударение, а гласный ɵ, который в коми-
язьвинском принадлежит к среднему подъему, но в других диалектах
ему обычно соответствует узкий i̮, всегда отталкивает ударение на
последующий слог, если такой в слове присутствует. Как ударны-
ми, так и безударными в многосложных словах могут быть только
коми-язьвинские узкие гласные u, u̇ , i [Лыткин, 1961, 33–34]. Они
притягивают ударение, если в других коми диалектах им соответ-
ствуют неузкие o, e̮, e, и отталкивают его, если в других коми диа-
лектах им соответствуют узкие u, i. Отсюда легко реконструируется
прежнее состояние, в котором неузкие гласные всегда притягивали
ударение, а узкие отталкивали. Затем некоторые ранее неузкие глас-
ные сузились, что и привело к сложению современной язьвинской
качественно-вокальной акцентуации [Лыткин, 1957, 106]. В близком
коми-язьвинскому оньковском говоре коми-пермяцкого языка пред-
ставлено даже более архаичное состояние подобной акцентуации,
потому что сужение гласных в нем не произошло, и место ударе-
ния всецело определяется синхронным качеством гласных [Лыткин,
1955, 26–27; Баталова, 1990, 30–33], т. е., по существу, оньковская
качественно-вокальная акцентуация является предковой для коми-
язьвинской. Видимо, ранее такая система была распространена в
коми ареале достаточно широко, потому что разноместное морфо-
нологизированное ударение, обнаруживаемое в большинстве коми-
пермяцких диалектов, также может быть возведено к качественно-
вокальному [Лыткин, 1957, 107–108]. Тем не менее, вторичность в
пермских языках ударения коми-язьвинского типа совершенно оче-
видна. Есть основания полагать, что причиной довольно раннего его
развития были контакты с древними скифо-сарматскими диалекта-
ми [Понарядов, 2000, 94–95].
Незнание этого факта привело к тому, что вся картина исто-
рических взаимосвязей вокализма и акцентуации пермских языков
в интерпретации Ю. В. Норманской оказалась повернутой с ног на
голову. Вместо требуемого языковым материалом выведения места

ударения из качества гласных она качество гласных определяет уда-
рением. Но если выдвинутая в работе 2009 г. гипотеза о древности
пермского ударения в контексте предполагаемой связи с реконстру-
ированной финно-волжской акцентуацией была хотя бы логичной,
то теперь, когда Ю. В. Норманская от идеи о такой связи отказа-
лась, эта логичность полностью утрачивается. Ведь отказываясь от
реконструкции принимаемого М. Гейслером древнего ударения на
первом слоге, которое, по его мнению, предшествовало развитию ак-
центуации коми-язьвинского типа, Ю. В. Норманская аргументиро-
вала это решение как раз вероятностью восхождения как пермского,
так и финно-волжского ударения к прафинно-пермской системе. А
они оказались к единому источнику не сводимы. Таким образом, ги-
потеза о влиянии на развитие пермского вокализма каких-то прафин-
но-пермских акцентуационных факторов должна быть отвергнута.
В заключение отмечу, что в достаточно кратком объеме моей
работы «О финно-пермском вокализме», конечно же, не ставилось
задачи полностью описать развитие гласных в каждом из четырех
рассмотренных языков. Там выявлены лишь общие закономерно-
сти, позволяющие по данным этих четырех языков однозначно ре-
конструировать гласные на прафинно-пермском уровне, причем по-
скольку в каждом из языков развитие гласных определяется помимо
этих общих закономерностей накладывающимися на них более част-
ными правилами, которые в статье не рассматривались, то в каж-
дом языке обнаруживается довольно много случаев с отклоняющи-
мися развитиями гласных, которые были отмечены, наряду с дру-
гими случаями отклонений от ожидаемого развития, заключением
соответствующих слов в скобки. Более полному описанию эволюции
гласных в финском и пермских языках, учитывающему наряду с об-
щими закономерностями и действие частных правил, посвящены две
специальные статьи [Понарядов, в печати, А; Понарядов, в печати,
Б], к которым я и отсылаю заинтересованного читателя.
Баталова Р. М. Унифицированное описание диалектов уральских языков:
Оньковский диалект коми-пермяцкого языка. М., 1990.
Бурлак С. А., Старостин С. А. Сравнительно-историческое языкознание.
М., 2005.
Живлов М. А. [Рец.:] Норманская Ю. В., Дыбо А. В. Тезаурус: Лексика при-
родного окружения в уральских языках. М., 2010 // Вопросы языкового
родства. 2011. № 6. С. 217–226.
Лыткин В. И. Диалектологическая хрестоматия по пермским языкам. М.,
1955.
Лыткин В. И. Историческая грамматика коми языка. Ч. 1. Введение, фоне-
Норманская Ю. В. Новый взгляд на историю пермского вокализма: опи-
сание развития вокализма первого слога в коми и удмуртском языках
в зависимости от прапермского ударения и гласного второго слога //
Вопросы уралистики 2009. Научный альманах. СПб., 2009. С. 260–295.
Норманская Ю. В., Дыбо А. В. Тезаурус: Лексика природного окружения в
уральских языках. М., 2010.
Понарядов В. В. К вопросу об иранском влиянии на пермские языки //
Финно-угроведение (Йошкар-Ола). 2000. № 1. С. 93–98.
Понарядов В. В. Развитие прафинно-пермских гласных в финском языке //
Вопросы финно-угорской филологии. Вып. 4(9). Сыктывкар (в печати,
А).
Понарядов В. В. Историческое развитие коми и удмуртских гласных // Пу-
ти развития пермских языков: история и современность. Сыктывкар (в
печати, Б).
Aikio A. Uralilaisen kantakielen vokaalistosta // Etymologia ja kielihistoria:
Erkki Itkosen ja Aulis J. Joen 100-vuotisjuhlaseminaari (Helsinki,
19.4.2013). http://cc.oulu.fi/∼anaikio/vokaalisto_handout.pdf
Geisler M. Vokal-Null-Alternation, Synkope und Akzent in den permischen
Sprachen. Wiesbaden, 2005.
Reshetnikov K., Zhivlov M. Studies in Uralic vocalism II: Reflexes of Proto-
Uralic *a in Samoyed, Mansi and Permic // Вопросы языкового родства.
2011. № 5. P. 96–109.
P. 478–554.
В. И. Молодин, А. И. Соловьёв | Новосибирск

Некоторые комментарии к статье
Ю. В. Норманской
«Названия оружия
в прасамодийском языке»
Страницы истории народа… Как это банально ни звучит, но они

действительно бывают разными. Для одних народов это пожелтев-
шие и ветхие листы собственных летописей, для других – это отры-
вочные сведения в письменных документах соседей – не всегда по-
нятные нашим современникам, но отчетливо воспринимаемые сквозь
призму политических интриг тех лет. А для иных – это живое, про-
рвавшееся сквозь века, слово устной традиции. Но практически для
всех – это источники, подтвержденные или скорректированные дан-
ными археологии. Но они – это тоже, увы, только часть своего рода
шифра, изрядно поврежденного временем.
Мы не будем оригинальны, если отметим, что только комплекс-
ный, мультидисциплинарный подход ко всей доступной совокупно-
сти данных, содержащих крупицу исторической информации, спо-
собен принести положительный результат. С этих позиций предла-
гаемая вниманию читателей публикация, в которой осуществляется
попытка слияния сведения археологии и лингвистики, заслуживает
внимания. Наука уже знает успешные и проверенные временем ис-
следования, в которых глубоко квалифицированное сочетание дан-
ных многих дисциплин позволило раскрыть вопросы этногенеза ко-
ренного населения Западной Сибири и осветить сложные процессы
межкультурного взаимодействия местного самодийского и пришло-
го тюркоязычного населения. Классическим примером таких трудов
являются упоминаемые автором работы А. П. Дульзона по Томско-
му Приобью. Представляемая работа Ю. В. Норманской – это также
своего рода небольшой шаг, хотя не всегда бесспорный и твердый,
вглубь исторического прошлого.
Обращение к археологическому материалу, при всей привлека-
тельности, необходимости и кажущейся простоте таких действий,
скрывает в себе немало подводных камней, способных пробить брешь
Некоторые комментарии к статье Ю. В. Норманской 761
в логике исследования. В этом аспекте представляется возможным
сделать несколько замечаний.
Прежде всего они касаются этнических интерпретаций археоло-
гического материала. Тема эта крайне сложна и деликатна. И даже
для таежных районов Западной Сибири с её, казалось бы, консер-
вативным, плавным и поступательным ходом историко-культурных
процессов, (радикальным образом) не прерываемых вторжениями
извне, этнические интерпретации памятников эпохи раннего желез-
ного века, в частности, кулайской культуры, оказываются далеко не
бесспорными и однозначными. Так, привлекаемые автором с пози-
ций самодийской принадлежности материалы кулайской культуры
с не меньшим правом могут рассматриваться как угорские [Моло-
дин, 1995]. А реконструкция ритуалов, связанных с находками так
называемых «кладов с оружием», в том числе Парабельского, отно-
симого Л. А. Чиндиной к древностям релкинской культуры, пока с
наибольшей полнотой интерпретируется с позиций угорских миро-
воззренческих установок и обрядовой традиции [Плотников, 1987]. И
в случае признания авторской «самодийской» точки зрения, возни-
кает вопрос, а где же, собственного, были угры и где они скрыва-
лись многие сотни лет вплоть до самых «этнографических времен».
Собственно, такое положение дел и породило компромиссную точку
зрения о смешанной угро-самодийской принадлежности древностей
Нижнего Приобья. Впрочем, автор и сам, как можно понять из за-
ключительной части работы, в курсе данной проблематики, однако
эта проблематика, вероятно, в силу поставленных задач, оказыва-
ется как бы сдвинутой на второй план, что в определенной степени
ослабляет авторские позиции. Вероятно, следовало бы в преамбуле
коснуться этой проблематики и, во избежание кривотолков и упре-
ков в тенденциозном подходе, обозначить и мотивировать свою пози-
цию уже на этом этапе исследовательской процедуры (может, даже
с намеренным акцентом на самодийскую составляющую, вызванную
общими задачами работы). Обсуждение этого момента в начале ра-
боты логично предопределит выводы, к которым пришел автор в её
заключительной части.
Хотелось бы отметить, что само оружие в том «обедненном» виде,
в каком оно доходит до нас при раскопках археологических объектов,
в подавляющем большинстве случаев не несет этнической информа-
ции. Последняя, как правило отражается в особенностях декора и
внешнего оформления, которые быстро теряются в процессе археоло-
762 В. И. Молодин, А. И. Соловьёв
гизации. Поэтому оружие можно рассматривать как транскультур-

ный феномен, не способный существенным образом скорректировать
данные лингвистики, ведь в рассматриваемом регионе практически у
всех населявших его этно-лингвистических групп комплекс средств
вооруженной борьбы был практически одинаков.
Вместе с тем, несмотря на сказанное, некоторые выводы статьи
представляют бесспорный интерес. В частности, заключение о про-
екции старого термина «меч» на «пальму» – новый вид рубяще-ко-
лющего оружия с древковым носителем, который пришел на смену
прежним дорогостоящим (и по большей части привозным) изделиям
(как технологически более простой и универсальный предмет). Не
менее важными являются выявленные заимствования из тюркской
языковой лексики, связанные с распространением новых предметов
оружейного комплекса, присущих южному кочевому населению.
Нельзя не отметить ряд неточностей, способных ввести читате-
ля в заблуждение. Например, не существует никаких «могильников,
принадлежащих к Парабельской коллекции». Есть Парабельская
коллекция или «клад» и есть погребение на р. Кеть, раскопанное
Л. А. Чиндиной, откуда происходит один из мечей. Ножи с наклон-
ной рукоятью были распространены достаточно широко. Они встре-
чались и у угорского, и у самодийского, и у тюркоязычного населе-
ния. Для последнего они характерны в наибольшей степени и, судя
по реалиям каменных изваяний, составляли у кочевых воинов пару с
палашом или саблей, наподобие широко известного в воинской среде
Японских островов комплекта «катана – вакидзаси». Находка таких
ножей в тайге достаточно редка, поэтому считать их характерными
для селькупов нет оснований. В данном случае, в контексте исследо-
вания целесообразнее говорить о ноже как таковом и не акцентиро-
вать сразу же внимание читателя на конкретном типе изделий.
Когда речь заходит о трехлопастных кулайских копьях, следует
иметь в виду, что они были все-таки из бронзы, а не железа. Рассуж-
дения о древках А. И. Соловьева, которые приводит автор, связаны
с древками стрел, а не копий, как можно понять из контекста пред-
ставленной статьи.
Налицо противоречие в оценке мощности кулайских луков. В од-
ном случае они характеризуются как не особенно мощные, предна-
значенные для стрельбы на небольшие дистанции наконечниками с
большими экспансивными возможностями, в другом речь идет об ис-
ключительной мощности кулайского метательного оружия.
Некоторые комментарии к статье Ю. В. Норманской 763
Нам бы хотелось, чтобы автор в дальнейшем познакомился и при-
влек к своей работе исследования по этногенезу самодийцев, которым
в последнее время посвящены работы археологов и палеогенетиков,
с привлечением данных лингвистики [Molodin, 2011]
В целом представленная статья, при соответствующих корректи-
ровках, может сыграть определенную роль как в реконструкции ис-
торического прошлого коренного населения Западной Сибири, так и
послужить своего рода кирпичиком при воссоздании сложного кар-
каса этногенетических реконструкций.
Молодин В. И. Этногенез // История и культура хантов. Томск, 1995. С. 3–
44.
Плотников Ю. А. «Клады» Приобья как исторический источник // Военное
дело древнего населения Северной Азии. Новосибирск, 1987. С. 120–135.
Molodin V. I. Ethnogenesis at the Pazyryk people // Terra Scythica: Матери-
алы международного симпозиума. Новосибирск, 2011. С. 155–171.
Н. В. Фёдорова | Салехард
Комментарий к статье
Ю. В. Норманской
Предложенные автором анализ прасамодийской лексики и выво-
ды из него не вызывают особых возражений, но некоторые замечания
необходимо сделать.
К сожалению, автор пользуется статьями и исследованиями по
археологии севера Западной Сибири, вышедшими в 80-х годах про-
шлого века – начале нынешнего. В их числе фигурируют популярные
издания: так, в том, что касается исследований древнего святилища
Усть-Полуй, приводится ссылка на мою популярную статью, вышед-
шую в 2000 г., и на введение к каталогу выставки, опубликованному
в 2003 г. Между тем за последние десять лет вышло несколько де-
сятков работ по усть-полуйской проблематике и соотношению Усть-
Полуя/Кулая. В том числе в них обосновывается атрибуция памят-
ника как святилища, что несколько усложняет его прямое сопостав-
ление с кулайскими памятниками Сургутского Приобья и Томской
области.
Кулайская культура является довольно сложным образовани-
ем, по территории и этнической принадлежности которой до сих
пор нет единого мнения. Можно ли включать памятники усть-
полуйского времени, локализованные в Нижнем Приобье, в это обра-
зование? Вероятно, да, если понимать этот термин расширительно.
«Идентификации с кулаем противоречит наличие развитой олене-
водческой терминологии» – при упомянутой расширительности по-
нимания кулайской общности и включении в нее северных террито-
рий это противоречие снимается, т. к. оленеводство появилось имен-
но на севере Западной Сибири не позднее последних веков до н. э.
Последнее прекрасно фиксируется по данным исследований Усть-
Полуя, в частности, по обнаруженному там вполне сложившемуся
комплексу орудий, связанному с оленеводством.
В комплексе древнего святилища Усть-Полуй зафиксированы все
те предметы вооружения или охотничьего снаряжения, об этимоло-
Комментарий к статье Ю. В. Норманской 765
гии которых пишет автор. Там нет лишь находок мечей, но есть их
изображения. Упоминаемых в статье Ю. В. Норманской железных
ножей в комплексе памятника очень мало, зато обнаружено большое
количество рукояток для них – от самых простых до украшенных
изображениями зверей и птиц. Есть также две бронзовые рукоятки.
Автор статьи разбирает термин, означающий «шест для того, чтобы
погонять оленей», – вероятно, это хорей, представляющий собой ко-
пьевидное орудие, у которого на одном конце располагается острый
наконечник, в те времена – из рога, у современных оленеводов – из
железа, а на другом – наконечник в виде костяного кольца, которым,
собственно, и погоняют оленя. Далее упоминаются топоры-кельты,
причем Усть-Полуй «выпал» из тех памятников, в которых они за-
фиксированы. Но в его комплексе есть фрагменты самих бронзовых
кельтов и уникальная по сохранности деревянная рукоять для кель-
та весьма сложной конструкции.
Все, что касается вооружения средневековых и современных сель-
купов, написано вполне достоверно со ссылкой на единственную мо-
нографию по вооружению, опубликованную А. И. Соловьевым.
Невозможно не согласиться и с выводами автора. Так, вполне
правомерным представляется положение о тесных контактах само-
дийцев и угров. Эти контакты сохранились до сих пор и привели к
формированию смешанного населения, особенно в районах, прилега-
ющих к дельте Оби. В последующем выводе о «коренной перестройке
комплекса вооружения в прасамодийское время» время этой пере-
стройки можно приблизительно датировать – это последние века до
н. э., когда появляются новые виды вооружения, резко усиливаются
оборонительные сооружения городищ. Зафиксированы впервые на
территории кулайской общности и статусные (мужские) принадлеж-
ности костюма.
Бесспорной представляется и позиция автора о необходимости
изучать названия предметов материальной культуры на стыке линг-
вистики, этнографии и археологии.
Таким образом, «с позиций археолога» статья содержит важные
и полезные положения.
Ю. П. Чемякин | Екатеринбург
О статье Ю. В. Норманской
Несколько слов по поводу статьи Ю. В. Норманской. Я не могу
оценить ее с лингвистической точки зрения и допускаю, что здесь
все корректно. Что же касается обращения к археологическому ма-
териалу, то оно, я бы сказал, достаточно тенденциозно (что, впрочем,
характерно и для нас, археологов, при нашем привлечении лингви-
стических данных). И отчасти это связано с недостаточным или про-
сто плохим знанием смежной литературы.
Начну с того, что мне трудно представить верификацию соотне-
сения праязыков и древних культур по реконструированным назва-
ниям оружия, т. к. одни и те же или близкие типы оружия имеют
зачастую очень большие ареалы, превышающие те или иные языко-
вые ареалы. Что касается «двух идентификаций самодийцев, с одной
стороны, с населением кулайской культуры V в. до н. э. – III в. н. э.
в Среднем Приобье [Чиндина, 1984], с, другой стороны, с населени-
ем тагарской культуры VIII в. до н. э. – I в. н. э. в Минусинской
котловине [Вадецкая, 1986]», то их не две, а больше. Так, академик
В. И. Молодин отождествляет с самодийцами население пазырык-
ской культуры [Молодин, 2000].
С другой стороны, существует несколько взглядов на этническую
принадлежность населения кулайской культуры (общности). Тот же
В. И. Молодин считает его угорским [Молодин, 1994; Молодин, 1995].
Ряд авторов считает эту общность полиэтничной [Косарев, 1973; Че-
мякин 1995а; Чемякин, 1995б; Чемякин, 2001; Могильников, 2001].
Ссылаясь на точку зрения В. Н. Чернецова о самодийской при-
надлежности кулайской культуры, нельзя забывать, что он же счи-
тал усть-полуйскую культуру древнеугорской. Но при жизни Вале-
рия Николаевича практически не была известна кулайская керами-
ка. Думаю, его взгляды на этническую принадлежность «кулайцев»
изменились бы при знакомстве с ней. Вскоре после первых раскопок
кулайских памятников в Нарымском и Сургутском Приобье в конце
1960-х – начале 1970-х гг. (а не «после публикации работы [Федорова,
2003] считается бесспорным отождествление кулайской культуры
О статье Ю. В. Норманской 767
и поселений Усть-Полуя») у археологов возникло представление об
обширной кулайской общности, занимающей таежную территорию
от Верхнего до Нижнего Приобья, включающей в себя как локаль-
ные варианты и нижнеобскую усть-полуйскую, и среднеиртышскую,
и среднеобские нарымскую и сургутскую кулайскую, и ряд других
культур [Чиндина, 1984, 46, 123, 165–168 и др.; Чемякин, 1989, 72–73;
Чемякин, 2002; и др.]. Поэтому «новейшие достижения археологов»
отнюдь не «доказывают, что самодийцев следует отождествлять
с населением кулайской культуры, которая протянулась в V в. до
н. э. – III в. н. э. от Среднего до Нижнего Приобья (район Сале-
харда)». Вряд ли «данные лингвистической реконструкции в этой
ситуации приобретают особую важность, поскольку археологи не
могут надежно сказать, какие предметы вооружения, найденные в
вышеперечисленных [кулайской и усть-полуйской] культурах, при-
надлежали самодийским этническим группам, а какие – обско-угор-
ским», поскольку материальная культура тех и других, особенно на
ранних этапах, была близка, а ареалы многих предметов, включая
оружие, шире ареалов конкретных археологических культур.
«В монографии [Соловьев, 1987]… подробно написано, на какой
стоянке найдены те или иные предметы вооружения». Но мы не
«можем соотнести, относились ли указанные стоянки к терри-
ториям проживания предков современных селькупов или обских уг-
ров», т. к. вопрос об этнической идентификации западносибирских
культур эпохи раннего железа и даже раннего средневековья одно-
значно не решен.
Если «по [Брусницина, 2000], из средневековых культур полярной
Западной Сибири наиболее исследованными можно считать толь-
ко памятники зеленогорского (VI–VII века) и кинтусовского-сайга-
тинского (X–XIV века) круга», то это еще не значит, что они хорошо
исследованы!
Что касается ссылок на А. И. Соловьева типа «короткие мечи у
кулайцев были очень популярны», «Кулайская (прасамодийцы?). Как
уже было сказано выше в разделе «Древко», у кулайцев копья с мас-
сивными наконечниками оставались самым серьезным оружием боя
на ближней и средней дистанции. Этот вид вооружения в Верхнем
Приобье и практически неизвестный в районах Саяно-Алтая, был
необыкновенно популярен у таёжных воинов. Наконечники кулай-
ских копий отливались из бронзы и, повторяя форму наконечников
стрел, имели по три лопасти и большие размеры (порядка 40 см и
768 Ю. П. Чемякин
больше). На плоскости пера некоторых из них наносились сакраль-

ные изображения животных, рыб, личин в короне», или фразы типа
«Усть-Полуйская культура (прасамодийцы?). В раскопках обнару-
жено громадное количество железных ножей. Кулайская культура
(прасамодийцы?). Для кулайской культуры характерны бронзовые
ножи», то считаю их некорректными, бездоказательными.
Оружие, особенно таких категорий, как мечи, наконечники копий,
даже в средневековье на археологических памятниках единично (!).
Я знаю всего 4 трехлопастных наконечника копий на территории
кулайской общности (от Алтая на юге до Обской губы на севере), и
все они — случайные находки (!). Из них только на одном нанесены
изображения животных и т. д. [Чиндина, 1984, рис. 14]. Громадного
количества железных ножей в Усть-Полуе нет, как и в кулайской
культуре; и там, и там присутствуют и бронзовые, и железные ножи.
Резюме: количество вооружения, найденного на памятниках ку-
лайской культурно-исторической (но не этно-культурной) общности
(всех локальных вариантов), невелико, что отчасти связано с неболь-
шим количеством известных могильников и кладов. Для средневе-
ковья картина несколько лучше. Однако до сих пор у археологов
отсутствует хорошая статистика по древнему оружию из регионов
современных угорских и самодийских народов. Как нет и однознач-
ной этнической интерпретации археологических культур. Поэтому
не вижу связи археологических артефактов с какими-либо назва-
ниями вооружения в современных или реконструируемых древних
угорских или самодийских языках. Эти реконструкции с равной сте-
пенью обоснования могут проводиться для обеих групп.
Косарев М. Ф. Этно-культурные ареалы Западной Сибири в бронзовом ве-
ке // Из истории Сибири. Вып. 7. Томск, 1973.
Могильников В. А. К проблеме этногенеза самодийских народов Западной
Сибири // Самодийцы. Мат-лы IV Сибирского симпозиума «Культур-
ное наследие народов Западной Сибири» (10–12 декабря 2001 г., То-
больск). Тобольск–Омск, 2001.
Молодин В. И. Этногенез ханты // Сургут. Сибирь. Россия. Междунар.
науч.-практ. конф., посв. 400-летию г. Сургута: тез. докл. Екатеринбург,
1994.
Молодин В. И. Этногенез // Молодин В. И., Лукина Н. В., Кулемзин В. М.,
Мартынова Е. П. и др. История и культура хантов. Томск, 1995. С. 3–44.
О статье Ю. В. Норманской 769
Молодин В. И. Пазырыкская культура: проблемы этногенеза, этнической
истории и исторических судеб // Археология, этнография и антрополо-
гия Евразии. 2000. № 4.
Чемякин Ю. П. Сургутское Приобье в эпохи бронзы и раннего железа //
Культурные и хозяйственные традиции народов Западной Сибири. Но-
восибирск, 1989.
Чемякин Ю. П. К вопросу об этнической принадлежности кулайской куль-
туры // Узловые проблемы современного финно-угроведения. Мат-лы I
Всерос. науч. конф. финно-угроведов. Йошкар-Ола, 1995.
Чемякин Ю. П. Об этнической принадлежности кулайской культуры //
Congressus Octavus internationalis Fenno-Ugristarum. Pars II. Summaria
acroasium in sectionibus et symposiis factarum. Jyväskylä, 1995.
Чемякин Ю. П. «Кулайцы» — обские угры или самодийцы? // Самодий-
цы. Мат-лы IV Сибирского симпозиума «Культурное наследие народов
Западной Сибири» (10–12 декабря 2001 г., Тобольск). Тобольск–Омск,
2001.
Чемякин Ю. П. Кулайская общность: локальные варианты и миграции //
Северный археологический конгресс. Тез. докл. Екатеринбург–Ханты-
Мансийск, 2002.
Чиндина Л. А. Древняя история Среднего Приобья в эпоху железа. Кулай-
ская культура. Томск, 1984.
А. П. Зыков | Екатеринбург
К статье Ю. В. Норманской
Статья Ю. В. Норманской «Названия оружия в прасамодийском
языке» является хорошей работой в области лингвистики, но об этом
я судить не могу, ибо не являюсь специалистом. Но вот в том, что ка-
сается привлеченных в данной статье археологических материалов, в
частности, оружия раннего железного века и раннего средневековья
Западной Сибири, я действительно могу высказать своё мнение как
специалист.
Во-первых, меня настораживает однозначная уверенность автора
в самодийской принадлежности языка носителей кулайской культу-
ры, включая памятник Усть-Полуй раннего железного века, и рёл-
кинской культуры раннего средневековья. Обе эти археологические
культуры выделены прежде всего по форме и орнаментации керами-
ческой посуды. Кулайская культура занимает огромный ареал всей
таёжной зоны Западной Сибири, а это значит, что её носители мог-
ли иметь как прасамодийскую, так и праугорскую принадлежность
[Чемякин, 2008]. Проще, казалось бы, с определением этноса носи-
телей рёлкинской культуры VI–IX вв. Томско-Нарымского Приобья.
По Л. А. Чиндиной, он был самодийским, праселькупским [Чиндина,
1977; Чиндина, 1991]. Но существует и другая точка зрения. Суть
её состоит в том, что памятники, объединяемые Л. А. Чиндиной в
рёлкинскую культуру, логичнее рассматривать в рамках рёлкинско-
го этапа конца VI–VII вв. нижнеобской культуры второй половины
IV – конца XII вв. [Зыков, 2012], а нижнеобская культура также
занимает обширный ареал всей таёжной зоны Западной Сибири, и
её носители были представлены предками угорских и самодийских
народов. Так что использованные в статье Ю. В. Норманской ар-
хеологические культуры являются отнюдь небезупречными в плане
однозначной протосамодийской или самодийской языковой принад-
лежности их носителей.
Во-вторых, мне странно малым показался тот набор материалов
по археологическому северному западносибирскому оружию, исполь-
зованных в статье. В основном в ней Ю. В. Норманская ссылается на
К статье Ю. В. Норманской 771
работы Л. А. Чиндиной [Чиндина, 1984] и А. И. Соловьёва [Соловьёв,
1987], но ведь у того же Александра Ивановича Соловьёва в 2003 г.
вышла большая, богато и красочно иллюстрированная книга «Ору-
жие и доспехи: Сибирское вооружение от каменного века до средне-
вековья». Но на неё ссылок в статье Ю. В. Норманской нет. Как нет
и ссылок на книги, связанные с сибирским средневековым оружием,
В. И. Семёновой [Семёнова, 2001; Семёнова, 2005] и О. В. Кардаша
[Кардаш, 2009]. Ну и наконец, нет ссылок на большое количество
моих научных статей и книг, вышедших с 1987 до 2012 гг., также в
большей или меньшей степени касающихся западносибирского воору-
жения раннего железного века и средневековья. Среди них вышед-
шая в 2008 г. большая книга «Щит и меч отчизны. Оружие Урала с
древнейших времён до наших дней», первую главу которой создавал
и я в соавторстве с А. А. Ковригиным. Материалы этой книги как
раз очень близки к теме пресловутой статьи.
Всё вышеизложенное никак не отрицает лингвистического содер-
жания статьи Ю. В. Норманской, но делать столь смелые выводы по
такому малому объёму привлеченного археологического материала,
по-моему, недопустимо.
Зыков А. П. Барсова Гора: очерки археологии Сургутского Приобья. Сред-
невековье и Новое время. Екатеринбург–Сургут, 2012.
Кардаш О. В. Надымский городок в конце XVI – первой трети XVIII вв.
История и материальная культура. Екатеринбург–Нефтеюганск, 2009.
Семёнова В. И. Средневековые могильники Юганского Приобья. Новоси-
бирск, 2001.
Семёнова В. И. Поселение и могильник Частухинский Урий. Новосибирск,
2005.
Соловьёв А. И. Военное дело коренного населения Западной Сибири. Эпоха
средневековья. Новосибирск, 1987.
Чемякин Ю. П. Барсова Гора: Очерки археологии Сургутского Приобья.
Древность. Сургут–Омск, 2008.
Чиндина Л. А. Могильник Релка на Средней Оби. Томск, 1977.
Чиндина Л. А. Древняя история Среднего Приобья в эпоху железа. Кулай-
ская культура. Томск, 1984.
Чиндина Л. А. История Среднего Приобья в эпоху раннего средневековья.
Релкинская культура. Томск, 1991.
М. З. Муслимов | Санкт-Петербург
Заметки на полях книги
Е. Б. Маркус и Ф. И. Рожанского
«Современный водский язык:
Тексты и грамматический очерк:
монография в 2-х т.»*
1. Введение
Данная статья посвящена проблемам, освещаемым к недавно уви-
девшей свет грамматике водского языка Е. Б. Маркус и Ф. И. Ро-
жанского [Маркус, Рожанский, 2011]. Эта книга является результа-
том длительной полевой работы авторов с 2001 по 2011 год. Первая
грамматика водского языка Альквиста [Ahlquist, 1855] базировалась
на центрально-водских говорах окрестностей дер. Котлы. Вторая по
времени написания грамматика – это грамматика Дмитрия Цветкова
[Tsvetkov, 2008], в которой был отражен говор дер. Краколье начала
ХХ века. Эта грамматика была написана еще в 20-х годах ХХ ве-
ка уроженцем водской деревни Краколье Д. Цветковым, в которой
он отразил свой родной говор, однако вплоть до недавнего времени
она оставалась неопубликованной. В 1948 году вышла в свет третья
грамматика, грамматика Пауля Аристе [Ariste, 1948], посвященная в
основном говору дер. Котлы, который к тому моменту уже был на
грани исчезновения (последние тексты из дер. Маттия в окрестно-
стях Котлов относятся к концу 1960-х годов [Ariste, 1982]). В 2007
году вышла грамматика Т. Б. Агранат [Агранат, 2007], в которой
*
Данная статья базируется на собственных полевых материалах автора, со-
бранных при поддержке гранта РГНФ 11-04-00172а «Системное описание фоно-
логии, морфонологии и синтаксиса прибалтийско-финских языков Ингерманлан-
дии», гранта РГНФ 08-04-00152а «Диалектный атлас Ингерманландии» и гранта
ACLS «Documentation of Finnic Dialects of Ingria: Ingrian Dialectal Atlas», работа
над статьей была поддержана грантом РГНФ 13-04-00416а «Языковые изменения
в идиомах, не имеющих письменной традиции (на материале алтайских, палеоази-
атских и уральских языков)» и грантом РГНФ 12-04-00168а «Морфологический
словарь водского языка и становление современной водской парадигматики».
Заметки на полях книги «Современный водский язык» 773
описывались два говора, сохранившиеся до настоящего времени, при-
чем основное внимание в этой грамматике было уделено синтаксису.
Грамматика Рожанского и Маркус базируется на тех же двух близ-
ких западноводских говорах, что и грамматика Агранат, а именно
на говоре дер. Краколье (далее – кракольский говор) и говоре дер.
Лужицы и Пески (далее – лужицкий говор). Таким образом, дан-
ная грамматика является уже пятой по счету среди всех грамматик
водского языка и третьей, описывающей кракольский говор.
Для всех прибалтийско-финских языков характерны довольно
сложные системы морфонологических правил, и поэтому одним из
самых важных и интересных разделов в грамматических описаниях
этих языков является описание морфонологии, и грамматика Рожан-
ского и Маркус отличается в этом отношении от предшествующих
своей полнотой и эксплицитностью описания.
В первом томе, помимо предисловия, представлены собранные ав-
торами тексты, а также различного рода справочный материал. Все
тексты представлены в книге в двух вариантах: в так называемом
«четырехстрочном формате» и в «стандартизованной записи» с ли-
тературным переводом. «Четырехстрочный формат» представляет
собой обычное глоссирование текстов с добавлением строки фоне-
тической записи водской речи. В фонетической строке отражают-
ся все межсловные сандхи, аллегро-варианты, некоторые аллофоны
(например ŋ) и т. п. Строка «стандартизованной записи», однако, не
является простой записью в фонологической транскрипции с разбие-
нием на морфемы. По словам авторов, «в строке стандартизованной
записи отражаются особенности говора, но не отражаются особен-
ности идиолекта» (с. 28). Исправляются также «ошибки в произно-
шении слова» (например, sēл вместо sēl), «проглоченные фрагмен-
ты слов» и «использование заведомо неправильной грамматической
формы». В последнем случае каждая такая неправильная граммати-
ческая форма дополнительно отмечается в примечаниях внизу стра-
ницы, а также упоминается в индексе аномальных форм в конце
первого тома. Такое детальное фиксирование грамматически (точ-
нее говоря, морфо(но)логически) аномальных словоформ является
очень удобным для читателя, хотя сам статус «ошибочных форм»,
на наш взгляд, в ряде случаев является дискуссионным. Следует от-
метить, что такой способ представления текстов не использовался
в публикациях П. Аристе [Ariste, 1960, 1979, 1982, 1986], А. Лаане-
ста и других исследователей, публиковавших водские тексты. Аристе
774 М. З. Муслимов
ограничивался комментированием разного рода аномальных форм,

ижоризмов, русизмов и т. п., но не вводил дополнительную строку
«стандартизованной записи». Встает вопрос – нужно ли при публика-
ции текстов придерживаться «фонологической» или «фонетической»
системы записи? Выбирая первый вариант, мы невольно принимаем
на себя ответственность за все принятые нами фонологические реше-
ния, навязывая их читателю, однако для современного кракольского
говора характерно наличие довольно большого числа фонем, фонем-
ный статус которых может быть оспорен (подробнее см. ниже). Это
может привести к тому, что две публикации одного и того же текста,
сделанные двумя разными исследователями, будут иметь заметные
различия. Второй вариант, публикация «как есть», на первый взгляд
кажется более корректной и информативной – ведь мы оставляем за
читателем возможность попробовать самому построить на основании
текстов фонологическую систему языка. Однако применительно к
прибалтийско-финским языкам, и в особенности к языкам Ингерман-
ландии, эта «честность» оказывается иллюзорной, и так называемая
«фонетическая запись» оказывается искажена собственными «фоно-
логическими предрассудками» исследователя, навязанными ему его
родным языком. Для языков Ингерманландии основной проблемой
оказывается долгота как гласных, так и согласных, причем даже
два диалекта одного языка могут демонстрировать громадные раз-
личия в этом отношении, как это имеет место с сойкинским и ниж-
нелужским диалектами ижорского языка [Кузнецова, 2010]. Маркус
и Рожанский нашли изящное и, на наш взгляд, оптимальное реше-
ние данной проблемы – к грамматике приложен аудиодиск со всеми
опубликованными текстами из первого тома в формате WAV.
В индексе аномальных форм большую часть составляют мор-
фо(но)логически аномальные словоформы, которые трактуются ав-
торами как «оговорки» (с. 28). Однако в большинстве случаев эти
ошибки связаны с неправильным выбором ступени чередования со-
гласных (11 случаев из 20), а также с неправильным выбором ос-
новы (4 случая из 20). На наш взгляд, такие формы можно ин-
терпретировать и как результат аттриции (language attrition), по-
скольку при аттриции в прибалтийско-финских языках в первую
очередь происходит выравнивание по аналогии и разрушение си-
стемы чередования ступеней [Муслимов, 2007]. К другим аномаль-
ным формам, встретившимся в текстах, авторы отнесли словофор-
мы, возникшие в результате «интерференции говоров» (т. е. краколь-
ского и песоцко-лужицкого) и «интерференции языков». В послед-
нем случае речь идет о двух словоформах (šoлkovojD и štormase̮)
с русской основой и водским аффиксом, при этом русские основы
не являются устоявшимися заимствованиями. Эти случаи можно
интерпретировать как смешение кодов, а именно как «инсерцию»
(по П. Майскену [Muysken, 2000]), «mixed islands» (по К. Майерс-
Скоттон [Myers-Scotton, 1993]) или «nonce borrowings» (по Ш. Поплак
[Poplack, 1980]). Что касается интерференции между говорами, то к
ним авторы относят случаи употребления в в песоцко-лужицком го-
воре кракольских форм: иллатива на -se̮, партитива множественного
числа на -tǝ и показателя активного причастия -nuD (вместо -nu).
Следует, однако, отметить, что в текстах, записанных Паулем Ари-
сте [Ariste, 1982] в 60–70 годах ХХ века в дер. Пески и Лужицы, встре-
чаются и «кракольские», и «лужицкие» варианты, хотя «лужицкие»
варианты в целом преобладают. При этом у некоторых информантов
П. Аристе в одном и том же тексте могут встретиться оба вариан-
та (например, petterīsē ∼ petterī ‘Петербург.ILL’ у И. Леонтьева
(с. 54), tullu ∼ tullut ‘пришедший’ (с. 70) у К. Леонтьева). В наших
полевых материалах оба варианта встречаются и у кракольских, и
у лужицких информантов, хотя в целом «кракольские» варианты
преобладают у кракольских информантов, а «лужицкие» у лужиц-
ких. По-видимому, в данном случае речь идет не о жесткой норме, а
скорее о тенденции к распределению конкурирующих вариантов по
говорам. В центрально-водских говорах, судя по грамматике Аристе
[Ariste, 1948], также конкурируют два варианта иллатива и парти-
тива множественного числа. Причастие на -nuD Аристе объясняет
влиянием ижорского языка.
В индекс «русских включений в водские тексты» включены мор-
фологически неадаптированные русские вставки, большая часть ко-
торых являются одиночными словами, хотя встречаются и целые
клаузы (например, на с. 50). Все русские слова в текстах записаны
в той же транскрипции, что и водские слова. В целом переключение
кодов в речи информантов Ф. И. Рожанского и Е. Б. Маркус встре-
чается редко, что связано с принципами отбора информантов (с. 19).
В целом составление специального индекса всевозможных «ано-
мальных форм» или «русских включений» можно только привет-
ствовать, поскольку читатель получает возможность самостоятель-
но, в соответствии со своими теоретическими взглядами интерпрети-
ровать такие формы, однако с интерпретацией таких форм авторами

данной грамматики далеко не всегда можно согласиться.
Детальный справочный аппарат делает грамматику Е. Б. Мар-
кус и Ф. И. Рожанского очень ценной и удобной для использования
не только для специалистов по прибалтийско-финским языкам, но
и для типологов широкого профиля, а также для специалистов по
языковым контактам (в частности для тех, кто занимается изучени-
ем переключения и смешения кодов и изменениями в ходе языкового
сдвига).
К некоторому сожалению, ограничение словаря только лексикой,
содержащейся в текстах, привело к тому, что ряд интересных с мор-
фонологической точки зрения лексем не попал ни в словарь, ни в
грамматическое описание, что затрудняет сопоставление современ-
ного состояния нижнелужских водских говоров с состояниями, опи-
санными предшествующими исследователями. В частности, доволь-
но слабо в данной грамматике представлены имена с согласной ос-
новой на сонорный. Другое наше возражение общего характера ка-
сается чрезмерной «нормализации» в ряде случаев, о чем мы уже
говорили выше. Вариативность показателей иллатива ед. ч. и парти-
тива мн. ч. уже отмечалась предшествующими исследователями, ее
можно проследить и по многочисленным опубликованным текстам,
она есть даже в текстах, записанных авторами. В отдельных случа-
ях «нормализация» не ограничивается объявлением «аномальной»
формы оговоркой, а затрагивает и фонетику, как это имеет место в
следующем примере.
На с. 35 т. 1 словоформа sikoj ‘свинья.PART.PL’ была интерпре-
тирована как кракольская форма партитива множественного числа
sikojt с «проглоченным» конечным. Данную словоформу лучше бы-
ло бы считать «песоцко-лужицкой» и включить в индекс аномаль-
ных форм в конце первого тома либо, при более радикальном отказе
от «нормализации», считать ее просто менее распространенной, до-
полнительной кракольской формой, допуская тем самым свободную
вариативность показателя партитива мн. ч. в кракольском говоре.
Второй том книги содержит собственно грамматический очерк, а
также довольно обширную библиографию. В этом очерке Рожанский
и Маркус в качестве базового говора берут кракольский говор, при
этом также особо оговариваются отличия лужицкого говора. Далее
мы обсудим следующие разделы грамматического очерка: фонетика
и фонология (с. 15–46), морфонология (с. 47–75), морфология (с. 76–
219), синтаксис (с. 220–297).
2. Фонетика и фонология
Водский кракольский консонантизм в описании Рожанского и
Маркус оказывается довольно богатым – 60 фонем. Такое большое
число фонем возникает за счет противопоставлений по звонкости, па-
латализованности и силе. Геминаты трактуются как отдельные фо-
немы, а не как сочетание двух одинаковых фонем (с. 16–17). Обраща-
ет на себя внимание, что палатализованные корреляты есть не только
у зубных, как это представлено в грамматике Аристе [Ariste, 1948,
15], но и у лабиальных, а также у š и h. Для большинства глухих
смычных, фрикативных и аффрикат существуют их звонкие корре-
ляты, хотя звонких палатализованных только 5 фонем. При этом
в собственно водских словах (а не в недавних заимствованиях) из
звонких палатализованных встречаются только d’d’, z’z’, z’. С точки
зрения исторической фонетики, существует два основных источни-
ка палатализованных в водском языке – кластеры Сj, которые далее
развивались в палатализованные геминаты [Kettunen, 1930], и соче-
тания вида Ci или Cä в ауслауте, которые утрачивали переднерядный
гласный. В описываемом в данной грамматике кракольском говоре
редукция и отпадение конечных a или ä отмечалась еще в граммати-
ке Цветкова, в то время как для более консервативного по отноше-
нию к редукции лужицкого говора полное отпадение нехарактерно.
Это приводит к тому, что фонологический статус почти всех губных
палатализованных в лужицком говоре зависит от того, как интерпре-
тировать конечный ǝ. Если переднерядный и заднерядный варианты
ǝ интерпретировать как разные фонемы, то тогда фонологический
статус p’, p’p’, v’, m’ теряется (с. 21). Маркус и Рожанский посту-
лируют в данном случае одну редуцированную фонему, что позво-
ляет сохранить одинаковую систему консонантизма в обоих говорах.
Сравнение данных грамматики Маркус и Рожанского, описывающей
водский язык первого десятилетия XXI века, и грамматики Цветко-
ва, описывающей водский язык 1920-х годов, позволяет обнаружить
также и изменения, произошедшие за почти 90 лет. В частности, в
ряде случаев сочетание Сiu развилось в С’ū (riuku > r’ūku ‘жердь’,
tšiutto > tšūtto ‘рубашка’).
Особой проблемой является фонемный статус л/l/l’, а также соот-

ветствующих латеральных геминат (с. 19–20). В грамматике Аристе
[Ariste, 1948], а также в некоторых записях водских текстов, напри-
мер в [Kettunen, Posti, 1932] различаются три фонемы. С другой сто-
роны, в текстах [Ariste, 1982] l и л не различаются, вместо л употреб-
ляется l. В современном кракольском говоре дистрибуция л и l имеет
следующий вид: л представлено перед гласными заднего ряда, l – пе-
ред гласными переднего ряда, перед согласными могут встречаться
оба варианта. Что касается палатализованного l’, то не известно ми-
нимальных пар между l и l’, в то время как л и l’ могут встречаться
в одной позиции, например, перед гласными заднего ряда. Для ге-
минат существуют минимальные пары для лл и l’l’, дистрибуция лл
и ll похожа на дистрибуцию л и l (оба варианта могут встречаться
в ауслауте, хотя минимальных пар не известно), а ll и l’l’ могут вы-
ступать в качестве свободных вариантов. Авторы постулируют фо-
немный статус всех шести латеральных. Следует отметить, что для
лужицкого говора, в котором а и ä в ауслауте редуцировались до шва,
статус l и л зависит от статуса двух аллофонов ǝ: переднерядного Е и
заднерядного E̮ . Если считать эти аллофоны самостоятельными фо-
немами или же аллофонами гласных е и e̮ соответственно, то тогда l
и л можно считать аллофонами одной фонемы. Можно предложить
и еще одно решение – объединить в одну фонему l и l’, а также ll
и l’l’. Таким образом, статус многих фонем в описываемых нижне-
лужских говорах водского языка не вполне ясен и в определенном
смысле зависит от выбора автора.
Основными проблемами описания вокализма являются статус ре-
дуцированных переднерядного Е и заднерядного E̮ в лужицком гово-
ре, а также статус дифтонгов на i. Характерной особенностью кра-
кольского говора, описываемого в данной грамматике, является апо-
копа конечных а и ä в большинстве случаев. В этом отношении до-
вольно похожая ситуация описывается в словаре Цветкова [Tsvetkov,
1995].
В отличие от дифтонгов на u и ü, противопоставленных сочетани-
ям V+v, дифтонги на i, как отмечают авторы, в современных ниж-
нелужских водских говорах не противопоставлены сочетаниям V+j
(с. 21–22) и выбор того или иного описания в данном случае остает-
ся на усмотрение автора. Маркус и Рожанский считают дифтонгами
только сочетания Vi перед согласным, однако несмотря на это, они
записывают эти сочетания как Vj, в отличие от всех других исследо-
вателей водского языка.
Следует отметить, что довольно сильная зависимость статуса зна-
чительного числа водских кракольских фонем от выбора исследо-
вателем того или иного решения уже отмечалось одним из авторов
грамматики в [Рожанский, 2010]. Здесь вполне уместно процитиро-
вать его слова: «… исследователь, пытающийся построить фонологи-
ческую систему современного водского языка, вынужден принимать
большое количество условных решений. Поэтому не исключено, что
варианты современной водской фонологии, предложенные различ-
ными исследователями, будут различаться не менее, чем фонологи-
ческие системы двух неродственных языков» [Рожанский, 2010, 65].
Материал первого раздела данной грамматики является хорошей ил-
люстрацией данного тезиса.
Помимо построения фонологической системы кракольского и лу-
жицкого говоров, в данной грамматике затрагивается также их фо-
нотактика и фонетическая реализация фонем. Интересно отметить,
что в кракольском говоре, в отличие от лужицкого, отсутствуют
слова с начальным ī (кракольское hīli, лужицкое īli ‘уголь’). В
центрально-водских говорах начальное h отпадало регулярно, в кра-
кольском и лужицком исследователями отмечались и случаи сохра-
нения h. Судя по данным, приводимым авторами данной граммати-
ки, случаи сохранения (вероятно, обусловленные контактами с ижор-
ским языком) поддаются некоторой систематизации и не являются
полностью случайными.
Что касается особенностей фонетической реализации фонем, то
основные проблемы возникают здесь, как и при описании фоноло-
гии, с палатализованными фонемами. В частности, значительная
часть палатализованных фонем может реализовываться фонетиче-
ски и как палатализованные, и как непалатализованные, причем вы-
бор варианта зависит в основном от конкретного идиолекта. Инте-
ресно отметить, что такое явление характерно только для собственно
водских слов (с. 36). Авторы объясняют это тем, что значительная
часть таких нестабильных палатализованных возникла в результа-
те апокопы конечного ä или i (с. 37). Что касается гласных, то, как
уже было отмечено выше, для кракольского говора характерна апо-
копа в ауслауте и редукция в ряде позиций в инлауте гласных а и ä,
что имеет очень важное значение для морфонологии и в ряде случа-
ев способствует смешению разных типов склонения или спряжения,
например, глаголы ante̮ma ‘дать’ (ср. фин. antamaan) и лuke̮ma ‘чи-

тать’ (ср. фин. lukemaan) попадают в очень близкие классы III-3 и
III-3*. Однако, по данным авторов, факультативная редукция в e
или e̮ возможна в безударной позиции и для губных гласных, а так-
же и для фонем а и ä (с. 36). Далее авторы описывают акустическую
реализацию фонем и апокопу конечных а, ä или i (с. 39–46).
3. Морфонология
Второй раздел грамматического очерка посвящен описанию мор-
фонологии описываемых говоров. Выделение морфонологии в от-
дельный раздел диктуется чрезвычайной сложностью морфонологии
всех прибалтийско-финских языков и в особенности языков Ингер-
манландии. Авторы отмечают, что «как и другие ПФЯ, водский язык
чрезвычайно далек от агглютинативного идеала» (с. 47). Все чере-
дования делятся авторами на системные и несистемные, к первым
относятся чередование ступеней (в основах) и геминация.
На с. 51 авторы дают полную таблицу чередования ступеней, ко-
торая выгодно отличается от аналогичного списка в [Ariste, 1948,
18–19] тем, что в ней отсутствуют такие «чередования», как rtš/rg.
В отношении словоизменительных аффиксов (-ka/-ga 2PlImperat,
-ttu/-tu PartPass) авторы не используют понятие чередования сту-
пеней (с. 54), хотя для словообразовательных аффиксов, если нуж-
но, авторы указывают сильноступенный и слабоступенный варианты
гласной основы (с. 205). Слабоступенное g словах вида ohtogo ‘ве-
чер’ вообще не рассматривается как пример чередования ступеней,
поскольку грамматика Маркус и Рожанского носит сугубо синхрон-
ный характер, а наличие слабоступенного g в ohtogo представляет
интерес только с диахронической точки зрения и данное g сохраня-
ется неизменным во всей парадигме этого существительного.
На с. 55 дается таблица зафиксированных в описываемых говорах
чередований одиночный согласный/гемината. В таких чередованиях
могут участвовать почти все согласные, однако палатализованные –
только в заимствованных словах. Не участвуют в этих чередованиях
d и g (ср. с восточно-водским диалектом, в котором геминироваться
могут и звонкие согласные, возникающие в слабой ступени в генити-
ве). В отличие от восточно-водского, где геминация возможна также
и в слабоступенных основах, в кракольском и лужицком геминация
возможна только в сильноступенных вариантах основ (с. 57). Это
приводит к тому, что в парадигмах возникают тройные чередования
вида слабая ступень/сильная ступень/сильная ступень с геминаци-
ей. Такого рода чередования обычны также для ижорского языка и
ингерманландских финских диалектов.
На с. 58–60 рассматриваются алломорфы словоизменительных
аффиксов. Авторы различают три типа вариативности аффиксов –
парадигматическую, морфонологическую и нерегулярную. В первом
случае выбор нужного алломорфа определяется парадигматическим
классом лексемы (к этому же типу авторы относят и сингармо-
низм), и эти алломорфы не объединяются в один даже в глубинно-
морфонологическом представлении, во втором случае происходит
«изменение сегментного состава аффикса под влиянием сегментно-
го состава основы», так что одному алломорфу на морфонологиче-
ском уровне соответствуют несколько вариантов на фонологическом
уровне. Важно отметить, что во втором случае изменение фонетиче-
ского облика аффикса не всегда является автоматическим, обуслов-
ленным исключительно фонологическими процессами, и в ряде слу-
чаев такие изменения характерны только для определенных грамма-
тических форм. Авторы отмечают, что «граница между двумя опи-
санными выше видами вариативности довольно условна» и «опреде-
ляется выбранной системой описания». Это приводит к неединствен-
ности описания, и авторы в ряде случаев принимали не совсем тра-
диционные решения, что, впрочем, не влияет на корректность опи-
сания. В частности, на уровне морфонологического представления
Рожанский и Маркус стремятся уменьшить число алломорфов, хотя
в некоторых случаях им приходится прибегать к довольно искус-
ственным решениям, см. ниже обсуждение партитива имен на *-eh и
глагольных форм, восходящих к имперсоналу. Следует также отме-
тить, что хотя сингармонические варианты аффиксов отнесены ав-
торами к парадигматическому варьированию (это вызвано наруше-
ниями сингармонизма в ряде случаев, см. выше), и, следовательно,
должны быть представлены разными алломорфами на морфоноло-
гическом уровне представления, тем не менее, авторы в дальнейшем
изложении такие алломорфы всегда приводят парами вида задне-
рядный/переднерядный.
Далее в книге рассматриваются морфонологические преобразо-
вания на стыке морфем (с. 60). Из перечисленных в табл. II-4 19
явлений только 3 оказываются автоматическими, обусловленными
фонотактикой: это переход л > l, ассимиляции л+n > лл и l+n > ll,
s+n > zn. Остальные процессы оказываются неавтоматическими, в

том числе и характерное именно для нижнелужских водских говоров
чередование a ∼ ä/e̮ ∼ e, диахронически объясняемое сравнительно
недавней редукцией гласных a ∼ ä (ее нет в центрально-водских и
восточно-водских говорах). Часть описываемых в этом разделе про-
цессов имеет аналогии и в других прибалтийско-финских языках:
образование «дифтонгов на j» в косвенных падежах множественного
числа и имперфекте, чередование e/i, переход t > s. Другие процессы
специфичны для водского языка или даже для отдельных говоров:
отпадение конечного гласного в императиве, наращение s в импер-
сонале, способы образования иллатива (tüheise ‘работа.ILLAT.PL’).
Особо следует остановиться на ассимиляции t в партитиве, 3Pl пре-
зенса и инфинитиве. В отличие от 4 случаев, указанных выше, эта ас-
симиляция обусловлена не фонотактически, а морфологически, она
не имеет места в пассивном причастии и некоторых других формах.
4. Именная морфология
В отличие от грамматики Аристе Рожанский и Маркус не вклю-
чают в базовую парадигму некоторые падежи, включавшиеся их
предшественниками. К таким падежам относятся комитатив, терми-
натив, абессив, эссив, эксессив, инструктив и комитатив 2 (с. 117–
119). Комитатив и терминатив имеют как свойства падежей, так и
послеложных конструкций, причем у показателя терминатива после-
ложные свойства преобладают, а эссив в современных водских гово-
рах является скорее отмирающим падежом, который почти всегда
может быть заменен номинативом (с. 118). Абессив в современных
водских говорах может быть образован только от супина, и рассмат-
ривается авторами в разделе, посвященном глаголу, абессив имен к
настоящему времени оказался полностью вытеснен конструкцией с
предлогом iлma ‘без’. Интересно отметить, что показатель термина-
тива ssā может сочетаться как с формой генитива, так и формой
иллатива, причем определение, выраженное прилагательным, чаще
выступает в форме генитива, хотя допустимым является и иллатив
(с. 272). Это, по-видимому, свидетельствует о медленном дрейфе дан-
ного показателя от послелога к падежному показателю, поскольку
почти все косвенные падежи образуются от основы генитива. Ак-
кузатив как особый падеж авторы выделяют только личных место-
имений множественного числа. Напомним, что в традиции описания
морфологии прибалтийско-финских языков существует два подхода,
которые можно условно назвать «финским» и «эстонским». Соглас-
но «финскому» подходу, аккузатив выделяется не только у личных
местоимений, у которых он имеет особую форму, не омонимичную
никакой другой падежной словоформе (фин. minut ‘я.ACC’), но и у
всех остальных имен, причем в единственном числе аккузатив всегда
совпадает с генитивом, а во множественном – с номинативом. Соглас-
но «эстонскому» подходу, у имен аккузатив не выделяется, вместо
этого несколько усложняется описание функций падежей. Маркус и
Рожанский следуют в своей грамматике «эстонскому» подходу.
При распределении имен по парадигматическим классам авторы
опираются в основном на дистрибуцию разных основ по граммати-
ческим формам. Выделяются следующие основы: согласная, силь-
ноступенная гласная, слабоступенная гласная, гласная с вторичной
геминатой, гласная без чередования ступеней. При этом надо иметь в
виду, что в один и тот же класс могут попадать имена как с чередова-
нием ступеней, так и без него, причем наличие или отсутствие такого
чередования и сегментный состав чередующихся фрагментов пока-
зывается специальной пометой в словаре. В схемах распределения
разных основ по грамматическим формам (табл. III.2 на с. 85) ука-
зывается, в каких случаях нужно брать сильноступенную гласную
основу и в каких – слабоступенную, если же чередования ступеней
нет, то сильно- и слабоступенные гласные основы будут тождествен-
ны. При таком подходе значительная часть т. н. двухосновных имен
попадают в один класс (у авторов этот класс 4), характерной осо-
бенностью которого является использование согласной основы для
номинатива и партитива ед. ч. и гласной основы для всех остальных
случаев. Следует отметить, что в грамматике Аристе такие имена по-
падают в разные классы, поскольку способы образования двух основ
у них различаются (например, NomSg ammaZ : NomPl ampā-D ‘зуб’,
NomSg jäneZ : NomPl jänehse-D ‘заяц’), однако, поскольку в словаре
для всех имен указываются три базовые формы – номинатив, гени-
тив и партитив ед. ч., то гласная и согласная основы просто берутся
из словаря. В этот же класс авторы включили и имена на *-nen, на-
пример, nain ‘женщина’. Для этого типа характерно наличие особой
основы номинатива ед. ч., резко отличающейся от гласной основы
(представленной в генитиве ед. ч.) и согласной основы (в партитиве
ед. ч.), но так как номинатив относится к базовым формам, то и в
этом случае все необходимые основы берутся из словаря. У имен на
*-nen есть еще одна важная морфонологическая особенность: одно-

и трехсложные имена имеют две гласные основы – сильноступенную
и слабоступенную, например naise- и naize-, в то время как для дву-
сложных имен на *-nen, например eglin ‘вчерашний’ гласная основа
всегда содержит слабоступенный вариант z, eglize-. Следует, однако,
иметь в виду, что в системе парадигматических классов, предложен-
ной авторами, эти два подтипа имен на *-nen естественным образом
объединяются, и, поскольку хотя бы у части имен на *-nen существу-
ет две гласные основы, то эти же две гласные основы оказываются
включены и в схему класса 4, подавляющее число имен в котором
все-таки имеет только одну гласную основу, не чередующуюся по
ступеням. Более того, согласная и гласная основы значительной ча-
сти имен 4 класса тоже могут быть связаны чередованием ступеней
(согласная основа amme̮Z : гласная ampа-), причем согласная основа
является слабоступенной, а гласная – сильноступенной.
С другой стороны, имена только с гласной основой оказывают-
ся разделены между четырьмя классами (1, 1а, 2 и 2*), в то время
как в описаниях других прибалтийско-финских языков они иногда
попадают в один большой класс. Это объясняется тем, что в краколь-
ском говоре наблюдается определенная вариативность в образовании
инессива, иллатива и партитива ед. ч. одноосновных имен. Авторы
обращают внимание читателя, что описанное Аристе правило обра-
зования инессива от одноосновных имен, требующее сильной ступени
от геминат kk, pp, tt, ss, tts, ttš и кластера hs и слабой ступени в
остальных случаях, в современном кракольском говоре уже не яв-
ляется строгим (с. 111) и в силу этого выбор ступени чередования
в инессиве обусловлен не морфонологическим правилом, а является
индивидуальным свойством лексемы. Именно с этой целью авторы
разделяют класс 1 на два – 1 (со слабступенным инессивом) и 1а (с
сильноступенным инессивом). Следует отметить, что имена типа maa
‘земля’ и типа vaлka < *valkā < *valke̮a ‘белый’, в которых нет че-
редования ступеней, также включены авторами в класс 1, несмотря
на то, что партитив у них образуется иначе, чем у имен с гласной ос-
новой на краткий гласный, но в силу того, что партитив как одна из
базовых форм указывается в словаре, это не имеет принципиального
значения для порождения парадигмы.
Интерес представляют также выделенные авторами классы 2 и
2*. Для класса 2* характерно тройное чередование: сильная сту-
пень/сильная ступень с геминацией/слабая ступень (NomSg sika :
PartSg sikka : GenSg siga ‘свинья’), причем геминация представлена
как в партитиве, так и иллативе ед. ч. Класс 2 содержит имена, у
которых геминация представлена только в партитиве, а в иллативе
отсутствует. При этом оказывается, что в таких именах оказывает-
ся подавлено чередование ступеней (например NomSg repo : GenSg
repo ‘лиса’, не *revo!). Единственным исключением оказвается isä
(GenSg izä : PartSg issä : IllSg isäse ‘отец’), которое авторы отнесли
к исключениям (с. 101). Таким образом, класс 2 оказывается един-
ственным, в котором отсутствуют имена с чередованием ступеней.
На наш взгляд, эту лексему можно было бы включить в класс 2, по-
скольку сами авторы стремились включать в один класс как имена
с чередованием ступеней, так и без него (с. 111). Во всяком случае
объединение в один класс имен типов ammaZ, tševäD ‘весна’ и осо-
бенно nain выглядит менее естественным, чем объединение repo и
isä. Следует особо отметить, что класс 2 (но не класс 2*!) выделяет-
ся авторами только для кракольского говора, иными словами, чере-
дование ступеней оказывается подавленным только в кракольском
говоре (с. 114–115), причем, как показывает словарь Цветкова, по-
давление чередования ступеней возникло сравнительно недавно. По
мнению авторов, это может свидетельствовать о тенденции к избега-
нию тройных чередований в кракольском говоре (с. 115).
Особо следует остановиться на именах типа pere ‘семья’, восхо-
дящих к именам на *-ek и *-eh. Уже в словаре Цветкова можно
наблюдать постепенное разрушение этого типа склонения, выража-
ющееся прежде всего в утрате чередования ступеней. В грамматике
Рожанского и Маркус имена этого типа включены в 3 класс, для ко-
торого характерно употребление согласной основы только в парти-
тиве ед. ч., причем в качестве согласной основы взята основа peret-.
От этой основы с помощью одного из двух алломорфов партитива
легко образуется партитив ед. ч. perett, однако такого же резуль-
тата можно было бы добиться и вообще не вводя согласную основу
(которая исторически в именах этого типа присутствовала в номи-
нативе и партитиве ед. ч., однако этот согласный был утрачен в
большинстве прибалтийско-финских языков), а вводя вместо этого
третий алломорф партитива -tt. К сожалению, авторы включили в
словарь только те лексемы, которые встретились в текстах перво-
го тома, и не включили многие другие лексемы, которые могли бы
представлять интерес с точки зрения морфонологии, что затрудня-
ет сопоставление данных Рожанского и Маркус и данных Цветкова.
В частности, остается неясным, существуют ли в современном кра-

кольском говоре существительные на *-eh или на *-ek, аналогичные
ингерманландским финским tuahe (GenSg tattee-n) ‘навоз’ или suaje
(GenSg sattee-n) ‘дождь’ с чередованием слабоступенной согласной
и сильноступенной гласной основ. В словаре Цветкова к таким су-
ществительным относятся, например, rage̮ ‘град’ (GenSg rakkè̮) или
pise ‘укол’ (GenSg pissè). Если таких существительных не осталось,
то тогда целесообразно все существительные типа pere включить в
1 класс.
Особый раздел посвящен обсуждению соотношения гласной и со-
гласной основ (с. 111–112). Так как номинатив, генитив и парти-
тив ед. ч. являются базовыми формами и даются в словаре, то для
порождения парадигм нет необходимости вводить дополнительные
правила для получения согласной основы из гласной или наоборот.
Именно это обстоятельство и позволило авторам объединить много-
численные типы склонения, традиционно выделяемые в описаниях
прибалтийско-финских языков [Ariste, 1948; Зайцева, 1981; Рягоев,
1977] в большие классы 3, 3* и 4. Тем не менее, авторы описывают
наиболее характерные типы образования согласной основы от глас-
ной, в том числе и довольно редкие (лаhse̮- : лas- ‘ребенок’) или уни-
кальные (mehe- : mēs- ‘мужчина’), не давая, впрочем, их исчерпы-
вающего списка, что затрудняет сопоставление с данными Цветко-
ва. В частности, осталось неясным, как склоняется существитель-
ное ve̮ttim ‘ключ’, упомянутое в подразделе «Словообразование»
(с. 212). У Аристе [Ariste, 1948, 55] данное существительное склоняет-
ся следующим образом: NomSg ve̮tī : GenSg ve̮ttimē̮ : PartSg ve̮tīta,
иными словами, по классификации Маркус и Рожанского оно попало
бы в класс 4.
На с. 101–102 авторы перечисляют аномальные имена, для кото-
рых характерны иррегулярности, иными словами, «не могут быть
построены полностью на основе предлагаемой системы синтеза сло-
воформ или демонстрируют уникальные исходные формы» (с. 101).
К таким именам относятся некоторые местоимения и числительные,
лексемы vīsi ‘образ, способ’ и akkunaлuZ ‘улица’ с дефектной пара-
дигмой, а также isä ‘отец’, metts ‘лес’, märännü ‘плохой’ и e̮pe̮in ‘ло-
шадь’. На наш взгляд, к безусловно иррегулярным из последних че-
тырех имен можно отнести только metts и отчасти märännü. Суще-
ствительное isä уже обсуждалось выше, а единственная иррегуляр-
ность e̮pe̮in (класс 4), заключающаяся в наличии не совсем обычной
формы партитива e̮ve̮iss вместо ожидаемого *e̮pe̮iss вполне сопоста-
вима с нерегулярностью существительных лumi ‘снег’ (PartSg лunt),
susi ‘волк’ (PartSg susia), затрагивающей только партитив, который,
как одна из базовых форм имени, эксплицитно указывается в словаре
и не требует применения каких-либо морфонологических правил.
Для удобства читателя авторы также приводят 5 примерных па-
радигм склонения с комментариями и пошаговым описанием процес-
са порождения всех словоформ парадигмы (с. 103–110). Напомним,
что в словаре помимо трех базовых падежных форм указывается па-
радигматический класс, а также с помощью специальных индексов
указывается информация о чередовании ступеней, способе образо-
вания основы косвенных падежей множественного числа и наличии
дополнительных морфонологических преобразований, если они есть.
К таким морфонологическим особенностям относятся чередование
a ∼ ä/e̮ ∼ e и переход t в s.
На с. 136 т. 2 при обсуждении чередования ss/s в парадигме
числительного ‘восемь’ (NomSg kahe̮sa, GenSg kahe̮sse̮me̮) авторы
утверждают, что «в косвенных падежах этот консонант не являет-
ся последним консонантом основы, то есть оказывается в позиции,
где он не должен быть подвержен чередованию» и «с точки зрения
диахронии чередования ступеней здесь вообще не было». Эти утвер-
ждения представляются нам неточными. Чередование ступеней ис-
торически было обусловлено в основном закрытостью/открытостью
слога, а также местом слога от начала слова. В частности, в четных
слогах слабая ступень выступала в закрытом слоге, а сильная – в
открытом слоге. В нечетных конечных слогах также выступала сла-
бая ступень. При этом довольно рано чередование, характерное для
четных слогов, распространилось по аналогии и на нечетные сло-
ги. Чередование ss/s в kahe̮sa/kahe̮sse̮me̮ относится именно к тако-
му, более позднему чередованию ступеней, возникшему после пере-
хода *ks > ss в водском, но до отпадения конечного n (*kahe̮san >
kahe̮sa). Кроме того, чередование ступеней, завися в первую очередь
от закрытости/открытости слога, никоим образом диахронически не
было связано именно с последним слогом основы. Такие случаи чере-
дований, как kūnte̮лe̮-/kūnne̮л- и даже e̮pe̮ize̮/e̮ve̮iss, где чередова-
ние происходит в предпоследнем слоге основы, являются абсолютно
закономерными с диахронической точки зрения. Но с точки зрения
синхронного описания вполне допустимо построение такой модели
порождения парадигм, когда соответствующие слабоступенная (со-
гласная) и сильноступенная (гласная) основы просто извлекаются из

словаря, как это продемонстрировали Маркус и Рожанский. В таком
случае для нужд синхронного описания вполне можно оставить поня-
тие «чередование ступеней» только для порождения слабоступенной
гласной основы, игнорируя диахронию.
Как уже было отмечено выше, сравнение данных грамматики
Маркус и Рожанского и данных словаря Цветкова позволяет заме-
тить некоторые изменения по аналогии, произошедшие за 90 лет. В
целом заметен процесс утраты согласной основы и переход имен в
класс 1 (vikaht ‘коса’, susi ‘волк’) и утрата чередований ступеней.
Примечательно, что в новых заимствованиях чередование ступеней
зачастую отсутствует (NomSg gaik : GenSg gaika ‘гайка’), хотя геми-
нация и чередование a ∼ ä/e̮ ∼ e представлены и в заимствованиях.
Следует отметить, что последнее чередование является характерной
особенностью нижнелужских водских говоров и возникло в резуль-
тате редукции a или ä. В свою очередь, сокращение долгих гласных
дальше первого слога привело к размыванию границ между одно-
основными именами на краткий и на долгий гласный (из имен на
*-eδa). Это размывание границ между разными типами склонения
привело к тому, что описание именного словоизменения, аналогич-
ное описаниям в [Ariste, 1948; Зайцева, 1981; Рягоев, 1977] привело
бы к выделению очень большого числа парадигматических классов,
многие из которых содержали бы всего 1–2 лексемы. С другой сто-
роны, использование в качестве базовых форм, приводимых в сло-
варной статье имени, номинатива, генитива и партитива позволило
сосредоточить все иррегулярности и нетривиальные морфонологиче-
ские правила в лексиконе, и в итоге правила порождения остальных
форм из именной парадигмы оказались достаточно простыми.
Из интересных особенностей кракольского (но не лужицкого!)
говора следует отметить вытеснение старого водского местоимения
nämä(D) ‘они’ заимствованным из ижорского местоимением hǖ, по-
добная же замена, как известно, произошла и в английском языке.
Из других изменений, произошедших в кракольском говоре можно
упомянуть почти полное вытеснение старой водской формы генити-
ва личных местоимений множественного числа med’d’e ‘наш’, ted’d’e
‘ваш’ на контаминированные варианты mejje и tejje, возникшие, ве-
роятно, под влиянием ижорского языка. Особо отметим, что старые
формы этих местоимений до сих пор сохраняются в одном из кра-
кольских идиолектов, причем именно для данного идиолекта харак-
терно сильное влияние ижорского и эстонского языков, в то время
как более «чистые» кракольские идиолекты имеют «ижоризирован-
ный» вариант этих местоимений.
5. Глагольная морфология
На с. 142–190 авторы дают описание глагольной морфологии. За
исключением императива, глагол имеет 6 личных форм, причем в ка-
честве формы 3Pl выступает форма имперсонала, полностью вытес-
нившая в нижнелужских водских говорах старую форму 3Pl. Авторы
выделяют 3 наклонения (индикатив, кондиционалис и императив),
потенциалис, существующий в финском языке, уже в середине ХХ
века в водском языке встречался в основном только в песнях [Ariste,
1948, 82].В современных нижнелужских водских говорах, по дан-
ным Рожанского и Маркус, он полностью вышел из употребления.
В индикативе выделяется 4 времени (презенс, имперфект, перфект и
плюсквамперфект), футурум выделяется только для одного глагола
e̮лe̮ma ‘быть’ (с. 143). Рожанский и Маркус не включают довольно
часто встречающиеся аналитические формы ne̮ize̮n+ma-инфинитив
(супин), выражающие незаконченное действие в будущем, в глаголь-
ную парадигму (с. 143, 251). На наш взгляд, данная форма, как и
форма ne̮izin+ma-инфинитив, вполне могут быть включены в гла-
гольную парадигму, хотя их статус (временные или видовые) оста-
ется дискуссионным. Эти две аналитические формы встречаются в
текстах гораздо чаще, чем аналитические же перфект и плюсквам-
перфект, которые включены авторами в глагольную парадигму. Сле-
дует отметить, что сами авторы отмечают, что «в современном вод-
ском языке не существует контекстов, однозначно требующих ис-
пользования этих времен» и «описать их семантику для современно-
го водского языка практически невозможно» из-за их крайне низкой
частотности (с. 233). Кроме того, эти аналитические формы почти
полностью омонимичны конструкциям «бытийный глагол+активное
причастие» и авторы разграничивают их только на основании их се-
мантики. Конструкции же с глаголом ne̮ise̮ma по сравнению с пер-
фектом и плюсквамперфектом выглядят более подходящими канди-
датами на включение в глагольную парадигму.
В глагольную парадигму авторами включаются также и аналити-
ческие отрицательные формы. Следует отметить, что в приводимой
ими на с. 188 полной парадигме глагола nūskama ‘нюхать’ отсут-
ствуют отрицательные формы плюсквамперфекта, а также 3Pl им-

ператива.
Рожанский и Маркус выделяют следующие неличные формы: ин-
финитив, которому в описаниях эстонского языка соответствует da-
инфинитив, а в финских грамматиках – 1 инфинитив, супин (ma-
инфинитив в эстонских грамматиках, 3 инфинитив в финских), и
4 причастия, различающиеся по времени (настоящее/прошедшее) и
залогу (актив/пассив). Супин, как и в эстонском языке, имеет 4 па-
дежные формы – иллатив, инессив, элатив и абессив. Авторы отмеча-
ют спорадическую геминацию показателя супина в лужицком говоре
(avitte̮mma), возникшую, вероятно, под влиянием ижорского языка
(с. 182). Инфинитив в современных водских говорах утратил фор-
му инессива (соответствующую эстонской форме на -des и финскому
инессиву 2 инфинитива) отмеченную Аристе. Склонение причастий
также претерпело существенные изменения, оно стало факультатив-
ным (с. 182, 265), а в тех случаях, когда оно все-таки происходит,
чередование ступеней оказывается подавленным (NomSg tape̮ttu :
ElatSg tape̮ttuss ‘убитый’). Такая ситуация имеет параллели в эс-
тонском языке.
В отличие от имен, для глаголов распределение их по парадигма-
тическим классам оказывается гораздо ближе к традиционным опи-
саниям. Для описания процедур порождения глагольных словоформ
авторы используют те же 5 типов основ, которые были выделены
ими для имен. Для некоторых парадигматических классов оказыва-
ется необходимым введение еще одной, так называемой стяженной
гласной основы (например стяженная основа mē-, гласная основа без
чередования ступеней mene-). Авторы выделяют 5 больших пара-
дигматических классов, которые в свою очередь делятся на подклас-
сы (с. 147). В ряде случаев такие подклассы выделяются на основе
различной дистрибуции гласных a/ä и e̮/e в парадигмах. Далее для
удобства читателя мы перечислим выделенные авторами глагольные
классы и приведем их соответствия в ижорском или финском языках.
Класс I соответствует финским и ижорским глаголам с однослож-
ной основой (фин. juoda ‘пить’). Интересно отметить, что в современ-
ных водских говорах, по-видимому, отсутствует тип глаголов, соот-
ветствующий фин. haravoida ‘сгребать (граблями)’.
Класс II состоит из 3 подклассов. Подклассы II-1 и II-1* соответ-
ствуют финским и ижорским одноосновным глаголам с основой на
лабиальный гласный или i (фин. ampua ‘стрелять’, kysyä ‘спраши-
вать’). Характерной особенностью этих двух классов, отличающей их
от одноосновных глаголов с основой на a, ä, e, e̮ является показатель
-zi в имперфекте. Это справедливо не только для нижнелужских,
но и для центрально-водских говоров. В нижнелужском ижорском
такие глаголы также могут принимать показатель -si. Звездочкой
после номера класса Маркус и Рожанский обозначают наличие у
данного глагола гласной основы со вторичной геминатой, как это бы-
ло принято ими и для именной классификации. Следует отметить,
что такая основа с геминацией есть только у глаголов с двусложной
сильноступенной основой с легким первым слогом (CVCV), причем
второй согласный во встретившихся в словаре глаголах этого типа
был s или p. В подкласс II-1 авторы включили как глаголы с че-
редованием ступеней, так и глаголы без чередования. Подкласс II-2
не имеет соответствий в финском языке. Глаголы, принадлежащие
к этому классу, имеют смешанную парадигму, в основном совпада-
ющую с парадигмой подкласса II-1 (ampua), за исключением форм
3Pl, восходящих к формам имперсонала, которые у глаголов данного
подкласса похожи на соответствующие формы т. н. возвратных гла-
голов (в классификации Рожанского и Маркус возвратные глаголы
образуют особый подкласс IV-5). Все глаголы этого подкласса, вклю-
ченные в словарь к текстам, имеют основу на -u/-ü, причем почти
во всех глаголах это типа -u/-ü является детранзитиватором (с. 206,
260). Объем этого подкласса в кракольском и лужицком говорах не
совпадает, в частности, глаголы līkkuma ‘качаться’ и pūttuma ‘по-
падать’ относятся в кракольском говоре к смешанному подклассу
II-2, а в лужицком – к «традиционному» подклассу II-1, что указыва-
ет на продолжающийся процесс перехода глаголов из одного класса
в другой.
Класс III состоит из 6 подклассов. Глаголы, относящиеся к это-
му классу, соответствуют финским и ижорским одноосновным гла-
голам с основой на a, ä, e (фин. antaa ‘дать’, lukea ‘читать’). В ос-
нове деления этого класса на подклассы лежит дистрибуция конеч-
ных гласных основы a, ä, e, e̮, обусловленная редукцией a/ä > e̮/e
после тяжелого первого слога, известным и в других прибалтийско-
финских языках переходом a/ä > e̮/e в формах имперсонала, а также
сохранением в определенных условиях a/ä в формах кондиционала.
Следует отметить, что сближению глаголов на a, ä и на е способ-
ствовал кракольско-лужицкий (но не центрально-водский!) переход
e̮a > ā > a, благодаря чему инфинитив всех глаголов этого класса
имеет вид -Ca/-Cä: anta, лukka. Подкласс III-1 соответствует фин-

ским и ижорским глаголам с трехсложной основой (opettaa ‘учить’).
В него также попали по крайней мере некоторые глаголы, включен-
ные П. Аристе в особый тип mälehtää ‘помнить’ [Ariste, 1948, 101].
Для этого подкласса характерна редукция a, ä во всех формах, кроме
кондиционалиса. Подкласс III-2 содержит глаголы с двусложной ос-
новой на a/ä, причем в слабоступенной основе первый слог является
легким, а в сильноступенной тяжелым (фин. ottaa ‘брать’, 1SgPres
otan). У этих глаголов переход a/ä > e̮/e произошел во всех слу-
чаях, кроме презенса и императива 2Sg. Подкласс III-3 включает в
себя глаголы с двусложной основой на a/ä, причем и в сильной, и
в слабой ступени первый слог является тяжелым, что приводит к
редукции a/ä > e̮/e во всей парадигме (ср. фин. antaa). В этот же
подкласс попали и глаголы, соответсвующие финским глаголам с ос-
новой на -e (фин. tuntea ‘знать’). Глаголы с легким первым слогом
(ср. фин. lukea), имеющие также основу с общей геминацией, образу-
ют подкласс III-3*. Наконец, подкласс III-4 включает в себя глаголы
с двусложной основой на a/ä, первый слог которой является легким
(ср. фин. elää ‘жить’), а подкласс III-4*, как и другие подклассы,
отмеченные звездочкой, включает глаголы с общей геминацией.
Класс IV объединяет два больших типа глаголов. Первый из этих
типов (подклассы с 1 по 4) соответствует финским и ижорским стя-
женным глаголам (фин. leikata ‘резать’), второй тип (подкласс 5)
имеет соответствия в ижорском языке и финских диалектах Цен-
тральной и Западной Ингерманландии. Этот тип не совсем точно
называют «возвратными глаголами» [Лаанест, 1966] (ижор. pessissä
‘мыться’). Четыре подкласса стяженных глаголов отличаются тем
же, что и подклассы класса III – дистрибуцией a/ä и e̮/e. Класс
IV-1 соотвествует таким финским и ижорским стяженным глаго-
лам, первый слог согласной основы которых является тяжелым (фин.
leikata). У этих глаголов во всех формах, где исторически был крат-
кий гласный a/ä, произошла редукция, там же, где был долгий глас-
ный, он сократился. e̮/e в глаголах этого подкласса представлено в
имперфекте, кондиционале, активном причастии на -nnu, инфинити-
ве, а также во всех формах, восходящих к имперсоналу. Класс IV-2
соответствует тем финским глаголам, первый слог согласной основы
которых является легким, в то время как первый слог гласной осно-
вы является тяжелым (фин. hypätä ‘прыгнуть’, 1SgPres hyppään),
у них e̮/e представлено только в имперфекте. Классы IV-3 и IV-4
соответствуют финским глаголам, у которых первый слог обеих ос-
нов всегда является легким (фин. avata ‘открывать’, 1SgPres avaan,
luvata ‘обещать’, 1SgPres lupaan) и, следовательно, редукция отсут-
ствует, причем в классе IV-4 есть как чередование ступеней, так и
общая геминация, иными словами, этот подкласс также относится
подклассу IV-3, как, например, III-3* к III-3 и его было бы коррект-
нее обозначать как IV-3*. Следует отметить, что у всех стяженных
глаголов класса IV, представленных в словаре, гласным перед конеч-
ным t согласной основы является а, ä, e̮ или e. Остается неясным, есть
ли в современном кракольском говоре глаголы, аналогичные ингер-
манландскому финскому puota ‘падать’ (1SgPres puttoon), иными
словами, с губным гласным перед t.
Класс V включает в себя все остальные двухосновные глаголы.
Подкласс V-1 включает только 2 глагола, tehä ‘делать’ и nähä ‘ви-
деть’, которые и в описаниях других прибалтийско-финских языков
обычно выделяются в отдельный тип. Подкласс V-2 в целом соот-
ветствует финским и ижорским двухосновным глаголам с основой
на s, r, l (фин. pestä ‘мыть’, purra ‘кусать’, kuolla ‘умирать’). Под-
класс V-3 содержит 3 глагола (menn ‘уходить’, pann ‘класть’, tull
‘приходить’), у которых в презенсе выпадает n или l. Такое выпаде-
ние характерно также для ижорского языка [Лаанест, 1966, 73–74] и
некоторых финских диалектов Ингерманландии, хотя в центрально-
водских говорах встречались как формы с выпадением, так и формы
без выпадения. Подкласс V-4 является специфическим для водского
языка, в финском языке ему соответствуют глаголы на -ele-, напри-
мер ommella ‘шить’. Для этого подкласса характерно выпадение l
не только в презенсе, но и в супине (3 инфинитиве в финской тра-
диции). Наконец, подкласс V-5 соответствует финским глаголам на
-ne- (фин. paeta ‘убегать’, 1SgPres pakenen), однако в глаголах этого
типа согласная основа оканчивается на s, а не на t, как в финском
и центральноводском [Ariste, 1948, 108]. Следует также отметить,
что класс, соответствующий финским глаголам на -itse- (фин. valita
‘выбирать’, 1SgPres valitsen) в водском языке не зафиксирован ни в
нижнелужских, ни в центральноводских говорах, а соответствующие
глаголы обычно относятся к классу III (например, valittsa ‘выбирать’
[Tsvetkov, 1995, 384]).
Таким образом, в отличие от системы классов, предложенных
Маркус и Рожанским для существительных, система 20 парадигма-
тических классов глагольного изменения оказывается даже более по-

дробной, чем традиционная.
В качестве базовых форм, указываемых в словаре и используе-
мых для порождения всех других словоформ в глагольной парадиг-
ме, Маркус и Рожанский выбрали супин (ma-инфинитив, 3 инфини-
тив), пассивное причастие на -ttu/-tu и 1Sg презенса. Далее авторы
описывают алломорфы глагольных словоизменительных аффиксов
и правила выбора этих алломорфов (с. 148–153), а также морфоно-
логические преобразования на морфемных швах (с. 156–166, табл.
III-40–III-43). Эти морфонологические правила действуют на основу,
причем только 4 из 11 имеют соответствия в других прибалтийско-
финских языках. Остальные морфонологические правила являются
специфическими для водского языка или даже для его нижнелуж-
ских говоров, к таким правилам можно отнести a/ä > e̮/e и e̮/e >
a/ä, отпадение в некоторых случаях конечного гласного в императи-
ве, V+a > a в инфинитиве, наращение s у глаголов подкласса II-2
в формах, восходящих к имперсоналу, л > l перед i в имперфекте,
s+n > zn в причастии на -nnu. Следует отметить, что само суще-
ствование некоторых из этих переходов зависит от того, какие реше-
ния были приняты при описании фонологии или системы глагольных
парадигматических классов. В частности, вполне допустимым пред-
ставляется выделение подкласса II-2 в особый класс или добавление
его в класс IV с целью сделать его двухосновным. В этом случае в
соответствующих формах глаголов данного подкласса будет высту-
пать согласная основа на s, в результате чего морфонологическое
правило добавления s исчезнет.
Как и при описании процедуры синтеза именных словоформ, ав-
торы исходят из данных в словаре трех базовых форм, причем спе-
циальных правил порождения одной базовой формы из другой не
вводится. Тем не менее, авторы кратко комментируют соотношение
гласной и согласной основ для двухосновных глаголов (с. 179), хо-
тя и не квалифицируют соответствия вида kūnte̮лe̮-/kūnne̮л- как
чередование ступеней. Подчеркнем еще раз, что в предлагаемой ав-
торами процедуре порождения глагольных словоформ чередование
ступеней применяется только один раз – при порождении слабосту-
пенной гласной основы от сильноступенной гласной основы, а сла-
боступенная согласная основа не порождается, а легко получается
из формы пассивного причастия, которая берется из словаря. Это
приводит к тому, что в тех случаях, когда морфемную границу меж-
ду основой и аффиксом нельзя провести единственным образом, то
в зависимости от места этой границы одно и то же чередование со-
гласных и/или консонантных кластеров в основе может быть интер-
претировано и как чередование ступеней в гласной основе, и как со-
ответствие между двумя словарными основами. Хорошей иллюстра-
цией этого является спряжение глаголов подклассов с 1 по 4 класса
IV. У этих глаголов формы, восходящие к имперсоналу (т. е. фор-
мы 3Pl и пассивные причастия), имеют следующий вид: magata ‘они
спят’, magatti ‘они спали’, magattaiz’ ‘они спали бы’. Мы можем ли-
бо проводить морфемную границу перед ta и tti, либо проводить ее
после «первого» t: -t-a и -t-ti. Следует отметить, что оба алломорфа,
tti и ti, представлены в водском языке, первый у глаголов II-1 и III
классов, а второй – у глаголов V класса, и поэтому выбор любого
варианта описания не приводит к увеличению набора алломорфов,
разница же между этими двумя вариантами заключается только в
том, что в первом случае аффикс добавляется к гласной слабоступен-
ной основе, а во втором – к согласной, также слабоступенной основе
(напомним, что авторы нигде не подчеркивают слабоступенность со-
гласной основы!). В презенсе 3Pl и инфинитиве выступает не гемина-
та, а простой t, и морфемную границу можно провести как до, так и
после него, причем в последнем случае в инфинитиве будет нулевой
показатель инфинитива (magat-ø). Рожанский и Маркус принимают
следующее решение: во всех формах 3Pl, кроме презенса, и пассив-
ных причастий они выделяют согласную основу на t и алломорф
аффикса, начинающийся на негеминированный t, однако в презенсе
они выделяют показатель -ta, представленный, например у глаголов
II-1 и III классов, и, тем самым, презенс оказывается получаемым из
гласной (слабоступенной) основы, в отличие от чрезвычайно близко
к нему сегментно инфинитива (magata ‘они спят’ – magat ‘спать’).
С другой стороны, по отношению к дистрибуции согласной и глас-
ных основ подкласс IV-5 отличается от других подклассов класса IV
именно в форме 3Pl презенса (см. табл. III-32), и в случае принятия
морфемного членения magat-a (а не maga-ta, как у Маркус и Рожан-
ского) класс IV стал бы более единообразным, хотя в этом случае у
показателя 3Pl презенса появился бы еще один алломорф. С этим по-
казателем 3Pl презенса и показателем инфинитива связана еще одна
проблема. У глаголов V класса с согласной основой на l, r, n, s при
присоединении как показателя 3Pl презенса -ta, так и показателя ин-
финитива -t, происходит прогрессивная ассимиляция этого t, однако
показатель 3Pl имперфекта этой ассимиляции не подвергается (ср.

tuл-лa < *tul-ta, но tul-ti). Маркус и Рожанский указывают для
глаголов V класса соответственно алломорфы -ta и -ti, а морфоноло-
гическое правило ассимиляции t действует не всегда, а только лишь
в презенсе и инфинитиве. Как уже было указано выше, остальные
выделенные авторами ассимилятивные морфонологические процес-
сы (табл. II-4) обусловлены фонотактически. Возможно, что имело
бы смысл ввести особую морфофонему t1 , тогда показатели 3Pl пре-
зенса, инфинитива и 3Pl имперфекта имели бы вид -t1 a, -t1 , -ti, а в
стяженных глаголах это t1 сохранялось бы.
Особого комментария заслуживает образование кондиционалиса.
Разными исследователями уже отмечалась вариативность его пока-
зателей, однако четкого правила предшествующими исследователя-
ми сформулировано не было. Рожанскому и Маркус удалось такое
правило сформулировать (с. 151). Алломорфы -jaiseizi и -jseizi (для
форм 1 и 2 лица) распределены следующим образом: у глаголов клас-
сов II и IV представлен вариант -jaiseizi, у глаголов I класса – -jseizi,
у глаголов III и V классов выбор варианта зависит от количества
слогов в основе, если оно четное, то выбирается первый вариант,
если нечетное – второй. Правило для III и V классов можно пере-
формулировать и так: выбирается такой вариант, чтобы слог zi был
нечетным. Наконец, алломорф -jzi встречается у всех глаголов, кро-
ме класса I, а алломорф -jaiz’ – в тех же классах глаголов, но только
в 3Sg. Для глаголов III и V классов авторы получили еще одно, ранее
никем не сформулированное правило, описывающее дистрибуцию ко-
нечных a/ä и e̮/e основы (с. 151 и табл. III-40 на с. 157). В частности,
для глаголов V1 класса с гласной основой на e̮/e этот гласный пе-
реходит в a/ä в тех случаях, когда основа имеет 3 слога и остается
неизменным, если основа имеет два слога. Аналогичное правило, су-
дя по приведенным примерам и табл. III-40 справедливо и для класса
III, однако остается неясным, будет ли это правило действовать для
4-сложных основ класса V, например sōje̮tte̮лe̮- ‘греться’.
Как и для имен, авторы выделяют ряд глаголов, парадигма ко-
торых не в полной мере может быть порождена предложенной ими
процедурой синтеза (с. 167). Некоторые из нерегулярных глаголов
(например, vēmä ‘нести, везти’) стали таковыми в результате распа-
да регулярных подтипов (глагол ve̮ima ‘мочь’, который мог бы при-
1
Напомним, что все такие глаголы имеют и гласную, и согласную основу.
надлежать тому же подтипу, что vēmä, согласно данным Рожанско-
го и Маркус, спрягается по типу «возвратных глаголов» (подкласс
IV-5)). Далее авторы демонстрируют пошаговое порождение пара-
дигм 5 глаголов разных классов (с. 170–177). Завершает раздел, по-
священный глагольному словоизменению, полная парадигма глагола
nūskama ‘нюхать’, включающая также и аналитические и нефинит-
ные формы (с. 188–189).
Особый подраздел грамматики посвящен описанию неизменяе-
мых лексем (с. 191–203). Авторы выделяют в качестве таких лексем
наречия, неизменяемые атрибутивы, предлоги и послелоги, союзы,
частицы, междометия, а также несколько трудно классифицируемых
слов. Такие приглагольные модификаторы, как rikki ‘сломано’, poiZ
‘прочь’ и им подобные, включены в состав наречий. К неизменяемым
аттрибутивам авторы отнесли ряд лексем, выступающих в функции
определения или именной части сказуемого, которые не могут быть
обстоятельствами при глаголе. Такие «неизменяемые прилагатель-
ные» есть и в других прибалтийско-финских языках. В этом же под-
разделе описываются и относительно-вопросительные местоименные
наречия, а также их отрицательные формы (с. 202–203).
Последняя часть третьего раздела грамматического очерка по-
священа словообразованию (с. 204–219). В табл. III-64 авторы дают
обзор основных словообразовательных суффиксов, указывая часте-
речную принадлежность исходной и производной лексемы. Обраща-
ет на себя внимание отсутствие суффиксов, переводящих глагол в
прилагательное. В следующих таблицах (III-65 и III-66) авторы дают
необходимую морфонологическую информацию об этих суффиксах:
указываются все их варианты (гласная, согласная основы) и парадиг-
матический класс получающейся производной лексемы. Интересно
отметить, что производные существительные и прилагательные отно-
сятся либо к первому классу, либо к четвертому, причем в последнем
случае это будут в основном имена на *-nen. Далее каждый из упо-
мянутых суффиксов рассматривается подробно (с. 207–218). Авторы
также обсуждают несколько суффиксов, представленных в совре-
менных водских говорах единичными примерами. К таким суффик-
сам отнесены, в частности, -m (ve̮ttim ‘ключ’), -sto (koivisto ‘берез-
няк’), последний суффикс, вероятно, заимствован из ижорского или
курголовского финского (ср. центрально-водское kahtši ‘береза’ вме-
сто ижорского и финского koivu ‘береза’). Особого комментария за-
служивают суффиксы -in и -toin. На с. 206 авторы утверждают, что
прилагательные с этим суффиксом не имеют чередования ступеней.

Это справедливо для большинства прилагательных этого типа, кото-
рые в основном являются производными от двусложных существи-
тельных. Однако, согласно [Ariste, 1948, 54; Kettunen, 1915, 71–72],
наличие или отсутствие чередования ступеней в прилагательных на
-in (GenSg -ize) зависит от четности/нечетности слогов в нем. В связи
с этим возникает вопрос, есть чередование ступеней в таком прилага-
тельном, как puin2 ‘деревянный’ (ср. nain ‘женщина’ с чередовани-
ем ступеней). Суффикс -toin (например, в e̮nne̮toin ‘несчастливый’)
иллюстрирует процесс распада малопродуктивного типа склонения
и перехода соответствующих лексем в более продуктивный тип: у
Аристе [Ariste, 1948, 55] NomSg -tō, GenSg -ttomā, PartSg -tō-ta, у
Маркус и Рожанского NomSg -toin, GenSg -ttomā ∼ toi ∼ toize̮,
PartSg -tois-s (с. 214). Заметим, что аналогичный вид (-toin) этот
суффикс имеет и в ижорском языке.
Четвертый раздел грамматического очерка посвящен синтакси-
су, а также семантике некоторых грамматических категорий. Сле-
дует отметить, что в грамматиках Альквиста, Цветкова и Аристе
вопросы синтаксиса либо вообще не освещались, либо очень кратко
затрагивались при описании отдельных грамматических категорий.
В отличие этих грамматик, грамматика Агранат уделяет очень боль-
шое внимание водскому синтаксису. В целом синтаксис т. н. «малых»
прибалтийско-финских языков до настоящего времени остается еще
очень плохо изученным.
6. Заключение
Грамматика Рожанского и Маркус содержит богатый и ценный
материал по современным кракольскому и лужицкому говорам вод-
ского языка, что позволяет сравнивать их данные с состоянием
этих говоров, зафиксированным предшествующими исследователя-
ми (Аристе, Лаанест, Цветков, Кеттунен, Альквист). Авторы сдела-
ли все возможное, чтобы читатель мог самостоятельно проверить те
или иные положения этой грамматики. Однако наиболее характер-
ной чертой подхода Рожанского и Маркус является, на наш взгляд,
её «нормативность». Описание бесписьменного или младописьменно-
го языка часто сталкивается с проблемой выбора базового диалекта,
однако далеко не всякая вариативность бывает обусловлена наличи-
2
В словаре к текстам эта лексема отсутствует.
ем разных диалектов. Источником вариативности в идиолектах ин-
формантов могут быть и происходящие в языке изменения, которые
могут происходить по внутренним причинам или быть связаны с язы-
ковыми контактами. Некоторые явления, например выравнивание в
парадигмах по аналогии, могут быть и симптомами языкового сдви-
га. Во всех этих случаях далеко не всегда бывает ясно, какие явления
характерны только для отдельных идиолектов, а какие характеризу-
ют весь язык, диалект или говор. Полное устранение вариативности
в грамматическом описании в таких условиях становится довольно
опасным. Для кракольского и лужицкого говоров водского языка на-
личие определенной вариативности является неизбежным вследствие
контактов с близкородственным ижорским языком, и интерпрета-
ция «аномальных» форм как оговорок, по нашему мнению, не совсем
корректна. Интересно также сравнить ситуацию в водских деревнях
с ситуацией в дер. Ванакюля и дер. Куровицы (подробнее об этом
см. [Муслимов, 2012]). В Ванакюле в настоящее время существует
своего рода идиолектный континуум, возникший в результате кон-
тактов нижнелужского ижорского и нижнелужского финского. При
этом для почти всех идиолектов характерна большая или меньшая
вариативность, заключающаяся в употреблении как ижорских, так
и финских форм, причем степень вариативности и доля ижорских
и финских форм меняется от идиолекта к идиолекту. Аналогичная
ситуация с еще большей вариативностью характерна и для дер. Ку-
ровицы, где конкурируют местный смешанный ижорско-водский ку-
ровицкий говор и проникший с юга орловский нижнелужский ижор-
ский говор. В таких условиях, с нашей точки зрения, «чистый ва-
накюльский ижорский» или «чистый куровицкий» говор являются в
первую очередь полезным конструктом, который может реализовы-
ваться в виде реального идиолекта (Ванакюля) или же являться од-
ним из компонентов реально существующих идиолектов (Куровицы).
Поэтому, хотя некоторое упрощение при описании морфологии вана-
кюльского или куровицкого говора неизбежно, не следует «аномаль-
ные», «инодиалектные» формы сводить только к случайным «ого-
воркам», в Ванакюле и Куровицах такие «оговорки», по-видимому,
неизбежны.
Подводя итоги, хочется поблагодарить авторов за детальное и
тщательно выполненое описание современного состояния двух вод-
ских говоров. Специалисты по прибалтийско-финскому и водскому
языкознанию должны быть бесконечно благодарны авторам за про-
деланную ими работу. Хочется надеяться, что данная грамматика

послужит стимулом для новых работ по водскому языку и надеж-
ной базой последующих исследований.
Агранат Т. Б. Западный диалект водского языка. М.; Гронинген, 2007.
Зайцева М. И. Грамматика вепсского языка. Л., 1981.
Кузнецова Н. В. Две фонологические редкости в диалектах ижорского язы-
ка / Типологически редкие и уникальные явления на языковой карте
России. Тезисы докладов международной научной конференции. Санкт-
Петербург, 2–4 декабря 2010 г. СПб., 2010. С. 28–29.
Маркус Е. Б., Рожанский Ф. И. Современный водский язык: Тексты и грам-
матический очерк: монография в 2-х т. СПб., 2011.
Муслимов М. З. «Народная диалектология» в нижнелужском ареале / Acta
Linguistica Petropolitana: Труды Института лингвистических исследова-
ний РАН. Т. VIII, ч. 1. СПб., 2012. С. 135–193.
Рожанский Ф. И. Фонологическая система современного водского языка
как уникальный пример маргинальности / Типологически редкие и уни-
кальные явления на языковой карте России. Тезисы докладов между-
народной научной конференции. Санкт-Петербург, 2–4 декабря 2010 г.
СПб., 2010. С. 62–65.
Рягоев В. Д. Тихвинский говор карельского языка. Л., 1977.
Ahlquist A. Wotisk grammatik jemte språkprof och ordförteckning. Helsingfors,
1855.
Ariste P. Vadja keele grammatika. Tartu, 1948.
Ariste P. Vadjalaste laule. Tallinn, 1960.
Ariste P. Vadja mõistatusi. Tallinn, 1979.
Ariste P. Vadja pajatusi. Tallinn, 1982.
Ariste P. Vadja rahvalaulud ja nende keel. Tallinn, 1986.
Kettunen L. Vatjan kielen äännehistoria. Helsinki, 1930.
Kettunen L., Posti L. Näytteitä vatjan kielestä. Helsinki, 1932.
Muysken P. Bilingual speech. A Typology of Code-Mixing. Cambridge, 2000.
Myers-Scotton C. Duelling languages: Grammatical Structure in Codeswitching.
Oxford, 1993.
Poplack S. Sometimes I’ll start a sentence in Spanish Y TERMINO EN
ESPAÑOL // Linguistics. 1980. Vol. 18. P. 581–618.
Tsvetkov D. Vadja keele grammatika. Tallinn, 2008.
Ф. И. Рожанский | Москва—Тарту
Фонология и грамматика
водского языка
в контексте проблем
описательной лингвистики:
в порядке дискуссии
с М. З. Муслимовым*
Настоящая статья продолжает дискуссию, открытую публикаци-
ей М. З. Муслимова ”Заметки на полях книги Е. Б. Маркус и Ф. И. Ро-
жанского «Современный водский язык: Тексты и грамматический
очерк: монография в 2-х т.»” [Муслимов (настоящий сборник)], где
представлен исключительно подробный разбор двухтомной грамма-
тики водского языка [Маркус, Рожанский, 2011а; 2011б]. Причиной
для написания настоящей статьи стало отнюдь не желание возра-
зить М. З. Муслимову (в действительности, с большинством выска-
занных им замечаний нельзя не согласиться), а тот факт, что в своей
статье он затронул целый ряд интереснейших концептуальных про-
блем, с которыми приходится сталкиваться любому грамматисту и
особенно исследователю, работающему с бесписьменными языками.
Я остановлюсь лишь на нескольких избранных вопросах, которые
показались мне наиболее важными как для интерпретации водского
материала, так и для осмысления взаимоотношений между языком
и лингвистом. Таких вопросов пять:
- проблема нормализации;
- проблема множественности фонологий;
- водский терминатив и проблема развития падежей;
- аккузатив в прибалтийско-финских языках;
- слова типа pere ‘семья’ и их место в системе водских парадиг-
матических классов.
Соответственно, данная статья состоит из пяти разделов, каждый
из которых посвящен одному из перечисленных вопросов.
*
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, проект 12-04-00168а и
фонда Eesti Teadusagentuur, проект IUT2-37.
802 Ф. И. Рожанский
1. Проблема нормализации
Уже в самом начале своей статьи М. З. Муслимов затрагивает
проблему нормализации, то есть выбора одного из вариантов (в дан-
ном случае – падежной формы) в качестве базового (стандартного,
нормативного и т. п.). В научной литературе неоднократно обсуж-
дался вопрос о нормировании литературных языков или их вариан-
тов (см., например, [Crowley, 2003; Deumert, 2004; Locher, Strässler,
2008]), а понятие нормы расширялось до рамок философской про-
блемы (см., например, [Itkonen, 2008; Turner, 2011]). При этом прак-
тически не было исследований, касающихся нормализации как есте-
ственного и неизбежного процесса обработки языкового материала
при составлении грамматик, словарей и прочих продуктов деятель-
ности лингвиста. Этот аспект нормализации заслуживает особенно
пристального внимания.
Хотелось бы сразу заметить, что относительно нормализации су-
ществует один стереотип, с которым мне неоднократно приходилось
сталкиваться в процессе обсуждения языкового материала с коллега-
ми лингвистами. Это представление о том, что нормализация линей-
на (то есть сродни пирогу, который может быть недопечен или пере-
печен) и ее крайней точкой является ненормализованное представ-
ление языкового материала «как он есть на самом деле». В действи-
тельности же ненормализованным материалом можно считать (и то с
определенными оговорками) только саму аудио- (или лучше, видео-)
запись речи. Представление же материала в виде грамматики (об-
разцов речи, словаря и т. д.) всегда является результатом нормали-
зации, которая может быть осознанной и последовательной, а может
быть интуитивной и хаотичной. Так, нормализация начинается уже
при выборе транскрипционной записи, где исследователь вынужден
признавать некоторые фонетические различия несущественными и
использовать очень ограниченный набор транскрипционных знаков,
нивелирующий бесконечное разнообразие звучащей речи. При от-
сутствии последовательной фонологической транскрипции исследо-
ватель вынужденно скатывается на индивидуальный стандарт, как
правило, не отличающийся систематичностью. В результате, вместо
желаемой системы «записываю, как оно есть на самом деле» работа-
ет принцип «пишу, как хочу» (подчеркнем, что эта мысль звучит и
в статье М. З. Муслимова). Небольшая, но наглядная иллюстрация
В порядке дискуссии с М. З. Муслимовым 803
действия этого принципа представлена в работе [Markus, Rozhanskiy,
2013], где на примере водских фольклорных текстов показано, на-
сколько субъективной бывает запись языкового материала, даже ес-
ли ее производили самые лучшие исследователи.
Использование же нормализации в грамматике является не по-
пыткой исследователя навязать языку жесткие рамки и подстроить
его под шаблон школьного учебника, а наоборот признанием беско-
нечного многообразия языковых фактов. Систематизация языкового
материала становится основной задачей автора грамматики или сло-
варя.
В современной лингвистической литературе четко различаются
два вида лингвистической деятельности: документация и описание.
Документация направлена на сбор языкового материала с обработ-
кой на экстралингвистическом уровне (снабжение метаданными, си-
стематизация записей и пр.) и, соответственно, с сохранением всех
первичных данных. Описание же всегда предполагает обработку,
сортировку, нормализацию языкового материала, то есть требует
принятия решений о том, какие языковые феномены считаются ре-
левантными (и, соответственно, не теряются при обработке), а какие
признаются нерелевантными и «удаляются» [Himmelmann, 1998]. Ис-
пользование первичного, ненормализованного языкового материала
уместно далеко не всегда. Представим себе ситуацию, что на лингви-
стической конференции иностранный коллега делает доклад об ис-
пользовании инфинитивных оборотов в русском языке и приводит в
качестве примера предложение Я сейцчасм запежду заьбравт димск!
После первой минуты недоумения присутствующая в зале публика
покрутит пальцем у виска или от души посмеется над безграмот-
ностью коллеги. Тем не менее, приведенное предложение является
результатом речевой деятельности (в данном случае – в письменном
регистре) носителя русского языка (см. [БОР, 2013]). Является ли
оно языковым фактом? Несомненно, является. Уместна ли фикса-
ция этого факта в принципе? Да, уместна. Например, никто бы не
удивился, если бы этот пример был использован в докладе на те-
му особенностей русской орфографии в интернете. Но из этого вовсе
не следует, что данное предложение ничем не отличается от дру-
гих предложений русского языка и его следует использовать для ил-
люстрации каких-либо лингвистических феноменов, не связанных с
проблемой орфографии.
При полевой работе с бесписьменными языками (особенно, с те-

ми, которые приходится квалифицировать как почти вымершие) цен-
ность представляет любой языковой факт. Но это не значит, что но-
сителю языка нужно отказывать в праве на оговорку и что можно
включать в грамматику любое его речевое произведение со статусом
«полноправное предложение языка X». Типичность или маргиналь-
ность какого-либо высказывания – это тоже языковой факт, который
должен быть сохранен исследователем.
При этом понятно, что нормализация, как правило, ведет к по-
тере информации. Иногда эта информация может представлять зна-
чительную ценность. Так, например, десятки и сотни опубликован-
ных ранее водских текстов не позволят исследователю изучать инто-
нацию повествовательного предложения (в транскрипции не преду-
смотрены соответствующие знаки). Судя по всему, дискурсивные ча-
стицы (презрительно называемые в народе «мусорными словами»)
тоже часто исключались из образцов речи.
Таким образом, существенным является не сам факт нормализа-
ции. Принципиально, какие данные при нормализации сохраняются,
а какие теряются.
Нормализация в [Маркус, Рожанский, 2011а], на которую обраща-
ет внимание М. З. Муслимов, не предполагает потери существенной
информации. Так, признание формы sikoj ‘свинья:part’ как оговор-
ки в речи носителя кракольского говора и нормализация этой формы
до sikojt производится только на одном из уровней представления
материала (а именно, в стандартизированной записи). Тот факт, что
носитель языка произнес эту форму именно как sikoj, сохраняется и
в строке нестандартизованной (фонетической) записи, и на прилага-
емой к грамматике аудиозаписи. Причиной для квалификации этой
формы как ошибочной стал опрос этого же носителя языка, который
не признавал эту форму как правильную и впоследствии никогда не
использовал ее при переводе на водский язык предложений, которые
требовали употребления партитива множественного числа от слова
sika ‘свинья’. Ответ же на вопрос, случайным ли оказалось совпа-
дение этой формы с регулярной формой партитива множественного
числа в соседнем (песоцко-лужицком) говоре, или же это было обу-
словлено какой-то неизвестной нам закономерностью, вряд ли теперь
может быть получен.
В целом, «диалектная стандартизация» является одним из наи-
более нетривиальных типов нормализации. Для нее нельзя предло-
жить «идеальный вариант». Стандарт литературного языка «уби-
вает» диалектные различия, стандарт диалекта нивелирует разли-
чия говоров, стандарт говора теряет идиолектные черты. А описание
каждого идиолекта в отдельности, как правило, является непосиль-
ной (и обычно малоосмысленной) задачей. Искусство исследователя
состоит в том, чтобы определить объект описания (язык, диалект,
говор) и непротиворечиво провести нормализацию, выявляя наибо-
лее характерные черты описываемого идиома. Заметим, что ситуация
вымирающего языка (каковым, в частности, является водский) дела-
ет задачу более трудной. Каждый говор (а порой и диалект) может
быть представлен таким ничтожным числом носителей, что иногда
разграничить черты, свойственные говору, и черты, свойственные
идиолекту, становится просто невозможно. Поэтому постулируя опи-
сание «говора», исследователь должен признавать его условность.
Приписывание некоторого феномена тому или иному говору ни в ко-
ей мере не означает введение каких-либо запретов, а лишь выявля-
ет языковые особенности, характерные для данной разновидности
языка. А что именно может встретиться в речи конкретного носи-
теля языка – это уже вопрос другого плана. Отсутствие же какого-
либо нормирования идиомов при описании языка (особенно в ситу-
ации языкового континуума) может приводить к непредсказуемым
результатам. Все современные носители водского языка в той или
иной степени владеют ижорским языком и появление ижорских эле-
ментов в их речи является обычным делом. Но из этого не следует,
что эти элементы безоговорочно должны признаваться полноправ-
ными составляющими водского языка. Например, в работе [Агранат,
1998] форма ижорского генитива (mān ‘земля:gen’) рассматривается
в числе водских падежных форм, что приводит к постулированию
развития особой формы аккузатива в современном водском языке. С
нашей точки зрения, такой подход представляется неоправданным.
Таким образом, диалектная нормализация является естественной
составляющей грамматического описания, но, как верно замечает
М. З. Муслимов, она подразумевает не жесткую норму, а тенденцию
к распределению конкурирующих вариантов по говорам.
В заключение разговора про нормализацию хочется обратить вни-
мание на случай с распределением краткой и полной форм иллати-
ва. В [Маркус, Рожанский, 2011б] полная форма иллатива с показа-
телем -se/-se̮ считается характерной для имен кракольского говора
(исключение составляют формы числительных и некоторых место-
имений), в то время как для песоцко-лужицкого говора типичной

является краткая форма (без показателя). Такая ситуация подтвер-
ждается коллекцией текстов, представленной в [Маркус, Рожанский,
2011а]: среди 29 примеров иллатива, встретившихся в речи краколь-
ских носителей, лишь 3 представлены краткой формой, а среди 68
песоцко-лужицких форм иллатива полная форма наблюдается толь-
ко в 2 случаях. Как отмечается в [Маркус, Рожанский, 2011б, 89],
за десять лет работы авторов у носителей песоцко-лужицкого говора
тенденция употреблять полную форму иллатива стала более выра-
женной. Кроме того было сделано еще одно наблюдение (к сожале-
нию, оно уже не успело попасть в грамматику): носители песоцко-
лужицкого говора значительно чаще используют полную форму ил-
латива при переводе русских предложений, чем в спонтанной речи.
То есть у рассматриваемых форм есть некоторая корреляция с реги-
стром речи: краткая форма может считаться более разговорной, чем
полная. Этот пример является наглядной иллюстрацией подвижно-
сти и нетривиального поведения диалектных признаков. Но с нашей
точки зрения, это нисколько не противоречит необходимости их вы-
явления и описания.
2. Проблема множественности фонологий

В Разделе 2 своей статьи М. З. Муслимов рассматривает фонети-
ку и фонологию. В частности, внимание уделено проблеме водских
палатализованных фонем и их зависимости от фонологического ста-
туса конечных редуцированных гласных.
Следует подчеркнуть, что фонология водского языка крайне ин-
тересна в теоретическом аспекте, а обсуждаемые проблемы, которые
на первый взгляд могут показаться частными, должны анализиро-
ваться в более широком контексте устройства фонологических си-
стем.
Фонологические системы можно условно разделить на простые и
сложные (естественно, со всем многообразием промежуточных вари-
антов). Это противопоставление никак не связано ни с количеством
фонем, ни с их фонетическими особенностями: под простыми систе-
мами я подразумеваю те, где состав фонологических инвентарей лег-
ко определим, а под сложными – те, которые демонстрируют высо-
кую степень неоднозначности и неортогональности при построении
фонологического инвентаря. Наиболее типичными причинами появ-
ления сложных фонологических систем являются:
а) нетривиальное переплетение сегментного и супрасегментного
уровней1 ;
б) нахождение системы в стадии перестройки (то есть перехода
от одной признаковой базы к другой);
в) смешение различных фонологических систем, которое возни-
кает при проникновении в язык большого числа заимствований, не
подвергшихся фонетической адаптации.
Водская фонологическая система относится к числу сложных, что
обусловлено действием второй и третьей из указанных причин.
Во-первых, в водском языке происходит переход количествен-
ных оппозиций в качественные. В непервых слогах долгота гласных
практически потеряла свою роль фонологически значимого призна-
ка. Так, в именах с основой на -a/-ä в песоцко-лужицком говоре
противопоставление конечных гласных по длительности сменилось
оппозицией редуцированного и полного гласного (см. [Рожанский
2013])2 . В кракольском же говоре исходно краткие конечные глас-
ные вообще исчезли, ср. einä ‘сено:nom’, einǟ ‘сено:gen/part’ (котель-
ский говор, [Ariste, 1968, 43]) – einᴀ̈ ‘сено:nom’, einä ‘сено:gen/part/ill’
(песоцко-лужицкий говор) – ein ‘сено:nom’, einä ‘сено:gen/part’ (кра-
кольский говор). В именах с основой на другие гласные краколь-
ский говор потерял различие исходно долгих и исходно кратких,
а песоцко-лужицкий говор сохранил рудименты исходной системы
[Kuznetsova, Fedotov 2013], например, leллᴏ̆ ‘игрушка:nom’ – leллo
‘игрушка:gen/part/ill’.3
В результате ряд случаев, в которых ранее палатализация соглас-
ных была чисто позиционной (то есть зависимой от качества последу-
1
Ярким примером языка со сложной фонологической системой, возникающей
в результате переплетения сегментного и супрасегментного уровней, является эс-
тонский. Неслучайно, например, в современном описании эстонского языка [Viitso,
2003] читатель не найдет общего списка эстонских согласных фонем: вместо него
будет отдельно приведена таблица «качества согласных» (consonant qualities) и от-
дельно описана система количественных противопоставлений (quantities). Другим
примером может служить ижорский язык, см. [Кузнецова, 2009].
2
За исключением слов структуры CVCV, где продленный гласный просто совпал
с исходно долгим.
3
Факт количественной редукции гласных в номинативе песоцко-лужицких имен
был доказан лишь недавно [Kuznetsova, Fedotov, 2013] и поэтому не был отражен
в грамматике [Маркус, Рожанский, 2011б].
ющего гласного) и, тем самым, нефонологичной, теперь требуют вве-

дения фонологической оппозиции «палатализованный согласный –
непалатализованный согласный».4 При этом в песоцко-лужицком го-
воре различные подходы к интерпретации статуса конечных редуци-
рованных (то есть признание их отдельными фонемами или же ал-
лофонами одной фонемы) существенно сказываются на количестве
палатализованных консонантов (ср. две возможные интерпретации:
tšülmᴇ ‘холод’, vihmᴇ̮ ‘дождь’ vs tšülmʼə ‘холод’, vihmə ‘ветер’).
Во-вторых, водский язык изобилует русскими заимствованиями.
Если ранние заимствования подвергались фонетической адаптации
и не входили в конфликт с существующей фонологической систе-
мой, то более поздние заимствования уже не адаптировались (ср.
более архаичный вариант föklə ‘свекла’ с более новым svʼokл ‘свек-
ла’). Поскольку русских заимствований в водском языке очень мно-
го, невозможно объявить их «исключениями» и строить фонологиче-
скую систему, не учитывая их (подробнее этот вопрос рассматривал-
ся в [Рожанский, 2010]). Дополнительной трудностью для фонолога
становится механизм геминации, который в водском языке действу-
ет на уровне морфонологии и морфологии, а не фонетики, приводя
к появлению новых геминированных консонантов, ранее отсутство-
вавших и в водском, и в русском языке (griba ‘гриб:nom’ – gribba
‘гриб:part’).
В описанной ситуации фонологическая система языка уже не
определяется исключительного фонетикой и морфонологией и начи-
нает существенно зависеть от цели исследователя. Так, грамматика
[Маркус, Рожанский, 2011б] была нацелена на описание двух вод-
ских говоров (кракольского и песоцко-лужицкого), что определило
выбор интерпретации конечных редуцированных гласных в песоцко-
лужицком говоре: конечные редуцированные ᴇ̮ и ᴇ были объединены
в одну фонему ə, что обеспечило единообразность описания консо-
нантизма двух говоров. При написании грамматики только песоцко-
лужицкого говора было бы удобнее рассматривать конечные реду-
цированные как отдельные фонемы, что привело бы к сокращению
числа палатализованных согласных.
4
Ср. с аналогичным процессом в русском языке, когда в результате падения
редуцированных палатализация стала фонологически значимым признаком в си-
стеме консонантизма, а также с эстонским языком, где апокопа конечного гласного
привела к появлению палатализованных согласных фонем.
Таким образом, водский язык демонстрирует яркий пример
нестабильной фонологической системы, находящейся в стадии транс-
формации, и показывает, что фонологический уровень описания не
является объективным по своей природе.
3. Водский терминатив и проблема развития падежей

В Разделе 4 статьи М. З. Муслимова высказывается предположе-
ние о дрейфе терминативного маркера ssā в направлении от после-
лога к падежному показателю (в современном водском языке этот
маркер нередко присоединяется к основе/форме генитива, а не толь-
ко иллатива). С нашей точки зрения, это утверждение неочевид-
ное. Хотя от основы генитива образуется большинство падежных
форм единственного числа, генитив также является формой, кото-
рой управляет большинство послелогов. Поэтому сочетание термина-
тивного маркера с генитивом может интерпретироваться не только
как процесс трансформации послелога в падежный показатель, но
и как смена падежного управления от нетипичной к типичной, или,
говоря другими словами, просто как выравнивание модели управ-
ления (подавляющее большинство водских послелогов управляет ге-
нитивом, немногие – партитивом и лишь терминатив и послелог päj
‘по направлению к’ сочетаются с иллативом). Неустойчивость моде-
ли управления у терминатива подтверждается и почти исчезнувшим
аллативным управлением. В [Ariste, 1968, 35] отмечается, что тер-
минатив (П. Аристе считает его одним из падежей) образовался в
результате прибавления послелога sā к аллативу или иллативу. В ре-
чи современных водских носителей нам лишь один раз встретилось
аллативное управление [Маркус, Рожанский, 2011б, 272], в то время
как отсутствовавшее ранее управление генитивом стало частым.
Следует подчеркнуть, что динамика водского терминатива заслу-
живает отдельного тщательного исследования. Не исключено, что его
развитие происходит не по привычной линейной модели «послелог →
падеж» (см., например, [Kulikov, 2009, 440–445]), а демонстрирует ко-
лебания, приближая терминатив то к падежу, то к послелогу. Так,
если принять представленную в [Oinas, 1961, 151] гипотезу о том,
что начальная гемината в терминативном маркере ssā является ре-
зультатом сандхи, типичных при словосложении, следует признать
существовавшую ранее тесную связь терминативного маркера с пред-
шествующим существительным. В современном же водском эта связь
уже не является столь тесной [Маркус, 2007]. Неформально говоря,

попытка терминатива стать падежом успехом не увенчалась, и в на-
стоящее время он имеет статус «нетипичного» послелога, то есть по-
слелога, демонстрирующего отдельные черты падежного показателя
(наиболее заметной из которых является начальная гемината).
4. Аккузатив в прибалтийско-финских языках

Крайне интересной проблемой, затронутой в статье М. З. Мусли-
мова (Раздел 4), является вопрос об аккузативе. М. З. Муслимов про-
тивопоставляет два подхода, условно названные «финским» и «эс-
тонским». При первом подходе аккузатив выделяется не только у
личных местоимений, но и у всех имен (при этом у форм единственно-
го числа аккузатив совпадает с генитивом, а у форм множественного
числа – с номинативом). При «эстонском» подходе у существитель-
ных и прилагательных аккузатив не выделяется.
М. З. Муслимов приходит к выводу, что эстонский подход услож-
няет функции описания падежей. С этим трудно согласиться. Несо-
мненно, что финский подход представляет функции падежей в при-
вычной индоевропейской традиции: номинатив – падеж субъекта, ак-
кузатив – падеж объекта. Однако одновременно возникает вопрос о
том, на основе каких критериев мы вообще выделяем падежи? Мож-
но ли говорить о падеже, который принимает то окончание -n, то
окончание -t, то вообще не имеет никакого окончания (причем рас-
пределение этих окончаний зависит не от парадигматического класса
имени, как, например, в немецком или русском, а именно от синтак-
сической позиции)? Очевидно противоречие: тот факт, что финская
форма kirja в предложении Osta kirja! ‘Купи книгу!’ [Karlsson, 1999,
104] является аккузативом, определяется на основе ее синтаксиче-
ской позиции (ср. с Tämä kirja on minun ‘Эта книга моя’ [Karlsson,
1999, 138], где аналогичная форма считается номинативом). Однако
в предложениях Osta olut! ‘Купи пиво!’ и Osta olutta! ‘Купи пива!’,
имеющих аналогичную синтаксическую структуру (императив пере-
ходного глагола с дополнением), никто не пытается объявить парти-
тивную форму olutta аккузативной (тут уже выбирается не синтак-
сический, а семантический критерий). Если следовать этой логике, то
есть при выделении падежей пытаться игнорировать морфологиче-
ский критерий и опираться на синтаксическую позицию, то придется,
во-первых, признать существование аккузатива во всех языках (в том
числе и тех, у которых отсутствует падежная система) и, во-вторых,
полностью отказаться от существования различных синтаксических
типов (так, эргативный язык будет описываться как имеющий два
варианта номинатива и один аккузатив, который по форме совпадает
с одним из этих номинативов).
Таким образом, именно финский подход делает описание функ-
ций падежей непрозрачным, поскольку пытается применить индоев-
ропейский шаблон к языкам принципиально другого типа. Услож-
нения же описания при эстонском подходе не происходит, особенно
если вводится следующее правило: при отсутствии в предложении
номинативного субъекта объект принимает форму номинатива – па-
дежа актанта с наивысшим синтаксическим статусом.
5. Слова типа pere ‘семья’ и их место в системе водских

парадигматических классов
Существительные типа pere ‘семья’ рассматриваются в грамма-
тике [Маркус, Рожанский, 2011б] как двухосновные. То есть в форме
партитива perett вычленяется согласная основа peret- и показатель
партитива -t (такой вариант показателя присоединяется к основам
на согласный и на дифтонг). М. З. Муслимов предлагает альтерна-
тивную интерпретацию, состоящую в том, что существительные рас-
сматриваемого класса помещаются в парадигматический класс I, ха-
рактеризующийся отсутствием согласной основы и форм с вторичной
геминатой. В этом случае членение формы партитива осуществляет-
ся другим образом: гласная основа pere- присоединяет к себе показа-
тель партитива -tt (этот вариант приходится вводить в дополнение
к существующим алломорфам -a, -ä и -t).
Несомненно, что такая интерпретация допустима с формальной
точки зрения. Однако осмысленность ее представляется нам неоче-
видной.
При перенесении слов типа pere ‘семья’ в первый парадигматиче-
ский класс, общее число парадигматических классов не сокращается.
Класс III, к которому в грамматике [Маркус, Рожанский, 2011б] от-
несены слова этого типа, сохраняется за счет слов типа mere ‘море’ и
tšēli ‘язык’. Такие слова нельзя перенести в класс I, поскольку фор-
мы партитива mert и tšēlt не допускают членения me-rt и tšē-lt
(пришлось бы вводить новый тип основы и много новых вариантов
показателя партитива).
Увеличение числа алломорфов может быть оправдано только со-

кращением числа парадигматических классов или (в крайнем случае)
упрощением правил морфонологических преобразований, необходи-
мых для синтеза словоформы. Как было показано, количество пара-
дигматических классов в рассматриваемом случае не сокращается, и
при этом возникает вопрос, каким образом можно описать дистрибу-
цию показателей партитива. Для системы синтеза, предложенной в
[Маркус, Рожанский, 2011б], последний вопрос не является жизнен-
но важным (форма партитива относится к числу базовых, то есть
эксплицитно заданных). Но все же приятнее видеть логику в дис-
трибуции показателей (показатель партитива -a/-ä присоединяется к
основам на краткий гласный, а основы на долгий гласный, дифтонг
или согласный присоединяют -t5 ), чем оставлять без ответа вопрос,
почему основа pere- ‘семья’ присоединяет показатель партитива -tt,
а основа rätte- ‘платок’ – показатель -ä.
В связи с обсуждаемой проблемой распределения слов по парадиг-
матическим классам М. З. Муслимов обращает внимание на двухос-
новные слова с чередованиями ступеней типа rage̮ ‘град’ (генитив
ед. числа rakkè̮, партитив ед. числа rage̮t̄) или pise ‘укол’ (генитив
ед. числа pissè, партитив ед. числа piset̄), приведенные в словаре
[Tsvetkov, 1995, 260, 231]. Наличие таких слов, по мнению М. З. Му-
слимова, могло бы стать аргументом к сохранению слов типа pere-
‘семья’ в парадигматическом классе III. Однако эта точка зрения не
совсем понятна. В обсуждаемом парадигматическом классе слова с
чередованием ступеней используют в номинативе единственного чис-
ла сильноступенную основу, а в генитиве – слабоступенную (ср. tšäsi
‘рука:nom’ и tšäe ‘рука:gen’). Слова же, указанные М. З. Муслимо-
вым, демонстрируют обратное чередование (сильноступенная основа
в генитиве и слабоступенная в номинативе). В обсуждаемой грам-
матике водского языка имена с обратным чередованием в гласной
основе вообще не рассматриваются, поскольку они не встретились в
анализируемом материале.
В целом же вопрос о существовании в современном водском
еще одного парадигматического класса, в который входили бы сло-
ва с обратным чередованием, остается открытым. Слов rage̮ ‘град’
5
Это красивое правило немного «подпортили» слова типа valka ‘белый’, кото-
рые в современном водском языке сократили дифтонг основы до краткого глас-
ного, но «по привычке» все еще используют показатель партитива -t: valkat ‘бе-
лый:part’.
и pise ‘укол’ современные носители водского языка уже не пом-
нили6 . Однако носители песоцко-лужицкого говора помнят слово
lähe ‘источник, ключ’, относящееся к тому же типу. В этом сло-
ве уже век назад наблюдалось варьирование основ (и оно же со-
хранилось у наших информантов). В словаре [Tsvetkov, 1995, 161]
для этого слова приводятся формы lähtè (генитив), lähet̄ (парти-
тив), lähtè ∼ lähtesè ∼ lähese (иллатив), lähted ∼ lähed (номинатив
мн. числа), lähteje̮ ∼ läheje̮ (генитив мн. числа). При этом в при-
веденном в словаре примере отмечается варьирование и в генитиве
единственного числа: lahtè (∼ lähè) vesi on tšülḿ ‘Родниковая вода
холодная’. Более того, на той же странице словаря приводится слово
lähte ‘источник’ с генитивом единственного числа lähtè и номина-
тивом множественного числа lähed. Таким образом, парадигмати-
ческая неустойчивость этого слова не вызывает сомнений. Возмож-
но, что удастся обнаружить еще какие-нибудь двухосновные слова с
обратным чередованием, которые известны современным носителям
языка и не демонстрируют вариативности основ. В этом случае воз-
никнет необходимость введения для них нового парадигматического
класса. В настоящей же ситуации представляется более логичным
признать слово lähe аномальным, а класс имен с обратным чере-
дованием объявить распавшимся. Что же касается слов типа pere,
то их место в системе парадигматических классов не должно изме-
ниться, по крайней мере, до того, как их парадигмы подвергнутся
выравниванию. Хотя в [Tsvetkov, 1995, 221] у партитива единствен-
ного числа наряду с peret̄ отмечается альтернативный вариант pereä
(очевидный случай развития формы «по аналогии»), за прошедший
век выравнивания парадигмы и перехода этого слова в другой пара-
дигматический класс не произошло.
Агранат Т. Б. К именным категориям водских диалектов // Труды между-
народного семинара Диалог’98 по компьютерной лингвистике и ее при-
ложениям. Т. 1. Казань, 1998. С. 272–278.
БОР 2013 – http://bash.im/quote/412688 по состоянию на 27.08.2013.
6
Если первое из этих слов вызывало реакцию «что-то такое было, но я уже не
помню», то второе оказалось полностью вытеснено заимствованием из русского
языка ukoлə ‘укол’.
Кузнецова Н. В. Супрасегментная фонология сойкинского диалекта ижор-

ского языка в типологическом аспекте // Вопросы языкознания. 2009.
№ 5. С. 18–47.
Маркус Е. Б. О статусе комитатива и терминатива в водском языке // Кон-
ференция по уральским языкам, посвященная 100-летию К. Е. Майтин-
ской. Москва, 12–16 ноября 2007 г. Тезисы. М., 2007. С. 155–162.
Маркус Е. Б., Рожанский Ф. И. Современный водский язык. Тексты и грам-
матический очерк. Том I. СПб., 2011а.
Маркус Е. Б., Рожанский Ф. И. Современный водский язык. Тексты и грам-
матический очерк. Том II. СПб., 2011б.
Муслимов М. З. Заметки на полях книги Е. Б. Маркус и Ф. И. Рожанского
«Современный водский язык: Тексты и грамматический очерк: моно-
графия в 2-х т.» (настоящий сборник).
Рожанский Ф. И. Два факта водской фонологии и проблема неустойчиво-
сти в синхронном описании // В пространстве языка и культуры. Звук,
знак, смысл. Сборник статей в честь 70-летия В. А. Виноградова. М.,
2010. С. 127–135.
Ariste P. A grammar of the Votic language. Bloomington; The Hague, 1968.
Crowley T. Standard English and the Politics of Language. Second Edition.
New-York, 2003.
Deumert A. Language Standardization and Language Change. The dynamics of
Cape Dutch. Amsterdam; Philadelphia, 2004.
Himmelmann N. Documentary and descriptive linguistics // Linguistics 36,
1998. P. 161–195.
Itkonen E. The central role of normativity in language and linguistics // Jordan
Zlatev, Timothy P. Racine, Chris Sinha, Esa Itkonen (eds.) The Shared
Mind. Perspectives on intersubjectivity. Amsterdam; Philadelphia, 2008.
Karlsson F. Finnish: an essential grammar. London; New-York, 1999.
Kulikov L. Evolution of case systems // A. Malchukov, A. Spencer (eds.) The
Oxford Handbook of Case. Oxford, 2009. P. 439–457.
Kuznetsova N., Fedotov M. Is there a pure quantitative contrast of non-initial
vowels in contemporary Votic? – Paper presented at the conference ”Finnic
Languages, Cultures, and Genius Loci. Conference on Finnic minority
languages and cultures, University of Tartu, March 7–8, 2013. Dedicated
to Tiit-Rein Viitso’s 75th birthday”. Tartu, 2013.
Locher M. A., Strässler J. (eds.) Standards and Norms in the English Language.
Berlin; New York, 2008.
Markus E., Rozhanskiy F. Folklore Texts as a Source of Linguistic Data:
Evidence from Votic Folklore // Finnisch-Ugrische Mitteilungen 36, 2013.
P. 75–91.
Oinas F. J. The development of some postpositional cases in Balto-Finnic
languages. Helsinki, 1961.
Rozhanskiy F. Vowel length as a distinctive feature of Votic case forms // Eva
Liina Asu, Pärtel Lippus (eds.) Nordic Prosody. Proceedings of the XIth
Conference, Tartu 2012. Frankfurt am Main, 2013. P. 313–322.
Tsvetkov D. Vatjan kielen Joenperän murteen sanasto. Ed. by Johanna Laakso.
Helsinki, 1995.
Turner S. Davidson’s normativity // Jeff Malpas (ed.) Dialogues with Davidson:
acting, interpreting, understanding. Cambridge, MA, 2011. P. 343–370.
Viitso T.-R. Structure of the Estonian Language // Mati Erelt (ed.) Estonian
Language. Tallinn, 2003. P. 9–129.

Вопросы уралистики 2014 PDF

Enviado por

Dados do documento

Título original

Direitos autorais

Formatos disponíveis

Compartilhar este documento

Compartilhar ou incorporar documento

Opções de compartilhamento

Você considera este documento útil?

Este conteúdo é inapropriado?

Direitos autorais:

Formatos disponíveis

Вопросы уралистики 2014 PDF

Enviado por

Direitos autorais:

Formatos disponíveis

Российская академия наук

Второй выпуск альманаха продолжает публикацию статей и

Общие вопросы уралистики

Категория личной принадлежности в самодийских языках 32

Названия оружия в прасамодийском языке 86

К вопросу о булгарско-пермских взаимоотношениях и их ин-

Вопросы фонетики, грамматики и лексикологии

Этимологии названий яичных блюд в марийском языке 134

Лексическая характеристика языка канинских ненцев 148

Номинация растений по признаку места их произрастания в

Еще раз о самодийской этимологии тунгусо-маньчжурского са-

Некоторые лингвистические особенности первого перевода

Модальные и эвиденциальные слова и сочетания в хантыйском

Названия дорог и тропинок в удмуртских диалектах 406

Терминология снега и льда в ненецком языке 423

Координация адъективного предиката в коми языке 429

Единицы фонологии в ненецком языке 442

О некоторых вепсских этимологиях в SKES в балто-славянском

Еще раз к вопросу о происхождении компаратива в коми языке 474

Фрагменты концепта «природа» в языковой картине мира: на

Фонетические особенности гыданского говора ненецкого языка 498

Дифтонги и дифтонгоиды йоканьгского диалекта саамского

Заметки о гастрономических интернационализмах финно-

Синтаксис наречий в удмуртском языке 520

Вопросы фольклористики, литературоведения и истории

Мотив «зверь, перегрызающий тетивы луков» в русском, си-

Традиции И. Куратова в коми прозе конца ХХ – начала ХХI

Карелы Боровичского уезда Новгородской губернии в конце

Публикации языковых материалов

Исторические предания, мифы, традиционные рассказы ненцев,

Вепсские названия растений: материалы для словаря 639

Шурышкарский диалект хантыйского языка: лексика живот-

Первая отечественная научно-популярная статья о самоедах

О важности внутренней реконструкции и методике выявле-

О сильных и слабых аспектах разных подходов к праязы-

Некоторые комментарии к статье Ю. В. Норманской «Названия

Комментарий к статье Ю. В. Норманской «Названия оружия в

О статье Ю. В. Норманской «Названия оружия в прасамодий-

К статье Ю. В. Норманской «Названия оружия в прасамодий-

Заметки на полях книги Е. Б. Маркус и Ф. И. Рожанского «Со-

Фонология и грамматика водского языка в контексте проблем

Второй выпуск научного альманаха «Вопросы уралистики» как

дартным руководством по прауральской и прафинно-угорской лек-

словаре» [UEW], который остается наиболее полным и авторитет-

Если прафинно-пермские трехсложные основы претерпевали в

Перед сочетаниями согласных, т. е. в первом закрытом слоге,

ф.-п. фин. эрз. мр. кз.

Перед сочетаниями согласных, т.е. в первом закрытом слоге i-

Рефлексы ф.-п. *u в i-основах зависят от того, находился ли этот

В первом закрытом слоге i-основ рефлексы ф.-п. *u в финском и

ветствиях, на основании которых Ю. Янхунен предлагает возведение

В первом закрытом слоге i-основ, т.е. перед сочетаниями соглас-

В праязыковых i-основах (независимо от открытости или закры-

Гласный Позиция фин. эрз. мр. кз.

Как видим, получается весьма простая система, в которой каж-

ся в этой связи занятием более чем сомнительным. Их исследование

И. П. Сорокина, А. П. Володин | Санкт-Петербург

Категория личной принадлежности не всегда осознается как са-

Речь идет о категории лица, которая пронизывает сферу как имен-

Тюку тым хада=в’ и хасава=в’

и т. д. трактуются как свидетельство «морфологической неразгра-

В самодийских языках, которые различают ед., дв. и мн. числа,

форм, например, в ненецком языке эта парадигма имеет следующий

ПС äŋtә ‘лезвие’ [Janhunen, 1977, 20] < ПУ uŋtV (*oŋtV [UEW])

ПС рәŋkә ‘древко, рукоятка’ [Helimski, 1997, 240] < ПУ paŋka ‘ру-

ПС pecV ‘топор’ < ОТю basu- ’молот, колотушка’ [VEWT, 64]

ПС tåkV ‘копье-отказ, нож’ < ТМ sug- ‘копье, стрела, нож’ [ТМС,